Мое детство прошло в столетнем деревянном доме в паре кварталов от центральной площади провинциального Винингса. Это был совсем простой, без всяких украшений, двухэтажный дом – довольно высокий, но узкий, словно еще во время строительства какая-то сила сжала его с боков. По периметру второго этажа шел широкий балкон, нижняя часть дома была окружена террасой. Вокруг росли восемь раскидистых магнолий, так что в любой час дня в доме было темновато, да и с улицы его можно было разглядеть лишь с большим трудом.
Дом был невелик – в нем и было-то всего три спальни, зато площадь террасы и балкона почти равнялась площади внутренних помещений. Ветви огромных магнолий возносились над крышей, словно руки великанов. Когда деревья цвели, мама открывала все окна и включала чердачный вентилятор в обратную сторону, так что он всасывал воздух с улицы, а вместе с ним – густой аромат, исходивший от древесных крон, под которыми мы жили. Некоторые ветви, раскачиваясь, скребли по столбам балкона на втором этаже или загибались под крышу нижней террасы, так что деревья и дом напоминали порой старых супругов, которые прожили вместе целую жизнь и прекрасно чувствуют себя в обществе друг друга. В детстве мы часто играли в прохладной тени на террасе или карабкались по переплетенным ветвям магнолий – этому бесконечному воздушному лабиринту.
На каждом из деревьев мой отец развесил кормушки, что делало наблюдение за птицами простой и приятной задачей. Зяблики, кардиналы, пересмешники, голубые сойки, колибри, ласточки и даже изредка совы и краснохвостые сарычи – кого там только не было! С тех пор наша жизнь превратилась в постоянное, но нисколько не обременительное изучение мира пернатых, которые порхали, пели брачные песни и гнездились у нас под окнами. Ничего удивительного, что еще в раннем детстве я разбирался в птицах северо-западной Джорджии как профессионал.
Больше всего мне нравились кардиналы, да они и встречались чаще других: как-то раз мы насчитали на магнолиях одиннадцать гнезд. Первым бросался в глаза неоново-яркий, как луч лазера, самец – он гордо стоял где-нибудь на ветке на фоне темно-зеленой листвы и коричневой коры, охраняя гнездовье. Где-то поблизости обязательно оказывалась и самочка: более темная, цветом оперения она напоминала свежепролитую кровь. Помню, как я был удивлен, когда узнал, что кардиналы выбирают партнера один раз и на всю жизнь. Весенними вечерами стены нашего дома звенели от их брачных песен, и мне казалось, их голоса похожи на кодированные звуковые сигналы, которыми подводные лодки обмениваются друг с другом, скитаясь в мрачных океанских глубинах.
С Эммой я познакомился в школе, на игровой площадке. Я учился тогда во втором классе. Помню, успешно преодолев «Джунгли», я все еще болтался на каком-то канате, когда заметил, что она внимательно за мной наблюдает. Эмма была новенькой: ее родители недавно переехали в наш город. Держалась она скромно и незаметно, не озорничала и только постоянно рисовала что-то в альбоме, внимательно следя уголком глаза за всем, что происходило вокруг. Для своего возраста Эмма была, пожалуй, слишком маленькой и какой-то хрупкой. На переменах, когда остальные ребята играли в кикбол[21] или осваивали «Джунгли», она обычно сидела за небольшим столиком и, раскрыв перед собой альбом для набросков, быстро-быстро что-то там рисовала. Порой Эмме хватало четверти часа, чтобы с помощью простого карандаша и листка бумаги сотворить маленькое чудо.
Однажды в классе, сразу после большой перемены, она небрежно протянула мне свежий набросок, а сама вернулась на свое место у противоположной стены. На бумаге был изображен я – болтающимся на канате, подобно макаке, и улыбка у меня при том была самая идиотская. Эмма была абсолютно права: я, конечно, выставлялся, как мог, и рисунок отражал это даже лучше, чем фотография. На следующий день во время обеденного перерыва Эмма угостила меня домашним печеньем с шоколадной крошкой, а я поделился с нею своим молоком. Через неделю мы впервые сели вместе на музыкальных занятиях в классе миссис Уилсон, а когда прозвенел звонок, я не пошел играть в кикбол, чтобы посмотреть, как она рисует. В начале третьего класса родители Эммы переехали в небольшой кирпичный домишко в одном квартале от нашего, так что по дороге в школу я шел мимо него. И почти каждое утро я встречал по пути Эмму и ее младшего брата Чарли.
