Фасад административного здания имени Альфреда П. Марра срезало, как будто это был кукольный домик, и он превратился в бесформенную груду обломков высотой в несколько этажей. Черные лестницы в задней части здания остались целы, но шатались. К ним можно было пробраться через подземный паркинг, пройдя через плотную завесу пыли в свете гаснущих фар автомобилей, чьи владельцы уже никогда не вернутся. Этажом выше ты попадал в грохот отбойных молотков и визг болгарок, разрезающих искореженную арматуру при свете мощных дуговых ламп. Трупный запах чувствовался, но не слишком сильно: бетон эндотермичен, то есть поглощает тепло, энергию и жидкости. Если поместить в него труп, он ссохнется, практически мумифицируется.
Трагедия в Оклахома‑Сити преподнесла мне один из первых и важных уроков относительно внезапных масштабных катастроф: в такие моменты не стоит рассчитывать на здравомыслие. Не рассчитывай, что кто‑либо понимает, куда идет и что делает, – это относится и к авторитетным лицам, и к сотрудникам экстренных служб, и к близким погибших, и, как это ни печально, даже к представителям исполнительной власти. Хотя редкие примеры выдающегося руководства и существуют, обычно политики больше озабочены политическим резонансом. Смерть не имеет смысла – она делает все возможное, чтобы разрушить его. Мы, оставшиеся в живых, пытаемся оставить наследие, которое выдержит атаку смерти.
К моменту моего прибытия в Оклахома‑Сити в качестве командира 54‑й квартирмейстерской роты сухопутных войск США, главного похоронного подразделения нашей армии, поиски выживших уже завершились. Временный морг был устроен в поврежденной церкви рядом с разрушенным федеральным зданием. Не потому, что она подходила для морга, а потому, что оказалась первым местом, где потрясенные спасатели могли оставлять тела погибших, прежде чем вернуться в здание на поиски выживших. Там мы и расположились. В конце концов, мертвым случается пройти через места похуже, чем церковь.
Вокруг царил хаос. В Оклахома‑Сити привыкли к торнадо, но смертоносный террористический акт? Никто не ожидал подобного. Это был 1995 год, и Америка жила в уютном коконе того, что политолог Фрэнсис Фукуяма ошибочно назвал концом истории. Холодная война закончилась, экономика процветала, все было хорошо. В спокойные времена люди забывают, что плохое порой просто случается, или же начинают верить, что плохое случается только с плохими людьми, которые так или иначе навлекли на себя беду. А потом, как гром среди ясного неба, происходит худший в истории страны акт внутреннего терроризма.
Массовая гибель людей парализует сознание – это то, о чем мы обычно не смеем и думать. Должностные лица не знают правил и процедур действий в катастрофических ситуациях, и лишь очень немногие из них решаются посмотреть в глаза пострадавшим. Практически в любой стране мира люди сталкиваются с ужасом подобного масштаба первый и последний раз в жизни. В этом им везет.
В первую очередь людям следует усвоить, что главного начальника нет и в помине. Кто‑то отвечает за один участок, кто‑то – за другой, и их действия влияют друг на друга. Но нет никого, кто осуществляет общий контроль. Никогда. И это создает возможность для воцарения хаоса.
У здания Марра была еще одна проблема. В США погибшими занимаются местные власти. В каждом штате устроено по‑разному: где‑то это общая система на уровне штата, где‑то это относится к компетенции округов. Исключение составляют смертельные случаи на федеральных территориях или военных сооружениях. Здание Марра было федеральной собственностью и, следовательно, не относилось к юрисдикции штата. В американском законодательстве вопросы ответственности каждой юрисдикции за уголовные расследования и расследования по факту смерти регулируются достаточно неплохо. Проблема состоит только в наличии ресурсов для выполнения этой работы. Поскольку должности «федерального судмедэксперта» не существует, обстоятельства смерти обычно устанавливают местные органы власти. Как правило, проблем по этой части не возникает. Однако в политически значимых случаях или при большом количестве погибших появляется масса нюансов. Местные органы власти получают необходимую помощь, когда они перегружены, но контроль над ситуацией остается за ними. В этой связи, даже при отсутствии сомнений по поводу подведомственности здания Марра, масштаб события сделал принятие решений относительно погибших сущим кошмаром. Разумеется, поисково‑спасательные работы в федеральном здании могли выполнить военные (отсюда и ожидания общественности, касающиеся роли армии в чрезвычайных ситуациях вроде урагана «Катрина» или пандемии; вот только военные не могут проводить спасательные операции в частных домовладениях и зданиях, не относящихся к федеральной собственности). Поразительно, насколько часто вопрос подведомственности вкупе с борьбой амбиций чиновников, ажиотажем в СМИ и страданиями родственников затрудняет проведение поисково‑спасательных операций.
