«Жена главного режиссера Театра Моссовета Юрия Завадского, великая балерина Галина Уланова жила вместе с его труппой в Доме колхозника Алма-Аты. Получала дополнительный паек. А я, пятилетняя, постоянно пробиралась под ширмами и полотнами, за которыми обитали народные артисты Советского Союза, к Улановой. И прима Большого театра меня, любопытную «немку», подкармливала шоколадом из артистического пайка…»
Сегодня многие начинают изучать свою родословную – в надежде отыскать какие-то благородные корни. Появляются новые русские дворяне. Графини с баронами, князья с княгинями…
Мне искать в архивах ничего не надо. И выдумывать того, чего не было, тоже не нужно. Я достаточно хорошо знаю истоки своей семьи, часть которой, как и многие в нашей стране, попала под каток репрессий.
Мой папа, Анатолий Осипов, прослужил всю жизнь в славном, знаменитом Театре Моссовета. А родом он был из калужского села с хрустальным именем Самородки.
Так что я, урожденная Елена Осипова, наполовину из Самородков.
Мать с отцом познакомились до войны – в театральной студии.
Папа был потрясающий актер. Он фантастически пел и замечательно танцевал. Когда нас с матерью выслали из Москвы в невообразимо далекий казахстанский Чимкент в 1941 году, отец остался служить в театре. Перед ним не стоял выбор – «семья или работа». Жизнь была такова – и ее надо было принимать…
Папа четыре года с фронтовыми бригадами выступал, кажется, на всех фронтах Великой Отечественной. Читал бойцам поэму «Василий Теркин». И даже танцевал на палубе корабля Балтийского флота – в семейном архиве сохранилось такое фото.
А нам с мамой четыре года было не до танцев и песен. Нам просто нужно было выжить.
До войны на запад от Москвы, на Минском шоссе, стояли дачи Театра им. Моссовета. И мы там жили, в поселке Жаворонки. Сейчас это престижное, дорогое, плотно застроенное особняками место. Такие места в Москве теперь принято называть «стародачными».
А тогда, осенью 1941 года, гитлеровцы подходили к Москве и меня с мамой, как фольксдойче, то есть исконных немцев, живущих в России, выслали подальше – с глаз долой из сердца вон. За три тысячи километров от столицы. В Южный Казахстан.
Почему мы оказались в числе немцев? В маминой метрике стоит запись «Татьяна Пастухова». Но вообще-то она по матери Гольман – или, если соблюдать правила немецкого произношения, Хольман.
Ее мама умерла от рака, когда девочке едва исполнилось 4 года. У мамы были сестра и брат. Всех троих подобрала бабушка Гольман, дочь барона Гольмана.
До революции это был уважаемый в России дворянский род. Довольно богатый. С доходными домами. После революции 1917 года большую часть недвижимости, конечно же, у семьи отобрали. Например, знаменитое подворье в Сокольниках.
Другая ветвь маминого рода тянется к изготовителю фарфора Барулину.
На фарфоровой мануфактуре прадеда специально для свадьбы моей бабушки изготовили сервиз на 400 персон. Тончайший был фарфор, розовый с белым.
То есть у семьи имелась интересная история. Особенно по маминой линии. И даже при советской власти они смогли сохранить кое-какие накопления, несмотря на обыски и изъятия.
Когда началась война и стало понятно, что нас не сегодня завтра вышлют из столицы куда подальше, мать совершила то, что позже нас спасло в казахстанских степях. В мои колготки, в кофту и в платье, как-то очень грамотно и незаметно для тех, кто нас потом проверял перед высылкой, она вложила кисеты замшевые. Их, кажется, было всего три. Но они были большие, бархатные, плотные, на веревочках. В старые времена в таких табак держали. А мама в кисеты эти напихала под завязку царские золотые червонцы.
Часть монет дала в дорогу наша удивительная антисоветчица тетя Лиза. У нее была органическая ненависть к большевикам. Всегда говорила так: «Если бы эти не пришли, эх, как бы мы жили!»
Часть золота получили от тетки, а часть этих червонцев оказалась маминым наследством. Вот эти николаевские золотые монеты нас за годы ссылки в Чимкенте и спасли. Когда нужда совсем прижимала, мать шла менять один червонец на буханку хлеба.
Вместо паспорта, который у нее отобрали в НКВД при высылке, ей дали справку, что она и ее дочь – фольксдойче. Пойди – попробуй с такой бумажкой устроиться хоть на какую-то работу. Она помыкалась-помыкалась – и с трудом устроилась на хлебокомбинат. Московскую ссыльную актрису взяли загружать-разгружать машины. Мать таскала мешки вместе со здоровыми мужиками. И, конечно же, надорвалась. Пришлось ей делать операцию.
Но вообще, конечно, я мало что помню из той азиатской ссылки. Однако годы в Чимкенте мне хорошо, внятно напомнили о себе позже – в Казахстане я замечательно легко заработала открытую форму туберкулеза. Этот «подарок» обнаружился уже в Москве. И, кстати, во многом определил мою судьбу.
