С утра Виктор забежал на ВЦ взять распечатки программ; прошёл не в ту дверь, презрев накинуть несвежий, но обязательный халат общего пользования, тем более надеть тапочки-бахилы, полные песка, за что системный инженер Артамонова сделала страшное лицо из своего стеклянного закутка, а он в ответ лишь деликатно ей улыбнулся и показал фигушку.
У входа в зал толпились операторы обеих смен: ночной и утренней. В свеженьких, накрахмаленных халатиках-мини они больше напоминали учениц салона красоты, нежели сотрудников закрытого НИИ. Стоящая меж них высокой цаплей системотехник Жанна угощала разноголосую толпу конфетами, таская карамель пригоршнями из большого кармана своего мятого халата, что длинней белогвардейской шинели висел на ней, как на вешалке, чуть не до щиколоток.
Жанна – очень худая белокурая девушка лет двадцати трёх, с костлявыми, горбящимися от роста плечами и замкнутым лицом. Как и все истинные системщики, она абсолютно равнодушна к своему внешнему виду: предпочитает вечером задержаться на пару часов, чтобы покумекать над какой-нибудь очередной ситуацией, возникшей в операционной системе, нежели выстирать халат. Чрезвычайно сосредоточенная девушка эта Жанна, и работает давно, спец не хуже Артамоновой, а может, и лучше в некоторых вопросах, и техникум окончила, и ребёнка родила, по слухам, вроде как прямо в семнадцать лет.
И то, что она всегда о чём-то с грустной понимающей улыбкой размышляет, как сейчас, во время раздачи конфет народу, подвигает Виктора мимоходом шутить с ней самым товарищеским образом. То гавкнуть на ухо, то заговорить металлическим голосом директора Орало: «Здравствуйте, товарищи! Какие будут жалобы на системотехников сегодня? Эти системотехники Жанны у меня дождутся, вот возьму да нагряну в гости с цветами, конфетами и разными предложениями иррациональными! Пусть тогда попробуют чаем не напоить!»
В этот раз чёрт опять дёрнул сотворить над поникшей речной ивой системщицей шутку. Он сделал первое, что пришло в голову, то есть заверещал кляузной радио-старушкой:
– Кто тута последний, я за вами! Опять в ентом магазине левым товаром с чёрного хода торгуют? Как на духу предупреждаю: счас пожалуюсь в О-Бэ-Ха-эС-эС… коли мне не достанется!
Системотехник Жанна на розыгрыши младшего научного сотрудника Магницкого извечно реагировала сменой боевой раскраски: если была красна лицом, то белела, ну а по бледности заливалась ярким румянцем. И каждый раз голубоватые глаза начинали сверкать мыльными пузырями на солнце, причём сама Жанна оставалась по-прежнему немногословной, отделываясь всегда одной и той же банальной фразой, обращённой куда-нибудь в ближний угол: «А вот и Витя с прибамбасом пожаловали!» Виктор на прибамбас не обижался. Анемичная девушка, жалко её, обессиленную. Смотришь, и прямо сердце кровью обливается. Что тут ещё сказать?
Когда подошла его очередь в карамельной отоварке, Жанна объявила, что конфеты кончились.
– А больше нет, – и даже оттопырила карман, демонстрируя пустоту.
Карман халата широкий, глубокий, с надорванными краями, что на дне – не видно. Наверняка ведь зажилила парочку «раковых шеек». Разве можно так поступать с воспитанником образцово-показательного детдома имени Крупской? Сказала бы честно: «Не дам», – какой спрос? Так кончились у неё, видишь ли, срочно. Ага, держите карман уже, или вовсе зашейте белыми нитками.
Обе смены операторов, вчерашних десятиклассниц, весело захихикали над оторопевшим младшим научным сотрудником. Обнаглел народ, никакой субординации!
– Мать моя женщина! – изумился Виктор. – Почто всегда на мне товар в очередях заканчивается? А, девушки? Протестую!
И, недолго думая, смаху запустил в карман пятерню, желая ухватить какую-нибудь «раковую шейку» на самой глубине, дабы восстановить попранную на глазах местного сообщества социальную справедливость, а также равенство, братство, доброту и веру в прогресс человечества. Однако наткнулся только на Жаннину тоненькую ногу. Карман оказался пуст.
– Ничего себе! – удивился неожиданной правдивости, заглядывая в растерянные глаза системотехника.
– Молодой человек! Прекратите приставать к сотрудницам!
– Всё-в-всё, меня там больше нет!
С начальником отдела размножения техдокументации, огромной, ширококостной, зычной Вильгельминой Карловной разве поспоришь? Никто с этой дамой не спорит ни по какому поводу – себе дороже выйдет. Сам директор товарищ Орало, и тот предпочитает сглаживать углы, когда попадает в сферу её полномочий. А Жанна входила в такие сферы целиком и полностью: во-первых, числится в списочном составе отдела размножения, во-вторых, хочешь – удивляйся, хочешь – нет, но, несмотря на несовместность и даже противоположность внешних характеристик, является с самого своего рождения дочерью Вильгельмины Карловны. Вот она где, антиутопия семейственности проявляется, в разрезе обыденного конфликта поколений.
– Экий басурманин!
Системотехник тотчас спрятала обе руки глубоко в карманах и несколько пригнулась. На лбу блеснула лёгкая испарина, наглядно выражавшая полное раскаяние худой, несамостоятельной матери-одиночки, живущей у своей родительницы на полном пансионе в её трёхкомнатной квартире, да к тому же работающей под маминым началом, и при всём этом кордебалете позволявшей себе чёрте что в служебное время.
– Отойдите от неё и никогда больше не приближайтесь! Чтобы духа вашего не было! Разбойник какой выискался мне здесь!
Девочки-операторши мигом перестали веселиться, разбежались по делам, на ходу жуя конфетки, будто не присутствовали, не видели и не знают ничегошеньки. Что во многом истинная правда: очень, очень мало соображают, то и дело начёсы себе на голове создают вроде соломенных шалашиков, ногти маникюрят прямо у центрального пульта, а потом тыкнут с перепугу куда попало раскрашенным пальцем – и, считай, пропало машинное время.
Магницкий пошёл далее, независимо размахивая бобиной распечаток.
– Басурманин! – повторила ему вслед Вильгельмина.
Он обернулся, смерил начальницу отдела размножения сверхточным лазерным прицелом:
– Орднунг юбер аллес! – взяв двумя пальцами под козырёк.
Через запасную дверь машинного зала вышла Артамонова. Ни черта не понимая в его немецком, окаменела напряжённо-испуганным лицом, боясь, что Вильгельмина Карловна данной фразой будет обижена до глубины своей немецкой души или даже поругана. Кто знает этого Магницкого, чем он тут вздумал шутить…
– Порядок превыше всего! – дал перевод Виктор главе системщиков, чтобы не мучилась понапрасну в догадках о смысле трёх немецких слов, сказанных в адрес начальства.
Сникшая фигура Жанны изображала христианское смирение и раскаяние. Бедняжечка. Ивушка плакучая. И ножки из-под халата в стареньких стоптанных туфлях тонюсенькие-претонюсенькие торчат, будто спички. Несчастная Жанна! Как она умудрилась ребёнка выродить в семнадцать лет при столь хилой комплекции? Тем более под началом жуткой мамаши, гром-бабы с мясокомбината. Магницкий не выдержал, ещё раз обернулся.
Вильгельмина погрозила кулаком.
Ага, а теперь маман-бабан дует на воду. А может, не совсем на воду?
Нет и ещё раз нет. Не будет этого. Жанна определённо напоминает своей фигурой бестелесную женщину раннего европейского средневековья, когда по канонам красоты дамы придавливали груди свинцовыми пластинами, стремясь стать как можно более плоскими. Современного мужчину идеалы прошлого не волнуют, ему надо воодушевляться, а тут взгляду зацепиться не за что. Глаза голубоватые, конечно, ничего себе, но слишком умные, ещё неплохи белокурые, спутанные в спешке беготни по ВЦ локоны. И всё. Но почему это вдруг подумалось об отношениях с бестелесным телом в белом балахоне как с женщиной, что за извращение, сеньоры?
Хотя, вот если допустить в первом приближении, что Жанна под халатом будет голая… нет… бесконечно жаль девушку, но даже не уговаривайте, ни за что! Мамаша Вильгельмина может быть на данный счёт абсолютно спокойна. Зря, напрасные надежды. Товарищеские отношения с системотехником – это да, сам бог велел, без сомнений: умница, умница необыкновенная наша Жанночка, а прочее – увольте, лучше из института вон… хотя… Что-то в этом есть. Да ну, ерунда какая! А бедро… в кармане, кстати, хоть и тоненькое, но поразительно горячее. Чёрт возьми! Ну вот, размечтался с утра на ровном месте… Насчёт кого? Насчёт несчастной Жанны! С ума сошёл, что ли?
Вздохнув полной грудью, дабы освободиться от утренних кошмаров безумного разума, младший научный сотрудник с горящими глазами энтузиаста научного прогресса стремглав влетел в рабочую комнату, бросил рулон на стол, скинул пиджак на спинку стула, засучил рукава белоснежной рубашки и металлической линейкой принялся с жаром рвать рулонную распечатку на отдельные программы, разбрасывая по окружающим столам.
Постой, когда там у Жанны ночная смена намечается? Уйти, что ли, в ночь? Засидеться за программой до одиннадцати, рабочий день научного сотрудника не нормирован, ночное время тем более. Магницкий отбросил линейку, зажмурился, в долю минуты доведя мозг до точки кипения. Вот оно, счастье! Как недалече! Возможно ль? Но, очевидно, добиться с утра пораньше личного счастья в НИИ – цель принципиально недостижимая, ибо кругом вихрятся, завиваясь мелким бесом, уже другие, планёрочные страсти.
Личное счастье началось сразу после обеденного перерыва, когда Виктор заглянул к Забаве – рассказать Бориске анекдот, который вспомнил только что, да и слышал не долее трёх дней назад. Забавы на месте не оказалось, по случаю длинных белых ночей подающий большие надежды теоретик семнадцатого отдела ускакал пить лимонад в опытный цех к автомату с бесплатной газированной водой, который наконец-то заправили смородиновым сиропом. Тем самым выпал из институтской жизни с её дежурными анекдотами и блиц-партией в бильярд под занавес сорокаминутного обеденного перерыва.
А меж тем жизнь в его рабочей комнате, носившей в среде младшего научного персонала название «забавной», ни на секундочку не прекращала бить июньским искристым ключом. Только Магницкий приоткрыл солидную дверь, как через хорошо промытые на недавнем субботнике стёкла точно в зрачки ударило яркое белое солнце. Пришлось даже зажмуриться, будто бы от счастья. Будто бы только что слопал четыре сочных, вкусных, горяченьких беляшика, запивая их сладким какао, и после этого, едва успев обтереть пальцы салфеткой, сразу увидел в непосредственной близи девушку неземной красоты.
Так зажмуренным и вошёл в большую, светлую комнату, имевшую четырёхметровой высоты потолки, огромные, с распахнутыми створками окна, за которыми ещё парил в воздухе случайно уцелевший тополёвый пух, вроде бы основательно прибитый ночной грозой. В комнате восемь однотумбовых столов, один двухтумбовый – заведующего сектором Черкизова, шкаф и куча отобедавшего народа, мирно проводящего свободное время в приятных разговорах. Выражением своего счастливого лица он никого не собирался обманывать: были и четыре беляшика не более десяти минут назад, и какао, и салфетки, и даже девушка, как ни странно, имелась в непосредственной близи. И даже, представьте себе, не одна, а сразу штук семь, как на подбор высокие, стройные, в тончайших летних платьях, пронизанных лучами яркого света. Толпятся в центре комнаты, закатываясь жизнерадостным смехом.
– Что вы тут веселитесь? По какому поводу? Небось, премию квартальную пообещали сто процентов?
Девушки, молодые специалистки, только-только после университета, румяные, весёлые, как горячие пирожки с персиковым джемом. Смотреть на них холостому мужчине чрезвычайно приятно, а вот жениться не рекомендуется. Допустим, женишься сдуру на одной, куда остальных потом девать прикажете? О чём беззвучно вопиёт пример сидящего в одной комнате со специалистками Борьки Забавы, и трудности, по его словам, кратно возрастают с мая по август, когда руки-ноги у специалисток становятся оголёнными, длинными, ужасно близкими; куда ни кинь взор – всюду, как на витрине, раскинулось нежное женское тело, местами призывно извивается, вроде бы весьма доступное, а тронуть нельзя.
– После обеда здорово тебе размечталось, – угадала физически крепкая спортсменка Мила, – премию ему подавай. Ишь чего захотел!
Мила – комсорг отдела, со всеми на дружеской ноге, сейчас единственная из девушек облачена в джинсы. При встречах в длинных, тёмных институтских коридорах с молодыми людьми подходящего комсомольского возраста вместо рукопожатия она проводит прямой правый в солнечное сплетение, который сопровождается вопросом: «Комсомольские взносы сдал? – И безотносительно смысла последующего ответа назидательно добавляет: – Иди теперь мочу сдавай!».
– Точно, – примирительным тоном согласился Магницкий, уже многократно учёный комсоргом, – нет так нет, а скажите, девчонки, почему в кафе на Площади перестали пирожки с персиковым джемом продавать? Вы не в курсе?
– Кто о чём, а лысый о гребёнке, – вставила шпильку Люси пренебрежительным тоном.
Мигом убрав с лица улыбку, Виктор предался грустным размышлениям. Вон Забава не утерпел – женился, теперь локти кусает, ибо сидит в одной комнате с семью красавицами, и деваться ему абсолютно некуда, разве что бегать на опытное производство пить холодную газированную воду. Впрочем, Бориска не теряется: все семь, как одна, обслуживают его в высшей степени нестандартные выдумки, ибо девочки – программистки, а Забава – теоретик, фонтанирующий идеями двадцать четыре часа в сутки, как вычислительный центр, в отличие от городского фонтана с цветомузыкой, который на ночь и на зиму предусмотрительно отключают. Идеи Забавы большей частью сумасбродные, «за гранью разума», – так выражается молодое поколение программисток, когда приходится им составлять вполне реальные программы, следуя моделям Бориски, объясняя которые, тот заводит глаза под потолок, а ладонями творит свой воздушный замок из первых же подвернувшихся под руку функций интегрального вида.
– Забавы нет, вот и отдыхаем, – весело оскалилась Мила. – Кстати, Витька, ты почему уклоняешься?
– От чего?
– Будто не знаешь, от чего, от уплаты комсомольских взносов, разумеется!
Магницкий моментально напряг живот, бросив обеспокоенный взгляд на правую руку комсорга. Вроде кулак не сжатый. Хотя и с левой может запросто врезать. Говорит, что советский человек должен быть гармонично развитым…
– Комсомольские – ерунда, главное, чтобы от алиментов не уклонялся. Настоящий мужчина не должен уклоняться от алиментов ни вправо, ни влево, – подмигнула Лариса, по кличке Пума, с безумно красивыми огромными глазами и точно кошачьей мягкостью движений, – вот женишься ты, Виктор, на… Люське, к примеру, родишь ей быстренько ребёнка, а потом сбежишь, как заяц… к Миле, и если после всего того будешь уклоняться мне от алиментов – пеняй на себя!
– Девушки, я давно вышел вон из комсомольского возраста. Пожилой, серьёзный человек, какие могут быть взносы?
– И сколько же тебе, Витёк, лет?
– Сколько-сколько… много. Двадцать семь стукнуло. Полных двадцать семь. В комсомоле состоят до двадцати семи?
– Включительно.
– Исключительно. Ныне я просто беспартийный человек, и взятки с меня гладки. К тому же ни разу не женатый. Во искупление этого общественного греха честно плачу налог за бездетность.
– Эх ты, уклонист, – рассердилась Раиса, – двадцать восьмой год мужику валит, а он не женат. У тебя задержка в развитии? Даун, что ли?
– Он не даун, он мэ-нэ-эс, – констатировала Мила, – наукой увлекается.
– Девчонки, а давайте его прямо сейчас женим?
Лицо младшего научного сотрудника вновь украсило безотчётно-радостное выражение.
– В смысле? – удивился он. – Каким, позвольте вас спросить, образом? Только, граждане, не забывайте, у меня своего угла нет, в общежитии живу…
– Это к делу не относится, произведём над тобой акт инициации, и все дела. Раз из комсомольского возраста вышел, пора, Магницкий, быть тебе не мальчиком, но чьим-то мужем. Пора!
– Пора пришла – она влюбилась!
Не успел Магницкий толком порадоваться неведомой инициации, которая будет проводиться девичьими оголёнными руками (о кулаках Милы как-то не подумалось), случилось приятное событие, вроде первой фазы грядущего счастья: от девичьего кольца мягким шажком отделилась угловатая фигура Пумы, сделала шаг к нему и, оказавшись в непосредственной близи от мэнээса, вопросительно заглянула в глаза и, не дождавшись ответа, приложила ухо к его груди чуть пониже горла. Почти как доктор, слушающий без медицинских приборов хрип простуженного дыхания. Тут же с головой окатила тёплая морская волна: Виктор даже выпрямился и вытянул шею, чтобы не захлебнуться.