Таким образом, 54‑й роте следовало ожидать проблем. И они действительно были. В рамках повседневной деятельности наше подразделение занималось получением останков военнослужащих, погибших при исполнении служебного долга, предоставлением их на экспертизу армейским патологоанатомам и дальнейшей отправкой на родину. Приняв командование ротой, я, 30‑летний капитан с определенным опытом прошлых ошибок, начал поощрять моих подчиненных за активное участие в работе и получение знаний в области судмедэкспертизы. Наряду с этим я занимался налаживанием информационного потока, стараясь убедить командование в необходимости ускорить прохождение информации с поля боя к более высоким командным звеньям и в конечном итоге родным военнослужащих. Я считал, что тем самым мы не только поможем семьям, страдающим от отсутствия сведений о случившемся с их близкими, но и усовершенствуем процесс принятия решений по всей командной вертикали. Жить, не зная о судьбе отсутствующего члена семьи, тяжко. Но получить неверные сведения – еще хуже.
Так, в ходе одной операции я получил тело солдата, подорвавшегося на мине. Командование собиралось представить его к награде за героизм. Он действительно был героем: добровольно оставил дом и семью, чтобы служить делу мира. Но погиб он не потому, что задел ногой замаскированную противопехотную мину, как было сказано в рапорте. Характер ранений (осколки изрешетили внутреннюю поверхность бедер, грудь и лицо) указывал на то, что солдат сидел на корточках перед взрывным устройством. Чисто случайно я поинтересовался у его сослуживцев, было ли у него прозвище. Услышав от них – Макгайвер (так звали секретного агента из телесериала, который постоянно выискивал какие‑нибудь тайны), я усомнился в правдивости рапорта еще больше.
Согласно установленному порядку, перед отправкой на родину тела погибшего его подвергают рентгеновскому контролю, чтобы убедиться в отсутствии во внутренностях неразорвавшегося боеприпаса, который может сдетонировать в полете или во время обработки останков. В данном случае я исследовал тело покойного и обнаружил, что в его лоб вошел снятый с поясного ремня многоцелевой карманный нож. Солдат попытался обезвредить заметную мину и случайно подорвал ее.
Я доложил об этом командованию, чтобы там проследили, что родственники узнают правду. Кроме того, следовало исключить возможность создания медиасобытия, как впоследствии произошло с трагической гибелью звезды американского футбола Пэта Тиллмана, убитого огнем своих. Честность не умаляет ни тяжести потери, ни доблести погибшего. Она всего лишь предотвращает боль, недоверие и раздражение, которые появляются с раскрытием правды.
Именно такую исследовательскую жилку я старался прививать вверенному мне личному составу. Когда Тимоти Маквей[5] привел в действие самодельное взрывное устройство в кузове арендованного грузовика, я направлялся в Пуэрто-Рико проводить учебные занятия с резервистами похоронных команд. После приземления в аэропорту Майами мой пейджер (дело было до широкого распространения мобильных телефонов) буквально взбесился. Я нашел телефон‑автомат и позвонил в Вашингтон. Мне рассказали о взрыве. Я спросил, насколько все серьезно. «Как в Бейруте», – ответили мне. В дополнительных пояснениях я не нуждался: в 1983 году взрыв грузовика, врезавшегося в казарму морских пехотинцев, унес жизни 241 американского военного, 58 французских миротворцев и 6 гражданских лиц. Хотя до этого мне и не приходилось иметь дело со столь массовой гибелью людей, я знал, что нам понадобится и чего следует ожидать. По крайней мере, мне так казалось.
Многие старшие офицеры считали моих солдат бестолковыми и неспособными на что‑либо большее, чем «паковать в мешки и вешать бирки». Требования для зачисления в похоронную команду были самыми низкими в армии, и туда часто отправляли тех, кто не подходил для работы в других подразделениях. На первый взгляд – классическое сборище неудачников, но на самом деле это было далеко не так. Некоторые оказались неудачниками в силу очень специфических причин. Например, несколько моих солдат не справились с очень сложной программой обучения иностранным языкам в разведывательных подразделениях, и армейское начальство просто не знало, куда их пристроить. Только представьте: люди, свободно говорившие на китайском или арабском, занимались обыском карманов погибших бойцов. Я верил, что они способны на большее.
Мы расставили патолого-анатомические столы в пострадавшей церкви рядом с федеральным зданием. Снаружи мы разместили авторефрижераторы (сокращенно рефы), предназначенные для хранения тел до передачи их судмедэкспертам штата. После извлечения тела из руин мы должны были изъять личные вещи – они способствовали предварительной идентификации и сохранялись для дальнейшей передачи родственникам и завершения оформления документации. Каждый раз, когда спасатели приближались к телу, к груде (такое прозвище быстро получили руины здания) отправлялась наша группа с каталкой и землеройным оборудованием. Время от времени по громкой связи раздавалось предупреждение о сходе завала или обрушении руин, и тогда полагалось или замереть, или найти себе убежище, если оно было в поле зрения. Мы работали в угрожающе шатких руинах на высоте десяти‑пятнадцати метров, а земля была усыпана битым стеклом и обломками металлических балок. Мы аккуратно пробирались наверх, стараясь не подвергнуть опасности работающих внизу. Это был неторопливый и напряженный труд.
