Черепа скалятся на осине.
Сотни лет назад, когда наша река была тонким ручейком, а деревни не существовало, медведи спустились в этот мир по стволу осины. Это дерево принадлежит им.
Оно было их первым путём, и оно же – станет последним.
Охота на медведей позволяет нам выживать, год за годом. Сочное мясо, медвежий жир, кости, из которых вырезают амулеты – ничто не останется без внимания.
Голову каждого медведя охотники оставляют на осине, священном дереве. Так зверь может вернуться и накормить нас снова.
А чтобы медведь не затаил обиды – ему предлагают девушку.
Не каждой выпадает честь повеселиться на медвежьей свадьбе. Среди девиц выбирают самую миловидную, чтобы обвенчать её с черепом, который следующим же утром отправится на осину.
Получив в жены такую красавицу, медведь не будет злиться и позволит охотиться на себя снова и снова.
Так говорят все.
Многие девушки мне завидуют: от матери досталась точёная фигура; от отца – большие серые глаза. Кто, если не я, должен участвовать в медвежьей свадьбе?
Уже несколько лет подряд я смиренно принимаю свою судьбу.
Подруги не понимают, как тяжело быть красивой. С детства вокруг меня вертелись мужчины. Норовили коснуться. Ущипнуть. Зажать в тихом углу и тискать, пока не надоест.
Мальчишки, с которыми мы недавно играли вместе. Друзья отца. Взрослые, сильные мужчины – все они не скрывают своего голода. Они бы хотели схватить меня за косы, задрать сарафан и сделать что-то больное и грязное.
Но они боятся.
Трижды я участвовала в медвежьей свадьбе. Этой весной будет четвёртый. Если пойти от деревни на север, можно увидеть сосну, увешанную черепами.
Все это – мои мужья.
Поэтому мужчины смотрят издалека и больше не распускают руки. Многие из них были бы не прочь заполучить меня в жёны – или просто заполучить – но даже самые смелые не решаются встать на пути медвежьей стаи.
Я люблю гулять по лесу в одиночестве. Сидеть у сосны, вдыхая запах хвои. Смотреть в пустые глаза черепов.
А говорили, замужество – это сложно и муторно. Не знаю…
Мне вот очень нравится.
Это я виновата, что всю прошлую неделю вы не видели сны.
Простите. Я не хотела. Мне нет оправданий, кроме ужасной забывчивости.
В тот день я оставила дома зонтик – уже в который раз. Вспомнила о нём по пути к метро. Конечно, не прошло и часа, как сгустились тучи. Они принесли не дождик, от которого можно скрыться под капюшоном, а настоящий ливень.
Безжалостный, пробирающий до костей.
Я уже опаздывала к первому ученику. Путь преграждала стена дождя. Я рисковала добраться до места насквозь промокшей, назавтра проснуться с простудой и потерять заработок за неделю.
В отсеке с забытыми вещами лежал чёрный зонтик: длинный, с изящной резной ручкой. Он смотрел на меня, такой удобный, доступный и всё же – чужой.
Несколько минут я переминалась с ноги на ногу, глядя на него. А потом, когда до начала урока почти не осталось времени, схватилась за ручку и бросилась в дождь.
Я пообещала, что верну его, когда поеду назад, но – снова забыла. Уже сходя с последней ступеньки эскалатора, поняла, что до сих пор сжимаю ручку в ладони.
Ехать назад не было ни времени, ни сил. Я решила вернуть зонт на следующий день – когда снова окажусь на той же станции.
Забыла ли я его дома? Конечно!
Дожди, к счастью, прекратились, и неделю зонт провисел на крючке, между теплым пальто и шарфом. Я ходила к ученикам, вела занятия в маленькой школе, и так уставала, что, вернувшись домой, падала в объятья сна.
Правда это было скорее похоже на выключение света. Я закрывала глаза, проваливалась в темноту и снова открывала их утром – хотя казалось, что и минуты не прошло.