Денёк выдался солнечный, комната полыхала ярким июнем, девушки продолжали веселиться, толпясь вокруг них, как будто именинников. Иные поглядывали скорее сконфуженно, что-то говоря друг другу, не слышно что, слух Магницкого отключился временной контузией.
Необыкновенно хорошо стало жить. От близких чёрных, гладко-блестящих волос, необыкновенно приятно пахнущих, возникло ощущение редкостной удачи. Пума гладила тонкими пальцами по галстуку, приговаривая: «Миленький мой». Вот-вот, да, это правда, вот оно – самое настоящее счастье, без обмана! Отняла голову на секунду, посмотрела исподлобья снизу вверх вопросительно, произнесла что-то вроде: «Жить будет». Магницкий слышал её голос вдалеке, как после контузии, и уточнил:
– С кем? Хочу с тобой.
– Здрасьте вам, – вмешалась Мила, – Лариса у нас замужем, поздно спохватился, дорогой. Ты на других-то посмотри. Народ на выбор.
– Миленький мой, – снова прилегла Пума, сверкая актёрски-радостными глазами.
Тут дверь приоткрылась, просунулась Забавина голова:
– Виктор, выйди срочно на минуту.
Тот лишь слабо отмахнулся: «Уйди, не мешай. Видишь, человеку хорошо?».
– Виктор, вопрос жизни и смерти решается.
Невесомая птица счастья вспорхнула, отлетев прочь.
Пришлось идти в темноватый коридор, где сразу был схвачен возбуждённым Забавой под локоток, хорошенько встрясён для приведения в чувство.
– Виктор, вопрос жизни и смерти! – шёпотом заорал Забава, поплотнее прикрывая дверь в кабинет, – дай мне ключ на час от твоей комнаты.
– Идея посетила?
– И ещё какая! Надеюсь, наш горячо и нежно любимый сосед Борцов на работе?
– По видимости, да, на обед он не приходит. Как правило. Только, христом-богом молю, не занимай его тахту! Запомни: моя располагается справа от входа. Как войдёшь – направо.
Повтори.
– Как войду – направо. Не беспокойся, всё пребудет в порядке, целости и сохранности.
– Не запомнишь ведь, ибо ходишь налево.
– Вот женишься, тогда посмотрим, куда ты пойдёшь, – предрёк тоном провидца теоретик, быстро уносясь с ключом в сторону лестницы.
Магницкий вернулся на рабочее место, однако вдруг ни с того ни с сего ему сделалось нехорошо. Он резко отшвырнул от себя распечатку, встал из-за стола и снова кинулся к соседней комнате. Заходить не стал, лишь приоткрыл дверь и пересчитал народ. Большой любитель ильфа-петрова, а также по совместительству завзятый чтец морального кодекса Черкизов посмотрел удивлённо поверх очков, но Виктор ничего не стал ему объяснять, закрыл дверь, достал платочек и промокнул пот на лбу.
В комнате отсутствуют трое: Забава, комсорг Мила и Пума. Комсорга могли вызвать по общественным делам хоть в райком. Значит, нет Забавы и Пумы? Он пробежался по всем комнатам второго этажа, за исключением кабинета директора и замдиректора, помчался в машинный зал, затем к системщикам, и, наконец, в отдел размножения. Лариски не было нигде. Лишь в АРМ-кабинете разглядел в полумраке перед зелёным фосфоресцирующим экраном по-кошачьи изогнутую спину. Долго смотрел на неё, тихо подошёл и положил ладони на выпуклые оголённые ключицы.
– Ага, вот вы где спрятались.
Пума обернулась.
– Это ты, миленький? Уже соскучился? Садись рядом, программировать будем.
Виктор взял стул, сел, и погрузился в благодатную дрёму. Пума глянула в его сторону, усмехнулась.
В комнате кроме них никого, здесь работают по одному, комната так и называлась: автоматизированное рабочее место программиста, сокращённо АРМ. Итак, он нашёл Пуму в АРМе. Это хорошо, просто замечательно. А как забегал вдруг, ни с того ни с сего! Единственное окно в помещении АРМа наглухо закрыто непроницаемо тёмной тяжёлой шторой, зато кондиционер мерно несёт влажную прохладу в сумрак того небольшого пространства, где они обитают теперь вдвоём. На зелёном экране прыгают команды Фортрана-77: корректировка, трансляция, выполнение и снова корректировка. Магницкий сидел, слушая умиротворённый стук сердца, что согласно было жить в столь комфортных условиях миллион лет без капремонта.
Длинные тоненькие пальчики Пумы летали по клавиатуре, изредка она взглядывала на экран, исподлобья, с недоверием и интересом одновременно, в то же мгновение на лицо её ложился зеленоватый отсвет экрана. Едва Магницкий успел подумать, что своим загадочным выражением оно похоже на русалочье, как та повернулась к нему, изогнула шею, и вновь пристроилась головой на груди, шепча: «Миленький», а он опять не мог понять: шутит, или всё же имеется в этом доля настоящей нежности? Лёгкая, весёлая, ироничная Пума. То ли правда ласкается, то ли играет по кошачьей привычке. Не зря же – Пума. Но как чудесно быть с ней! Он вдохнул запах волос, осторожно приобнял. Вдруг кольнуло: неужели правда замужем? Совсем не похоже.
Дверь распахнулась, Лариса молниеносно убрала голову, Виктор отодвинулся в сторонку вместе со стулом, но не так скоро. Никто не вошёл, дверь с саркастически долгим скрипом вернулась на прежнее место. Они переглянулись, словно старые заговорщики. Пума продолжила отладку программы, а Магницкий встал и нехотя вышел. Приспело его машинное время, хорошо хоть идти недалече.
В длинном коридоре первого этажа вдоль стены, впритык друг к другу, бесконечной шеренгой стоят столы с мониторами, за которыми работают сотрудники. Его место пока занято. За счастливым монитором номер семь восседает старший научный сотрудник Фрида Энгельс: молодая женщина с чёрными, блестящими кольцами волос, уложенными в роскошную высокую причёску, возраста слегка за тридцать, незамужняя, в белом, обтягивающем узкую талию и высокий бюст, платье, которое изумительно идёт её смуглым от черноморского загара, открытым плечам. Фрида смахивает на латиноамериканку, жгучую, цветущую здоровьем креолку, роковую красавицу, перед которой не устоял бы ни один мужчина, если не всегда холодное, властное выражение лица.
Магницкий подошёл, молча встал за ней, прислонившись к стене.
Энгельс тотчас спросила:
– Минутку займу?
– Хоть две, но не более пятнадцати.
Машинное время младшим научным сотрудникам выделялось в час по чайной ложке. Другое дело – АРМ, там народ мог сидеть часами, и на удивление ничего не ломалось и не зависало, чего нельзя было сказать о больших машинах. Вот сейчас за монитором номер восемь нервничала толстушка в рябеньком летнем сарафане – Баландина Татьяна.
– Что она всё время виснет? – обиженно спросила Татьяна, повернувшись к Виктору. – Жанна, давай быстрее разбирайся, моё время уходит, опять никакой работы не было. Сколько можно издеваться?
Системотехник сидела рядом, с привычно унылым видом собирая статистику ошибок. Раз за разом пускала с соседнего монитора зондирующие команды, стараясь определить причины омертвления баландинского раздела.
– У вас печать висит, – вычислила наконец она, – убрать?
– Печать? У меня? С ума сошли, что ли? Откуда у меня может быть печать?
– Не знаю, – бессильно констатировала системотехник. – Висит и всё.
– Кто запустил в мой раздел свою печать? Убирай к чертям собачьим, время уходит. Вот это да! А я-то думаю, в чём дело? Происки американские, не иначе…
Жанна флегматично уничтожила программу печати, встала, но не ушла, задержалась рядом с Магницким, следя за хаотичными попытками Баландиной наверстать упущенное время.
– Физкультпривет работникам отдела размножения! – скосил взгляд Виктор. – Когда очередное плановое размножение намечается у нас в данном отчётном квартале?
Этой роковой фразой он обожал доводить Жанну, ибо подразделение получило такое неофициальное название в большей степени за то, что молоденькие операторши то и дело уходили в декретные отпуска. И сидели там годами, получая сначала пятьдесят рублей на одного ребёнка, потом семьдесят пять на двух. На их место отдел размножения принимал новых претенденток, которые тоже скоро начинали пухнуть в области талии не по дням, а по часам.
– Привет, – сказала Жанна без всякого выражения, но привычно краснея анемичным лицом, в результате чего постепенно из позитивного оно сделалось негативным.
Так волнуется, будто Виктор втихаря сунул пятерню ей в карман. Просто ходячий упрёк утрешним грехам. Он отвернулся, всем своим видом демонстрируя безразличие к худым системотехникам.
– Что, у тебя время сейчас? – спросила Жанна, продолжая стоять рядом.
– Да. Время моё, а пользуются им, как всегда, другие.
– Значит, прирождённый сачок, – подытожила Фрида Энгельс, исполняя на клавиатуре быстрый шопеновский этюд.
Сзади в своём белом платье, концертной причёске, с аппетитными локотками у талии – точь-в-точь знаменитая пианистка то ли из Южной Америки, то ли Африки, но тоже южной. Или дочь богатого латифундиста, или проклятого родезийского колониста.
– Если бы. Сказку о потерянном времени читали? Это про меня.
– Сейчас, сейчас уйду, успокойся, – не оборачиваясь отбивалась латифундистка от претензий, переходя на аккорды бравурного заключительного марша.
– Что тебе за это подарить? – съехидничал Виктор. – Может, конфету шоколадную к ланчу? Жанночка, детка, у нас там нигде конфетки случайно не завалялось?
– Нет, – побледнела в обратную сторону Жанна, выдёргивая руки из карманов и хлопая по ним.
Как назло, в это время из собственного кабинета вновь явилась суровая Вильгельмина Карловна. Увидев дочь, уже прислонённую к стенке рядом с басурманином Магницким, немедленно окликнула:
– Жанна, ты чего здесь? Пойдём, есть срочное дело.
Жанна поволоклась за маман.
Наконец-то Виктор смог занять освободившийся стул. Рядом Энгельс, в обтягивающем сверху, но широком снизу бальном платье собирала многочисленные бумаги и книженции в аккуратную стопу, в рабочем блокноте ставила галочки против пунктов, которые она выполнила за сеанс. Наполовину обнажённая тугая, смуглая грудь смотрела на него в упор, и даже, кажется, вызывающе хихикала.
– А всё-таки, Фрида Эдуардовна, не могу не выразить своих чувств – вы безумно жаркая женщина.
Энгельс тотчас распрямилась.
– С чего так решили? – на верхней губке пряталась снисходительная усмешка.
– Интуитивное ощущение зрелого мужчины.
– Смотрите, мужчина, не перезрейте дотла.
– В оставшееся время едва ли это возможно. Шесть минут долга за вами. Прошу внести в кондуит. А впрочем, напомню обязательно. Вы же знаете, чувство стеснения по вопросу машинного времени мне совершенно неведомо.
– И по другим вопросам тоже.
Энгельс подняла перед собой высоченную стопу книг и распечаток, приготовившись разгоняться по коридору.
– У вас сегодня не свадьба ли намечается? – восхитился Виктор юному виду в профиль. – Вы прямо-таки само совершенство!
– Нет.
– Ну нет, и ладно. Хотя очень жаль.
Фрида невозмутимо проследовала мимо, таща груз неправильно – перед собой. И даже не улыбнулась на прощание. А ведь они могут больше не встретиться. Ни разу за весь оставшийся день. И завтра тоже. Но с меньшей вероятностью. Завтра он непременно отловит красотку здесь, дабы отнять, несмотря на вопли, свои кровные шесть минут. Чтобы вызвать на лице Фриды прощальную улыбку, Виктор кольнул с боков бесподобной талии указательными пальцами. Книги начали сыпаться на пол и Татьяну Баландину, которая развернулась и, широко раскрыв рот, наблюдала великолепную сцену, как, пытаясь помочь удержать падающую стопу, Виктор взмахнул руками, но поймал одну только идеально-формую Энгельс.
– Извините прискорбно!
Энгельс снисходительно улыбнулась.
– Извиняю в зачёт шести минут машинного времени. Татьяна, ты свидетельница!
– О, видите, и свидетельница уже есть. Что я говорил? Значит, свадьба не за горами. Поздравляю!
Под конец сдвинутого по времени обеда, уже между старшим программистом Татьяной Баландиной и Виктором случилось нечто, скорее похожее на несчастье, чем на счастье. Они встретились на лестнице и не смогли разминуться. Приземистая Баландина возвращалась из кафе. По дороге зашла на базар, где купила стакан черешни, и теперь, поднимаясь по ступенькам, на ходу кушала ягоду, держа бумажный кулёк у груди, а Магницкий сбегал по лестнице вниз на поиски Пумы. Глаза его горели огнём страстного охотника.
Грудь Баландиной трёхцветная, как ни у какой другой женщины института. То есть сначала вокруг шеи имеется загорелый полукруг, почти чёрный – итог лежания на даче в закрытом купальнике. Ниже под ним расположено кольцо нормального среднего загара, а ещё ниже вообще белым-бело всю тропинку замело, что говорит о том факте, что Таня носит летом одежду с разнообразными вырезами. На такие мелочи Магницкий не обращает внимания. Другое дело – черешня в кульке. Заметив черешню, он попытался мимоходом сунуть руку, выхватить ягодку из кулёчка, почему нет? Свои же люди. Однако Татьяна издала такой отчаянный визг, что пришлось немедля расстаться с добычей.
– Ты чего? Я ж одну только.
Баландина смутилась.
– Я подумала, – тихо призналась она, – ты в вырез полез.
– Вот, товарищ Гигиенишвили, до чего довели коллег своим разболтанным поведением, – отметил ворчливо фарисей Черкизов, который прогуливался в это время по второму этажу возле лестницы, – придётся как-нибудь на досуге снять ремень и высечь вас по филейным местам, на первый раз без соли, но самым рукописным образом.
– Да что вы, товарищ Лоханкин, побойтесь бога. Я же малокровный. Просто черешни ей жалко, вот она и изобразила. Правда, Татьяна? Неужели ты могла подумать своей умной головой, что я так, походя, за между прочим и среди бела дня, могу полезть, пардон, родной сослуживице в лифчик?
– А кто тебя знает? Ты, Магницкий, человек разноплановый, можешь в кулёк, можешь за пазуху. Разбаловался тут на вольных хлебах. Жениться тебе пора.
– Горбатого могила обязательно исправит, – махнул рукой свысока Черкизов.
– Что за шутки? Гражданин судья, призываю вас к порядку. Вы о ком столь грубо выражаетесь?
– О тебе, о тебе, сын прекрасной вдовы с заплаканными глазами. Ещё немного пошалишь, и жениться будет совершенно незачем.
– Ага, сегодня у всех для Магницкого одно наказание: женить на пятьдесят лет без права переписки. Тираны вы! Диктаторы грубого семейного беспредела! О золотой свадьбе моей мечтаете! И не стыдно?
Теоретик Забава вернулся только под конец рабочего дня: бледный, лохматый, с горчичными глазами, в общем, как новый целковый, выпущенный по случаю очередной годовщины Октября.
– Слушай, ты сейчас в обморок упадёшь от счастья, – обнял он Магницкого сходу, вручая ключ. – Держи себя в руках. С утра умывался? Беляши лопал – губы вытер? Семечки не щёлкал? Не люблю, когда меня целуют после семечек. Терпеть не могу! Пойдём, взбрызнем тебя на всякий случай духами Зои Степановны, такие приятные и стоят недорого.
– Что такое?
– Свершилось-таки!
– Квартальная премия сто пятьдесят процентов?
– Бери выше!
– Я – лучший молодой учёный города?
– Вот всякую ерунду собирает, бестолочь!
– Почему ерунду? Я в конкурсе участвую.
– Да разве в конкурсе есть счастье?
– Ну, если по большому счёту, то нет, конечно. Хотя… если подумать…
– Ой, ну глупости говоришь! А это – счастье!
– Что – это?
– Горисполком выделил нашему институту трёхкомнатную квартиру, и профком собирается дать её Швамбранскому! Понял, что победа?
– Какая победа?
– Нет, ты понял? Или совсем дурак?
Магницкий пристально глядел на Забаву. Тот светился лицом и даже трепетал от нетерпения, как в момент требования ключей от свободной комнаты, где есть койка.
– Допустим, дурак. Говори.
– Нет, не могу больше, немедленно иду в комиссию молодых учёных требовать, чтобы твою работу изъяли из конкурса. Скажу, сам признался – дурак! Ладно, даю подсказку: у Швамбранского двухкомнатная квартира, кому она достанется?
– Не мне же!
– Это само собой. По главной очереди первым на двухкомнатную стоит Кохман. И он её получит, а живёт Кохман пока в однокомнатной! Значит, слушай внимательно, объясняю для полностью беспросветных идиотов: профком будет распределять однокомнатную Кохмана, которая находится в самом центре, сталинка! Кто первый в очереди на однокомнатные стоит?
– Я вроде бы…
– Ну вот, поздравляю! Наконец-то! Шикарная однокомнатная квартира в тихом зелёном дворике, в центре, мечта поэта! Вот к кому девушки будут ходить толпами! Ах, дружище, я тебе жёлчно завидую! Ибо живу в двухкомнатной, но с женой и ребёнком, а ты, существо парнокопытное, будешь обитать в однокомнатной, зато один. Кого хочешь, того и приводишь. Никакого Борцова спрашивать не надо.