В самом конце войны Театр им. Моссовета, где служил мой отец Анатолий Осипов, приехал с гастролями в Алма-Ату, тогдашнюю столицу республики.
В то время, насколько я понимаю, стараниями художественного руководителя театра Юрия Завадского, маме и мне выдали разрешение приехать из Чимкента к отцу. Всего 700 километров между нами. Мы, конечно же, приехали.
Меня с мамой поселили в алма-атинском Доме колхозника. Там же разместили и всю труппу московских актеров. Вокруг за развешанными простынями и расставленными ширмами несколько недель жили лучшие артисты Советского Союза. Они были знамениты на всю страну и жили за перегородками, которые ни от чего не защищали.
Абсурдности происходящего я, сопливая пятилетняя девчонка, конечно же, тогда понимать не могла.
А вот что в моей памяти сохранилось – шоколад от Галины Улановой. Балерина номер один СССР (а возможно, и лучшая танцовщица мира) и супруга режиссера Юрия Завадского в солнечную, мирную и сонную Алма-Ату была эвакуирована (как я узнала позже) вместе с труппой Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова. А в то время, когда мы пересеклись в Алма-Ате, Уланова уже стала примой Большого театра. Галина Сергеевна была еще молода, но уже известна всему миру – всем, кроме Ленки Осиповой, конечно.
«Жена главного режиссера» жила вместе с труппой его театра. Получала дополнительный паек. А я – у меня же свербило всегда – постоянно пробиралась под этими ширмами и полотнами к Улановой. И она меня, маленькую шуструю «немку», подкармливала шоколадом из артистического пайка.
Столичные актеры, когда с ними живешь нос к носу день за днем, оказываются совсем другими людьми, нежели на экране и на сцене. Притом со своими удивительными профессиональными «фишками».
Будущий народный артист СССР и любимец всей страны, уже сыгравший в самой знаменитой советской комедии тех лет «Волга-Волга», дядя Сева Санаев, когда видел меня на горизонте, тут же начинал строить какие-то гримасы. Конечно, маленькую девочку «из диких степей» они шокировали. Кумир миллионов репетировал очередную роль. А мелкая ссыльная из Чимкента жутко пугалась, начинала орать и убегала от него в ужасе, чтобы спрятаться в пыльном углу с пауками и молью.
Всеволод Васильевич довольно посмеивался – репетиция удалась.
В этой далекой от войны Алма-Ате текла какая-то удивительная жизнь. Все в той жизни было интересно, и весело, и своеобычно. Восток там сошелся с Западом…
Но когда Театр Моссовета свои азиатские гастроли завершил и вернулся в город, где я родилась, мы поехать с ними вместе, разумеется, не смогли. У нас с мамой, «немецких отщепенцев», отсутствовала столичная бронь. А присутствовала лишь та самая справка НКВД о высылке из Москвы.
Но режиссер Юрий Завадский оказался человеком чести. До сих пор не знаю, как ему это удалось, но худрук одного из ведущих столичных театров добился, чтобы семье его актера выписали законную московскую бронь.
Это означало льготу, неведомую для нынешних россиян. Вам давалось разрешение на проживание в ключевом городе Страны Советов – где происходило все главное в жизни этой страны. Ну или почти все.
Когда мы смогли вернуться в 1946 году, вся еще каким-то чудом сохранявшаяся по линии Барулиных-Гольманов до войны недвижимость – квартира, дом, дача – была отобрана в пользу государства рабочих и крестьян. А у отца ничего и не было. Папа шагал по жизни налегке, напевая, даже денежная реформа не заставила его изменить себе.
Впрочем, оказалось, асфальтовый каток государственных репрессий прошелся не только по ветке маминой родни.
Когда мы вернулись, папа почему-то решил меня «сводить на экскурсию» в Бутырскую тюрьму.
Мы пошли на встречу с его отцом, моим дедушкой, который там сидел. Дед, как рассказал мне по дороге мой папа, украл мешок картошки. Наверное, не самое страшное преступление – может, потому-то его и выпустили пообщаться с сыном и внучкой.
Когда я родилась, меня принесли на улицу Малиновская в Сокольниках, где у нас была огромная квартира – по маминой линии. Но когда мы вернулись из ссылки через четыре года, никакой квартиры, конечно, не осталось и в помине.
И где же нам прикажете жить? Вся страна ютилась по баракам и в коммуналках друг у друга на голове. Но у нас в тот момент не было и этого!
Театр им. Моссовета тогда давал спектакли на площадке в саду «Эрмитаж», в центре Москвы, у Бульварного кольца. Рядом с нами с концертами выступал суперзвезда советской эстрады Леонид Утесов. Всегда аншлаг, всегда принаряженная публика, всегда настроение праздника.