Коллеги на работе тоже жаловались. Администраторка в школе говорила:
– Уже третий день ничего не снится. Раньше я то летала, то гуляла по пляжу, а тут – темнота. Ужасно!
– Я так плохо сплю! – жаловалась мама по телефону. – Каждое утро будто вообще не ложилась!
– Мне три ночи не сниться сон, – на плохом английском повторяла ученица.
Я бы списала это на совпадение или осеннюю хандру. И забыла бы про чужой зонтик – пока не пришло время прибраться в прихожей.
Но на седьмой день мне приснился он.
Я не могу даже сказать, как он выглядит: во сне все кажется таким изменчивым и нечётким. Помню только, что на нём был застегнутый на все пуговицы черный тренч. К этому плащу так и просился черный зонт-трость с изящной ручкой.
Как раз такой висел на крючке у меня в прихожей.
Он заговорил первым, и это было похоже на гром, на самый громкий дождь в мире:
– Наконец я тебя нашел! Ты что, не поняла, какая вещь попала тебе в руки?!
– Эм, я…
– Я уже неделю не могу доставлять сны! – он взмахнул рукой, и я почувствовала дуновение холодного ветра. – Верни зонт, а то нашлю на тебя самые жуткие кошмары!
Я открыла глаза – за окном занимался рассвет. Зонт ждал на вешалке в прихожей.
Кажется, настало время отнести его на место
У меня на плече шрам в виде полумесяца. Тонкая линия, разрезающая кожу.
Граница.
Я получила его много лет назад, когда только начала помогать семье с работой. Старшие братья и сёстры, родители – все занимались жатвой. Золотистое поле ржи раскинулось перед нами; маленькой мне оно казалось бесконечным.
Все говорили, нужно остерегаться полудня. Стоило солнцу подняться в зенит, работники уходили с поля, стараясь не оглядываться.
Не знаю, откуда они брали силы. У меня от яркого солнца кружилась голова. Ноги становились тяжёлыми. Пока все собирались, я опустилась на колени, на одну минутку. А потом легла, прямо на колючий, свежий сноп ржи.
Мой отдых прервал незнакомый голос:
– Мама не учила тебя не спать под солнцем?
Я открыла глаза. Никогда не видела эту женщину. Белые одежды, в поле в таких не поработаешь. Длинные, спутанные волосы; лицо скрыто под покрывалом, будто она пыталась утаить какое-то уродство.
А в руке – серп.
Я села, тяжело моргая. Солнце вошло в зенит. Мысли в голове сменялись медленно, не сразу я вспомнила, о чём предостерегали родители.
Полудница. Та, кто охраняет границу. От неё мы прятались каждый день, она забирала всех, кто работал или спал под полуденным солнцем.
– Вижу, ты меня узнала, – покрывало соскользнуло с головы, но я опустила взгляд. – А теперь время мне исполнить свой долг.
Не успела она занести серп – я уже бежала.
Время растянулось – секунды превратились в вечность. Солнце замерло в зените, на границе двух половин дня. Я видела свою семью – они спешили в сторону дома, склонив головы. Слышала за спиной её тяжёлое дыхание. Мне стоило раскаяться, пообещать, что никогда больше я не нарушу указания, не буду спать на солнце…
Но времени не было.
Эта минута казалась бесконечной, но и она прошла. Солнце лениво пересекло границу. Я вырвалась из власти Полудницы, бросилась к семье, и всё же чуть-чуть опоздала.
Её серп настиг меня, вонзившись в плечо. Навсегда оставил напоминание.
Теперь, в жаркие времена года, я прячусь в доме перед наступлением полудня.
И вспоминаю фигуру в белых одеждах и с сияющим серпом в руках.
Моё святилище располагается на вершине небоскрёба.
Когда-то прогресс меня пугал. Шум машин, блеск стекла и стали, холод бетона. Я хотела сбежать, подобно братьям и сёстрам. Спрятаться в уютных деревянных храмах, жить в сердцах верных последователей.
Но я смогла взглянуть страху в глаза.
Для богов – это тоже важное качество.
