5
Дело, задуманное Колькой, требовало, безусловно, аккуратности и хорошего настроя, такого настроя, чтобы терпение и старание позволяли бы делать всё, как требуется, без спешки и главное – без нервного раздражения, которое может сбить с толку и испортить работу. Колька не столько понимал, сколько чувствовал эту необходимость, но он чувствовал также и то, признаваясь себе в этом с полной откровенностью, что сохранять спокойствие во время трудного дела – это задача весьма непростая. Надо было обязательно вспомнить всё, что говорил отец, и подготовиться надо, ведь его сейчас нет рядом и некому подсказывать и помогать, поправляя и направляя Колькины руки.
Колька выбрал тот момент, когда домашние уроки были уже выполнены, мать ушла на ферму, а бабушка тоже была чем-то очень занята по хозяйству. Он как обычно тихонько проскользнул в мастерскую, разыскал в шкафчике с материалами небольшой брусок столярного клея, плюхнул его на специальную металлическую плошку, служившую клеянкой, налил воду в клей и нижнюю часть клеянки и стал разогревать ее на огне. Фитиль горел ровно, без резких сполохов, ярким желтым огоньком. Клеевой брусок в разогретой воде растопился и стал похожим на желе. Теперь наступил очень важный момент. Колька нашел среди деревянных брусков маленькую палочку наподобие обломанного карандаша и опустил ее одним концом в клей. Вынув ее, он стал ждать, внимательно присматриваясь к стекающей жиже. Та потекла вязкой тягучей непрерывной массой. Колька, решив, что клей подходящий, снял клеянку с огня и перенес ее к столику, поставил на подставку. Он затушил огонь, накрыв фитиль специальной крышечкой, вдохнул слегка едкий запах дымового облачка и чихнул. Ему не терпелось приступить к делу, но вместе с тем он чувствовал тот волнующий озноб, ту отчаянную дрожь в пальцах, порождаемую осознанием навалившейся на него ответственности оттого, что ему придется всё делать самостоятельно и некому будет ему подсказывать и исправлять оплошности.
«Всё должен сделать я сам! – повторял мысленно самому себе Колька, потирая лоб и сосредоточенно глядя на пластинки шпона, разложенные на верстаке. – Но это нужно сделать, обязательно нужно сделать красиво, тогда папа непременно вернется с войны». Колька готов был лелеять эту мысль без устали, словно это было волшебное заклинание.
Колька осторожно взял в руки нужную пластинку, которая должна была продолжить рисунок. Он погладил ее пальцами, повертел в руках. Мореная пластинка отливала приятным зеленовато-серым оттенком. Колька поднес пластинку к носу, вдохнул ее запах, вспомнил, как отец шлифовал пластинки наждаком и тканью, а потом обрабатывал их морилкой, подбирая оттенок. Кольке нравилось наблюдать процесс морения, напоминавший ему волшебство. Пластинки, имевшие первоначально обычный древесный оттенок, после морения становились непохожими одна на другую, приобретали нечто свое оригинальное и необыкновенное, словно личико появлялось у пластинки и она «оживала».
Воспоминания Кольку успокоили и даже придали ему сил и вдохновили. Он аккуратно, как показывал ему отец, нанес на пластинку тонкий слой клея, выждал немного и неторопливым движением, затаив дыхание, поднес пластинку к нужному месту и затем, как мог увереннее, стараясь подавить дрожь в пальцах, прижал пластинку к основе. Он старался, чтобы она легла, плотно прилегая к соседним пластинкам, но, тем не менее, остался малюсенький зазор, который он увидел, когда убрал от пластинки руки. Зазор был лишним и сразу же Кольку расстроил, отчего он заметно заволновался и даже разозлился на самого себя. «Вот почему же сразу получилась ошибка? – досадливо огрызнулся он в мыслях на самого себя. – Ведь хотел же, чтобы хорошо выходило!» Некоторое время он сосредоточенно взирал на ненужный зазор, будто хотел затереть его своим взглядом, но затем, сообразив, что тянуть время бесполезно, он взял следующую пластинку. В этот момент Колька делал всё сознательно и на совесть: нанеся клей, он поднес пластинку к основе еще аккуратнее и старательнее, чем в предыдущий раз, приготовился, прицелился и прижал маленький кусочек шпона к столешнице. Медленно он убрал руки и окинул робким взглядом свою работу. Теперь получилось так, что пластинка оказалась немного повернута в сторону. Противная досада сразу же захлестнула Кольку и взорвала его чувства. Он сжал ладони в кулаки, а губы его нервно задрожали. «Да что же это такое? Я же стараюсь что есть сил, а получается сикось-накось!» Кольке захотелось закричать и стукнуть кулаком по пластинке, которая легла неровно. Он уже занес вверх руку, но в то же мгновение, словно вспышкой озарения, увидел образ отца. Много раз он видел его, корпевшим над верстаком, занятым каким-то кропотливым делом. Бывало, отец напряженно дышал и быстрым коротким движением смахивал капли пота со лба, что-то неразборчиво нашептывал и закусывал тонкие бледные губы. Но никогда он не срывал свой гнев на изделии или инструментах. Колька замер как окаменевший, склонив голову над сделанной работой. Он засопел носом и заревел, но занесенную руку опустил медленно, не коснувшись столика.