И вот нашей воссоединившейся семье после каких-то писем и обращений выделили комнату в полуподвале на задах театра, где складировали декорации.
Площадь выделенной комнаты не превышала восьми метров. И девочку Лену после спектакля легко и просто забрасывали на крышку шкафа. Хорошего, большого, на треть комнаты шкафа. Я на той крыше спала, я на той крыше жила. Мне там было прекрасно.
В те времена, которые сегодня и представить невозможно, спектакли Театра им. Моссовета начинались в восемь часов вечера. И представления шли до полуночи – не то что сейчас. А после спектакля вся труппа почему-то приходила к нам. Наверное, мы ближе всех жили – прямо в театре. Как помещались – непонятно. Но влезали – и пили, и пели, и виртуозно ругались матом. А маленькая девочка на большом шкафу с великим наслаждением слушала и впитывала высокохудожественную атмосферу этого бедлама и цирка.
Когда сегодня умудренные жизнью седовласые люди рассуждают про суровые будни после войны – какое страшное время они тогда пережили, – я испытываю удивление. Мое детство в те роковые сороковые мне запомнилось самым счастливым временем.
С утра я пропадала на репетициях. Потом перемещалась на детские спектакли. А затем шел взрослый спектакль – и после него вся труппа неведомым чудом набивалась в наши крошечные 8 квадратных метров минус шкаф. Наверное, чтобы обсудить «творческие вопросы».
Я была полностью счастлива. Было так хорошо и смешно.
Отец начал сниматься в кино. В фильме «Счастливый рейс» мы оказались с ним вместе. Там по сценарию нужны были живые такие, маленькие и смышленые девочки. Режиссер картины Владимир Немоляев, разумеется, отправил на съемочную площадку свою дочь Свету – ныне народную артистку страны Светлану Немоляеву. В тот фильм определили и меня – за компанию, играть ее подругу.
А рядом работали в кадре, а потом по соседству с нами гоняли чаи с пирожками тогдашние и будущие кумиры всей страны: Николай Крючков, Михаил Жаров, Евгений Леонов, Вера Орлова.
Много было ночных съемок – поэтому мы спали прямо в павильоне. Нас со Светкой будили в три-четыре часа ночи, и мы сонные шли в кадр.
Алма-атинские «гастроли», московские «съемки», театральные посиделки после спектаклей на задах театра «Эрмитаж» – все это сложилось в яркий калейдоскоп, непередаваемая атмосфера которого формировала меня. Так я становилась самостоятельной, независимой личностью.
После войны в начале Беговой улицы (сейчас это почти центр Москвы, недалеко от ипподрома) военнопленные немецкие солдаты и офицеры строили двухэтажные дома. В том числе для артистов Театра Моссовета и прочей творческой интеллигенции.
Кроме лицедеев там поселились поэты и писатели: Евгений Долматовский (его песни исполняли Утесов, Кобзон, Пьеха, Гурченко, Лещенко), Александр Марьямов, Александр Авдеенко… Люди с интересными, сложными судьбами.
И когда у Театра Моссовета появился свой двухэтажный дом в том «творческом» квартале, наша семья получила в нем комнату в 25 метров.
Вот это был полный восторг. Сегодня понять те чувства невозможно. Но по тем послевоенным временам такое жилье казалось чем-то невиданно роскошным.
Известным спортсменам Всесоюзного общества «Динамо» – поскольку это совсем недалеко от Петровского парка, динамовского родового гнезда, – на Беговой тоже давали квартиры. За большие заслуги перед народом и партией. Рядом с нами поселился звезда советского футбола, капитан московского клуба «Динамо» и член сборной СССР Костя Крыжевский. Футболисты были кумирами народа.
А у трамвайного парка, по соседству с Ваганьковским кладбищем, стоял клуб. Там крутили все трофейные голливудские фильмы, которые мы привезли из Германии после 1945 года. Эти картины не нужно было покупать, трофеи же!
Вот там мы с мамой посмотрели и «Железную маску», и «Трех мушкетеров» – все старое, классическое американское кино.
Понятно, что мы ходили в этот клуб по вечерам. А обратно через мост идти было страшно. Но желание прикоснуться к другому миру оказалось сильнее страха.
Именно в то славное время московские врачи определили у Ленки Осиповой открытую форму туберкулеза – наследство казахстанской ссылки. И мама Таня начала кормить дочку Ленку странной и жуткой смешанкой из какао, сала барсука, сала медведя и сока алоэ. Понятия не имею, кто дал ей этот рецепт, но она свято верила в его эффективность. А еще к этой страшной смеси добавлялась то ли водка, то ли спирт. Плюс еще вручную делались шарики из йода.
Вот такой замечательной мешаниной я питалась весь день. С утра до вечера, чтобы излечиться от грудного кашля, привезенного из казахских продуваемых степей.
В общем, с легкими моими ситуация получилась хреновая. И росла Ленка Осипова худая, как черт.
