– Ну, а скажите мне теперь по правде, долго ли длился этот припадок честности?
– Как? Долго ли длился? Да он продолжается и теперь и, надеюсь, продлится до конца моей жизни! – воскликнул М'Эльвина на вопрос Дебризо. – Но позвольте мне докончить мой рассказ!
– Сделайте одолжение, дорогой М'Эльвина! Ваш рассказ так занимателен, так оригинален, что я рад слушать вас до завтра!
– Так вот, я на другой день зашел к своему новому знакомому и вновь услышал от него наставительное слово о том, что честность – лучшая политика в жизни: затем мой новый знакомец осведомился, какой род занятий был до сего времени моим, на что я, умолчав о моем наследственном роде занятий, сказал ему, что я – моряк, но в данный момент нахожусь без дела.
– В таком случае, – сказал мой покровитель, – я могу найти для вас подходящее занятие: один из моих приятелей говорил мне, что ему нужен лихой и смелый капитан на его судно, и если вы желаете, я могу предоставить вам это место!
– Понятно, что я обеими руками ухватился за это предложение и вот таким образом стал командиром судна. Теперь я уже три года как состою капитаном то на том, то на другом из судов моего покровителя, который, как оказалось, сам нуждался в бравом капитане для своего люгера, возившего, как и все остальные его суда, контрабанду между Гавром и английским побережьем. За все это время я честно работал на него: он же всегда был щедр и великодушен ко мне, а дочь его – прелестнейшее существо, какое я когда-либо встречал!
– Все это прекрасно, М'Эльвина, но скажите, каким образом вы, который постоянно трактуете о честности, миритесь с профессией контрабандиста?
– Очень просто, я твердо убежден, что в ней, в сущности, нет ничего бесчестного! Это дело запрещенное и рискованное, да, но не бесчестное: мы покупаем товар за деньги и продаем за деньги без обмана. Всякий, кто покупает его, знает, что это контрабанда, и тем не менее все покупают с большой охотой. Мы возим контрабанду потому, что это дает нам средства к существованию, а богачи и аристократы, те самые, что пишут и утверждают законы, те пользуются ею для удовлетворения своей прихоти, своей любви к роскоши и к безделушкам. Итак, если они сами, создавшие и утвердившие закон, нарушают его, то почему же нам уважать его больше, чем они? Не будь спроса на контрабандный товар, не было бы и контрабанды:
– Да, конечно!
– И вот, пока я не услышу, что этих разряженных в контрабандные предметы знатных аристократок хватают и сажают, как нас грешных, на 12 месяцев в тюрьму, до тех пор не стану считать, что нарушение такого несправедливого закона есть преступление и дело нечестное!
– Вы, пожалуй, правы, М'Эльвина! Действительно, эти господа судьи должны были бы засаживать в тюрьму вместе с бедняками контрабандистами и своих жен и дочерей: тогда мы могли бы верить в справедливость закона и уважать его!
– Messieurs! – послышался за дверью голос содержателя гостиницы, – г. Вожу, портной, пришел! Прикажете провести его сюда?
– Да, да… я жду его.
Вошел портной с громадным узлом готового платья.
– Здравствуйте, г. Вожу! Оденьте мне этого юношу как следует, дайте ему две смены платья и небольшой запас белья и других необходимых мелочей! – проговорил М'Эльвина и принялся расталкивать крепко спавшего в углу дивана Вилли.
– Ну, мистер Вильям Сеймур, кажется… Мичман, кажется… – передразнил М'Эльвина своего юного протеже, который вскочил на ноги, едва сознавая, что с ним.
Час спустя Вилли был одет франтом, и подле него лежал новенький чемодан с полной экипировкой.
– Ну, вот теперь у вам будет одним вымыслом меньше на совести, – сказал М'Эльвина, когда портной удалился. – Ведь, вы говорили, что отправляетесь в Лондон делать себе экипировку: теперь она сделана, хотя не в Лондоне, но это, пожалуй, все равно!