– Насколько помню содержание сегодняшнего рабочего дня, это ты кого хочешь, того ко мне и водишь.
– Т-ссс! Тихо, дружище. Надеюсь, в будущем не забудешь своего верного товарища, который первым принёс счастливую весть, чуть не пав при этом замертво.
– Так сильно переутомился?
Что и говорить, новость Забава сообщил замечательную, однако её достоверность требовала подтверждения из более легальных, а главное, высокопоставленных источников. Поэтому Магницкий протолкнулся следом за Забавой в комнату к Черкизову, но сначала не удержался, подошёл к Пуме, карандаш которой летал над строчками программной распечатки, и, ткнув пальцем куда попало, шепнул: «Здесь ошибка».
– С чего ты взял?
Но Виктор уже сидел напротив начальника чужого сектора, зато партнёра по настольному бильярду, сверля его острым взглядом, а тот ещё минут пять, никак не реагируя на гипноз, злобно скрёб позолоченным пером именной авторучки ни в чём не повинный лист бумаги. Писал квартальный отчёт по соцсоревнованию в отделе. А подняв голову, гнусно выразился:
– Что, любимец Рабиндраната Тагора по фамилии Марусидзе, в ваших глазах опять стоит немой вопрос о бесплатной раздаче слонов?
– Квартир, – поправил шёпотом Магницкий, – и только однокомнатных. Мне всего одну, больше не надо. Светит ли, о великий пророк и прорицатель, близкий к профкому, мне что-нибудь конкретное в виде «сталинки» товарища Кохмана? Кстати, смею напомнить, покорный слуга участвует в городском конкурсе молодых учёных. Даже вышел в финал.
– По блату пропихнули. Лучше бы замуж вышел и состоял в законном браке, – ухмыльнулся Черкизов, – или хотя бы в гражданском заимел ребёнка, а лучше двух, тогда и разговора бы не было. А так… – оценивающий взгляд прошёлся по груди Магницкого, и тот её быстро выпятил, – так… холостой… молодой… мэнээс, без диссертации. К тому же нагло хватает за коленки системотехников из отдела размножения. И при всём при том никак не желает размножаться. Позор!
– Я за коленки? Да ни в жизнь! Случайно… задел… бедро. А размножаться желаю. Но где? В общежитии несподручно.
– За бедро, говорите? Ещё хуже. И порвал при этом халат. А начальник отдела размножения, уважаемая Вильгельмина Карловна, которая и так о вас дурного мнения ввиду того, что вы набрасываетесь на её сотрудниц среди бела дня и рвёте на них одежду, между прочим, является членом профкома, да как на грех возглавляет жилищно-бытовой сектор. Заседание профкома по квартирам состоится в среду, вот если бы вы до среды успели жениться… или хотя бы зарегистрировать отношения…
– На ком?
– На каком-нибудь системотехнике. Ладно, шучу, – сделал скучное лицо, – будем за тебя биться всем, чем можем. Кстати, ты комсомолец или уже преждевременно абортировался из боевых сплочённых рядов?
– Абортировался. Но если заплатить взносы за три месяца, то комсомолец.
– Вот, плати немедленно комсоргу взносы за три прошедших месяца и за три месяца вперёд, будем величать тебя молодым учёным, комсомольцем, активно платящим взносы, всё плюс какой. Не вешайте нос, Шура. Как говорят хирурги, намыливая руки: «За этого больного можно побороться!» Шансы есть.
Вечером его обругал сожитель Борцов, по каким-то лишь ему ведомым приметам всегда легко вычислявший, что их общежитскую комнату посещали неизвестные лица с низкими целями.
– Ты меня достал, – объявил Гена, безжизненно валяясь на покрывале, – ну сколько можно пускать сюда всяких разных – заразных?
– Ген, Забава человек здоровый, кровь с молоком…
– Если смешать кровь с молоком и выпить данный раствор, то к тринадцатому метру длинной кишки из него получится трупный яд, – с псевдонаучным цинизмом констатировал сосед, – попрошу более парочек в комнату ни под каким видом не пускать. Ни больных, ни здоровых, ни дальних родственников, ни близких подруг. А то просто дом терпимости какой-то. Причём терпеть приходится исключительно моей несчастной тахте.
– Всё, Ген, я тебя уверяю, скоро твои треволнения окончатся. Мне дают квартиру.
Борцов только хмыкнул.
– Не веришь? Правда. Швамбранскому – трёхкомнатную, его двухкомнатную – Кохману, а на однокомнатные – я первый на очереди, так что буду жить в сталинке Кохмана.
– Поздравляю! И представляю, какой бордель твои друзья устроят по такому поводу в однокомнатной сталинке! Генералиссимус три раза перевернётся под Красной площадью, вся брусчатка к чёрту!
– Зато ты останешься один, в тишине и покое, представь, какое истовое блаженство чистоты и целомудрия развернётся на данных десяти квадратных метрах!
– Нет, едва ли что выйдет, ты жизни семейной ещё не нюхал, – продолжал сомневаться Борцов, – а я разведён, потому знаю. У меня вообще была двухкомнатная квартира, жене оставил. Дурак. А впрочем, если дадут, ты молчи, никому ничего не рассказывай, направо-налево не ори. Понял? Будешь много болтать – спугнёшь удачу. В таком деле главное держать язык за зубами, чтобы комендант не узнала, что ты съехал.
– Подари ей коробку конфет, заплати пятьдесят рублей, и будешь жить один.
– Чтобы я взятки давал? – удивился Борцов. – Какой-то дуре? Да ни в жизнь! Пусть меня лучше акула проглотит!
Какая акула? Где её взять сейчас? Ох, и любит сосед Гена бросаться красными словесами на ветер.
Чёрт вбросил Черкизова в армовскую комнатку внезапно, не иначе тащил уже на тот свет за шиворот, но напоследок дал задание ещё людям напакостить, и заодно побороться за моральный облик одной из своих молодых специалисток. Магницкий с Ларисой как раз стояли возле любимого автоматизированного рабочего стола, обнявшись в зашторенной тенистой тишине и благодати – то ли одну минутку, то ли все двадцать в полном беспамятстве. Согнув гибкую шею и сверкая тёмным зрачком, Пума примостилась родной щёчкой на белой рубашке с расстёгнутым воротником, без галстука. Его руки обнимали тонкую трепетную талию, благодаря которой остальное тело казалось невесомей воздуха, ускользало от понимания, так бы поднял и нёс, и нёс, чтоб прочувствовать по-настоящему, какая она есть на самом деле.
Реакция на появление третьих лиц произошла самая что ни на есть глупая: он таки поднял её за талию, как хотелось, поднял и отбросил в сторону, да так лихо, что та фигуристкой улетела аж к дисководу. От возмущения Пума чуть не взорвалась, глаза полыхнули, но, увидев непосредственное начальство, мигом заняла рабочее место. Перед тем покачав осуждающе головой. Ещё бы. Черкизов тоже покачал головой. Сконфуженный Магницкий остался стоять живым памятником идиоту.
– А, вот ты где, – как ни в чём не бывало сказал завсектором, – пойдём-ка, выйдем на пару минут. У меня к тебе дело громадной государственной важности имеется – по благоустройству городского кладбища.
Пума сидела на автоматизированном месте неприступная, ещё немного взволнованная, и, сжав губы, резво колотила по клавиатуре, как по глупой башке Магницкого. Было ясно, что Черкизов шутит, но лучше пока куда-нибудь удалиться на время, и Магницкий направился в коридор.
– Излагайте ваши претензии, – первым кинулся он в атаку, полагая, что Черкизов затребовал его в воспитательных целях.
Однако тот и не думал взывать к соблюдению моральных устоев в служебное время, а даже подмигнул, и молча продолжил движение через чёрный ход на улицу. Округлое лицо начинающего начальника светилось вселенской добротой и пониманием текущего момента.
– Тут такое дело, – начал он, – намечается… Короче говоря, как мне и предчувствовалось, твоя первая очередь на однокомнатную ни в коей мере не гарантирует её получения…
– В смысле? Как это так?
– Э, батенька мой, не забывайте: социалистическое государство живёт единственно заботой о людях нуждающихся, защищая всеми силами униженных и оскорблённых. А ты не унижен и не оскорблён. Это раз. Здоровый, молодой, крепкий мужик. Вона как девушку турнул от себя, чуть дисковод не перевернула. Кроме того, неженатый. Это два. Детей на иждивении не имеешь. Три. Стало быть с точки зрения социальной политики профкома очень уязвим. Ячейку общества не создал, комсомольских взносов не платишь, живёшь в своё удовольствие, как сыр в масле катаешься, ну вот и живи себе дальше в общежитии. Запросто найдутся люди более нуждающиеся.
– Но я же молодой специалист, работаю, в заочной аспирантуре учусь, по командировкам без отдыха мотаюсь, у меня тринадцать статей. И взносы заплатил! Значит, комсомолец! Передовик!
– Умри, несчастная. Статей двенадцать. Все работают и все учатся, и у всех статьи. А комсомольцев в Советском Союзе как собак нерезаных, на всех квартир всё равно не хватит.
– Как это двенадцать? Я шефу давным-давно тринадцатую сдал в читку.
– Знаю. А он похвалился Киселю. А тому для докторской как раз последней капли не хватало. Так что двенадцать у тебя статей по-прежнему, это число в некотором смысле даже лучше, а то чёртова дюжина получается.
– Да я не суеверный. Ни хрена себе, а шеф что?
– Шеф согласен. Это же решение директора – проталкивать всеми имеющимися силами Киселя наверх, и не нам его отменять. Есть виза руководства. Короче, молодой человек, вы что-то слишком благополучно выглядите, чтобы получить эту самую однокомнатную. Появится какой-нибудь мало-мальский инвалид умственного труда без левого полушария, и квартиру отдадут ему. Это пока не точное научное знание, но есть у меня такое неприятное предчувствие.
– Что же мне, под грузовик бросаться, чтобы угодить социальной политике нашего профкома?
– Первым делом, не возникай насчёт статьи. Шеф пишет тебе блестящую характеристику и уже указал в ней, что ты активный комсомолец и хороший товарищ. Это раз.
– А два?
– Два – помирись с Вильгельминой, которая в профкоме имеет решающий голос при распределении квартир. Нашёл против кого воевать, идиот. Сейчас самый удобный момент…
– Лучше на телеграфном столбе удавиться.
– Нет, лучше помочь ей выкопать могилу. Что глаза таращим? Имейте в виду, Витя, даром я вас питать не намерен. Пора собирать информацию и крутиться самому. У неё вчера умер папа. Сегодня формируем от коллектива бригаду на кладбище рыть могилу. Есть мнение, что это твой единственный реальный шанс помириться с Вильгельминой на кладбище у могилы незабвенного папы Карла. Она приедет туда сегодня вечером лично вручать призы победителям соцсоревнования среди копщиков в виде водки русской. Твоё дело – глубоко копать, мало пить и кроме «пусть земля ему будет пухом» ничего больше не говорить. Полстакана жахнешь, слеза покатится, не утирай, молчи-помалкивай, стой тихо, грустно, тем заслужишь доверие, и заодно из врага Вильгельмины перекуёшься в друга. Тогда сталинка твоя. Станешь у нас почётным сталинистом. Иди собирайся, уазик с инвентарём перед институтом кочегарится, назад не вернёмся, с кладбища сразу по домам развезут.
На кладбище летом очень хорошо: упоительно жарко, среди в рост высокой, дурманящей голову запахом мёда травы жужжат прерывистым басом мохнатые шмели. Зачинатель всех великих институтских строек электронщик Котомкин неспешно поплевал на ладони, взял штыковую лопату. Начали копать попарно. Шесть человек институтской похоронной бригады разбились на три двойки, и каждые десять минут сменяли друг друга, резво уходя в твердокаменную глину.
– Вильгельмина просила вырыть глубину четыре метра, – объяснял Котомкин, с которым они работали в паре и вместе отдыхали в сторонке. – Наверное, папаша чем-нибудь при жизни досадил, решила как следует его прикопать. Хоть бы какая тучка солнце закрыла, что ли! Жарит, аж жуть! Как полагаешь, Вильгельмина нам по сколько-нибудь заплатит?
– Размечтался. Сочтёт общественным профсоюзным долгом и святой человеческой обязанностью. За деньги она бы кладбищенских наняла.
– Вот и мне так кажется. Но кладбищенские на четыре метра копать не будут, дураков нет, в лучшем случае два с полтиной – и хватит. Куда к чёрту? На четыре скот хоронят с сибирской язвой и заразу всякую, но там экскаватором роют.
– Три на полтора площадь, да ещё четыре в глубину, это восемнадцать кубов глины, по три на брата придётся. Ухряпаемся серьёзно.
– Хватит ей трёхметровой глубины. А то домовина выйдет больше моего флигеля. Так я в нём со всей семьёй мыкаюсь, а дед один лежать будет.
К вечеру, когда солнце ещё сильнее распалилось от собственной безнаказанности, подъехала Вильгельмина на директорской «Волге», выйдя из которой, требовательно оглядела сотрудников-землекопов, молча подошла к могиле. Глава отдела размножения была по обыкновению в чёрном костюме, который ныне сходил за траурный. Выражение лица привычно грозное. Может, хоть теперь Вильгельмина не станет возражать, чтобы Магницкий получил долгожданную однокомнатную квартиру, вот когда наступит истинно невиданное и слыхом неслыханное счастье жизни!
– Мне кажется, здесь нет четырёх метров, – сказала начальница, стоя на доске и заглянув за край.
Даже в несусветную жару могила дышала сырым холодом вечности.
– Осторожней, Вильгельмина Карловна, не упадите, а то без лестницы мы вас не достанем, а лестницы у нас нет. Четыре метра ровно, как заказали, там уже сырость началась. В воду нехорошо гроб ставить.
– Как же вы оттуда вылезали без лестницы?
– На лопате, – кратко и с достоинством ответствовал Котомкин.
Скорбящая дочь отступила от края, передала копщикам сумку с водкой да закуской и быстро уехала. Наклонившись к Магницкому, Котомкин продолжил мысль:
– Не на метле же, – однако, вытащив из сумки четыре бутылки водки, палку страшно дефицитной копчёной колбасы и чёрный хлеб, добавил: – Серьёзная бабенция, понимает, что к чему, не зря член профкома. Ну что, товарищи учёные, нажрёмся прямо на кладбище?
Выпили, не чокаясь, за землю пухом для покойного, потом чокнулись за новую квартиру Магницкого во всех подробностях: за тихий подъезд, красивую соседку, нормальную сантехнику, исправную электроплиту и так далее. Обмыли на славу. Котомкин даже прослезился под конец. Ему из-за частного дома квартира в принципе не светила. Конечно, можно частный домик продать, отнести в профком справку, что своего жилья в городе не имеешь, тогда поставят на очередь, но как потом с семьёй по квартирам мыкаться лет десять?
Два куба твердокаменной кладбищенской глины подействовали на молодой организм угнетающе, с учётом крепко-накрепко заколоченного душа вообще расстрельно. Не идти же в баню, чтобы париться там в очереди часа два-три. Магницкий выбрал самый лёгкий путь отдыха – завалился в койку. Борцов по неизвестной причине отсутствовал. Оказавшись вне его назиданий, Виктор расслабился, готовясь отойти ко сну минуток на двести, а если повезёт, то и до самого утра. В коридоре на удивление тихо: слышно, как комочки подсохшей могильной глины осыпаются с волос на подушку.
Странная история получается: дедушка уйдёт под эту самую земельку только завтра, а он уже сегодня заснёт на ней, как убитый. Не зря говорят: всякому овощу свой срок. В комнату постучали. Виктор решил отмолчаться, не помогло: дверь тихо отворилась, как-то вполоборота вошла невысокая женщина с кротким выражением простого лица. Густые русые волосы расчёсаны на прямой пробор, глаза серые, неприметные.
– Свекольник сварился. Будешь?
Нина. Бог ты мой, совершенно забыл, что она существует на свете. Да, да, да, упустил из вида тотчас, стоило Пуме положить голову ему на грудь. Вдохнул эфир счастья, и всё связанное с давней подружкой мгновенно испарилось. А ведь никуда она не делась, вот, пожалуйста, существует, думает о нём, заботится, приготовила ужин, пришла звать.
– Нет, спать хочу.
– Салат есть и тефтели.
– Тефтели с пюре?
– С гречкой.
– Нет, сейчас спать буду. Потом как-нибудь. Спасибо.
Не то чтобы не хотелось гречки с тефтелями, но первым делом надо срочно обдумать сложившиеся обстоятельства, рассмотреть их в подробностях со всех сторон. Вопрос первый: что ему теперь с ней делать? Нина по умолчанию считает себя его женой, незарегистрированной, но всё равно – женой. Раньше Магницкий об этом старался не думать, жить да жить, как получается, теперь никуда не деться, надо принимать факт во внимание, учитывать, и как-то выпутываться из ситуации. А Пума?