Может, поэтому моё имя известно, а их – забываются. Сусаноо уже почти не называют повелителем ветра. Цукиёми скрылся из виду, будто наступило вечное новолуние. Даже Аматерасу теряет последователей.
Только не я.
Они продолжают строить святилища – в самых неожиданных местах. Обращаться ко мне с молитвами. Раньше они просили великодушную Инари о богатстве и обильном урожае. Сейчас им нужны успешные сделки, и – снова – богатство.
Некоторые вещи не меняются.
К моим храмам всё еще ведут алые тории, священные ворота. Лисицы вьются у подола моего расшитого золотом кимоно. Сладковатый вкус жареного тофу, терпкий запах саке – поток подношений не иссякает.
Я осталась той же Инари, богиней изобилия и успеха.
И неважно, поклоняются ли мне крестьяне в небольшом деревенском храме – или люди в дорогих костюмах, построившие святилище на крыше своей корпорации. Я останусь.
Я буду процветать.
Я не был уверен, что этот район города отмечен на карте.
Никто не знал, где находится улица д'Осей. Я часами петлял по окрестностям: ремешок от фотоаппарата натёр шею; пиджак пропитался потом… И только уличный музыкант указал мне дорогу.
Указал, а не рассказал. Кажется, он был немым, потому что не проронил ни слова. Лишь махнул рукой и продолжил терзать свою виолу.
Со струн срывались странные звуки.
Я поднимался по крутой улице, утирая пот со лба. Далось же редактору это задание. Нужно было снять портрет одного писателя с забавной фамилией – чтобы проиллюстрировать рассказ в следующем выпуске журнала.
Название у рассказа тоже было забавное.
Дом вырос из ниоткуда – я чуть не ударился лбом о дверь. Всего два этажа, но они будто тянулись к самому небу, грозились обрушиться на голову.
Я осторожно позвонил. Дверь приоткрылась, будто сама по себе.
Переступая порог, я уже не был уверен, что смогу вернуться.
Никто не откликнулся на осторожный зов. Я медленно пересёк прихожую, толкнул одну из дверей. Это была тесная библиотека: вдоль стен тянулись шкафы, хаотично заполненные книгами. На столе горела лампа. Окно было наглухо закрыто чёрными шторами.
Лишь присмотревшись, я понял – никакие это не шторы. Что-то клубилось за стеклом, что-то тёмное и глубокое. А среди темноты вились огоньки, будто танцующие звёзды. Они гипнотизировали, тянули меня за собой.
Пальцы спустили затвор камеры. За спиной раздались шаги.
Я с усилием обернулся – и захлопнул дверь библиотеки.
Хотелось верить, что это писатель наконец решил со мной встретиться, но в комнате никого не было. Лишь блеснуло что-то вдоль стены: цепочка мокрых следов.
Мокрых следов с тремя пальцами.
Их я тоже снял – на всякий случай. Меня же не просто так сюда отправили. Писатель всё ещё не спешил объявляться.
Нужно было его найти.
Первая ступенька лестницы скрипнула под ногами. Чем выше я поднимался, тем сильнее они стонали, раскачивались, будто грозя обрушиться в любой момент. В какой-то момент я схватился за перила.
А перила вцепились в меня.
Я не могу это описать. Слишком нечеловечно, ненормально это было. Деревянные завитки превратились в щупальца, обвившие руку. Цветы на обоях стали глазами, сотней глаз, впившихся в меня взглядом. Я замер, не решаясь ни идти вверх по лестнице, ни вернуться в прихожую – и лишь свободная рука щёлкала затвором камеры снова и снова.
Щупальце потянуло вперёд. Быть может, я бы исчез в темноте, растворился в белом пятне на карте, если бы не высокий, сильный голос:
– Нет! Отпустите его!
Я очнулся в знакомом парке. Шумел фонтан. Рядом носились дети, прогуливались дамы. Никто не обращал внимания на человека с камерой, который задремал на лавке.
Задремал ли?
Я осторожно поднял фотоаппарат. Руки дрожали. Солнце было невыносимо ярким, но внутри меня поселился странный холод – который не хотел уходить.