Чарли был четырьмя годами младше Эммы, но в чем-то ее обгонял. Так, у него были необычайно длинные и сильные руки, за что сестра прозвала его Попаем. Он очень любил что-нибудь мастерить, в особенности забивать что-нибудь молотком, и удар у него получался будь здоров какой. При этом он по-настоящему оберегал старшую сестру, и в первые года два нашего знакомства я не раз замечал, что Чарли исподтишка за мной наблюдает.
По складу характера он и в детстве был не чужд авантюр и не всегда продумывал свои действия до конца. Однажды он решил покачаться на нашей магнолии, уцепившись вместо веревки за Резинового Армстронга[22], однако дело кончилось скверно для того и другого: Чарли здорово треснулся, а Армстронг лишился одной из конечностей. Рухнув возле крыльца в кучу веток и листьев, Эммин братец с мольбой смотрел на меня, безмолвно взывая о помощи.
«Любознательный», «пытливый», «умеет играть в одиночестве» – так говорили обо мне в детстве, и, в общем-то, это было весьма справедливо. Едва научившись соединять вместе кирпичики «Лего», я очень скоро превратил свою комнату в лабиринт собственной конструкции, так что даже мама в конце концов махнула рукой и перестала заставлять меня там убираться. С потолка свисали на лесках модели самолетов, в углах стояли пяти- и шестиэтажные бревенчатые дома, собранные из наборов «Хижина Линкольна», битком набитые книжные полки были сплошь уставлены склеенными из спичек фортами и крепостями, а бо́льшую часть письменного стола, за которым мне полагалось готовить уроки, занимали карточные домики (они не разваливались, ибо при строительстве я использовал столярный клей). Сломанные машинки «Мэтчбокс» я разбирал, а из частей собирал новые, невиданные модели, состоявшие зачастую из деталей от десяти-пятнадцати автомобильчиков. Из резинового медицинского жгута я мастерил рогатки. Став постарше, я усовершенствовал рукоятки, тормоза и передачи своего велика для езды по бездорожью, повысил скорость вращения потолочного вентилятора в своей комнате и изменил шаг витка пружины «Слинки»[23] таким образом, что она действительно стала шагать по лестнице, как в рекламе. В общем, я и вправду постоянно что-то изобретал, мастерил, но главное, мне всегда хотелось узнать и понять, как работает тот или иной механизм.
В особенности меня интересовало устройство человеческого тела. Строительством и механикой я просто увлекался, но тайны тела захватили меня всерьез. Стены моей комнаты были увешаны схемами, диаграммами, обучающими плакатами, на которых было все: от строения скелета до разрезов внутренних органов, от структуры мышечной ткани до схемы нейронных связей в мозгу. А поскольку в моем умственном развитии руки всегда играли ведущую роль, то уже к семи годам я успешно препарировал – и снова зашил – двух гигантских жаб, одну рыбу, соседского кота, броненосца и длинную черную змею, которые, впрочем, были уже мертвы или умирали, когда я до них добрался.
По правде говоря, мои первые «хирургические операции» мало чем отличались от поведения большинства мальчишек, которые ломают игрушки лишь потому, что желают узнать, что у них там внутри, однако моя «зашивочная» техника уже тогда выглядела многообещающе. Стремясь усовершенствовать мастерство, я непрерывно тренировался: разреза́л кожицу апельсина и зашивал снова, стараясь не пролить ни капли сока. Потом перешел к французским булкам, что было гораздо труднее, так как их хрустящая корочка не только была тоньше, чем у апельсинов, но и норовила сломаться от любого неосторожного движения.
Чарли видел, как я трудился над жабами и соседским сиамским котом, поэтому, бесславно свалившись в тот день с магнолии, он без слов протянул мне конечность Армстронга – истекающую гелем руку. Я не заставил просить себя дважды и тут же засел за работу – и не только пришил игрушке оторванную часть тела, но и ухитрился вернуть на место бо́льшую часть геля, обеспечив пострадавшей фигуре ее первозданный вид. Затянув последний узел, я промазал шов быстросохнущим полимерным клеем, чтобы сделать игрушку более или менее герметичной. Да, согласен, результаты работы были заметны и не поражали исключительной красотой, но ведь все сработало, и Чарли играл со своим супергероем еще не один месяц.
В тот день, когда я вернул ему реанимированного Армстронга, Чарли подергал его за руки, растянул что было сил – и лицо его озарилось широкой улыбкой:
– Спасибо, Храбрый Портняжка!
Это детское прозвище дожило до сегодняшнего дня. Оно оказалось столь же долговечным, как и наша с Чарли дружба.