Или Нина не жена, а пока любовница? Существует ли вообще любовница без жены? Может быть, она просто подруга… детства? Гражданский муж ощутил острый укол совести за упавшее невесть откуда на голову счастье, отвёл глаза в сторонку. Гражданская жена. Дурацкое название: если брак не зарегистрирован официально, называется гражданским, если в загсе печать шлёпнули, то какой – церковный, что ли? Один чёрт, гражданский. Просто не знают, как поприличней сожительство назвать, вот и выдумывают… хитрецы. Да они-то, конечно, хитрецы, а ты сам кто?
А он, Виктор, себя мужем не считал и не считает. И жениться на Нине никогда не собирался! И не обещал на этот счёт ничего, а Нина не спросила ни разу. Но как сказать прямо в лицо, что теперь ни её рассыпчатая гречка не нужна ему, ни вкусные тефтели, ни, в особенности, она сама здесь? Попытался собраться с духом – не получилось. Раз сказать правду он не в состоянии, значит, придётся её обманывать? Противно. А если объясниться с ней сейчас, это вызовет ужасающую, продолжительную по времени, весьма возможно – многодневную бурю со слезами, приставаниями, выяснениями отношений по пять часов кряду, непременными воплями и проклятиями на его голову, а бури ой как не хочется. Он устал. Он хочет счастья. Он почти счастлив, в то время как Пума замужем, и он тоже, почитай, женат.
Да, если выразить своё нынешнее отношение к Нине немедленно, поднимется такой шторм, что от счастья решительно ничего не останется. Можно, он ещё немного полежит, пребывая в ничем не омрачённом, чудесном влюблённом состоянии, а скажет как-нибудь в другой раз? Завтра вечером, перед сном, когда в комнате будет Гена Борцов. При Гене Нина не взорвётся, а к утру, глядишь, перегорит, переплачет… и сама пошлёт его к чёрту навсегда?
А вдруг завтра Пума не захочет класть голову ему на грудь? Скажет утром, как отрежет: «Пошёл вон, надоел!». В принципе, ей это запросто. И положит Забаве, или тому же Черкизову? Нет-нет, такого быть не может! Он грустно улыбнулся.
Лариса ему вообще никто, даже не гражданская супруга, так, любимая. Зато Виктор чувствует, знает, уверен на все сто, что Пума любит его настолько же сильно, как он её, в этом нет ни малейших сомнений, и от того он безмерно счастлив, боже, как хорошо жить!
Нина не уходила. Взяла стул, села у изголовья с кротким выражением женского понимания, будто Магницкий очень болен и ему нужна круглосуточная сиделка.
– Опять посылали на отработку?
– Да, могилу рыл ближнему своему.
– Поел бы, а потом отдыхал.
– Сначала отдохну, потом поем.
Магницкий смежил веки, давая понять, что аудиенция окончена.
– Ну, ладно, – вздохнула Нина печально, и посмотрела долгим взглядом в пыльное окно, которое сама мыла ещё прошлой осенью. Неизвестно какая муха её укусила, пришла и помыла. Не выдержав внутренней борьбы, Магницкий поделился новостью:
– Представляешь, обещают на днях квартиру дать однокомнатную, сталинку в центре.
Нина не верила, сидела, ждала ещё какого-нибудь вранья, но Виктор устало замолчал, и через минуту её глаза округлились от восторга:
– Правда? Тебе квартиру дают однокомнатную? Вот здорово! Да врёшь! Нет? Хорошо бы, в квартире ванна есть, всегда можно согреть воды и помыться, не то что здесь.
– Всё можно. И помыться, и просто одному побыть, и друзей пригласить, и вообще, – Магницкий глянул на Нину, но поспешил продолжить, – я первым на очереди молодых специалистов уже сто лет числился. Думал, годам к тридцати, когда защищусь, кинут кость, а тут такая внезапная удача выпала – на расширение люди пошли в трёхкомнатную, другие в двухкомнатную, и в результате длинной рокировки мне однокомнатная перепала с кохмановского плеча.
– По этому поводу пили?
– Нет, это на кладбище, одной начальнице отдела могилку копали.
– Сколько ей лет было?
– Папенька ейный преставился. Глина твёрдая, как камень, надолбились до чёртиков, рук не чувствую, веришь? Смотри, какие мозоли вздулись!
– Стопроцентно получишь?
– Практически да. Профсоюз утвердит решение на правлении, и можно будет ордер получать да вещички перетаскивать.
– Я так рада за тебя, ты просто не представляешь!
– Хо! А я-то как рад. Если не могила, сейчас бы летал по воздуху, но сильно устал. Надеюсь, что не зря долбился: Карловна в профкоме распределением квартир ведает, и чего-то на меня бочку катит, так я отрабатывал, дабы расположить в свою сторону. Хотя и так бы поехал на раскопки, чего не выкопать для хорошего человека могилу?
– А чем ты ей не угодил?
– Чёрт её знает. Она женщина с приветом, к тому же начальница орденоносная.
– Меня на новоселье пригласишь?
– Без проблем. Свои же люди.
Нина опять скучно посмотрела в окно, её энтузиазм угас. Но не надолго:
– Адрес знаешь?
– Конечно.
– Пойдём, посмотрим.
– Да ты что? Один ни рукой ни ногой, а она – «пойдём». Не, намахался так, что ой-ёй-ёй. Потом как-нибудь. Чуть не сдох в той вильгельминовой могиле, до сих пор земля сыпется с головы на подушку. В другой раз сходим, посмотрим.
– Да, в отдельной квартире жить будет здорово. Я себе представляю.
– Откуда? Можно подумать, ты жила когда-нибудь в отдельной квартире!
– Ну я поэтому и говорю: можно себе представить!
– Разве что представить. Я и представить пока не могу. Невообразимое великолепие какое-то. Пришёл домой, закрыл за собой дверь, и… никого!
– Первым делом сантехнику заменить. Новый унитаз достать, импортную мойку и кухонный гарнитур. Польские очень хорошие. Кстати, у меня знакомая работает в мебельном магазине, может помочь достать. Косметический ремонт произвести, подновить, обои на свой вкус наклеить, чтобы квартира блестела, как конфетка. Я даже не завидую, такому счастью грех завидовать. Но, если честно, Виктор, не смогла бы, как ты сейчас, валяться на койке, со смертного одра встала и пошла смотреть, хоть на окна, и какой из себя подъезд.
– Вот в другой раз выкопаешь кому-нибудь могилу, вниз три метра сплошной глины, и попробуешь сходить, а я на тебя посмотрю, на умную.
– Балкон есть?
– Раз четвёртый этаж – конечно, есть.
– На балконе можно цветы развести, чтобы цвели круглое лето с июня по сентябрь, а ещё вырастить плющ по стенке.
– Здорово, – Магницкий сцепил руки на груди, – видел я такие балкончики. Красота! Только мороки с ними много, каждый день поливать, землю менять, вредителей травить, рыхлить, окучивать… нет, не для меня.
– Зато красиво! Я бы в своей квартире обязательно устроила зелёный балкончик. Представляешь, утром выходишь подышать свежим воздухом – и попадаешь в цветущий, благоухающий сад!
– Ага, сад, метр на полтора. Ладно, ладно, не расстраивайся, дам тебе ответственное поручение поливать мой балкончик.
Удовлетворившись этим обещанием, Нина встала и легко покинула комнату, оставив Магницкого лежать бессильно распростёртым. Беспомощным он оставался ровно две минуты, пока ее шаги не стихли в конце коридора, после чего вскочил, кинул решительный взор в зеркало и побежал смотреть будущую квартиру. Не то чтобы жалко показать дом Нине, вовсе даже нет, но как-нибудь потом. Сейчас надо посмотреть самому. Это было новое, почти интимное чувство, каким он не мог делиться с другим человеком, даже с женщиной, даже с Ниной. Эх, жалко, Пуме нельзя показать. А потом бы, глядишь, ей понравилось, и осталась бы с ним в той сталинке жить-поживать. Да погоди, ещё и останется.
На трамвае доехал до улицы маршала Жукова, пошёл, глядя на номера, пока не уткнулся в свой, уже почти и родной домище. Обежал со всех сторон. Двор оказался тихий, тенистый от старых клёнов, с бабушками на лавочках. Хорошо, если бы окна выходили во двор. Неужели будем здесь жить? Магницкий задрал голову, разглядывая верхний четвёртый этаж, прозрачные чистые стёкла окон, нарядные балкончики с цветами, точь-в-точь как мечтала Нина, и тут его хлопнули по плечу. Рядом стоял и улыбался Кохман.
– Интересуешься? Идём, квартиру посмотришь, ничего квартирка, для моего семейства маловата, а тебе в самый раз будет. У нас уже вещи упакованы для переезда, на узлах третий день сидим. В двухкомнатной сразу пианино куплю дочке, давно обещал, здесь совсем негде ставить. Повеселим новых соседей! – он хихикнул. – Нет, потолки у тебя будут высокие, объём большой, а площадь не очень.
Потолки действительно оказались замечательные, вдобавок с лепниной в виде розеток.
– Красота?
– С общагой никакого сравнения.
– Поможешь вещи перевезти?
– Конечно. Я же самое заинтересованное лицо.
– Там у меня пятый этаж, зато лифт. А пианино по лестнице придётся тащить.
– Затащим без проблем.
Воодушевлённый блестящими перспективами жизненного устройства, Магницкий вернулся в общежитие, где завалился спать и проспал подряд целых восемь часов счастливым человеком. Ему снились бесконечные анфилады комнат сказочного дворца, наполненные светом и ароматом яблоневого сада, а он шагал, шагал по ним, пока не очутился на маленьком уютном балкончике, обильно украшенном разноцветными фиалками, на котором, прыгая от нетерпения, ждала его длинноногая Пума. И никакой брат по разуму Черкизов не испортил им наслаждения от безумно жарких объятий.
У проходной Магницкому встретились сразу три женщины в трауре. «Плохое начало обещает хороший конец, – объяснил себе, – а конец, известно, делу венец! Тем сердце и успокоится. Всё в порядке, можно даже сказать, что повезло. Есть шанс набрать дополнительные очки в борьбе за отдельную благоустроенную жилплощадь». Скромно приблизился к Вильгельмине Карловне, тупя взор об её туфли сорок третьего размера.
– Позвольте выразить вам глубочайшее соболезнование!
Рядом с мамой стояла Жанна в затрапезном жёлто-сером, мятом-премятом белогвардейском халате, с аккуратно пришитым карманом, в стоптанных туфлях и с чёрной ленточкой в волосах. После ночной смены, что ли? За руку держала дочку, которую в садик не отвели, а взяли с собой на похороны. При виде Магницкого Жанна отвела лицо в сторону. Наступила минута молчания. Женщины ждали продолжения траурной речи, Виктор не знал, что говорить ещё, и тихонько перескочил взглядом с большеразмерной туфли на ногу Жанны.
Что это он там нафантазировал прошлый раз насчёт этой ноги? Боже мой, стыдоба! – И не совестно вам, товарищ Магницкий, в рабочее время заниматься форменным безобразием? – Стыдно, товарищи. Больше не буду.
– Спасибо, – сказала Жанна, – мы вам благодарны за участие.
И Вильгельмина тоже дрогнула на пару миллиметров носом. «Наверно, я прощён, – возликовал мэнээс. – Больше басурманином не буду, отныне и навсегда зарекаюсь лазить в карманы системотехников за „раковыми шейками“!»
– Какой прелестный ребёнок, – от души порадовался он. – Жанночка, я вам по-хорошему завидую.
– У вас ведь нет детей? – подала голос Вильгельмина Карловна.
– Пока холост и бездетен, – кратко резюмировал Магницкий, – но сейчас вдруг подумал, что хотел бы быть папочкой такой миленькой девочки… в смысле потом как-нибудь, в будущем.
Очередные алые паруса пронеслись по лицу Жанны.
– А вам сколько лет, товарищ…
– Магницкий.
– Товарищ Магницкий?
– Двадцать семь стукнуло, – и по привычке брякнул: – Из комсомольского возраста… пока не вышел, взносы плачу регулярно, и в общественной жизни активно участвую… например, в городском конкурсе молодых учёных…
– Жениться пора, молодой человек, семью создавать!
– Да кто же против, Вильгельмина Карловна? Я бы с преогромным удовольствием женился, но в том-то и дело… жилплощадь не позволяет. В общежитии имею койку да тумбочку.
– Ну-ну, не прибедняйтесь, Магницкий, не прибедняйтесь! Я этого не люблю! Даже полное отсутствие жилплощади никому ещё не мешало вступить в законный брак. Вот для жизни семейной – да, там жилплощадь необходима, с этим трудно не согласиться. А для одинокого мужчины отсутствие квартиры не проблема, ничего страшного, найдёте себе вторую половину с жилплощадью, семьёй обзаведётесь, детьми, какие ваши годы! Комсомольские!
Появился директорский шофёр.
– Вильгельмина Карловна, автобус готов, можно ехать.
«Что-то я не понял, – призадумался мэнээс, – набрал сейчас очки, или случился перебор?»
Утро для Виктора всегда самая продуктивная часть рабочего дня. С 8 до 12 работа спорилась, а потом сразу и очень сильно хотелось кушать. А потом спать. От последнего спасла бы только в пух-прах проигранная биллиардная партия, с ней приходила обычно рабочая злость, на которой можно проехать худо-бедно часов до пяти. Но в этот день сразу не заладилось. Уже в пять минут десятого так сильно захотелось увидеть Ларису, а главное – ощутить её голову на собственной груди, вдохнуть аромат гладко стянутых в хвостик волос, что Виктор вскочил со стула и начал ходить по комнате из угла в угол.
– Что ты, будто белый медведь в клетке, мотаешься? – потерпев немного, сочла нужным выразить неудовольствие Зоя Степановна. – Успокойся, не маячь перед глазами.
– Мне на ходу лучше думается, – соврал Магницкий, – а впрочем, не буду мешать, пойду по коридору пробегусь.
В коридоре достаточно сделать три небольших шага, и, пожалуйста, вы уже в соседней комнате. Главного блюстителя морали в это время нет на месте, он на производственном совещании, это плюс. Чертя в воздухе ладонями плавные круги и эллипсы, на переднем плане Забава объяснял Ларисе своё понимание алгоритма некого природного процесса, который она должна ему срочно запрограммировать, тряс мятым листочком с какими-то формулками, сам сильно в них путался и убегал взглядом за окно. Пума «ловила его на слове» – старательно записывала соображения теоретика в тетрадку, соорудив из пухлых пунцовых губ привлекательный бантик, всем своим видом демонстрируя полную лояльность.
– Ясно? – спросил Забава, как только увидел входящего Магницкого. – Тогда за дело, с богом! Надеюсь, сегодня вечером покажете мне какой-нибудь отлаженный первый модулёк. А завтра уже что-нибудь конкретное посчитаем…
– Не вполне… – протянула Пума.
– Вот завтра и обсудим, а пока делайте, как поняли, чтобы я понял, чего вы не поняли, – встал, протягивая руку Магницкому. – Ты не сгорел ещё от жары сегодня? А я спёкся. Пойдём, лимонада хватим по стаканчику в цехе?
– Иди, я ещё потерплю.
– Ну, смотри.
Бросив мятый листочек в мусорку, Забава кинулся охлаждать горящие поршни.
Сердцеедка Лариса заглянула прямо в душу Магницкого и на всю комнату объявила:
– Пойдём, миленький, поможешь мне программировать забавные фантазии.
Девчонки зафыркали.
Не обращая на них внимания, Виктор широким жестом предложил Пуме руку, та возложила свою ладонь на его, и они пошли, пошли, пошли, вытянувшись в струнку, как к аналою. Сначала вниз по лестнице, затем мимо стеклянных застенков охраны, затем по длинному коридору, как по храму, в котором высоко под сводами тысячью свечей полыхали яркие лампы дневного света и присутствовал целый ряд свидетелей-программистов, сутуло пялившихся в свои ядовито-зелёные экраны. Меж ними бегала церковной служкой системотехник Жанна с траурной ленточкой в растрёпанной причёске.
Её не пустили на похороны дедушки из-за возникшей ситуации!
«Сейчас покраснеет!» – догадался Магницкий, следя за лицом системотехника, но слишком возомнил о собственной персоне. На этот раз Жанне нет до Виктора никакого дела, она даже мельком не глянула в их сторону, сосредоточенно пересчитывая в маленьком блокнотике неправильно сдвинутые биты оперативной памяти. Парочка беспрепятственно погрузилась в тёмную прохладу армовской комнаты, наконец обнявшись, совсем уж близкими людьми после долгой разлуки. Можно сказать, припали друг к другу в сложной только на взгляд непосвящённого человека позе: голова одного на грудь другого. На вид неудобно, а лучше не бывает.
– Закроемся?
– Что люди подумают?
– Люди подумают, что мы опять обнимаемся.
И тут Магницкого осенило:
– Слушай, пойдём гулять?
– Сбежим, что ли, с работы? – с обезоруживающей детской непосредственностью спросила Лариса.
– Что ты, что ты… разве можно… так говорить… вслух? У нас, между прочим, день ненормированный. Запросто в обеденный перерыв может случиться машинное время. В таком случае обед переносится на десять часов утра. Но это скажем только в том случае, если нас будут искать, в чём я весьма и весьма сомневаюсь. Кому мы нужны? Разложи свои бумажки по клавиатуре, будто на пару секунд отошла. Ну вот и отлично. Стой, куда? Не через вахту же, ой, молодо-зелено, через чёрный ход смоемся.