Тогда моему отцу какие-то умные люди сказали, что надо отдавать девочку в спорт. Чтобы почаще бывать на свежем московском воздухе, постоянно находиться в движении, интенсивно и напряженно дышать. Все эти усилия были необходимы для того, чтобы растянуть мои несчастные легкие. Одно из них из-за туберкулеза сделалось размером с кулачок. Вот так вот скрючилось легкое – и совсем не хотело работать так, как надо.
Спасение от чахотки оказалось рядом. Меня отдали в фигурное катание на стадион «Юных пионеров». Это две остановки на трамвае. Я сама ездила на тренировки.
Поверить в это сложно, но у меня уже через год все туберкулезное безобразие зарубцевалось. А рубец на рентгене, кстати, виден до сих пор. Врачи, не знающие моей истории, когда наблюдают на снимках это явление человеческой природы впервые, ахать начинают – вот это сюрприз в пятом межреберье! Ха-ха, посмотрите, коллега!
Я в это же время в «Эрмитаже» играла. Продолжала сниматься в эпизодах в кино. Выступала в театре в гремевшем на всю Москву спектакле Михаила Светлова «Бранденбургские ворота». Была такая шустрая, живая девочка, голосистая – и меня охотно брали. Под бомбежкой орала как резаная «Бегите сюда!» и кого-то звала в укрытие.
А однажды после спектакля за актерские заслуги драматург и знаменитый тогда поэт-песенник Анатолий Сафронов выдал мне коробку пирожных. Я их все съела в один присест и, разумеется, меня сразу стошнило!
Но когда всерьез началось фигурное катание, честно сказать, стало тяжеловато: школа, спорт, театр. Притом что училась я хорошо. Достаточно легко мне давались математика с физикой, да и другие предметы.
В 57-й школе, которая сейчас элитная и знаменитая, училась я с Кузькиным Витькой. Он через несколько лет станет звездой хоккейного ЦСКА и трехкратным олимпийским чемпионом. Когда надо было писать контрольную или диктант, Витя со своими друзьями-балбесами брал бритву – и на глазах у всего класса перерезал себе пальцы. Кровища хлестала, учитель в шоке, диктант побоку.
Вот так мы жили и учились.
Не помню, кто настоял на том, чтобы я именно этим видом спорта начала заниматься, но впервые привел меня в секцию фигурного катания отец.
В какой-то момент нам стали давать талоны на еду. Сейчас невозможно себе представить, какая это роскошь. А тогда рядом со стадионом «Юных пионеров» (сейчас на его месте отгрохали элитный жилой комплекс и отель западной всемирной сети), где начинали свое восхождение многие будущие чемпионы мира и Европы, работала фабрика-кухня. Она относилась к оборонному закрытому заводу, который делал ракеты. Он и сейчас их, кажется, выпускает.
Кормили на фабрике-кухне как на убой.
Я была безумно горда, что приносила домой еду. Мать давала мне какие-то судки, и я приносила к нам на Беговую обеды. Мне казалось, что готовили там очень вкусно.
Иногда мы накапливали эти талоны и обменивали их на деньги по курсу один к двум. Рубль за два талона.
Эта фабрика-кухня и ее завтраки-обеды с этими запахами мне запомнились на всю жизнь.
Однажды настал момент, когда фигуристку Лену Осипову поставили на ставку 120 рублей. Притом что мать в ведущем московском театре тогда получала 50 рублей.
Мои тренировки на свежем воздухе привели к тому, что лет в 14 я уже перешла в общество «Динамо» – и попала в сборную СССР.
Отец тогда ушел от нас в другую семью. И мои талоны, а потом и зарплата стали очень большим подспорьем. Мы были сыты всегда. То есть с 14 лет я стала серьезной кормилицей семьи.
В нашем роду не наблюдалось академиков-генералов, зато оставалось фамильное золото. Когда вернулись, оказалось, что не все потратили в Чимкенте. А еще и чудом сохранились фантастические сервизы фарфоровые. Как мы их смогли уберечь? До сих пор не понимаю. Притом замечу: фарфоровую посуду не держали нигде специально – ни в каких коробках или шкафах. Семья на этом тончайшем фарфоре, который при царе выпускался на дедовском заводе в Дулево без маркировки, ела-пила. И многое, конечно, перебили при переездах.
Помню, что мыли эти бесценные чашки и чайники в эмалированном тазу. Что-то умудрилась сохранить сестра матери, моя тетя Лиза.
Я иногда встречаю эти фарфоровые вещи в антикварных магазинах Питера и там покупаю. Белый внизу и розовый сверху.
В 16 лет я впервые должна была поехать в составе сборной Советского Союза в Чехословакию – предстоял большой тур в Прагу, Брно и Остраву.
Мать, которую как этническую немку всю жизнь никуда не выпускали, не верила, что ее дочь сможет покинуть неприступные границы Страны Советов.