Прошло минут пять неподвижного созерцания сделанного и мысленных терзаний, затем Колька, просидевший всё это время на полу, вскочил на ноги, убрал клеянку в шкаф, погасил лампу и тихо вышел из мастерской. Проходя через гостиную, он заметил свое отражение в зеркале. На его лице запечатлелось печально-подавленное настроение, кожа синевато-серого оттенка казалась покрытой мелкими песчинками, будто шел он долго по пыльной степной дороге. Взгляд карих глаз был отрешенным и растерянным, каким смотрят вокруг себя на необыкновенные предметы, оказавшись в чужом и незнакомом месте. Колька наморщил лицо, а из прищуренных глаз вытекли слезинки. Он порывисто провел ладонями рук по лицу, растирая их.
Весь вечер Колька пребывал в безрадостном сумрачном настроении. Он сидел хмурый перед окном и бесцельно смотрел на деревья и кусты сада, распластавшиеся своими растопыренными ветвями по темному и ясному небосводу. Среди ветвей виднелись звезды. Колька не умел узнавать созвездия, и звезды казались ему беспорядочно разбросанными по небу. Ваня однажды рассказывал ему, что звезды – это огромные раскаленные шары, и находятся они очень далеко от Земли, гораздо дальше, чем Луна. Ваня умел различать созвездия и знал названия многих звезд. А еще он говорил, что вокруг других звезд тоже вращаются планеты и на какой-нибудь из них, возможно, обитают живые существа. Их общество лучше или хуже нашего, а, может быть, еще нет никакого общества вообще. «А если оно там есть, воюют ли те существа между собой? Вдруг там тоже война и там тоже есть мальчик, похожий на него, который ждет своего папу?» – мелькнула мысль.
Колька сидел, опершись локтями в колени и положив подбородок на сжатые кулаки, и задумчиво смотрел вдаль на звезды. Он еще некоторое время размышлял о существах на других планетах, а потом вспомнил о столике и маркетри. Опять его охватили жгучие терзания из-за постигшей неудачи и расстройство от сознания того, что он испортил не только сам столик, но еще разбил собственную надежду на благополучное возвращение папы с фронта. Вот это последнее было самым непоправимым и самым ужасным. «Что же теперь делать? – мучительно раздумывал Колька. – У меня был такой шанс, а я столь бездарно его испоганил». Кольке опять захотелось громко закричать от отчаяния, но он сдержался, лишь опять наморщил лоб, насупился и несколько раз подряд всхлипнул.
– Чего же ты сидишь один в темноте и ревешь? – услышал Колька позади себя ласковый мамин голос. – Испугался разве чего?
Мама вернулась с фермы. Она зажгла лампу, подошла к Кольке сзади и обняла его за плечи, наклонилась к его голове и прижалась щекой к вихрастой макушке.
– Что с тобой? – опять спросила она.
Колька шмыгнул носом и сглотнул слюну, собравшуюся за губами. Он поежился и промолвил:
– Папа ведь обязательно вернется, да?