На улице замечательно свежо: солнышко, лёгкий ветерок, в парке деревья шумят вершинами, трамваи бегают-трезвонят, люди сплошь и рядом симпатичные. Виктор глубоко вдохнул, взял Пуму под ручку и направился куда глаза глядят. В ближний парк. Но Лариса завертела головой по сторонам:
– Давай лучше обедать пойдем.
– Если кто спросит, мы и так идём обедать. Объявится сейчас некий неизвестный товарищ, пристанет с вопросом: вы чего здесь гуляете? По какому случаю? Это я к примеру рассуждаю, не бойся, не оглядывайся. А мы ему ответим честно и откровенно: не гуляем, уважаемый, – обедать идём. Он сразу и отстанет.
– Хитрый ты очень.
– Не хитрый, а сообразительный, что разные вещи.
Парк по периметру обсажен стриженым кустарником, и если люди внутри периметра садятся на лавочку отдохнуть, то делаются с улицы не видными.
– Присядем ненадолго?
– Нет, миленький, нам же в столовую.
– А допустим в первом приближении, что шли и устали, из сил выбились, сели отдохнуть. Что, нельзя разве?
– Не положено.
Они почти пересекли весь парк по диагонали, скоро парковая дорожка сольётся с уличным тротуаром, где народу – не протолкнуться. Шаги сами собой укоротились. Пума завертела головой по сторонам.
– Стой! – вдруг скомандовала, крепко хватая его за плечи и разворачивая спиной к улице, сама встала близко-близко, чуть даже коснувшись грудью, и осторожно выглянула из-за его лица одним глазом, наблюдая за кем-то. – Не шевелись!
– Что случилось?
– Тихо ты! Муж. На нас смотрит. Прошу же не шевелиться! Смирно стоять можешь? С какой стати здесь оказался? На работу ко мне, что ли, решил зайти без спроса?
Они почти одного роста, его глаза на уровне её бровей. Когда прячется за ним полностью, он видит огромные, расширенные от страха бездонные чёрные зрачки.
– Не горбись, Магницкий. Что, боишься – по башке прилетит? Не бойся, он пока далеко.
– Тогда идём?
– Нет, если меня признает, знаешь, какой вой дома поднимет? С кем стояла? Отчего? Почему? А пока ещё не разобрал, вдруг почудилось? Грудь шире надуй. Плечи в состоянии развернуть?
– Плечи не умею. Уши растопырить?
– Всё, идёт сюда, – она вдруг совсем придвинулась, возложила локти на плечи. – Обними, будто целуемся. Муж знает, что я целоваться не люблю, тем более на улице, решит, что померещилось. Он очень ревнивый, но воспитанный человек: ни за что не подойдёт к целующейся паре. Если, конечно, сразу не разглядел. Если узнал, обязательно прибежит, тогда его ничем не остановишь.
Руки Магницкого осторожно возлегли на тонкую, изогнутую талию.
– Так это…
Целоваться Пума отказывалась, рта не разжимала, но ресницами щекоталась лихо. В предчувствии удара сзади по голове Виктора чуть не разобрал нервный смех.
– Хватит обниматься, ушёл!
Магницкий оглянулся. Прохожие по-прежнему снуют одновременно в двух направлениях, некоторые смотрят на них понимающе.
– А скажи, будь добра, муж был? Не выдумала?
– Муж был и есть, никуда не делся.
– Сейчас был?
– Сейчас не было, и что с того? Испугался напрасно? Обиделся, миленький? Обнять тебя очень захотелось, только и всего. Знаешь, чем зря шляться-рисковать по улицам, давай лучше я к тебе приду в воскресенье в гости. Или в субботу. Часиков в пять?
– Согласен.
– Жди меня в семнадцать ноль-ноль. В субботу или воскресенье. Я пока не могу сказать точно. Будешь ждать, миленький?
– Само собой, конечно. В субботу или воскресенье.
– Ты один живёшь в комнате?
– С товарищем. Но у него есть великолепное качество: по выходным он ходит навещать детей к своей прежней семье, потому как человек разведённый, пожилой, на четвёртом десятке. Нет, у него даже два превосходных качества имеются; первое я назвал, а второе, – представь себе, – Гена даёт деньги в долг, а потом ждёт молча, не напоминая, когда отдашь. Сейчас только вспомнил, что уже третью неделю должен ему двадцать пять рублей. Святой человек, правда? Почти папа римский, только без этой… без тюбетейки. Надо будет вернуть должок, потому что если наш святой Геннадий раздухарится, никому мало не покажется.
– Но это ничего, если я приду? Сосед не обидится?
– Ничего. Я буду очень ждать. Сяду в половине пятого на стул, закрою глаза и как размечтаюсь!
Вечером Магницкий повстречался в общежитском коридоре с Ниной. Будучи преисполнен радостью жизни, при виде её опять испытал лёгкую растерянность, стало немного стыдно за своё настроение, связанное с посторонней любимой девушкой, но счастья внутри оказалось настолько с излишком, что и ей он разулыбался, как хорошей знакомой.
– Ну? – спросила она, радостно блеснув глазами в ответ.
– Что?
– Ходил смотреть квартиру?
– А, квартиру… конечно. Вопрос решится завтра, а сегодня надо затаить дыхание и терпеливо ждать. Я стараюсь не думать об этом деле, чтобы не спугнуть сталинку с балконом.
– И как, понравилась?
– Нина, зачем спрашивать глупости? Как может человеку, всю жизнь мотавшемуся по общагам, не понравиться отдельная благоустроенная квартира? Даже самая плохонькая, у чёрта на куличках, и та показалась бы раем небесным, а тут трёхметровые потолки с гипсовыми розетками, да ещё в центре.
– Со мной идти не захотел, расстонался: могилу копал, устал, отдыхать буду!
– Дорогая Нинель, вся эта квартира в данный момент на воде вилами писана. Могут и не дать, а ты человек впечатлительный, эмоциональный, вон уже как насчёт балкончика размечталась! Кухоньку воочию увидишь, санузел с ванной, вообще полёт фантазии такой начнётся, что никакими силами не остановить. Кинешься в хозяйственный магазин покупать тарелки с вилками да ложками. А вдруг не дадут? Что тогда? Опять депрессия, слёзы, зачем?
– Но ты же первый стоишь в очереди на однокомнатную?
– Вроде первый. Что с того?
– Не финти, Магницкий. Мне кажется, ты не хочешь брать меня с собой. Ведь не хочешь?
– Боже мой! И это ты говоришь мне?
– Отвечай, Виктор. Я серьёзно спрашиваю.
– Минуточку, предлагаю зайти в комнату. Вот, Борцова нет, начинай прямо с порога учиться чувствовать себя как дома. О чём мы беседовали?
– Виктор, ты свинья!
– Это я помню. Теперь совместными усилиями конкретизируем данный постулат и подвергнем его системному анализу.
– Тут и без анализа ясно, что мы состоим в гражданском браке уже целый год, просто живём в разных комнатах, но кушать супчик и тефтели ты приходишь ко мне, и вообще… Виктор, скажи честно, у тебя появилась другая женщина?
– Какая другая? – ненатурально изумился Виктор. – Смешно слышать. Ты громче кричи, пожалуйста, чтобы всё общежитие было в курсе природы нашего скандала.
– И закричу, мне не стыдно. Стыдно должно быть тебе!
– Да возьму я тебя в квартиру, если хочешь, боже мой, какие проблемы? Если выделят, конечно. Но пока в руководящих кругах преобладает мнение, что товарищу Магницкому достаточно комфортно живётся и в общежитии, потому что бездетный и бессемейный. Так есть ли смысл товарищу Магницкому мечтать всерьёз о цвете занавесок на кухне?
– Но можно сказать им, что де-факто ты женат гражданским браком, я подтвержду… подтвердю, а если потребуется, приведу сто человек свидетелей, половина общежития в курсе дела. Виктор, надо бороться, не опускать руки, когда ещё будут давать однокомнатную квартиру? Может быть, никогда.
– Вот только, ради бога, не приводи пол-общежития. На профком это не подействует, я тебе гарантирую, а Вильгельмина Карловна точно впадёт в безумную ярость. Если бы я мог предъявить свидетельство о регистрации из загса – тогда другое дело, а свидетелей все могут привести, и сто человек, и больше.
– Знаешь что? Давай прямо сейчас сбегаем в райисполком, ведь там тоже есть отдел загса, зарегистрируемся и получим свидетельство о браке. Скажем им, что ты уезжаешь в дальнюю командировку на Север и это вопрос жизни и смерти.
– Ну да, срочно по делам на полярную льдину, которая вот-вот расколется, и молодой муж не вернётся, зато беременная жена начнёт получать пенсию по утере кормильца от государства. А райисполкомовцы тут же потребуют предъявить командировочное удостоверение. Ты посмотри на часы, какой райисполком работает в это время, уже семь вечера!
– Тогда можно завтра с утра. Пойдём пораньше, к открытию, зарегистрируемся первыми.
– Полагаешь, в нашем профкоме заседают сплошь идиоты? Мне в лицо скажут, что я уговорил какую-то первую встречную – поперечную на штамп в паспорте, лишь бы урвать с родного предприятия квартирку. Это будет минус в моральном плане, а не плюс.
– Тебе бы только оскорбить меня бранным словом. Встречная – поперечная! Так меня ещё не называли. Какая же ты свинья, Виктор!
В комнату вошёл Борцов.
– Здравствуйте, товарищи сожители!
Нина кинулась к двери, легко отшвырнув соседа с дороги.
– А вы, конечно, подслушивали! – выкрикнула она гневно и выбежала вон.
– Слышал в коридоре только, что Виктор – свинья, но, во-первых, фраза была сказана очень громко, а во-вторых – это общеизвестный факт, – объяснился ей вослед Геннадий. – Нехорошо, товарищ Магницкий, обижать старых подружек. Между прочим, они лучшее, что выпадает пожилому человеку в сухом остатке его жизни. Кстати, жёны не подходят под определение старой подружки, жена есть жена, об этом писатель Чехов первым догадался сказать, но лишь после того, как чёрт дёрнул его жениться на старости лет.
Однако Нина передумала уходить, вернулась с глазами полными слёз.
– Какой же ты всё-таки подлец, Виктор!
– Попрошу не ругаться, девушка, в общественном месте, – нахмурился Геннадий.
Нина отмахнулась от него, как от комара.
– И после всего… всего, ты имеешь наглость заявлять мне такое?
– Кстати, в точности как моя бывшая жёнушка чешет, один в один, – воскликнул сосед, радостно удивлённый, – слово в слово, по писаному. Родная, уйдите, как человек, знающий жизнь, гарантирую: ничего хорошего сейчас из вашего разговора не выйдет.
– Подлец, – сказала Нина, – подлец и подонок!
– Ах так? – разозлился Магницкий. – заруби себе на носу: если будешь ругаться, в квартиру не возьму!
– Я так и знала! Я так и знала, что ты негодяй, каких белый свет не видывал!
Гражданская жена сделала шаг вперёд, залепила гражданскому мужу пощёчину и гордо вышла вон.
Вздохнув с облегчением, Гена прикрыл за ней дверь:
– И ещё хорошо, что ты официально жениться не успел, как она тебе только что предлагала, и детей у вас нет, а то бы не так намучился! Эх, да что говорить!
Он искоса посмотрел на Магницкого, который, забросив руки за голову, лежал на своей тахте, уставив глаза в потолок. И разочарованно смолк. Виктор имел самый довольный вид. Он думал о Пуме. «Она придёт в пять часов. В пять. В субботу или воскресенье!»
– А ты хитрый, – Борцов достал из тумбочки батон хлеба и кусочек сливочного масла. – Я думал, ты свойский парень, но только теперь всё про тебя понял до конца. Ты хитрец. Хитрые люди пытаются добиваться целей окольными путями, но день их торжества становится одновременно и днём величайшего поражения, ведь хитрость – это извращение ума под воздействием трусости.
– Замолчи, пожалуйста, – попросил Магницкий, – не мешай человеку мечтать об идеальном жизненном устройстве.
– Посмотрите на него, ещё один Кампанелла выискался на мою голову.
С утра Пума осторожно, на цыпочках вошла в армовский кабинет, бросила сумочку на автоматизированный стол, включила машину и, пока та, весело мигая лампочками индикации, загружалась, подкрасила тени на глазах. Потом причесалась. Открыла тетрадку. Оглянулась на дверь. Вздохнула. Достала лак для ногтей и, подправив маленькой кисточкой безымянный палец, подула на него.
– Ку-ку! – раздалось из-за тяжёлой пыльной шторы.
Пума схватилась левой рукой за сердце, а правой метнула в штору сумочку со всеми маленькими ножничками и пилочками.
– Виктор!
Магницкий вылез в комнату, отряхиваясь от пыли, начал подбирать разлетевшиеся по округе ножички с пилочками.
– Врут электронщики, что пылесосят всюду и каждый день. Ни черта не работают, сплошные профилактики устраивают по десять часов в сутки, да спирт казённый хлещут литрами. Какое литрами – вёдрами! Не зря Орало на квартальном собрании обещал их вывести на чистую воду.
– Магницкий! Русским языком тебе говорю: никогда не пугай девушку. Совсем отбился от рук! Раньше заглянешь в вашу комнату, а там уже шум стоит: товарищ Магницкий в белой рубашке при галстучке, с закатанными рукавами рвёт и мечет, рвёт и мечет, как безумный, распечатки программ. А теперь посмотришь – тишь да гладь.
Виктор приблизился вплотную, Пума встала, и они обнялись.
– Заглядывала сегодня?
– Конечно.
– Меня нет?
– Нет.
– Жалко?
– Просто ножом по сердцу, миленький. Опять кто-то шагает по коридору, если толкать вздумаешь, ради бога, не на дисковод – у меня там база данных крутится. Лучше в кресло, оно мягкое.
– В таком случае давай сядем: ты в кресло, я на стул рядом, и будем программировать что-нибудь полезное.
Они сели. Шаги стихли.
– Нет, я так не могу работать, – Пума вздохнула. – Не могу рядом с тобой работать. Не в состоянии.
– Кстати, знаешь, сегодня мне однокомнатную квартиру могут выделить. Сталинка в центре. Как раз сейчас профком решает этот вопрос – дать или не дать.
– Знаю, слышала. Дурачок ты, Витя, каких в мире нет. На профкоме решается вопрос, а он из-за шторы кукует.
– Комната большущая, потолки высокие, трёхметровые, балкончик красивый! Если дадут, давай устроим новоселье… вдвоём?
Забава вошёл и только после этого громко постучал.
– К вам можно? Разрешите обеспокоить?
– Ты как всегда: ни раньше ни позже.
– Извини, Виктор, на одну минутку.
– Опять вопрос жизни и смерти?
– Нет, квартирный вопрос всех поголовно испортил. Черкизов тебя кличет, он только что вернулся с профкома.
– И как там?
– Не знаю, говорю же, зовёт. Извините, девушка, у нас очень важные дела.
Хмурясь, будто не выспался, Черкизов ходил по коридору возле стенгазеты, нервно потирая руки.
– А, молодое дарование с аллеи талантов, слушай умопомрачительную новость. Профком царственно повелел выделить однокомнатную квартиру матери-одиночке системотехнику Жанне. На днях она выписалась из трёхкомнатной квартиры своей мамы и прописалась в общежитии. Таким образом создалась ещё одна суперльготная очередь матерей-одиночек-комсомолок бесквартирных. А ты только неженатый, бездетный, хороший товарищ и комсомолец. Возражения имеются?
– Нет, возражения отсутствуют. Мать-одиночка – звание для меня в принципе недостижимое.
– Вот именно, правильно мыслишь. К тому же вы данную однокомнатную квартиру превратите в разбойничий вертеп, пристанище разврата. Прозвучало такое мнение, крыть мне его было нечем: один шуры-муры прямо на работе разводит, другой в это время бегает в его комнату с девицей на обеденном перерыве, а люди всё видят, всё знают, и в нужный момент ставят вопрос ребром. Глубоко аморальная история. Так-то вот, товарищи комсомольцы и члены профсоюза, вам ещё работать и работать, над повышением своего нравственного уровня хотя бы…
– Хотя бы до уровня матери-одиночки. И матери её матери. Мать её!
– Точно.
– Значит, общага мне на роду по гроб жизни написана.
– А жаль всё же, – чмокнул Забава обиженно, – очень жаль. Зараза эта Вильгельмина Карловна, какую мину подложила, ай-яй-яй! Пока человек могилу её папеньке копал, глину кидал, надрывался, квартирку прямо из-под носа увела. Даже глазом моргнуть не успел! Обстряпала дельце по высшему классу! А так разобраться, семейственность она страшную развела на работе: папашу на кладбище отправила, дочку с внучкой в однокомнатную квартиру сбагрила и теперь одна в трёхкомнатной выходит замуж за молоденького мальчика.
– Какого такого мальчика?
– Говорю же русским языком: молоденького. Народ всё знает, как уже отмечали вышестоящие товарищи.
– Вот мальчик её и накажет со временем за грехи по полной программе. Всем воздастся за грехи их, как вещал отец Фёдор. Тебе, Виктор, сегодня отоварка прикатила с воздаянием, кому-то потом.
– Ничего, перебьёмся, какие наши годы.