Ее саму уже после войны, когда Театр им. Моссовета поехал на гастроли в Болгарию, не пустили вместе со всеми. Отца пустили – ее нет. Мать слегла с температурой сорок. Это было не простудное – это было нервное. Гастроли болгарские прошли, театр с отцом вернулся, а мама продолжала болеть. И вот ее, которая после ссылки никогда ничего не хотела рассказывать мне об истории нашей семьи, за границу так никогда и не выпустили даже после смерти Сталина и реабилитации репрессированных народов.
Для Татьяны Осиповой-Гольман рубежи СССР казались непреодолимыми навечно. И когда ее родная дочь собралась в 16 лет в первую загранкомандировку, она опять слегла от переживаний. А когда я все-таки уехала со сборной страны в ЧССР, счастливее мамы человека не было.
Перед той эпохальной для семьи поездкой мы приехали к маминой сестре, моей тете Лизе.
Она с мужем жила в доме за косметической фабрикой «Свобода». Я и раньше там бывала. В доме блистали два белых рояля лучшей в мире фирмы «Бернстайн», спиной друг к другу. Стояла какая-то мебель сумасшедшая, антикварная. В шкафах тускло блестело серебро фамильное с вензелями «ЕО». Тетка была Елизавета Отвагина, по мужу, а я Елена Осипова. По первым буквам имени и фамилии получалось тоже – ЕО. И тетя Лиза мне говорила: «Ленка, это все будет твое!»
Но потом, после ее смерти, все серебро украли.
Еще при жизни их дом снесли. Взамен им дали одну комнату в коммуналке. И великолепные «Бернстайны» эти куда-то уволокли. Наверное, в чей-то более достойный дом.
И вот, когда мы приехали к тете Лизе, она громко так сообщила в очередной раз: «Ленка, если бы эти не пришли – мы бы знаешь, как сейчас жили!» А мать ей, как всегда, отвечала: «Лиза, ну тише ты, тише!»
Надо сказать, что мать во мне не воспитывала почтения к элитным дорогим вещам, которые присутствовали в нашей жизни как наследство дореволюционных времен. А я не понимала тогда цены ни тому фарфору, ни той антикварной мебели. Считала это мещанством. Такая дура юная была.
Притом мама вообще никогда ни на что не жаловалась, при всей ее тяжелейшей жизни. И никому никогда не завидовала. Но надо признать, что она осторожно приучала к мысли, что есть у нас некое наследство.
В какой момент мать вдруг замолчала? Наверное, в ссылке. И когда я потом ее спрашивала про бабушку и про дедушку, она всегда отвечала одно и то же: «Я не помню, у нас не было никакой родословной».
Мама закрылась, как улитка в ракушке, во время войны. И единственное, что я узнавала по крупицам о своих предках – это через тетю Лизу.
И вот та моя первая зарубежная поездка в Чехословакию, из-за которой мать так переживала, стала для меня шоком.
Сборную Советского Союза по фигурному катанию принимали на высшем правительственном уровне. Не только в Праге, но и в Брно, и в Остраве нас селили в великолепные гостиницы. Кормили чудесной едой. Показательные соревнования были потрясающе организованы.
Нам даже дали какие-то деньги, и я привезла красивый отрез на платье маме и себе. И еще дяде Боре Иванову, народному артисту России, отслужившему в Театре им. Моссовета более полувека, привезла черта смешного – на машину, на лобовое стекло вешать. И еще какие-то духи, и в театре все кричали: «Вон наша Ленка из заграницы приехала!»
Выбор между театром и спортом, конечно, надо было делать. И я сделала его рано. Пожалуй, лет в 14 – когда пошли первые заработки и первые кубки. Их, кстати, уникальные тогда делали – серебряные, расписанные эмалью. Очень редкая работа, награда за победу на союзных соревнованиях. В нынешнее время такие кубки нигде уже не делают – дорогая ручная работа.
В 1957 году случилось событие, которое сейчас даже не с чем сравнить – ну вот если бы Майкл Джексон или «Битлз» приехали. В тот год, когда я заканчивала школу, в Москву прилетел «Холидей он Айс». Это был самый знаменитый на планете американский балет на льду, собиравший в свое шоу лучших фигуристов со всего мира.
Сегодня невозможно представить, какой случился фурор, ажиотаж необыкновенный. Весь Советский Союз упал к их ногам.
Во Дворец спорта в Лужниках было не попасть, даже к кассам подойти невозможно. А я сидела там безвылазно, не выходя из Дворца, и впитывала все, как губка.
Приехала к нам Ингрид Вендль из Австрии, с которой я успела посоревноваться. Красавица, чемпионка Европы. Прилетела также лучшая в Европе спортивная пара из Чехии – Вера Суханкова и Зденек Долежал.
Чемпионка СССР в одиночном катании Лена Осипова была потрясена.
И вот тогда передо мной возник ГИТИС.