Он почувствовал, что с этим вопросом мать сильнее прижала его к груди. Ему не было больно, но он чувствовал дрожание ее рук и слышал учащенный стук ее сердца. Колька стал догадываться, что его вопросы на эту тему оказываются мучительными для мамы, она тоже сильно переживает и волнуется, хочет поддержать его и успокоить, но понимает при этом, как легко эта надежда может быть отнята злым роком. Она сама очень боялась этого рока, гнала от себя мрачные мысли и страхи, но те со всем едким коварством возвращались вновь и вновь.
– Я думаю, он тоже очень-очень ждет встречи с нами, Коленька, – сказала мама мягким шепотом. – Надо обязательно ждать и верить, что он вернется. Давай вместе богу помолимся, чтобы он нашего папку уберег.
– Что ты, мам, молиться богу – нехорошее дело, зачем же мы будем этим заниматься, – встрепенулся Колька и с удивлением уставился на мать.
Она тоже смотрела на него взглядом прямым, но ласковым и каким-то особенным, в котором объединились и проступали причудливыми обликами и боль измотанной души, и страх, и стыдливое признание своей человеческой слабости, и желание сказать сыну что-то сокровенное, и растерянность от незнания – каким образом сказать, как объяснить, чтобы поверил и понял. Она погладила Кольку по голове и улыбнулась ему, но вместе с улыбкой из глаз ее потекли большие блестящие слезинки.
– Да, Коленька, милый мой сыночек, мы люди сильные, трудовые, ответственные, молиться богу – это не для нас. Но сейчас, сам знаешь, время страшное – война. Люди там гибнут в боях целыми сотнями и тысячами. Это уже не то, что в мирное время… Тут уже и богу помолиться можно. Понимаешь? Мы же не просто ради чего-то, пустяка какого-то, мы ради того, чтобы родные наши живы остались.
Голос у мамы стал стонущий, просящий, жалостливый, будто бы эти ее слова и были уже молитвой. Она и смотрела на сына просящим взглядом, Колька заметил это, и в душе его сразу же вспыхнули и схлестнулись в противоборстве два противоположных чувства: жалость к тону матери и сопротивление смыслу ее слов. Он верил ей безоговорочно, он не мог ей не верить, но в то же время ему казалось совершенно невозможным, чтобы мама всерьез говорила о каком-то мракобесии.
– Папа на нас рассердится, если узнает, – сказал Колька убежденно, насупившись, и, помолчав немного, добавил еще: – И дед тоже рассердится.
– Нет же, сыночек, нет, они не рассердятся. Они нас поймут.
Колька по-прежнему смотрел на маму с удивлением.
– А если в школе узнают? – встревожено возражал Колька. – Антонина Тимофеевна тогда перед всей школой меня выставит на линейке. Меня же тогда из пионеров исключат! – Колькин голос становился всё напряженнее и взволнованнее.
Мама опять погладила Кольку по голове и несколько раз поцеловала его в лоб, а потом вновь прижала его голову к своей груди.
– Нет-нет, не бойся, сыночка, не надо бояться. В жизни так бывает, что-то очень странным кажется и непонятным. Жизнь – она такая, в ней многого сходу не понять, сначала долго думать приходится и сомневаться. Тут важно, чтобы добрые намерения у человека были, а у нас с тобой намерения добрые.
Колька продолжал сидеть молча, глядя в окно. Перед его мысленным взором сейчас проносились столик в мастерской с испорченной столешницей, лица отца и деда, серьезные и сосредоточенные, какими они бывают в то время, когда заняты работой и сидят, склонившись над верстаками. Затем они сменились группой солдат в длинных шинелях, бегущих с винтовками наперевес, как он видел однажды на одном из плакатов в школе. Те солдаты с плаката в своем беге направлялись на своих врагов, которых олицетворяли буржуй в высоком цилиндре и пенсне, помещик, сидевший верхом на лошади, и толстый поп с выпученными глазами и красным лицом. Тот самый поп запомнился Кольке именно своей глупой и огорошенной физиономией и сейчас опять вспомнился ему, когда мама сказала о молитве. Колька окончательно утвердился в своей мысли и, вскочив решительно с табурета, выпалил стремглав, будто опасался, что не успеет сказать этого:
– Не буду я молиться! Вот ей-богу не буду!
Мама не смогла удержаться от улыбки, услыхав последнюю Колькину фразу. Она вновь потрепала его по голове и мягко сказала:
– Иди-ка ты лучше спать, мой хороший.