Забава похлопал его по спине.
– А отчего бы не сходить мне к Вильгельмине и не нахамить ей при всех. Просто посчитаться фактами? Зачем ждать, пока мальчик отомстит? Нашим шефом она точно никогда в жизни не станет, кишка тонка. И квартира у меня есть, чихал я на их профком, санаторных путёвок тоже не видел ни разу. О, давайте взносы платить не будем, раз они квартиру нам не дали!
– Взносы, молодой человек, автоматически из зарплаты вычитаются бухгалтерией, пора бы знать. Так что живи спокойно. Тебе, что ли, не дали?
– Да почти что мне. Моему лучшему другу! Отсутствие квартиры сродни гражданской смерти, а за смерть друзей надо активно мстить!
– Я ещё не умер.
– Беззаботный ты наш. Всё одно помрёшь, не сейчас, так позже, в каком-нибудь пригородном доме престарелых на обоссаной простынке с клеёночкой. А нянечки даже и не заметят потери, будут, кобылы дебелые, ржать в коридоре, анекдоты травить про Вовочку. Нет, пойду поздравлю Вильгельмину с квартиркой. С трёхкомнатной, для неё одной, такой большой и умной, да мальчика ейного, молоденького.
– Идите оба работайте, – рассердился Черкизов не на шутку.
Забава подмигнул Магницкому, вздохнул и скрылся в своей комнате. Но Виктор подхватил знамя сопротивления.
– Вы, товарищ Черкизов, мне покуда не начальник, посему прошу здесь не командовать. Спина из-за вас который день ноет, ни сесть толком, ни встать, ни лечь не могу.
– Поставь горчичники на ночь.
– Горчичники. Хорошо, вам жена горчичники зався ставит, если что случись, а тут один, как перст, на белом свете горе мыкаешь, ни жены, ни детей, ни угла своего, кругом всем обделённый. Только «давай-давай, работай!» да взносы профсоюзные плати, а ещё комсомольские не забывай сдавать за три месяца вперёд, да могилы начальству копай в свободное от работы время! Хватишься – горчичник ставить некому! Ещё немного побарахтаюсь в нашем НИИ – глядь, и стакан воды никто не протянет в предсмертной горячке. Сдохну, как собака беспризорная под забором, узнаете тогда!
Он зашёл в свою комнату, быстро захлопнув дверь, чтобы Черкизов не успел ничего возразить. Пусть помучается, ему полезно. Пора понять, что партнёров по биллиарду в профкоме надо грудью защищать, а не читать им после полной сдачи отходную про моральные ценности строителя коммунизма. Зоя Степановна выключала вскипевший кофейник. Магницкий быстро прошёл к распахнутому окну, упёрся руками в подоконник и посмотрел вдаль. Красиво шагая длинными ногами, уходила с работы и от него Пума. Пережить очередное несчастье за столь короткий отрезок времени оказалось невозможно физически. Он так нуждался в её участии, что, не думая о последствиях, перенёс себя на руках за окно, приземлился на газон и бросился догонять дорогую коллегу.
Дверь в комнату отворилась, на пороге возник Черкизов с намерением дать отпор мэнээсам, отбившимся от рук. В коридоре завсектором приготовил для этого несколько нужных фраз и сейчас желал продолжения дискуссии.
– Виктор, тебе кофе наливать? – спросила Зоя Степановна заботливо, но ответа не получила.
Повернулась к окну, где только что стоял Магницкий.
– Странно, а мне показалось, что Виктор вернулся.
– Нальёте – не откажусь, – задумчиво принял предложение Черкизов, – что-то голова плохо варит с утра. Знаете новость? Ведь не дали вашему Виктору квартиру. Вильгельмина Карловна применила жёсткий прессинг по всему полю.
– Ах ты, жалость какая, а мы начали сбрасываться ему на люстру. Переживает, наверное, сильно. То-то мне почудилось, будто зашёл он эдак молчком, оглядываюсь – нет никого, значит, аура его мечется по институту, места себе не находит.
– Всё может быть в этом мире, – заторможено произнёс Черкизов, подходя с чашкой к окну.
Видимая территория парка, как всегда в утренние часы, имела вид пустынный, даже кое-где заброшенный из-за скопившихся куч мусора. Завсектором зевнул, прикрывшись ладонью, отхлебнул из чашки горячий дефицитный кофе, сощурился на небеса.
– Хорошо на природе! Не то что в нашем научном гадюшнике. Садовником, что ли, пойти наняться? Иль дворником? А что? Мети да мети, и никаких тебе профсоюзных проблем…
Виктор догнал Ларису на выходе из парка.
– Привет, слышала новость? Я опять без квартиры.
– А кому дали?
– Жанне.
– А, ну да, она же одна, с ребёнком, у мамаши живёт. Бедненькая. Ей надо дать. Ты не расстраивайся, тебе потом дадут.
– Догонят и ещё дадут. Впрочем, я рад за неё.
Пума тревожно глянула по сторонам, сняла его руку со своей, слегка отстранилась.
– Увидят, кому не следует. Ты куда?
– Я? Да так, до киоска газетного иду, смотрю – ты бежишь.
– А меня на комсомольскую учёбу послали. Не расстраивайся, я к тебе в общежитие приду, как договорились, в субботу или воскресенье, в пять часов. Будешь ждать?
– Само собой. Давай провожу до курсов.
– Слишком опасно, запросто налетим на знакомых. Придётся дома с мужем объясняться.
– Можно, я просто пойду рядом? Будто нас вместе послали на учёбу? Что тут такого?
Пума, очаровательно улыбнувшись, отрицательно покачала головой.
– Слишком взрослый мужчина, чтобы посылали на комсомольскую учёбу. В принципе, такое допустимо в редких случаях, но слишком похоже на враньё. Я приду к тебе, честно, обещаю.
Однако Магницкому было неимоверно трудно расстаться с ней сейчас. Ужасно не хотелось, почти так же сильно, как умирать на ранней зорьке у стенки, залитой розовым светом, когда воздух особенно свеж. Вот вечером – пожалуйста.
– А если следом пойду? Шагах в двух-трёх, будто мы незнакомы? Ну можно, миленькая?
– Зачем? Вон твой газетный киоск. Пока, миленький.
Магницкий хотел что-то ещё сказать, открыл рот, Лариса быстро отвернулась и заспешила в толпе, легко обгоняя прохожих и сохраняя при этом свою летящую грациозную походку.
Чёрный вход оказался надёжно заперт, пришлось войти в институт через вахту. Новый вахтёр с забинтованным глазом, поглядев оловянным зрачком через толстенное стекло очков, бросился искать его пропуск.
– Я помню ваш номер, – сказал он, а носом подслеповато затыкался по рядам ячеек.
– Пропуск остался у меня, я покурить выходил. Буквально на минуту.
– Извините, не углядел, – расстроился вахтёр, по лицу его пронеслась тень сомнения в собственной профпригодности.
– Да ерунда. Бегаю туда-сюда весь день, дурная голова ногам покоя не даёт.
В коридоре стояла задумчивая Жанна. Он подошёл.
– Поздравляю с отдельной квартирой. Теперь точно жди в гости, адрес можешь не говорить, у Кохмана был, так что скоро приду с конфетами и вином. Ты какое любишь больше: красное или белое, сухое или полусладкое? А то водочки трахнем на брудершафт?
Жанна не начала, как обычно, с усталой улыбкой заводить речь о витиных прибамбасах. Стыдливо смотрела бедняжка в сторону и ничего не отвечала. Вот это и есть та самая кроткая умнейшая девушка, что умыкнула у него чудесную квартирку с балкончиком. Даже не верится.
– И не думай, что я какой-нибудь нахал уличный. Как положено приду, с подарочным комплектом, правда, ещё не выбрал, каким именно. Помоги, пожалуйста, определиться. Меня в конкретной ситуации весьма прельщает комплект ножей на двенадцать персон, их метать можно в именинника, фокус такой показывать на семейных днях рождений. В продаже также вилки есть и десертные ложки, а нормальных ложек нет, и чайных тоже. Я более всего чайные мельхиоровые ложечки предпочитаю дарить по доброте своей душевной, но тут придётся с ножиками заявиться, а может, ещё порыскаю по магазинам и где-нибудь вилок достану. Сядем рядком, поговорим ладком, чаю попьём с конфетками, а потом на балкончик сходим, воздухом подышим как-нибудь вечерком. Знаешь, как там здорово? Балкончик во двор зелёный выходит. Очень хорошо будет курить на том балконе тёплым летним вечерком. Идиллия. Что, не куришь? Я тоже. Вот несчастье!
Он бросил взгляд на Жанну. Та страдала. Несчастная. Чего взъелся? Мать-одиночка, системотехник в драном халате, всякая сволочь прохожая норовит ухватить за ногу, эх, бедная ты моя, бедная! Магницкий ничего не мог с собой поделать, в одну секунду расчувствовавшись бездонной жалостью. Его не остановила даже Вильгельмина Карловна, опять возникшая в конце коридора чёрным призраком брючного костюма пятьдесят четвёртого размера. Жанна пригорюнилась, сгорбилась, опустила голову, и щека её оказалась близка, как никогда. Он быстро поцеловал щёчку, бедняжка даже вздрогнуть не успела, и пошёл навстречу маме Вильгельмине, нежно, сыновьи, улыбаясь. Успел различить шелест за спиной: «Опять ты, Витя…».
И тут случилось невозможное. Во-первых, Вильгельмина слегка посторонилась, давая дорогу, чего в принципе никогда не бывает – все её обходят, от мала до велика, а во-вторых, отвела в сторону твёрдый крупнозернистый гранит сердитых глаз. Вот, знает, кошка драная, чьё мясо съела. Виктор маршировал вплоть до дверей рабочей комнаты, стукнулся в них три раза лбом, спросил: «Разрешите войти?» – и вошёл. Зоя Степановна бросилась угощать его аж растворимым кофе с конфетой из личных запасов. Жалеет, что ли, тоже?
В половине пятого субботы Магницкий взялся за приготовление глазуньи с зелёным луком и фруктового салата. Яйца весело шкворчали на сковороде, Виктор резал груши и яблоки на салат, когда мимо дверного проёма, на котором никогда не было дверей, прошла по коридору Нина. Заметив Магницкого, отступила от моратория на общение, который сама прежде и объявила.
– Не дали квартиру? Так тебе и надо!
– Не дали, черти, буду жить в общаге дальше, теперь уже до второго пришествия точно.
Почувствовав извинительный тон, Нина решила, что Магницкий, свалившись с мечтательных небес на общежитскую кухню, глубоко раскаивается в своём наглом поведении, ищет перемирия и даже восстановления отношений, хотя бы для начала в вопросах кулинарных. При виде холостяцкой глазуньи она сморщилась, будто надкусила лимон:
– С такой беды опять на глазунью перешёл? Господи, Виктор, сто раз тебе говорила, что вредно есть столько яиц за один присест, в них же голимый холестерин. А это что, фруктовый салат? – глаза понимающе раскрылись. – Опять девушку поджидаем? Магницкий, ты неисправим… годы бегут, а привычки остаются.
Но Виктор со своей стороны предпочёл мораторий считать полным разрывом отношений в той их части, что существуют меж мужчиной и женщиной. Таковые были обруганы Ниной принародно, он претерпел, спасибо, больше не надо. Общение же обыкновенное соседское и даже приятельское поддерживать согласен.
– Ничего не понимаешь в здоровом питании, – обернулся, продолжая крошить яблоко в миску. – Ну, вот, порезался из-за тебя!
– Это как всегда. Консервную банку открыть не можешь, не порезавшись. А теперь капаешь в салат, гляди, прямо льётся. Идём к нам, йодом обработаю и забинтую.
Вздохнув с сожалением, Магницкий высыпал фруктовый салат в мусорное ведро.
– Благодарю покорно. Сам забинтую, если будет надо. – Подхватил сковороду, отнёс в комнату.
Прижал к пальцу кусочек газетной бумаги, вышел в коридор. Неподалёку Нина встала читать книгу под неоновой лампой. Конечно, она всегда читает в коридоре, говорит, светлее, чем в комнате, но теперь это выглядит демонстрацией. Когда Пума энергично пролетала мимо, Нина на мгновение оторвала глаза от страницы, коротко в упор взглянула на радостную гостью. Таким взглядом можно уток сбивать на охоте, если ружьё дома забыл. Есть охотники? Другой раз с собой Нину берите, ладно? Чтобы не засорять водоёмы свинцовой дробью.
Но Пума – не дикая утка, и тем более не домашняя, на такие мелочи внимания не обращает, мимо пронеслась с довольным видом, вроде и не заметила обстрела.
– На вашем этаже везде пахнет глазуньей, настоящий общежитский запах, – сообщила весёлым голосом, уже войдя в комнату. И шепнула на ухо: «Женщина в халате с книжкой, случайно, не твоя гражданская жена?».
– Как догадалась?
– Взгляд чересчур серьёзный. Она не войдёт сейчас сюда?
– Думаю, нет.
– Ты ей рассказал про меня?
– Она очень чуткий человек, всё понимает. И очень тактичный. Работает на кафедре общественных наук.
Магницкий сделал шаг навстречу. Пума упокоилась щёчкой на груди.
– Я так по тебе соскучилась, прямо бегом бежала. Посижу немного и уйду. А завтра снова приду, можно?
– Ещё спрашиваешь.
– Конечно, если удастся выкроить время. Но глазунью можешь не жарить. Ах, пора топать, не то жена ещё чего-нибудь не то решит про нас. И устроит скандал, несмотря на всю свою тактичность. Чур не провожать!
Виктор всё же вышел следом. Пума быстро удалялась по коридору. Нины на обычном месте не было. Да рано ещё ей читать, чего встала? Людей только насмешила. В воскресенье он купил бутылку сухого белого вина. Это как долгоиграющая пластинка, можно сидеть за столом долго, греть в руке бокал и пить маленькими редкими глоточками, глядя друг на друга, созерцать и ничего не говорить. Салат готовить не стал по причине не очень зажившего пальца, две порции винегрета принёс из буфета. Сегодня он был уверен на все сто, что Пума обязательно придёт, потому приложил немало усилий, дабы спровадить Борцова на свидание к его детям.
– Гена, ты отец, или… кто?
– Отец, который никому не нужен.
– Да нужен, нужен, они только вид делают, а небось с утра на часы смотрят: когда появится этот папашка?
– Думаешь?
– И думать нечего, очевидный факт. Вот вырастут, тогда точно нужен не будешь, а сейчас, с тортом – да за милую душу.
Тихо матерясь у зеркала, Гена завязал галстук и ушёл на свидание с детьми при полном параде. Смешной Борцов. Вечером опять будет проклинать самый чёрный день в его жизни, когда он, как дурак, расписался в загсе, ни о чём ужасном даже не подозревая. Ладно, пусть покричит, но желательно не ранее семи часов. На этот раз Пума припозднилась, явившись в половине шестого, доведя тем самым Виктора до белого каления.
Точнее сказать, ворвалась в комнату, дверь в которую была оставлена полуоткрытой, сделала удивлёнными огромные глаза:
– Магницкий! Ты почему до сих пор не в постели?
– Что? – Виктор глянул на бутылку сухого и две сиротливые жестяные тарелочки из фольги с винегретом, которые непринуждённо ожидали своего часа в компании со сверкающими на солнце солидными дяденьками-бокалами.
Такого начала он не предполагал, и, хоть был довольно взрослым человеком, слегка растерялся, но успел одним движением сдёрнуть с тахты покрывало. Взирая расширенными зрачками, Пума так же стремительно сбросила через голову, отшвырнула в сторону платье. Выжидательно смотрела, покачиваясь на высоких каблуках босоножек. Блиц-партия молниеносных поочерёдных ходов была разыграна в полминуты, следом наступил получасовой провал памяти, сопровождаемый лишь странным шипением и мельканием сумасшедших красных пятен перед глазами.
Взалкав жаждой полуденной пустыни, Магницкий вскочил, схватил со стола приготовленную бутылку сухого вина, которое, казалось бы, можно было пить бесконечно долго, весь вечер и всю ночь, смакуя маленькими глоточками, подолгу глядя друг на друга, закинул голову и вылил в себя половину освежающе холодной жидкости, не чувствуя никакого вкуса, а лишь одну прохладу, которая заструилась по шее и груди.
Слева что-то зашипело, с удивлением увидел собственную руку, порезанную вчера, из которой теперь с тем самым странным шипением, в такт ударам сердца, прыскала кровь. Подушка, плечо, грудь Ларисы были усыпаны красными лепестками размером с двухкопеечную монету, столь удивительно изящными по форме, что казалось, будто их специально долго и аккуратно рисовал тончайшей кисточкой некий искусный японский живописец, посвятив изображению лепестков на нежнейшем шелке тела все бесконечное время жизни, и вкладывая в рисование каждого отдельного иероглифа сакральный смысл, абсолютно недоступный пониманию западного человека. Однако же то, что смысл тайно присутствует, было отчетливо ясно и этому человеку. Она манила его к себе пальчиком.
В дверь грозно застучали. Кому-кому, а Магницкому хорошо известен этот стук Гены Борцова, вернувшегося не в настроении после посещения своей семьи, неумолимый, словно приговор ревтрибунала.
– К сожалению, сосед пришёл, – заворожённо глядя на красные лепестки неизвестного цветка, произнёс он.