Лавкрафт, – вспомнил я ту фамилию. Его рассказ. Его дом. Его фантазии, мрачные, даже безумные.
Я был готов поклясться, что смог их коснуться – или они коснулись меня? Смог унести частичку этой темноты, отпечатанную на плёнке.
Или то был лишь сон? Глупый полуденный сон, которому суждено рассеяться, растаять, оставив меня счастливым и спокойным.
Пальцы сами нащупали крышку камеры. Я распахнул её, подставляя плёнку под солнечные лучи, уничтожая всё, что на ней было.
Превращая кошмар наяву в эфемерный, невинный сон.
Афина оглядывается через плечо. Там, за спиной, затаилась ночь. Дрожат ветки деревьев, ухают совы. Луны сегодня не видно: Селена отдыхает на Олимпе, и в темноте так просто заблудиться.
Она неуверенно делает шаг вперёд, мелкие ветки и камешки колют ступни. В легкой тунике холодно, мурашки бегут по рукам. Где же её сандалии и поножи из лёгкой стали. Где эгида с головой Горгоны, плащ и копьё?
Они у той, другой.
Ещё несколько шагов, и Афина видит фигуру на поляне. На ней тоже лёгкая туника, только белая, как у муз. В руках она держит флейту, вырезанную из тонкой оленьей кости.
Эта богиня подносит флейту к губам – и по лесу разлетается первый неуверенный звук.
Совы прерывают ночную охоту и слетаются послушать, как из кости и божественного таланта рождается новый инструмент. Они окружают Афину – и ту, что играет, и другую, напряжённо наблюдающую – шелестят крыльями, шепчут:
– Госпожа, вы опять потеряли себя!
Афина мотает головой. Гул сов превращается в гул голосов, и, сделав несколько шагов вперёд, она оставляет себя, играющую на флейте. Лес сменяется городской площадью, где собрались учёные мужи. Идёт голосование, руки поднимаются в воздух, каждое решение вызывает одобрительный гвалт.
– Госпожа?
Она снова видит себя – статуя покровительницы Афины наблюдает за площадью. У этой на плече сидит сова, и она говорит мягко, будто пытаясь успокоить:
– Вам нужно вернуться.
Афина закрывает глаза и бросается назад, подальше от говорящей статуи и этих чуждых мужчин. Она хочет закрыться в тёплой комнате, сесть за прялку и часами наблюдать, как из шерсти рождается тонкая, но такая прочная нить. Как хаос превращается в порядок.
Но спокойствие ей найти не суждено.
Пытаясь найти дорожку, ведущую из леса, она сталкивается ещё с одной. Охает, налетев на бронзовый нагрудник. С него на Афину смотрит лицо, искажённое яростью, змеи переплетаются вокруг головы Горгоны.
Эта, другая, неторопливо поднимается на ноги. У неё на голове шлем, а в руке копьё. И кровь пятнами на лице, плаще и нагруднике. Афина слышит голоса полководцев и крики солдат, видит её, направляющую армии в бой.
Они похожи, но такие разные.
Совы кричат, предостерегая. Афина хватается за голову – наверное, так же себя чувствовал отец. Она не знает, что делать, кем быть. Как уместить в одной себе изобретательницу флейты и прялки, создательницу государства и – мать всех войн.
Но совы, которые, кажется, единственные в этом лесу сохранили рассудок, зовут:
– Вы справитесь! Ваша мудрость всегда позволяла быть всем и сразу.
Афина делает глубокий вдох и поднимается на ноги.
На ней снова любимый нагрудник, в руке – копьё. Но плащ, наброшенный на плечи, соткан из знакомой шерсти. А в голове вертится мелодия для флейты.
Ей удалось собрать воедино все осколки своей личности.
На этот раз.
Гробницу собирались запечатать на закате.
У меня была ночь, слишком короткая, чтобы расслабиться. Накинув плащ, я пробежала по ночному городу и добралась до дома Анубиса.
