В тот день после обеда граф Лихтенштайн позвал его к себе.
Когда Луи вошёл, хозяин сидел за столом из светлого дерева, изукрашенным резьбой, и что-то читал. Впрочем, едва скрипнула дверь, он поднял голову от бумаг и встал, приветствуя гостя, чтобы уже вместе с ним пересесть на ореховый, обитый зелёным ситцем диван.
– Маргарита, прикажите подать кофе! – крикнул он, не дожидаясь, пока закроется дверь.
Они с Луи сели на диван, и против воли молодой граф почувствовал себя неуютно. Стены библиотеки, хоть и были залиты солнечным светом, давили на него, порождая странное ощущение дежавю. Мужчина, сидевший рядом, тоже не выглядел угрюмым. Всё в нём – светлые волосы и мягкая бородка, аккуратно выстриженная на лице – казалось, должно было располагать к себе, но Луи не мог отделаться от чувства, что всё это декорация, тонкий слой эмали. Что стоит немного подковырнуть – и он увидит настоящее лицо графа Лихтенштайн, тень которого сейчас едва проглядывала в пристальном взгляде его льдисто-голубых зрачков.
– О чём вы хотели со мной поговорить? – спросил Луи, когда чашка кофе оказалась в его руках.
Здесь, в Вене, кофе пили везде и на протяжении всего дня. Сортов и разновидностей его набиралось столько, что в венском кафе нельзя было попросить официанта просто «чашечку кофе. Нужно было абсолютно точно выразить свое желание, ведь голова шла кругом от количества сортов, вариантов заваривания, нюансов цвета и аромата, что предлагались посетителям. Кроме традиционных «шварцер*» и «тюркишер*» хозяева кофеен готовили «шале голд*», «францисканер*», «нуссбраун*», «кайзермеланж*» – и другие разновидности сего колдовского напитка, во всевозможных соотношениях разбавленного молоком или сливками. Венские кафе придумали хитрость – их столики покрывали лаком в виде цветовой шкалы, показывающей до двух десятков оттенков цвета кофе, и заказы официантам звучали так: «Будьте добры, номер девять» или: «Я же показал вам четыре, а что тут такое? Это же шестой!». Для постоянных клиентов подносили и кофе, сделанный по секретным методам: например, «уберштюрцер Нойманн*», изобретенный неким Нойманном, который уверял в том, что специальный вкус напитку придает порядок его смешения, и что для достижения этого специального вкуса нужно в налитые сначала сливки «быстро» влить горячий кофе.
– Я заметил, что мой сын доверяет вам.
«Вот оно что», – подумал Луи, но вслух ничего не сказал.
Эрик Лихтенштайн откинулся назад и, поднеся чашечку мокко к губам, сделал глоток. Казалось, он размышлял.
– Видите ли, Луи, я волнуюсь за него. Мой сын – сложный человек. Может случиться так, что вы повздорите с ним… И я хотел бы взять с вас слово, что в этом случае вы не будете настаивать на своём и уступите ему.
Луи поднял бровь.
– Прошу прощения, я могу понять вас как отца, но… Вы просите меня во всём потворствовать и подчиняться вашему сыну, герр Лихтенштайн? Боюсь, это будет несколько затруднительно для меня – уступать кому бы то ни было во всём, чего бы тот ни пожелал.
– И тем не менее я вынужден обращаться с этой просьбой к вам. Поскольку вы сейчас в моём доме, вам, очевидно, следует блюсти уважение к моим словам.
Луи встал.
– Если моё присутствие вам тягостно, я готов сегодня же покинуть этот дом. Но находиться на правах кавалера при вашем сыне я не могу и не хочу. Мой отец был не менее знатен, чем вы, и если бы несчастье не постигло не только нашу семью, но и всю нашу страну…
– Месье Луи! – Эрик тоже встал. – Перестаньте! Я не пытаюсь каким-либо образом использовать или принизить вас. Ваше присутствие здесь радует меня, и я хотел бы, чтобы вы считали этот дом своим. Вам сейчас сложно это осознать… но я в самом деле рад вам, как радовался бы, если бы в мой дом вернулся потерянный сын. Но я знаю Рафаэля – и знаю, что он… Скажем так, он заглядывает не очень далеко в завтрашний день. Это было не так страшно, когда он был в этом доме один… из молодых людей его лет. Теперь же, когда вы здесь, и когда я вижу, что вы с ним становитесь друзьями… Я и рад тому, что вы сумели преодолеть сложности его характера, и в то же время опасаюсь… И за вас, и за него. Я вижу, вы горды. Вы были таким всегда. И вам, очевидно, будет трудно переступить через себя. Но я всё же вынужден просить вас. Если между вами случится раздор, если Рафаэль захочет что-либо отобрать у вас… По крайней мере, не пытайтесь разрешить спор сами. Я знаю, как это делают молодые люди вроде вас. Обратитесь ко мне. Я прошу не только ради него, но и ради вас.