– Не открывай, пока не оденусь!
Как всегда в подобных случаях, с одеванием не слишком получалось, прошло две минуты, и Борцов педантично доложился ещё раз чётким оловянным солдатиком.
– Минуточку ждём, – предупредил Виктор.
– Магницкий, это я, – подал голос Борцов, – отворяй давай.
– Не ори, Гена, успеешь.
– Магницкий, ты обнаглел вконец, – воскликнул сосед, уже врываясь в жилое помещение, и сразу бегом-бегом к своей драгоценной тахте – проверять. – Бордель тут развёл!
Пума выскочила в коридор, Виктор за ней. Заметив, что он не отстаёт, Лариса бросила откровенно сердитый взгляд и ускорилась ещё более.
Даже сзади на открытом плече виднелись красные революционные лепестки.
– Погоди, куда вчистила?
– У тебя отвратительно довольный вид, – произнесла сквозь зубы с обидой, – из которого всем вокруг делается ясно, что только что переспал со мной и очень гордишься этим.
– Заблуждаешься, вид нормальный. А у тебя – вон, посмотри…
– И наставил вдобавок автографов, чтобы никто не сомневался.
Расстались молча. Вытерев автографы платочком, Пума пошла к остановке, он зачем-то тянулся следом, старательно не глядя в её сторону. Долго стояли в разных местах. Автобуса не было. Магницкий начал медленно приближаться, но когда оказался почти рядом, как бы случайно, а не специально, Лариса остановила такси, прыгнула на переднее сиденье и быстро уехала, даже не взглянув на прощание из-за стекла. В это последнее мгновение он заметил на мочке её уха, рядом с серёжкой, свою кровную метку, махнул рукой огорчённо, после чего вернулся к Борцову очень сердитым.
На следующее утро получилось так, что, не сговариваясь, они одновременно открыли двери своих комнат и вышли по делам с бумагами в коридор, который оказался пустынен, свет не горел в связи с кампанией борьбы за экономию электроэнергии на производстве. Две тёмные шеренги дверей говорили об опасности: каждая в любое мгновение могла открыться. Но это не помешало броситься навстречу друг к другу и прижаться, держа руки отстранёнными, что со стороны бы казалось несколько смешным.
– Миленький, вытерпишь без меня три дня?
– Куда-то едешь?
– Нет. Ложусь на обследование в больницу.
– Что-то серьёзное?
– Да нет, не смертельно.
– А всё-таки?
– Что, насторожился? Не беспокойся, инфекции никакой нет. Даже если бы и была, тебе уж точно никак не передалась: обычная проверка на бесплодие. Семейство разочаровано итогами первого года совместной жизни, вот и решили обследовать да в случае чего наказать.
Лариса прыснула таким жизнерадостным смехом, что Виктор вздохнул с облегчением: на заболевшую миленькая совсем не похожа.
– А можно прийти навестить?
– С ума сошёл?
– Просто махну рукой и уйду.
– Да? Ну, хорошо, только в регистратуру не вздумай обращаться с передачей. Утром не приходи, в обед тоже, а главное – после шести ни-ни, в это время приёмный час начнётся. Давай сделаем так. Придёшь к пяти часам, я окно открою и буду сидеть на подоконнике. Помашем друг другу ручками.
– Хорошо, приду.
– Буду ждать тебя, миленький.
Время назначенной встречи предполагало, что надо сорваться с работы пораньше, часа этак в четыре. Виктор купил букет белых роз и, несколько смущённый их чрезмерным великолепием на фоне собственной заурядной внешности, поспешил на первое свидание с миленькой. Медсанчасть состояла из трёх пятиэтажных зданий, разбросанных по озеленённой кустиками сирени территории, огороженной невысокой оградой, выкрашенной светло-голубой дешёвой краской. «Точно оградка при могилке, только очень длинная», – подумалось Магницкому. Вход на территорию свободный. По асфальтовым дорожкам, сквозь которые местами пробивалась травка, а кое-где и кустики, мирно бродили больные в мятых пижамах цвета хаки не по размеру, подставляя солнцу блаженные физиономии.
У приёмного покоя толклись посетители, желавшие передать свои сетки с яблочным пюре в неурочное время. Они кидались навстречу каждому больному, возвращавшемуся с прогулки. Виктор начал обход вокруг главного корпуса, разглядывая окна, в которых мелькали женские головы, обошёл его со всех сторон, затем два других, сходил даже к двухэтажному пищеблоку (чем чёрт не шутит, вдруг и здесь какое отделение расположено?), но Пумы нигде не обнаружил.
Она не сидела ни на одном из подоконников. Не высовывалась ни из одного окна и даже не мелькала за стеклом. Магницкий сделал второй круг, за время которого пришёл к выводу, что число открытых окон резко увеличилось и количество женских голов в них тоже. Что тому виной – приближение приёмного часа или белый букет роз – неизвестно.
– Мужчина, вам кого позвать? – спросили со второго этажа.
– Молодой человек, какую палату надо? – крикнули с третьего.
Но Виктор молчал, оберегая инкогнито, и сделал дополнительно третий круг почёта. В шесть часов почти все окна распахнулись. Под ними сосредоточились толпы посетителей, кричащих кто во что горазд. Только Пумы нигде так и не видно. С роскошным букетом роз в этой толпе Виктор чувствовал себя человеком не от мира сего, и вдруг мелькнула догадка. Ясно, как белый день: Пума его разыграла. Не лежит она ни в какой больнице, просто взяла отгулы и отдыхает на даче, или в городском саду на каруселях катается.
– Не буду я никому ничего передавать, через приёмное отделение передавайте, – по тропинке пробегала медсестра, отбиваясь на ходу от посетителя, – раз не положены больному ваши котлеты, значит, не положены.
– Девушка! – воскликнул, озаряясь радостью, Магницкий, – наконец-то я вас нашёл, милая вы моя! Уже шестнадцатый день ищу, и наконец-то! Возьмите цветы, пожалуйста. Это вам.
– От кого?
– От меня.
Сестра посмотрела на букет и остановилась.
– Кому-то хотите передать?
– Нет, исключительно для вас.
– Что-то не припоминаю, в каком отделении лежали?
– Вы меня не знаете, да и я вас видел однажды утром, в трамвае, две недели назад. На этой остановке сошли. Представьте себе, уже две недели в свободное от работы время разыскиваю с цветами. Каждый день с новым букетом. Наконец нашёл, слава тебе, господи! Возьмите, пожалуйста, не то разорюсь подчистую.
Медсестра неуверенно улыбнулась, опустила глаза. Посторонний гражданин, до того самым бессовестным образом пытавшийся навесить ей на руку пакет с домашними котлетами, мгновенно устыдившись, направился передавать принесённое через окошечко в установленном порядке.
– Вам, наверное, от меня что-то надо, – предположила она, – хотите узнать о своих знакомых или родственниках? Номер палаты неизвестен? Скажите фамилию, я помогу найти без всяких цветов, а передачи проносить не имею права.
– Ничего не надо, абсолютно. Честно-честно, – в кои-то веки не врал Магницкий. – Кроме вашего имени, честное слово, больше ничегошеньки. Назовитесь, и тотчас исчезну, растаю, как утренний туман, даже помнить забудете.
Медсестра призадумалась, стоит ли называться, но Виктор уже сунул ей в руки букет.
– Или хотите, чтобы остался навсегда?
– Пожалуйста. Любовь.
– Огромное спасибо. До свидания.
Удачно избавившись от роз, со всех ног кинулся по бугристой дорожке к окрашенным в голубой цвет распахнутым воротцам, сваренным из труб. Вот если бы узнала каким-то образом Нина о его сегодняшнем похождении, необыкновенно долго смеялась и в назидание обязательно придумала прозвище пообидней. Но что прикажете делать с колючими розами в общественном транспорте в час пик? Не засовывать же их в куст сирени? Кстати, Нина довольно часто по жизни бывает права. Житейской мудрости у неё не отнять. Если хорошенько сесть да вспомнить, то окажется, что права она бывает практически всегда.
Виктор чертовски разозлился на Пуму, однако при встрече решил вида не показывать и даже не напоминать. Как будто ничего не случилось. Пусть только скорее в укромном уголке примостит свою румяную щёчку у него на груди. Даже словом не помянет, будто и не ходил никуда. Скорее всего, забыла, или нельзя было открыть окно. Мало ли какие в отделении порядки? Да не могла Пума взять и просто надуть его из чисто спортивного интереса. Или всё-таки надула?
В начале обеденного перерыва Магницкий сбегал на шестой этаж занять очередь на бильярд, после чего помчался в кафе-беляшную. Увидел в хвосте очереди Пуму, но даже не вздрогнул, она стояла с комсоргом Милой, просто кивнул, прошёл к Забаве, который уже лазил по карманам в поисках денег. Возле них очутилась Мила.
– Что как не свои, мальчики? Купите нам четыре беляша и два стакана какао, мы пока столик забьём.
– Только не до смерти, – согласился Забава. – Он нам в стоячем положении ещё не раз пригодится. Не последний день живём, девушки!
Борис расплачивался, Виктор носил тарелки и стаканы к высокому столику с миниатюрной круглой мраморной столешницей, за которым они еле разместились вчетвером – стоя. Очутившись рядом, почувствовал намеренное касание локтя Пумы и руку не убрал, но подумал сердито: «Ишь, надула, как резиновый шарик, теперь по новой начинает фокусничать».
Забава первый разделался с беляшами, вытерев салфеткой пальцы, скомкал её в тарелку.
– Ну, я готов к труду и обороне. Идём, Витёк, сыгранём партийку. Чувствую, сегодня насухо тебя обставлю. На что спорим?
Пума снова коснулась локтем, загадочно улыбаясь.
– Эх, Забава, вот я бы тебе рога враз обломала. От борта в среднюю лузу, – сказала Мила, отставляя стакан в сторону. – Витёк, будь другом, уступи партию девушке.
– Играйте, – легко согласился Магницкий, – из комсомольского возраста я выпал, из молодых специалистов тоже попросили перейти в пожилые. Мне теперь нельзя торопиться, надо тщательно пережёвывать горячую пищу.
Когда комсомольцы убрались на свой бильярд, они с Пумой, не тратя время понапрасну, очутились в армовской комнате, недовольно разглядывая друг друга.
– Что показало медицинское обследование? – чрезмерно вежливо поинтересовался Магницкий, окончательно утверждаясь в мысли, что ни в какой больнице Лариса не лежала. Уж слишком чудесно выглядит.
– О, многое…
– И что конкретно?
– Конкретно мог бы и не обещать, что придёшь, никто за язык не тянул, я бы пережила.
– Я приходил, между прочим, как дурак, с букетом цветов. Бегал искал твоё раскрытое окно, где ты сидишь на подоконнике и ждёшь меня.
– Это я, как дура, три часа жарилась на подоконнике, а ты не пришёл.
– Пришёл, тебя не было!
– Я ждала, ты обманул.
– Неправда, как дебильный, носился с цветочками вокруг всех трёх корпусов, круги давал. Из окошек кричат: «Мужчина с букетом, вам кого нужно?». А мужчина назвать фамилию права не имеет, головы не поворачивает – глухонемым притворяется.
– Зато сейчас можешь говорить, что душеньке угодно. Всё равно никто не поверит.
– Да уж.
Оба замолчали. Пума с деловитым видом уселась на рабочее место программиста, занялась отладкой. Магницкий ощутил себя посторонним человеком, однако никак не мог уйти. Стоял, засунув руки в карманы с хмурым видом, смотрел в экран, на скачущие зелёные цифры, похожие на танцующих чёртиков. Вдруг Пума взглянула исподлобья, весело и хитро, вскочила, прыгнула, обвив шею руками.
– Миленький, соскучилась! Давай убежим сейчас?
– Давай.
– Поехали, миленький, ко мне. Хочешь?
– К тебе? Хочу! Куда?
– К маме. Не беспокойся, она на работе. Только чур, в троллейбусе заходи в задние двери, я в передние, и выйдем потом каждый в свои. Договорились? Не обижайся, представь себе, что мы советские разведчики, и нам жизненно необходимо соблюдать правила конспирации, иначе провал.
– Я пойду сзади в четырёх шагах, а если тебя остановит кто-то знакомый, начну читать газету.
– Какую газету?
– Воображаемую.
Согласно правилам конспирации, Пума уселась на высокое переднее сидение троллейбуса и отвернулась к окну, а Магницкий встал на задней площадке, и смотрел неотрывно на неё, что вполне естественно и правилами конспирации не возбранялось. Пума зашла в подъезд дома, начала подниматься по лестнице. Согласно тем же неписаным правилам, он следовал сзади, не отставая и не догоняя. Открыв дверь ключом, она быстро исчезла внутри квартиры. Выждав пару минут, Виктор вошёл следом, огляделся по сторонам, закрыл за собой дверь.
– Отличная квартирка, хотелось бы иметь такую на старости лет. Трёхкомнатная?
– Трёхкомнатная. Проходи в спальню, – отозвалась она откуда-то.
В центре спальни располагалась семейная кровать размером два на два, было много зеркал и живых цветов в самых разнообразных вазах и вазочках. Несколько кустистых растений произрастали из больших керамических ваз, стоящих прямо на полу. Что-то вроде небольшого зимнего садика. Из душа выскочила Пума в цветном коротеньком халатике, бросилась к нему навстречу, не дойдя шага, распахнула халат, предлагая восхититься обнажённым телом, танцующим шагом упорхнула к мебельной стенке, из которой достала простыню, взмахнув ею, опустила парашютом на кровать. Парашют лёг неровно, Пума принялась расправлять.
Не выдержав испытания на хладнокровие, агент Магницкий схватил противника за талию, с размаху бросив поверх простыни, и сразу оказался рядом. Пума быстро перевернулась, встретив бесстрашным взглядом:
– Знаешь, что будем сейчас делать, родненький?
– Даже не догадываюсь.
– Ребёнка.
Через какое-то время возникло неприятное ощущение, что на них смотрят. Будто все члены неведомого семейства, включая мужа и свекровь выстроились вокруг кровати, на которой в пылу страсти происходило лечение от бесплодия. «Это из-за зеркал, – подумал он, – хорошо, хоть на потолке нет». «Сладко, сладко, миленький», – закрыв глаза, шептала Пума.
Вот опять она что-то говорит. А ничего не слышно, будто уши заложило.
– Что?
– Знаешь, сколько времени прошло?
– Времени? Сколько?
– Два часа. Кто угодно может прийти в любую минуту, если уже не пришли, а мы тут с тобой…
Где-то посреди лестничной площадки Магницкий ощутил прощальный толчок кулаком в спину – вместо поцелуя.
С утра по радио передали грозу. Было жарко, душно, горячие улицы пахли расплавленным битумом. Возле жёлтых бочек за квасом вытянулись длинные очереди. Небо выгорело рубахой на спине кровельщика. В обед с запада выползли кучевые сине-чёрные тучи, скоро нагромоздив до самого солнца огромные рыцарские замки. Часа два грохотало совсем близко, но всухую. Ливень рухнул на город ближе к вечеру.
Магницкий ехал в троллейбусе, когда по стеклу ударили первые тяжёлые капли, а потом хлынули потоки, сквозь которые было видно, как в момент обезлюдел центральный проспект. Хлестал дождь славно, от души, крыша троллейбуса гремела барабаном. По тротуарам и дороге разлились широкие лавы, а странная парочка выскочила из ресторана «Чайная», и, взявшись за руки, кружилась под ливнем. Даже сквозь залитое стекло видно, что покатываются со смеху. Только непонятно, с чего так пьяны уже в самом начале ресторанной поры, возможно, даже и от счастья.
Парень, очень высокий, здоровенный, в белом костюме, с копной рыжих волос, не смачиваемых, как шкура бобра, ещё имел на большом красном лице недоумение, вроде бы сомневался, стоит ли прыгать да веселиться под этаким дождищем, но неумолимая Пума хохотала широко открытым ртом и, крича что-то всему белому свету, тащила его за собой. Увидев троллейбус, бросились вдогонку, запрыгнули вместе в последние двери без всякой конспирации, покатываясь со смеху.
Магницкий сидел уткнувшись в стекло, изо всех сил пытаясь остаться незамеченным. Прочие пассажиры также не оборачивались. Даже кондукторша не пошла проверять проездные билеты. Да нет у них никаких билетов, а всё равно не пошла, усмехнулась и отвернулась к окну.
Как только на следующей остановке троллейбус открыл двери, он быстро вскочил и, горбясь, бросился под ливень, который шумел непроглядной серой стеной.
Даже на пятом этаже, у двери в комнату, с него текло на пол как с бродячей собаки.
– Гена, стопка коньячка, случаем, не завалялась?
– От коньяка одна философия и никакого согрева. У меня перцовка имеется. Эта вещь как раз по теме, от простуды помогает в девяносто девяти случаях из ста. Дерябни грамм пятьдесят и сразу падай спать. Утром не чихнёшь. Старинный рецепт.
Магницкий переоделся в сухое, дерябнули на пару с Борцовым.
– Слушай, у твоей бывшей жены друг есть?
– Есть. Чрезмерно меня ненавидит, значит, есть.
– А может, сильно разозлил?
– Нет, слишком ярится, запасных путей не оставляет, все мосты жжёт напропалую. При двух детях одинокая женщина так себя не ведёт, факт.