И художественный руководитель Театра Моссовета Юрий Завадский, и актриса и режиссер Ирина Сергеевна Вульф, видя, что возник мировой тренд на развитие балета на льду, решили направить меня, как фигуристку и как актрису в одном лице, в ГИТИС.
Два этих больших театральных деятеля подумали, что из дочери актеров ведущего театра, которая к тому же уже стала чемпионкой Союза, может получиться первый в СССР специалист по постановке балетов на льду. Не знаю, разочаровала ли я их, когда пошла в тренеры…
Но надо сказать, что я вообще-то мечтала поступить на механико-математический факультет МГУ. Без ложной скромности скажу, что я потрясающе знала и математику и физику, отлично училась и с головой все было в порядке. Все отскакивало от зубов: у меня очень хорошая зрительная память, и фотографическая тоже – я могу воспроизводить текст задом наперед. И школу свою на Беговой улице я закончила с отличием.
Я полагала, что передо мной стоит выбор: мехмат МГУ или МИФИ. Но так все сложилось, что мне настоятельно предложили идти именно в ГИТИС.
Мама моя тоже решала этот вопрос – чтобы ее Ленка училась в ведущем театральном вузе страны на балетмейстерском отделении.
Вообще-то надо заметить, что по правилам туда могли поступать только те, кто отучился в хореографическом училище. То есть юноши и девушки, уже танцевавшие в театре. Был необходим хореографический аттестат зрелости для поступления в вуз. У меня, конечно, такого документа быть не могло. Ну да, чемпионка Советского Союза в одиночном женском катании, и что?
Тогда в ГИТИСе на вступительных экзаменах обязательно сдавали классический танец, народный танец, либретто, сочинение. И показывали собственную постановку. Что могла показать я – я могла продемонстрировать лишь свои программы по фигурному катанию.
И вот в «час Икс» я обнаружила фамилию Осипова Е. А. в списке поступивших абитуриентов.
Так я стала первой студенткой Государственного института театральных искусств, его хореографического отделения, без среднего хореографического образования. Вошла в историю, можно сказать.
Сложнее всего оказался первый год. Надо отдать должное моим одногруппникам и однокурсникам – они меня тащили к вершинам искусства за ноги и за руки.
Меня сразу определили в класс на пальцы (видели, как балерины стоят на пуантах?), а я в жизни на них не стояла. Мой педагог, великая Марина Семенова сразу сказала: «Девочка, иди в слабую группу!»
Меня с легкой иронией называли «эта со льда» до конца учебы. Но при том очень тепло относились. Так продолжалось все пять лет.
Я очень хорошо разбиралась в терминологии и готова была все показать, но я физически не в состоянии быть на уровне людей, отучившихся в хореографических училищах. Ну как могла я демонстрировать вот эту их идеальную выворотность ног? И как показывать тот потрясающий прыжок, которым владели мои однокурсники?
Но «эта со льда» старательно проходила всю программу «от и до». Я получила фантастическое образование, которое помогает мне в работе всю жизнь.
Был предмет «Наследие классического танца». «Жизель» полностью танцевали – всем курсом. Танцевали «Пламя Парижа», и я там металась по сцене.
Это все проходилось ногами, учили потрясающе, и я многое потом смогла перенести на лед. Моя учеба оказалась таким сплошным восторгом.
У нас не проходило такое, если не выучил предмет даже по уважительной причине, тебе ставили зачет «за заслуги». Нас гоняли так – дым шел.
Несколько моих программ, как фигуристке, делал лучший, на мой взгляд, постановщик в истории русского балета Касьян Голейзовский, который говорил, что «балетмейстер должен обладать энциклопедической культурой».
Наш поток прошел все музеи – хотя тогда и не ценили этого. Всем курсом сидели на репетициях в Большом театре – это сейчас туда не пускают. Все прогоны, которые называют «для пап и мам» накануне премьеры, мы видели. Все спектакли детские и взрослые, драматические и хореографические мы отсмотрели.
Мы приходили на балетный класс в 9 часов утра, полтора часа: станок и «середина».
Потом начинались общие предметы. Позже собственные профессиональные предметы. Затем нужно было делать постановки по режиссуре, по актерскому мастерству, этюды. Я возвращалась домой часов в 9 вечера.
И надо признать, что я уже не каталась во время учебы – и потому училась, училась и училась по-черному.
Сессии сдавала как все. Там было полно теоретических предметов, начиная с истории партии и кончая историей музыки и балета. У меня были лучшие преподаватели Советского Союза.
Историю музыки преподавала ведущий профессор консерватории. Считалось, что балетмейстерам знания нужно иметь такие же, какие имеет композитор. Она нам наигрывала фрагмент – и надо было узнать, что играется, кто исполнитель, когда это исполнялось и желательно напеть продолжение. Вот с этим у меня возникла проблема. Слух абсолютный, но я совершенно не могу петь – хроническое несмыкание связок. Это от многих часов, проведенных на льду. Там, где они должны смыкаться, эти связки, у меня дырка. То есть я не могу взять ни одну ноту голосом.