Я взяла с собой деньги, чтобы подкупить стражника, но тот крепко спал – вместо того, чтобы прислушиваться к темноте. Мне удалось проскользнуть внутрь незамеченной.
Прямо к телу господина.
С детства меня знакомили с искусством врачевания, тайны которого передаются от матерей к дочерям. Мама рассказывала, как лечить раны с помощью мёда, а головную боль – снадобьем из костей рыбы-кошки. Учила прислушиваться к биению сердца, чувствуя каждую погрешность в ритме. А потом смешивать молоко, пиво и сок граната, чтобы их исцелить.
Из четверых сестёр я была лучшей ученицей. Мои лекарства снимают жар, избавляют от кашля, лечат колики в животе…
Кто же знал, чем это обернётся.
Тело лежит на столе, обмотанное льняными повязками. Ноздри щекочет запах масла. Всё имущество, которое пригодится господину в загробном мире, собрано в этой комнате.
Миниатюрная мебель: кровати, кресла, опахала из птичьих перьев. Роскошная золотая посуда. И дюжина ушебти.
Бедняки отправляются в путь в одиночестве. Только знатные люди могут взять с собой слуг и в последнее путешествие.
Не придётся в загробной жизни заниматься тяжёлой работой: слуга-ушебти сделает всё за тебя. У фараонов целые свиты из таких; я слышала про комнаты в пирамидах, заполненные фигурками.
Господин берёт с собой двенадцать. Может себе позволить. Когда-то я согласилась оставить других пациентов и лечить только его семью, соблазнившись щедрой оплатой.
Пришло время столкнуться с последствиями.
Осматриваю ушебти. Несколько слуг с лицами, обозначенными парой штрихов – для простой работы. Пивовар, чтобы готовить любимые напитки господина. Наложницы. Писец, садовник и портниха. А ещё фигурка в белом одеянии с травами в руках.
Это я.
Годами я снимала его головные боли. Помогала, когда колени ныли при смене погоды. Готовила снадобья, если господин позволял себе слишком много вина на пиру. Конечно, он захотел, чтобы я продолжила делать это всё и в загробном мире.
Продолжила служить.
Я не давала согласия на то, чтобы быть рядом вечно. Поэтому я бежала сюда ночью через весь город. Поэтому я беру свою фигурку и прячу её в складках одежды.
Следующая жизнь будет принадлежать только мне.
Разворачиваюсь к двери и вздрагиваю. Тёмная фигура замерла около стола. Различив голову с острыми ушами шакала – быстро кланяюсь.
Я боюсь гнева Анубиса. Боюсь, что нарушила обряд. Но бог отступает в сторону, не сказав ни слова.
Мне бы броситься домой, по пути выбросив фигурку в реку. Но – не могу не спросить.
– Вы меня отпускаете?
Глухой голос будто раздаётся не из уст шакала, а прямо в моей голове:
– Мы всё равно встретимся однажды.
У девицы из сказки – одна судьба.
Неважно, сбегает ли она от злого отца, удивляет всех вокруг чудесами или обманывает престарелого царя. В финале её всегда поджидает мужчина.
Весь город гуляет на свадьбе. Рекой льётся мёд.
Можно ли сбежать от судьбы? Лягушачья шкура, волшебная куколка, несметные богатства – не помогает ничего.
Кому, как не Хозяйке Медной Горы, это знать.
Земля расступается, повинуясь движению руки. Горы меняются, подчиняясь желанию Хозяйки. Её сокровища так велики, что не снилось ни одному царю.
Вот только жениха не хватает.
Хозяйка следит за рудокопами: одаривает трудолюбивых и наказывает лодырей. Она управляет подземными реками, не допуская оползней. Успокаивает землетрясения.
Её царство требует внимания каждодневно. Бывает, Хозяйка только и может, что перевести дух, выпить холодной воды из горного источника, да снова взяться за дела.
Но не всем это нравится.
Слуги пересказывают ей сплетни. Горняки переговариваются, не зная, что Хозяйка слышит каждое слово, оброненное среди пещер.
«Конечно, она в Степана влюбилась».