Луи стоял, поджав губы, не зная, что ответить на эти слова. Обида начала немного утихать, но беспокойство Лихтенштайна не было до конца ему понятно.
– Граф Лихтенштайн, уверен, вам не о чем беспокоиться, – сказал он осторожно, – мы с вашим сыном не так уж близки, хотя вы правы, он доверился мне на днях. Но так или иначе я не собираюсь вступать с ним в какие-либо споры. У меня хватает других бед, кроме как доказывать ему что-либо. Возможно, это звучит несколько высокомерно, но хотя нам с ним и поровну лет, я смею предполагать, что видел немного больше, чем он. Иными словами – нам нечего делить. Что заботит его – мало значимо для меня, и наоборот.
– Я был бы рад, – с нажимом ответил Эрик, – если бы это было так. Но я немного старше вас обоих и знаю, что есть дела, в которых равны юноша и старик. Есть вещи, которые одинаково затрагивают каждого из нас, какие бы беды он ни пережил. И если вы уверены, что вам не придётся спорить с моим сыном, я тем более прошу вас дать слово, что в случае серьёзной размолвки вы сразу же придёте ко мне. Скажу честно, я уже просил Софи присмотреть за ним. Я думал, что брак с ней немного урезонит его – но, кажется, это ничуть не помогло. Ему абсолютно безразличны её мнение и слова.
– Боюсь, что это похоже на правду, – Луи отвёл взгляд. – Хоть я и не могу его в этом понять.
– Если бы вы смогли повлиять на него, – глаза Эрика блеснули, – если бы вы смогли сделать так, чтобы он обратил на неё свой взгляд… Я был бы до конца дней благодарен вам.
– Боюсь, я мало смыслю в этих делах.
– Понимаю, – Эрик вздохнул, – но по крайней мере не идите у него на поводу. Не поддавайтесь, если он станет задирать вас. И не спорьте с ним, хорошо?
– Могу обещать вам только, – сухо ответил Луи, – что первым не начну никакого раздора. И не буду настраивать его против жены.
– Жаль, если это всё. Ладно, можете идти.
Если бы венцам вдруг стукнуло в голову посмотреть на то, что кроется за всем известным выражением memento mori**, на мгновение позабыв свой девиз memento vivere***, они просто могли бы спуститься в катакомбы, тянувшиеся под некоторыми кварталами старого города и появившиеся, наверное, еще во времена Виндобоны; их взгляды остановились бы на картинах, полных горести и безысходности.
В катакомбах лежат тысячи трупов, защищенных от полного разложения сухим воздухом и какими-то другими способами естественной мумификации. Некоторые из них – в общих кучах, вызывающих естественный ужас, другие аккуратно разложены или словно сидят у стен тесных коридоров. Отблески неверного света факелов загадочно пробегают по их оскаленным лицам, по телам, на которых еще видны остатки сгнившей одежды, будто стараясь поднять их для странного и потустороннего чудовищного карнавала.
Туда-то, в подземную часть города, взяв в руки факелы, и направились после ужина двое молодых людей.
– Вы что, участвуете в заговоре против императора? – поинтересовался Луи, когда они с Рафаэлем спустились достаточно глубоко, чтобы никто не мог слышать их голоса.
Рафаэль обжег его многозначительным взглядом, и Луи умолк.
– Слышали ли вы легенду о графе Калиостро и наследии Жака де Моле? Луи покачал головой, и Рафаэль продолжал: – В документах, конфискованных после ареста графа Калиостро, нашли вот такую историю: в 1314 году в Париже костёр инквизиции унёс на небо пепел Великого магистра ордена тамплиеров Жак де Моле. Но пока он содержался в Бастилии, он передал послания четырём своим ученикам и по его приказу появились на свет четыре ложи, ставшие в последствии четырьмя Великими Ложами вольных каменщиков: для Востока – в Неаполе, для Запада – в Эдинбурге, для Севера – в Стокгольме, для Юга – в Париже. Наутро после того, как отгорело пламя, рыцарь Никола д’Омон и еще семь воинов Храма, переодетых каменщиками, собрали пепел Великого магистра. Четыре основанные им ложи поклялись уничтожить власть папы, истребить род Капетингов, уничтожить всех королей и создать всеобщую республику.