Потеряв одного покровителя в лице капитана М., Вилли нашел другого в капитане М'Эльвина, а для него, в его юном возрасте, было совершенно безразлично – быть офицером на английском военном судне или на контрабандистском шлюпе.
Как все люди, долго жившие ложью и обманом, М'Эльвина подозревал всех в обмане и лжи и потому в странном рассказе Вилли долгое время видел пустой вымысел и только с течением времени убедился в том, что мальчик говорил правду. Вместо того, чтобы сделать его своим слугой, он сделал его своим товарищем и удивительно привязался к нему. Вилли же, подобно большинству юных и впечатлительных сердец, был глубоко признателен каждому, в ком он встречал к себе любовь и ласку, и тоже не оставался в долгу у М'Эльвина.
Прожив более месяца в Шербурге, М'Эльвина стал снова грузиться, чтобы с новым транспортом идти в Англию.
– Вилли, – заметил он однажды вечером, когда они сидели вместе за стаканом вина, – я, вероятно, завтра уйду со своим судном в Англию. Что мне сделать с тобой? Мне бы не хотелось расставаться с тобой, но я полагаю, что для тебя будет лучше, если я оставлю тебя здесь: ты не можешь быть нам полезен, а только стеснишь нас, если нам придется прибегнуть к шлюпкам!
Но Вилли сильно протестовал против этого:
– Боже мой! Почему это у меня никогда не было друга, с которым мне не приходилось бы тотчас же расстаться?! – и слезы навернулись у него на глаза при воспоминании о своих бывший утратах.
– Надеюсь, что мы расстаемся с тобой ненадолго, дорогой мой, – возразил М'Эльвина, тронутый привязанностью юноши. – Я тебе сейчас разъясню, почему решил оставить тебя здесь: если я этот раз благополучно доставлю на место свой груз, то не вернусь сюда обратно, а проеду в Лондон, где у меня есть дела. Кроме того, мне придется в течение пяти-шести месяцев быть все время в разъездах, так как ты знаешь, что в Гавре у меня строится судно, и мне необходимо лично наблюдать за его снаряжением. Вот почему, вместо того, чтобы таскать тебя за собой с места на место, я на это время хочу поместить тебя пансионером в одно из здешних учебных заведений и дать тебе возможность научиться чему-нибудь, а главное – освоиться с французским языком, что, со временем, может тебе быть весьма полезно!
Привыкший беспрекословно покоряться всякому распоряжению или приказанию, Вилли примирился и с этим решением своего покровителя, признавая его разумность.
– Сам я получил свое образование за счет чужих людей и потому считаю своим долгом сделать для тебя то, что другие сделали для меня, – сказал М'Эльвина, – а пока не унывай, пойдем прогуляться на Place d'Armes!
Здесь они встретились с Дебризо и заняли одну из скамеечек. Мужчины закурили сигары, а Вилли стал разглядывать проходящую публику.
Вдруг тщательно выстриженный белый пудель подошел к ним и с особым любопытством стал смотреть в лицо М'Эльвина. Последний, вынув сигару изо рта, поднес ее довольно близко к носу собаки. Та, желая понюхать, приблизилась настолько, что ее холодный нос коснулся горячего пепла сигары, причинившего ей легкий обжог. Пудель вскрикнул и бегом, поджав хвост, вернулся к своему хозяину, где улегся на землю и стал проводить лапами по обожженному месту так забавно, что вся публика, бывшая свидетельницей этой сцены, не могла удержаться от смеха.
– Это тебе за твое любопытство! – заметил М'Эльвина. – Наука вперед не совать носа к огню!
Но владелец собаки, молодой франтоватый французик, по-видимому, не особенно остался доволен этой шуткой. Сердито сдвинув шляпу на сторону, он приблизился к нашим друзьям и вызывающим тоном обратился к капитану М'Эльвина:
– Что значит, милостивый государь, ваша глупая выходка? Вы позволили себе оскорбить меня в лице моей собаки!.. И я…
– Простите, сэр, что вы изволили сказать? – отозвался М'Эльвина, делая вид, что не понимает французского языка.
– Аа… вы – англичанин, вы не говорите по-французски! – на ломаном английском языке, чуть не с пеной у рта, продолжал горячиться владелец собаки. – Но я говорю по-английски, как природный англичанин, и я говорю вам, сэр, que vous m'avez insulte, понимаете? Вы сожгли нос моей собаке вашей сигарой!
– Ваша собака обожгла себе нос о мою сигару! – поправил его М'Эльвина.
– Что вы хотите этим сказать? Собака не может обжечь себе носа, это вы приставили вашу сигару к ее носу, и потому я требую удовлетворения или немедленно извинения!
– Но я не оскорблял вас, сэр! – возразил М'Эльвина.
– Вы оскорбили мою собаку, это одно и то же! Оскорбление, нанесенное моей собаке, все равно, что оскорбление, нанесенное мне! Vous n'avez qu'a choisir, monsieur![1].
– Выбирать между вами и вашей собакой? – переспросил М'Эльвина, с трудом скрывая усмешку. – В таком случае я предпочитаю драться с вашей собакой.
– Баа!.. Драться с собакой! Собака не может драться, но я – ее господин и ее друг, и я готов драться за нее!
– Прекрасно, сэр, я оскорбил вашу собаку и готов перед ней извиниться, как вы того желаете, но вас я не оскорблял!
– Да… но какое же удовлетворение вы можете дать моей собаке?
– Но вы сейчас изволили сказать, что вы и собака одно и то же, а если так, то она, вероятно, поймет и примет мои извинения, как бы приняли их вы, если бы я вздумал извиняться перед вами!
– Ах, сэр, вы это прекрасно сказали! – воскликнул француз, сразу смягчившись. – Так вы готовы извиниться перед моей собакой? Конечно, она в данном случае главное потерпевшее лицо, я могу только быть в роли секунданта. В таком случае, это дело должно считаться улаженным. Мусташ![2]. Поди сюда!
Собака послушно подошла к своему хозяину.
– Мусташ, этот господин крайне сожалеет, что обжег тебе нос!
– Да, monsieur Мусташ, – сказал М'Эльвина, с шутливой серьезностью снимая шляпу перед собакой, – я прошу извинить мою шутку!
– Ах, как это забавно! – раздались с разных концов женские голоса. – Comme e'est charmant! Que monsieur I'Anglais est drole![3]. Смотрите, как Мусташ доволен!
– Мусташ, подойдите сюда и дайте лапу этому господину! – продолжал хозяин пуделя.
Собака послушно исполнила то, чего от нее требовали, хотя все время боязливо косилась на сигару.
– Видите, как она незлобива, она вас прощает! – восхищался француз.
– Действительно, я теперь вижу, что это умная и добрая собака! – подтвердил М'Эльвина, после чего хозяин Мусташа уже совершенно растаял: он тут же представился нашим друзьям, назвав себя Auguste Poivre[4], и сообщил свой адрес, причем добавил, что madame mere[5] будет восхищена видеть у себя такого милого и остроумного господина, как monsieur, qui voila![6]. Затем monsieur Огюст Пуавр откланялся и удалился в сопровождении своей собаки.
– Право, я считаю его собаку несравненно умнее его самого, – сказал М'Эльвина, глядя вслед удалявшемуся французу. – Однако начинает темнеть, пора и домой!
Так прошел последний вечер перед разлукой Вилли с его новым другом и покровителем капитаном М'Эльвина.
На следующее утро, так как дул сильный попутный ветер, Вилли и Дебризо проводили М'Эльвина на мол, где тот взошел на палубу своего шлюпа, который тотчас же снялся с якоря и час спустя скрылся уже из виду.