Перед сном Колька долго ворочался в постели, его никак не оставляли в покое мысли об испорченном столе и упущенном шансе. Колька на столько убедил себя в том, что доделанный стол будет гарантией папиного возвращения с войны, что теперь даже и не думал о том, что может быть иначе. Его мысли вертелись неотступно вокруг свершившегося факта, он вновь и вновь представлял перед собой стол и рисунок на нем, скривившийся от неровно положенной пластинки шпона, он жалел о своей неосторожности и раскаивался в том, что влез в папину работу, ругал себя мысленно нехорошими словами, но успокоиться так и не мог.
В окне комнаты, рядом с изголовьем, виднелась луна. Колька уставился на нее и долго смотрел на яркий желтый диск, не отводя от него взгляда, и ему стало казаться, что тот то приближается, то удаляется от него. Ему привиделось даже, что диск становится ярче, как раскалившаяся металлическая болванка, вынутая из кузнечного горна, и один его край скривился, выгнулся и готов вот-вот лопнуть. Колька догадался, что ему всё это мерещится, и стал тереть глаза. Лежать и мучиться ему порядком надоело, но сон тоже не приходил.
Колька несколько раз повернулся с бока на бок, а потом встал с топчана, на котором была его постель, натянул штаны и маленькими неуверенными шагами направился на кухню, чтобы попить воды. Проходя мимо большой комнаты, он заметил свет за приоткрытой дверью и заглянул внутрь. Мама сидела за швейной машиной и, аккуратно надавливая на педаль, не спеша что-то строчила. Она прострочила один шов, затем развернула шитье другой стороной и прострочила другой шов. Когда мама разворачивала ткань, держа ее на весу, Колька успел разглядеть контур большой рубахи. Он задумался, находясь в нерешительности, а затем осторожно протиснулся в полуоткрытую дверь и подошел к маме. Заметив Кольку, появившегося у нее из-за спины, мама вздрогнула и вздернула брови.
– Чего же ты не спишь? – удивленно воскликнула она.
– Не могу заснуть, – с грустью в голосе пожаловался Колька. – А что ты делаешь?
– Разве ты не видишь? Рубаху шью для папки новую, чтобы, когда вернется он с войны, у него рубаха новая была.
Колька, будто осененный внезапной догадкой, внимательно посмотрел маме в глаза. Сейчас он был уверен в том, что увидел в них ту же самую мысль, которая и ему приходила в голову. Значит, мама думает точно так же: если сшить новую рубаху, то муж непременно вернется с фронта живым и здоровым – вот какова эта логика. Та же самая идея руководит ею, что и Колькой, и она тоже верит в эту идею и поступает согласно с нею. Как только он понял это, ему сразу стало спокойнее на душе и даже веселее. Он заулыбался задорно, радуясь своей догадке, и тихо, но очень вкрадчиво попросил:
– Мамочка, сшей, пожалуйста, три новые рубахи. Три! Понимаешь, чтобы наверняка.
Мама хотела что-то ответить Кольке, но, видно, не смогла ничего выговорить. Она только улыбнулась ему в ответ и согласно закивала головой, потом обняла его за плечи и прижала к себе.
– Обязательно, сыночка, обязательно сошью, – наконец удалось прошептать ей спустя минуту, когда спазм, сковавший горло, прошел.
Они стояли так довольно долго, минут пять, а, может быть, даже и десять, а потом успокоенный Колька вернулся на свой топчан. Теперь он заснул быстро и спал глубоким спокойным сном, а мама его в это время, смахивая с щек вытекавшие невольно из глаз слезы, дошивала рубаху. Колька не знал того и даже не мог заподозрить, что это была уже пятая по счету новая рубаха, которую она шила для мужа, надеясь, пусть и наивно, что это сбережет ее супруга от лихой военной беды. Доканчивая каждую очередную из них, она при этом мысленно внушала себе, что уже достаточно, что не стоит поддаваться обманчивым иллюзиям и уповать на нереальные мечты. Тем более что и ткань стоило поберечь, может, как знать, на что-то другое понадобится. Но проходило сколько-то времени и ей начинало казаться, что недостаточно еще она сделала, чтобы заслужить свое счастье жены, ожидающей мужа из дальнего похода. Да и на что еще может понадобиться эта ткань, на что, могущее быть более важным и желанным, чем жизнь родного и любимого человека?