«Каждую ночь льёт по нему слёзы».
«А каждая слеза – как изумруд».
Хозяйка не знает: злиться или смеяться.
От этого никуда не сбежать. Будь ты Премудрая, или Прекрасная, или сама Хозяйка Медной Горы – изволь влюбиться. Иной они не хотят тебя видеть.
Хозяйка всё же смеётся: не злиться же из-за такой глупости. В недрах горы этот смех отдаётся лёгкой дрожью.
Откинув за спину тяжёлую косу, Хозяйка отправляется по делам. Пусть они рассказывают свои сказки.
Ей есть, чем заняться.
Этот экскурсовод выглядел не очень надёжным.
У него даже офиса не было: сидел прямо в тени платана рядом с табличкой «Аутентичные экскурсии». Сама табличка была потрёпана, будто он ходил с ней не один год.
Я бы обратилась в фирму понадёжнее: с нормальным офисом, кондиционером, сотрудниками в фирменных рубашках. Здесь, на Крите, таких было немало. Но Егор, которому вечно нравилось всё странное, так и потащил нас к тому мужчине.
– Ты что, а вдруг он мошенник какой-то? – зашептала я, схватив его за локоть.
– Да нет, наоборот, он же местный, настоящий! – переубеждать Егора было бесполезно.
У мужчины правда был греческий акцент, и очень сильный. Седина в волосах, на безымянном пальце кольцо в форме головы быка. Он осмотрел нас троих, кивая:
– Юноша, прекрасно! И девушка, восхитительно! – взгляд перешёл на Костю, моего брата. – Ещё один юноша? Увы, вас взять не могу, закончилось место в автобусе.
Я выдохнула: теперь можно было пойти в нормальное место. Но Костя, не отрываясь от телефона, махнул рукой.
– Я всё равно не хочу ехать! Лучше на море полежу.
Никто больше не обращал на меня внимания: Егор, затаив дыхание, внимал обещаниям об «особенной экскурсии на древние развалины, в агентствах такой нет». Как ни странно, денег никто не просил, оплату пообещали взять по возвращению.
И я позволила себя уговорить.
Следующим утром к гостевому домику подъехал микроавтобус. Наш вчерашний знакомый был за рулём. Видимо, нас с Егором забрали последними: все кресла, кроме двух в самом начале, были заняты.
Шесть девушек и шесть юношей: кто-то дремал, листал путеводители, целился в окно через объектив фотоаппарата. Но снимать было почти нечего – за пять часов дороги мы не увидели ничего, кроме скал и деревьев.
Наконец автобус остановился у странного каменного здания: оно будто врастало в скалу. Место двери заменяла мраморная плита, наш экскурсовод нажал на что-то в трещине скалы – и та отъехала в сторону.
– Ого, вот это технологии! – воскликнул Егор.
– Это место построил настоящий гений! Уже тысячи лет, а всё работает.
Вспышки камер, возбуждённые голоса… Но мне не нравилось это место. Вход был похож на тёмную дыру, из которой веяло чем-то затхлым.
В голове мелькнула мысль: как хорошо было бы вернуться в автобус и уехать. Но экскурсовод уже активно зазывал всех внутрь.
– Проходите, начинайте исследовать лабиринт! Я зайду последним. Для вашей безопасности!
Егор потянул меня за руку. Темнота сдавила, плечи напряглись, дыхание спёрло. Экскурсовод не соврал: в каменном коридоре всё кричало о древности. На стенах сохранились фрагменты фресок, нарисованных умелой рукой.
– Эй!
Я обернулась – а мраморная плита уже закрывала вход. Свет солнца напоследок обжёг глаза и исчез.
Дышать стало ещё тяжелее.
Кто-то бросился к плите и молотил по ней. Другие говорили, что это, наверное, шутка, и сейчас экскурсовод нас выпустит. А я так и застыла у стены с фресками.
В последний момент я успела рассмотреть их. Много лет назад кто-то изобразил на стене две группы юношей и девушек – не было ли их двенадцать, как нас?