В случаях обрушения зданий мы используем поэтажные планы, чтобы разобраться с расположением офисов, ведь снаружи трудно отличить развалины одного искореженного помещения от другого. То, что было аккуратным офисом армейского призывного пункта, Управления по борьбе с наркотиками (УБН) или Службы социального обеспечения, теперь представляло собой месиво из обрывков проводов, кусков утеплителя, обломков бетона и арматуры, неотличимое от офисов Бюро по контролю за оборотом алкоголя, табачных изделий и оружия или налоговой службы.
Через пять дней после взрыва у нас сформировался предварительный список пропавших без вести, и мы примерно понимали, где их обнаружим. Это нельзя было считать точным поисковым планом, поскольку некоторые погибли не в своих офисах – кого‑то мгновенно убило взрывом, кого‑то придавило обломками, – да и сам список был, вероятно, полон неточностей. В то время не существовало надежных систем контроля, позволяющих определить, находятся ли работники на своих местах, а потому люди могли покинуть разрушенное здание и находиться у себя дома в шоковом состоянии. В то время как их родственники, не зная об этом, заявляли об их пропаже без вести.
Некоторые погибшие так и остались за своими столами. Взрывное устройство сработало в 9:02, когда люди только устраивались на рабочих местах, чтобы приступить к трудовому дню. Мы обнаружили тело женщины с кроссовком на одной ноге и туфелькой на каблуке на другой. Очевидно, в момент взрыва она присела сменить обувь на рабочую. Вполне возможно, она осталась бы в живых, если бы опоздала на несколько минут и в момент взрыва поднималась по черной лестнице. Порой людям просто не везет.
Бомбы убивают людей по‑разному. Молниеносно распространяющиеся из точки детонации газы способны разорвать человека на части или изрешетить тело осколками. Одной только взрывной волны бывает достаточно, чтобы нарушить работу жизненно важных внутренних органов и убить человека даже при отсутствии внешних повреждений. Чаще всего это происходит вследствие разрыва легких, но в случаях, подобных теракту в Оклахома‑Сити, встречаются и травмы с размозжением тканей – на человека падают обломки стен или других элементов здания. Иногда такие травмы тоже бывают внутренними и едва заметными на первый взгляд, но в большинстве случаев это более очевидно. В том здании мы обнаружили в числе прочих тело, голове которого упавшая балка придала форму равностороннего треугольника.
Нашу ситуацию осложнило поручение найти… ногу. Она принадлежала женщине, которая, к счастью, осталась жива, но для того, чтобы немедленно отправить ее в больницу, потребовалось ампутировать конечность на месте. Это был единственный способ сохранить ей жизнь. Частью нашей работы является обнаружение и извлечение максимально возможного количества человеческих тканей. Это делается как для того, чтобы надлежащим образом захоронить их, так и во избежание сложных юридических проблем в тяжбах, которые всегда возникают после таких разрушительных катастроф.
Кстати, одна из найденных в Оклахома‑Сити отрезанных ног была впоследствии неправильно идентифицирована и захоронена вместе с телом, у которого сохранились обе ноги. В общей сложности после теракта было похоронено восемь тел без левой ноги. Факт того, что одна человеческая нога осталась неидентифицированной, имел серьезные последствия. Это позволило адвокатам Тимоти Маквея строить догадки о том, что «настоящий» террорист погиб во время взрыва, сея тем самым сомнения в виновности их клиента. Кроме того, это оказало серьезное воздействие на родственников погибших, поскольку им было больно думать, что часть тела их близкого может оставаться неопознанной.
Одной из погибших была молодая служащая ВВС США Лакеша Леви, которую также похоронили без левой ноги. Она была лаборанткой близлежащей авиабазы Тинкер и приехала в Службу социального обеспечения получать новый номер социального страхования. Вдобавок к трагической гибели Лакеши родителям пришлось пережить еще и эксгумацию тела дочери с целью отправки на анализы, так как требовалось подтвердить принадлежность пресловутой лишней ноги.
Анализы показали, что это действительно нога Лакеши. В свою очередь, это породило проблему принадлежности ноги, с которой ее похоронили изначально, что могло стать дополнительным аргументом для адвокатов Маквея. Ситуация усугублялась тем, что эксгумированная нога была забальзамирована, что означало невозможность проведения анализа ДНК. В конечном итоге ее перезахоронили вместе с другими неустановленными останками в мемориальном парке у городского Капитолия.
Лакеша была последней из военнослужащих, извлеченных из‑под руин. Я обследовал ее останки и раскладывал личные вещи по пронумерованным пакетам, когда мне сообщили, что место происшествия посетил военный министр Того Уэст, который хочет зайти поздороваться. В разговоре с министром Уэстом я, недолго думая, спросил, не хочет ли он отдать дань уважения Лакеше. Он согласился, и я на минуту оставил его наедине с телом. Я переживал, не поставил ли его в неловкое положение, ведь он находился на месте происшествия с официальным визитом – зрелище трупа молодой женщины, пусть даже и военнослужащей, может заставить любого содрогнуться. