Учетчица Галя Филимонова шла со станции в поселок, с ночной смены домой. Мороз неистовствовал. Над станцией кипело мутное облако дыма: на автобазе разогревали моторы, и сквозь серую пелену с трудом пробивалось даже не солнце – пятно, похожее цветом на перезрелую малину.
Галя старалась идти быстрее, но снег скрипел, как крахмал, и разъезжался под ногами.
Ее обгоняли МАЗы с прицепами. Галя раза два пробовала голоснуть, но одна из остановившихся машин должна была на развилке свернуть, а в кабине другой уже было трое. Галя махнула рукой и пошла дальше… Она миновала притихший, замерзший лиственничник, где в августе запросто наберешь за полчаса полную сумку маслят, сделала еще несколько шагов, поскользнулась, начала падать – и удержалась только потому, что руками, лбом и коленями уперлась во что-то твердое. Со стороны, наверное, это выглядело нелепо: женщина будто бы уткнулась в невидимую стену… А между тем это было именно так! Галя по-прежнему отчетливо видела все перед собой; и ложбинку дороги, в которую ей предстояло спуститься, и глубокие, накатанные колеи, и разбросанные по обочине хлысты; вчера здесь заюзил в кювет МАЗ, машину вытащили, а груз еще не собрали. Галя видела даже крестики сорочьих следов на снегу – и могла прикоснуться ко всему этому только взглядом.
Она поводила ладонями вверх-вниз, ощупывая это «стекло», и в отчаянии изо всех сил стукнула по нему кулаком. Ей показалось, что кто-то сильно тряхнул ее, взяв за плечи, и она лишилась чувств.
Она очнулась почти тотчас, но не сразу вспомнила, что произошло. Первым побуждением было, перевернувшись на четвереньки, отползти подальше. Ей показалось, что ее сбило хлыстом, свесившимся с прицепа лесовоза. Наверное, машину занесло и…
Оказавшись в безопасности на обочине, Галя куснула снегу со щепочками лиственничной коры – и сразу все вспомнила. Она, зажмурившись, вытянув вперед руки, как слепая, поползла на коленях. Потом встала и так же неуверенно пошла.
Шаг, еще шаг… Она идет. Идет свободно! Больше ничего нет на пути!
Что же это было? Примерещилось? Галя неумело перекрестилась зачем-то и пошла дальше по твердому, укатанному зимнику, в поселок. Только иногда шептала тихонько: «Тьфу ты, нечисть!» – и взмахивала руками, будто отгоняла что-то.
Нечисть тут была ни при чем. Просто-напросто прилетел космический межпланетный корабль. Пунктом его отправления была планета Цфаллия. То есть так ее называли цфаллийцы.
В небе над поселком корабль «Эл Цфалла цфаллен эл» («Во славу прекрасной Цфаллии») обозначился классическими приметами: формой он напоминал тарелку, точнее, патиссон, временами нестерпимо блестящий, а то скучно-серый. По контуру перемигивались огоньки, вроде как бортовые сигналы самолета. Но цвет их был каким-то неземным, чуждым, хотя и напоминал фиолетовый.
Все это увидел старик Салов, когда вышел утром из дому; надо было отнести миску с кашей и костями черному псу Катамарану, который по случаю морозов ночевал не в будке, а в стогу сена на заднем дворе. Сейчас он как раз вылез оттуда. От него валил пар, и на морозе пес тут же покрывался куржаком. В дом Катамарана даже в самую стужу не брали: боялись, изнежится. Да и то сказать, в стогу неплохо.
Итак, дед Салов вышел на крыльцо, увидел сверкающую летучую штуковину и глазам своим не поверил:
– Язви тя в душу! Диверсанты?!
Да, на обычный самолет это было не похоже, а в летающие тарелки дед не верил. Какие диверсанты, откуда, он не задумывался. Летело что-то чужое, а значит, опасное. Надо было бежать сообщать, но дед знал, что участковый как ушел вчера с утра в тайгу по своим путикам[1] проверить ловушки, так до сих пор не вернулся. Видно, заночевал в зимовьюшке. Председатель сельсовета – баба. Все мужики уже уехали на работу: в восемь шел фургон на станцию. Так что… рассчитывай только на себя!
Ослепительный предмет тихо, мягко, без всяких реактивных, шумовых и световых эффектов, начал опускаться. Посадку дед Салов увидеть не мог: крыльцо глядело в противоположную сторону, да и другие дома мешали. Поэтому, отбросив миску с Катамарановым завтраком, он рванул на берег: как был, в домашней, дострой поверху, мехом внутрь, безрукавке, ватных штанах из джинсовой ткани, подаренной сыном, художником из большого города, в носках, связанных из Катамарановой шерсти, в домашних меховых тапочках с затейливым узором. Не до мороза было деду Салову, совсем не до мороза!
Однако не он все-таки оказался первым свидетелем уникального зрелища – приземления инопланетного космического корабля, а две женщины, которые в тот момент стояли на заснеженном льду реки. Вернее, просто так стояла одна из них, а другая была занята делом.
Нина Петровна Карелова – она заведовала отделом культуры в краевой газете – в этот таежный поселок приехала в отпуск; навестить младшую сестру, всю жизнь работавшую тут техником-гидрологом. С собой Нина Петровна привезла дочь Алену, студентку филфака. Двадцатилетняя Алена только что перенесла стресс очередной сессии и в миг вызванного этим малодушия согласилась поехать с Ниной Петровной. Через полчаса после отправления поезда ей стало скучно, она начала поедом есть себя и маму, и продолжалось это по сей день.
В тот миг, когда над берегом завис «Эл Цфалла цфаллен эл», Алена почти с отвращением смотрела на мать. Приперлись в мороз, в такую рань на лед! Здесь, в долине реки, еще холоднее, чем в поселке. Ветер гонит снежную пыль, даже солнце, кажется, не греет, а студит. Вот стоит мать, коленками трясет от холода, вся белая, в инее, будто Дед Мороз!
Нина Петровна и сама уже пожалела, что пришла сюда. Но ей хотелось помочь сестре провести очередные наблюдения – Лариса, впрочем, отговаривала изо всех сил, потому что вчера она уже мерила и уровень, и расход воды, и скорость течения. Единственное, что забыла, это взять пробу на химанализ, но это и завтра, и через неделю можно сделать. Вообще с замерами не горит: только весной да осенью можно ждать сюрпризов от заторов да зажоров, а зимой река подо льдом дремлет…
Но Нина Петровна уперлась: непременно пойду за пробами! И обязательно с Аленой. Только тогда Лариса поняла, что сестра просто хочет побыть с дочерью вдвоем, поговорить, и отпустила их, не дав ни тяжелого репера, ни вертушки, а только бачок для проб и ломик – лупку долбить.
Нине Петровне было невероятно стыдно своей беспомощности перед дочерью – дело шло неважно. Огромные кожаные рукавицы на морозе тотчас залубенели, лом плясал в них: тюк да тюк, не льдинки – крошки белые отваливались. Совсем отучились руки работать, а ведь когда-то дрова приходилось колоть – и ничего, колола!
А дочь стоит, переминаясь с ноги на ногу, молча, С насмешливой злостью, на мать поглядывая. И хоть бы руку протянула ей помочь! И так всегда, всегда! «Ничего, вот закончу и – поговорю с ней!»
Наконец-то полынья расширилась. Нина Петровна разгребала сугроб, где сестра вчера заботливо припрятала большую совковую лопату – слишком тяжело ее носить каждый день туда-сюда, – и начала вычерпывать ледяное крошево. Оно сразу же смерзалось на снегу, образуя причудливую игольчатую горку.
Алена осторожно переступила валенками, отходя подальше, Зябко передернула плечами: «От этого мороза можно просто оглохнуть!»
Нина Петровна разогнулась. Ей уже стало тепло.
Было тихо-тихо. Горбами спускались к реке сопки, утыканные по-зимнему безобразными лиственницами…
Вдруг Алена громко охнула. Нина Петровна взглянула на дочь, глаза которой остекленели от изумления, потом повернулась к берегу – и совковая лопата, выпав из ее рукавиц в лунку, мягко легла на дно реки.
– Это свершилось! – просигналил Командир корабля «Эл Цфалла цфаллен эл» Антловарварвар и на миг, в порыве восторга, перешел было в плазменное состояние, но тут же спохватился, что роняет свое достоинство, и вновь сконцентрировался в своем обычном виде – облачком бурого газа. – Это свершилось!