– Почему тогда замуж не выходит?
– По-видимому, женатый человек попался, но ей с ним в любви веселей жить, чем со мной по закону.
– А чего не захотела с тобой как с мужем и ещё с ним потихоньку, по любви? Традиционная схема.
– Это ты у неё спроси. Ага, сходи и узнай, – Гена явно вообразил развитие последующих событий, хохотнул. – Полагаю, до поры до времени так дело и шло, потом не захотелось ей потихоньку, размечталась на полную катушку оторваться, она у меня эмоциональная женщина, да к тому же однолюбка. С коллегой по работе схлестнулась, не иначе. Был у неё как-то на службе, представь себе, не узнал собственную жёнушку: очень милая, приятная такая, добрая, прямо лучится вся как раньше, в первый период нашей совместной жизни. А для меня дома каменюка холодная, катит и катит, душит и душит. Пока не выгнала – не успокоилась.
– Да, серьёзная женщина.
– Стерва обыкновенная. И, знаешь, хорошо, что однолюбка. Честнее, во всяком случае. Гораздо хуже вариант, когда твоя собственная жена любит всех подряд, тебя ночью – раз, в обеденный перерыв начальника своего – два, а вечером друга милого – три, есть ведь и такие особы. У них процесс распараллелен во времени. Загадочное природное явление: вот видит она перед собой мужчину – и любит его, прямо в обморок падает от любви, видит другого – и тут же его любит, буквально через секунду, стоит взгляд перевести.
Уникальные существа и очень плодовитые. Столько их в последнее время развелось в нашей фауне – страшно делается. Поэтому к данному моменту можно сделать вывод, что крупно мне повезло, Витя, в семейной жизни. Чего-то ты совсем скис, ложись, поспи, утро вечера мудреней.
Он сходил, вымыл стаканы да залёг в постель с закрытыми глазами думать о жизни. От перцовки сделалось горячо, сон не шёл.
Закрытыми глазами смотрел на собственную жизнь, и то, что прежде выглядело чрезвычайно привлекательным, радостным, как в детстве воскресный горсад с музыкой, пирожками и аттракционами, стало похожим на болотистую кочковатую равнину с чахлыми кривыми деревцами, гнилой тёмной водой, затянутую седым туманом. Путь здесь неверен. То есть будучи счастливым он как бы ни на что не обращал внимания, а ныне, после грозы, глянул на происходящее со стороны и ужаснулся.
При помощи постороннего, случайного блондина не Пуму, но совсем чужую женщину наблюдает он рядом с собой, чужую мужнюю жену, забраться в постель которой счёл высшей жизненной удачей. Но почему раньше не задумывался, ведь муж был и прежде, нет, лишь после танцующего блондина сделалось дурно, а до того всё замечательно, прекрасно, волнующе, романтично!
Чертовски неприятная история. Почти так же ему плохо, как если бы был он тем самым мужем и узнал о наличии Виктора Магницкого, к примеру. И даже хуже. Потому что, в отличие от мужа, и претензии предъявить некому – ведь когда был вторым, то любил, мечтал, бегал-прыгал, скакал со второго этажа, радовался жизни, а стоило узнать про третьего, тут же страшным образом расстроился.
Чувство испортилось? Любовь пропала? Возникли разом негодование и злость по поводу выдуманного абстрактного философского закона, что количество, увеличиваясь, переходит в новое качество? Значит, он, Магницкий, её обнимал на работе, потом дома муж довольный обнимал, и ещё в чайной блондин тоже присоседился обниматься, чтобы всем было хорошо. Во как! Но почему так плохо?
Адский перцовочный огонь охватил со всех сторон на родной постели, не дожидаясь окончания жизни, похорон и девятого дня – и ничего не поделать, пришлось жариться, вращаясь утлым телом туда-сюда на койко-месте, словно на вертеле, пытаясь найти положение, при котором не слышно будет ужасных многочисленных вопросов, вполне, впрочем, обыкновенных, но которые человек почему-то начинает задавать себе, дерябнув грамм двести, после того, как увидит нечто обескураживающее и сильно вымокнет под дождём.
Утром действительно не чихнул, не кашлянул, встал да побежал на работу. На работе – полный завал! Пришла пора сдавать квартальный отчёт, а писать нечего: везде одни хвосты, недоделки, за всё хватался раб божий и ничего до ума не довёл. Кинулся к Жанне, проситься, чтобы его программы запустила вне очереди, хотя бы в фоновом режиме. Конечно, другие при этом будут считаться медленнее, но ничего, потерпят, ибо не бывает всем хорошо одновременно. И не должно быть. Жанна развела руками:
– У нас профилактика до двенадцати.
Даже не покраснела. Наглеет народ. Магницкий не вытерпел, рассердился:
– Экие вы разгильдяи! И электронщики, и системщики вкупе: то у вас машина совсем не работает, то профилактика наступает. В день пять минут дадут с барского плеча – и делай работу как знаешь! Нет, тунеядцы вы бессовестные, вот что я вам скажу, дорогие товарищи!
Жанна густо покраснела за электронщиков и системщиков, оглянулась по сторонам, как показалось Магницкому, в поисках защиты, вроде пристал он к девушке в неосвещённом месте с ножом к горлу, требуя отдать из сумочки ужасно дефицитную помаду и пудреницу. А нежная Жанна всё-таки натура, не в маму пошла, попробуйте нечто подобное высказать, пусть даже в сердцах, главной системщице Артамоновой. Да она орать будет в бога-душу-мать часа два без перерыва, пока три шкуры не облезет со всего научного коллектива. Пока не разбежится народишко по кабинетикам, на ключ в них не запрётся. А в пустых коридорах ещё долго будет гулять артамоновская хрипотца: «Клевреты! Пособники! Не знают, как дорожка на цилиндре устроена, а туда же, в кандидаты наук лезут! Только через ваш труп!».
Магницкий тоже оглянулся, ища, к кому начнёт взывать его невинно покрасневшая жертва. Электронщики обрабатывали спиртом дисководы, и лица у них были, как у жрецов в минуту священнодействия, когда свежей кровью добычи те смазывали каменные губы своим божкам. Их собственные губы при этом довольно причмокивали, а глаза блестели – явно вдарили по маленькой, прохиндеи, не дожидаясь обеда. Виктор понял, что защита будет круче сицилианской, потому срочно принялся давить на женское чувство жалости к братьям меньшим.
– Ну что за жизнь! – воскликнул он, посылая взор небу, состоящему на данный момент из белого негорючего пластика вперемешку с неоновыми лампами, – работа собачья, за сто тридцать рублей в месяц, ещё бесплатно в заочной аспирантуре паришься, как последний идиот, статьи пишешь для кандидатов наук, чтобы они в доктора вышли, а у самого ни квартиры, ни жены, ни ребёнка, ни времени машинного, чёрт бы его подрал! Полный аллес!
Жанна дрогнула на квартиру.
– Ладно, включу на двадцать минут один диск операционный. Все разделы твои, пользуйся.
– На старости лет, дорогая Жанночка, буду в церковь ходить ежедневно и за твоё здравие молитву заказывать.
– Не доживу я до того времени.
– Тогда за упокой. Душа знаешь как возрадуется на том свете? Ой-ёй-ёй!
К главному пульту подошёл весёлый спец по дисководам Котомкин, от которого мягко веяло коктейлем из разведённого спирта с долькой солёного огурца. Он свернул пустой полиэтиленовый пакет от закуски, бросил в мусорную корзину под столом системотехника и важно отёр маленькие усики.
– Э, вы чего? Запускаетесь, что ли, уже? Мы-то ещё того… ни в одном глазу, ещё работать и работать надысь.
– Срочный счёт для Орала принесли, – отрезала Жанна в стиле Вильгельмины Карловны.
Магницкий аж вздрогнул, так схожи были интонации. Впрочем, удивляться нечему, как-никак родственники.
– Ё-ка-лэ-мэ-нэ, – протянул Котомкин, – ладно, перекурим тогда. Товарища Оралу не переорёшь, а плетью обуха тоже не перешибёшь. Мужики, перекур!
Сорок минут единоличного властвования над всей институтской ЭВМ принесли невиданные плоды, собрав которые, Виктор к вечеру успешно разделался и с квартальным отчётом по текущей, но никуда не утекающей работе, и полугодовым по аспирантуре. Если квартальный отчёт пошёл на ура даже без трёх минут пять последнего денька, то научный шеф, принимая толстую папку, полную вдохновенных дум, отчего-то начал морщиться.
– Чем, Андрей Палыч, не угодил? Ежели размеры не удовлетворяют, то я там кроме результатов ещё и перспективы дальнейшие наметил. Горизонты, так сказать, изобразил. Их можно не читать. И даже не листать.
– Ладно, чего там, – грубовато-отечески выразился руководитель, почесав лысую голову, обзываемую репой, – сойдёт на худой конец.
– Почему на худой? Недавно блестящим достижением называли.
– О перспективах забудь, повторяю по слогам: на нижнем институтском уровне сойдёт. Потому что все знают – наша работа. А в качестве кандидатской диссертации рассматриваться не может, ибо в природе существует монография с аналогичными результатами. Понятно? Надо срочно менять тему. Подумай над этим недельку и доложись. Я тоже буду репу чесать, – он наглядно принялся массажировать толстую кожу на голове, гоняя её толстыми складками ото лба на затылок.
Кожа натужно скрипела под сильными пальцами шефа.
– А что, Андрей Палыч, – задумчиво следя за этими усилиями, произнёс бесстрастно Магницкий, – хорошо бы взять товарища Киселя за грудки и придушить слегка? Чтоб не воровал чужие мысли на халяву?
– Дурак ты, Виктор, и не лечишься. Да он с его-то блатом, а теперь и званиями и лауреатствами в придачу, знаешь какой бюджет для нашего института вышибет? Нам и не снилось. Уже парочку новейших американских компьютеров пообещал в отдел, настольных. На один стол помещаются, а памяти – как во всём нашем машинном зале, понял?
– Понял. Только вот знаю точно: коммунизма на воровстве не построить. Мне это один старший товарищ популярно объяснил на живом примере, когда уму-разуму учил.
Андрей Палыч перестал чесать репу.
– Ты что, Виктор, собираешься коммунизм строить, как Хрущёв к 80-му году? Так проехали дату, опоздал. И вот ещё что: пришлось твою работу с конкурса молодых учёных тоже того… отозвать. Сам понимаешь – нехорошо, могут в плагиате обвинить, зачем нам лишний шум на ровном месте поднимать?
– Понятненько.
– Думай, Магницкий, думай. Срочно чеши репу, Виктор, насчёт новой тематики.
– Будем чесать, Андрей Палыч.
– Вот и умница!
В состоянии полной отрешённости скитался Магницкий по коридору. Новая тема на последнем году аспирантуры. Легко сказать. Куда теперь податься? На какую сторону? От дурных мыслей отвлёк Забава.
– У тебя с квартальным отчётом как дела?
– Нормально.
– А у меня труба из-за этих девиц, чёрт бы их побрал!
– Да? – иронически вздёрнул бровь Магницкий, – это ещё что за новая болезнь объявилась? Рассказывай, делись опытом с подрастающим поколением.
– Не в том смысле. Девчонки неправильно программируют мои идеи. У них, понимаешь ли, головы не так устроены, как у нас. Говоришь им, говоришь, объясняешь полдня алгоритм до хрипоты, а они назавтра приносят тебе в распечатке такую офиговенную фигню, что хоть бери и вешайся. Эх, надо было мне тоже программирование толком освоить в своё время. Вон у тебя, как я смотрю, никаких проблем: надо – раз-два и на машину бегом, сунул Жанке конфетку в карман, и без всякой очереди прокрутил идею за десять минут на соответствие объективной реальности. Ни от кого не зависишь, счастливчик!
– Начни программировать хоть сегодня, кто мешает? Не боги фортран придумали.
– Начни, начни, а где время взять на освоение? Отчёт позавчера надо было сдать. Нет, замучился я с этими девицами, погубят они меня. Вот сегодня сон приснился. Рассказать?
– Благолепный хоть? Или опять?
– Опять. Приснилось, представь себе, что лечу я голеньким ребёнком в колыбели, которая состоит из живых женских рук. Будто они меня держат на весу и несут куда-то вверх, и вокруг руки, руки, даже не колыбель вовсе, а гнездо уютное такое из рук женских сплетённое, а руки те колышатся надо мной, трогают, гладят и ласкают, а сами, знай, поднимаются ближе к солнышку. М-да… Необыкновенно нежные, до плеч оголённые, розовые, невинные, а я их всё равно узнаю – вон Милы ладошка прикоснулась, вон операторши Любочки, у неё такая ямочка у локтя делается при сгибе, чувства при этом самые что ни на есть приятные…
– Вильгельмины Карловны не было?
– Что? А, нет.
– Крупно повезло, иначе бы с дефектом проснулся.
– Да, и вот представь себе, разве можно, находясь в этаком приподнятом настроении, сидеть за столом и писать квартальный отчёт? Я теперь хожу по институту дурак дураком, у женщин руки разглядываю и вспоминаю: были они во сне или нет. Ах, как они меня несли, как несли куда-то… Пойдём, хватанём газировки по стакашку?
– Иди, Бориска, мне надо переговорить с одним человеком.
На выходе за вертушкой стояла Пума с сумочкой, вопросительно кося в сторону Магницкого.
– Где пропадал весь день, миленький? – спросила, не обращая внимания на Забаву.
– Работал, трудился над отчётностью.
– Смеёшься?
– Какой смех, еле уложился в срок.
– Чего сердитый? – прошептала Пума, беря за руку и метя уложить голову на грудь.
В этот раз чувствовался небольшой, но вполне ощутимый вес ларискиных извилин. Чуть не задохнулся от возмущения, вспомнив её вчерашнее мокрое лицо. Какого чёрта?
– Видимо, придётся тему диссертационную менять на полном скаку. Кстати, твой муж блондин или брюнет?
Пума резко отняла голову.
– А что это вдруг? Ну, брюнет. Ты разве его не видел? Одно время встречал меня здесь чуть не каждый день.
– Видел тебя в воскресенье у «Чайной». Вы с каким-то долговязым блондином танцевали под проливным дождём, выглядя при этом весьма довольными, будто всё съели-выпили, и в довершение смылись через чёрный ход, не заплатив.
– Ошибаешься, – Лариса помедлила, отведя глаза в сторону, будто припоминая, – не танцевала я ни с кем ни у какой чайной.
– А потом вчистили за троллейбусом до остановки, будто из «Чайной» за вами погнались, и бег ваш тоже был сродни танцу. Лично я завидовал.
Магницкий неотрывно смотрел на Пуму. По его логике, она должна сейчас предъявить алиби, где была и что делала в воскресенье, например, ходила с мужем в кино. К мужу он претензий не имел до недавнего времени, только к долговязому блондину, с которым Лариса выглядела намного счастливей, чем с ним, Виктором Магницким.
Однако Пума оправдываться не желала:
– Ошибаешься, ничего такого в помине не было.
– Ладно, проехали, – согласился Магницкий, – извини, мне пора.
И вышел из института. Пума семенила рядом, и это было удивительно, ведь прежде на улице она не любила ходить парочкой, тем более в центре, где пруд пруди всяческих знакомых мужа и свекрови. А тут идёт, смотрит на полном серьёзе и говорит:
– Возьми меня замуж, миленький.
– Ты вроде бы замужем у нас.
– Я разведусь, миленький. Возьмёшь?
Странно. Уж точно не видел её столь умоляющей просительницей. Будто не Пума вовсе. Да и не Лариска, та ничего тоже не просит, а эта просто умоляет подобрать её, иначе вот-вот затопчут.
– А вдруг потом брошу?
– Муж обратно примет, он любит.
– А ты?
– Я тебя люблю, миленький.
Магницкий укоризненно посмотрел мимо. Зачем сейчас-то? Счастливая парочка танцует под дождём, ничем её не остановить. Бесполезно.
– Знаешь, пожалуй, нет, не возьму. Извини, не могу, от природы очень впечатлительный.
Отнял руку и быстрым, ускоряющимся шагом побежал вперёд, куда глаза глядят.
Через две недели Пума неожиданно для всех уволилась из института по собственному желанию.
Только через полгода, когда Магницкий сам ушёл из науки на производство, где обещали дать квартиру, однажды, пребывая в каком-то безнадёжном состоянии, рискнул позвонить с уличного автомата к ней домой. Трубку взял мужчина.
– Позовите, пожалуйста, Ларису.
– Она здесь не живёт, – сказал голос, как показалось Виктору, обиженным тоном, причём на него, Виктора, обиженным, вроде он в том виноват, – и вообще давно уехала из города.
Раздались гудки.
«А где живёт?» – спросил себя Магницкий, прекрасно, впрочем, понимая, что существуют на свете вопросы, на которые не стоит искать ответы. Зачем звонил – сам не знает. Ну, подошла бы, сказала своим удивительным голосом: «Ал-ллё», – о чём говорить? Ауфвидерзейн, либэ фройлейн! Что в переводе на русский означает, что однажды пришло ни с того ни с сего весёлое счастье, обняло за плечи, прижалось, а он взял да прогнал его прочь, и счастье ушло. А жизнь превратилась в обычное существование.