Чтобы никто, кроме самых надёжных соратников не проведал об этих планах, они учредили фальшивые ложи под именами Святого Иоанна и Святого Андрея. Эти малые «тайные общества» на деле не ведали никаких тайн, но через их посредство их руководители могли вербовать людей, способных принести действительную пользу делу. В этих ложах нередко можно услышать разговоры о равенстве и братстве, они немало денег жертвуют страдальцам земным, но истинно посвященным нечего делать среди этих людей: их собрания называются капитулами, и их разговоры куда важней. Это, чёрное масонство, всю жизнь свою отдаёт великой цели – Священные рыцари Кадош, призваны свершить месть за преданного Магистра.
Луи тихонько хмыкнул.
– Мой отец немало сделал, чтобы избавиться от этих безумных идей. Много раз он рассылал циркуляры с целью упорядочить высокие градусы и запретить степень рыцаря Кадош, поскольку он «фанатичен, нетерпим» и враждебен истинному масонству и «долгу перед государством и религией». Только полный глупец не понимает, что дело здесь не в магистре де Моле, память которого некоторые решили извлечь на свет.
Рафаэль поднёс палец к губам, и в отблесках факелов Луи поймал на его лице улыбку.
– Я согласен с тобой, – сказал он, – но в том месте, куда мы идём, тебе лучше не произносить подобных слов и делать вид, что ты веришь во всё, что тебе говорят. Так же, как делают другие люди вокруг тебя.
Луи молча кивнул. Они повернули в очередной раз и стали подниматься наверх. Остановившись перед небольшой дверью, Рафаэль постучал в неё с перерывами несколько раз. Дверь открылась, и оттуда хлынул поток света, от которого успели отвыкнуть глаза молодых людей.
Переступив порог, Рафаэль скинул плащ и повесил его на крючок у двери.
Они оказались в помещении, где кроме них уже было около двух десятков человек. Все – в белых кожаных фартуках каменщиков поверх обычных дворянских камзолов, а некоторые – в высоких шляпах, украшенных пером и изображением орла.
Само место походило на зал таверны – гости сидели за столами небольшими группками и говорили каждый о своём.
Рафаэль замер, выискивая кого-то глазами в толпе.
– Вон там… – выдохнул он и, проследив его взгляд Луи, так же заледенел. – Когда я вижу её, меня настигает такое чувство… Как будто я знаю её много лет. Как будто она проросла в меня. Как будто мы два дерева, растущих из одного корня.
Луи смотрел на девушку, на которой замер взгляд Рафаэля, и ему казалось, что он сам произносит эти безумные слова – настолько они отражали то, что ощутил в эти мгновения молодой граф.
Девушка в мужском суконном камзоле, с белыми брызжами шейного платка на груди, стояла вполоборота к ним. На ней не было парика, и волосы цвета расплавленной меди языками пламени разметались по плечам. Она была, наверное, того же возраста, что и они с Рафаэлем – но общая хрупкость и немного детские черты лица делали её несколько моложе на вид. Вздёрнутый носик покрывали лёгкие тени веснушек, лишь подчёркивавшие матовую белизну кожи, и Луи показалось, что он мог бы стоять так часами и просто смотреть на ту, что оказалась перед ним. Он сам не заметил мгновения, когда рука его приподнялась в бессильной попытке коснуться её распущенных волос. Девушка стояла настолько далеко, что вовсе их не замечала.
– Я не смею приблизиться к ней, – продолжал тем временем Рафаэль в унисон его собственным мыслям, – боюсь спугнуть. Я даже ни разу с ней не говорил. Мне кажется, как только она увидит меня – сразу растает, как дым. Ты скажешь, что это безумие, Луи – и я соглашусь с тобой. Да, я сошёл с ума. Но ты видишь только её лицо. Если бы ты видел её глаза… Если бы ты слышал, как она пела…
Луи сглотнул.
– Теперь ты понимаешь, друг мой, почему я не могу смотреть на Софи? Она ничего не значит и никогда не будет значить для меня.
Не отрывая взгляда от девушки, Луи глухо ответил:
– Да.
* виды кофе по его приготовлению
** Помни о смерти
*** Помни о жизни