На режиссерском курсе нам преподавали художественные руководители ведущих столичных театров: Моссовета – Юрий Завадский, имени Маяковского – Андрей Гончаров, ЦДТ – Анатолий Эфрос. И эти люди-титаны не давали нам никаких поблажек.
Изобразительное искусство нам читал заведующий отделом западного изобразительного искусства Пушкинского музея. Боже мой, что он рассказывал – про каждый штрих самых выдающихся полотен! И потом вынимал какие-то картины и по фрагменту предлагал нам рассказать, что это за произведение, требовал определить характерные черты для этого художника и для этого стиля.
Гениальный Николай Эльяш – эрудит, лучше всех знавший историю балета, у нас читал историю и современного, и зарубежного балета, и даже российского имперского балета.
Как-то раз он довольно зло, но остроумно пошутил в отношении меня.
Однажды у нас в постановке был Чайковский. А надо сказать, что Петр Ильич сам был отчего-то неудачлив в постановках своих, ставших потом мировой классикой, балетов. В частности, речь шла о «Спящей красавице» в Большом театре в 1890 году.
Спектакль абсолютно провалился, народ уходил после первого акта.
И Чайковский, совершенно обезумев от горя и досады, всю вину свалил на балетмейстера. А балетмейстерами в то время в Большом театре служили два немца – Гиллерт-первый и Гиллерт-второй. Это были два брата. Они, кажется, до того работали солистами в Берлинской опере – и вот приехали в Москву, возможно, на заработки. Гиллерт-второй был женат на Анне Собещанской, приме Московского императорского Большого театра, моей родственнице по материнской линии. То есть Гиллерты эти приходились мне отдаленной родней.
И вот я однажды после лекции о русском балете конца XIX века и о роли Чайковского в нем говорю Эльяшу: «А вы знаете, что Гиллерт приходился мне родственником?» А Эльяш был ехидным до невозможности. И он мне отвечает: «А вы знаете, что сказал о вашем родственнике Петр Ильич Чайковский?» Я вся прогнулась от гордости и говорю: «Нет, не знаю…» И Эльяш отвечает: «Чайковский после постановки «Спящей красавицы» и ее первого провала заявил, что Большой театр прекрасно обойдется без Гиллерта-первого. А особенно – без Гиллерта-второго!»
Когда я защищала диплом, его тема сама шла в руки. Я сотрудничала с Людмилой Белоусовой и Олегом Протопоповым. Вот на программах лучшей пары мирового фигурного катания, на роли чемпионов в развитии мирового фигурного катания, я и делала дипломную работу.
Мой учитель Захаров настаивал на том, чтобы я защищалась по специальности. Все прошло на ура, защита с отличием, красный диплом.
Свою лучшую ученицу, будущую олимпийскую чемпионку Людмилу Пахомову я отправила в ГИТИС, когда Мила еще каталась у меня. А закончила она вуз уже после завершения спортивной карьеры. Другую свою спортсменку, вице-чемпионку Европы и будущую прекрасную постановщицу Ольгу Воложинскую я сознательно направила по тем же стопам – на балетмейстерский.
Но надо признать, никто из них не учился так, как я.
Когда в марте 2017-го в Большом театре состоялся грандиозный вечер, посвященный 75-летию балетмейстерского отделения ГИТИСа, меня пригласили на нем выступить. Наверное, как довольно-таки известную выпускницу, добившуюся кое-каких успехов.
И вот в конце второго акта на представлении на главной сцене Большого выступает его бывший худрук Володя Васильев. Вообще-то он должен был выходить на сцену вместе со мной – юбиляры приветствуют юбиляров. От волнения или еще от чего-то Володя прочитал какие-то стихи, разволновался и вообще ушел.
В итоге мне пришлось отдуваться одной. А я стою на каблуках. Мне за кулисами говорят: не переживайте, у нас тут проход на сцену для самых толстых примадонн, мы вам сейчас раздвинем занавес.
А до этого режиссер юбилейного представления все бегал за кулисами туда-сюда, как челнок. Вот что значит не тренер, переспрашивал меня постоянно: «Вы сильно волнуетесь?» Я отвечаю: «Ну тревожно немного, но так, чтобы я умирала от страха – этого нет…» Он опять бежит мимо с выпученными глазами: «Ну вы только не волнуйтесь». Раз пять спросил. И вот к моменту моего выхода он добился нужного эффекта – я уже начинаю волноваться.
Так меня накрутил, что в самый последний момент, когда уже я двинулась на сцену, он мне закричал: «Ни пуха ни пера!» И я ему с чувством и удовольствием ответила: «Пошел к черту!»
А выйдя на великую сцену великого театра и остолбенев перед заполненными шестью ярусами, где собрался весь цвет отечественного балета, я все забыла. Хотя мой муж Толя Чайковский, который был в зале, потом сказал, что все кончилось хорошо.
Наверное, хорошо – раз шесть приветствовали овациями.
Что сказать – ГИТИС – любовь моя!
На том торжественном вечере присутствовала и моя бывшая сокурсница Лера Уральская, главный редактор журнала «Балет». Журнала, где однажды так профессионально разобрали мою работу, что мне, пожалуй, уже нечего к этому добавить…
Людмила Тажирова,
обозреватель журнала «Балет»
Русская школа всегда стремилась к пониманию фигурного катания как эстетичного вида спорта. Но до реформы Чайковской это были отдельные художественные озарения тренеров и спортсменов. Фигурному катанию требовался профессиональный балетмейстер, обладающий знаниями законов хореографии и фигурного катания. Он должен был найти тот гармоничный синтез, при котором спорт и искусство органично соединяются, не ущемляя ни одной из сторон.
Реформа Чайковской коснулась прежде всего изменения места и роли музыки в фигурном катании. Примитивное отношение к музыке рождало в этом виде спорта унизительный для нее термин – «музыкальное сопровождение». Чайковская убирает сопроводительную функцию музыки.
Прежде всего она пытается вырваться из однообразных ритмов, особенно принятых в танцах на льду. «Холодность и вялость» разрушает неожиданным выбором – впервые использует инструментальное произведение «Озорные частушки» Щедрина. Впервые вводится понятие музыкального образа программы, на основе которого и создается вся композиция. Она привлекает профессиональных звукорежиссеров, которые грамотно создают новую музыкальную ткань программы.
Ее музыкальная реформа кардинально поменяла сам метод постановочной работы. Программа не составляется из готовых комбинаций, а сочиняется на основе конкретной музыки.
С первых шагов Чайковская стремится вырваться за пределы традиционных постановочных ходов: «Никаких банальных поз!»
Такой подход способствует расширению лексического языка.
В качестве примера можно привести знаменитый «круг Пахомовой», где впервые был использован прием повтора. Она обращается к таким приемам, как контраст, контрапункт. Поиск интересного ракурса ведет к разнообразию пластических оттенков, где большую роль приобретают руки фигуристов.
Закон цельности и неделимости композиции достигается ею при помощи изменения роли так называемых связок. Она усложняет связки между элементами и включает их в общую стилистику танца.
Обращаясь к хореографической лексике, Чайковская ведет тщательный отбор движений, которые можно подвергнуть «ледовой интерпретации», наметив два подхода. Первый – когда движение можно приспособить к техническим особенностям фигурного катания. Второй – когда приспособление невозможно, и тут важно определить основную идею, характер движения, а затем воплотить его средствами фигурного катания. В качестве примера можно привести «Польку», поставленную Чайковской, где характер движений передавался не обычными для этого танцами подскоками, а при помощи быстрой смены ног, сгибанием и разгибанием свободной ноги, поворотами партнерши.
Когда хореографическая лексика органична, постановщик использует прямое цитирование. Такой была обводка в аттитюде на зубце конька в «Танго», грузинский ход на пальцах в «Лезгинке».
Традиционные прямые линии и восьмерки, принятые в фигурном катании, заменяются рисунком, напоминающим «запутанный лабиринт», где нет места простым решениям. Ориентируясь на особенности ледовой сцены, Чайковская считает, что «рисунок танца в фигурном катании имеет несравненно большее значение, чем в балете». И огромное сценическое пространство, обозреваемое со всех сторон, ставит перед постановщиком на льду более трудные задачи, чем в театре. Отсюда сложный рисунок танца в ее композициях, неожиданные противоходы фигуристов, внезапно ломающие направления их движения.
Композиционная реформа Чайковской имела в своей основе четкую драматургическую линию. Продуманный режиссерский замысел, предшествующий ее композициям, выстраивал логику драматургического развития не только в показательном номере, но и в спортивной программе.
Чайковской удалось, развивая технику фигурного катания и соблюдая правила ИСУ, превратить композицию в средство художественной выразительности.
Она впервые вводит в фигурное катание понятие «действенный конец» – в «Кумпарсите». Впервые использует такие театральные формы, как диалог и монолог. Дуэты «согласия» сменяются у Чайковской дуэтами «разногласия».
Для воплощения этих идей потребовался новый тип спортсмена. Она формирует спортсменов-актеров, способных воссоздать художественные образы хореографа.
Реформа Чайковской оказала сильнейшее влияние на развитие мирового фигурного катания. Ее основные принципы были перенесены из танцев на другие дисциплины этого вида спорта.
Критикуя традиционные балеты на льду, она предложила создать «театры фигурного катания» с участием выдающихся спортсменов. На таких принципах были созданы коллективы Игоря Бобрина, Татьяны Тарасовой, Ильи Авербуха.
Практическое воплощение эстетических идей Чайковской мы наблюдаем в современном фигурном катании, где гармоничный синтез музыки, хореографии и законов спорта стал приоритетом программ.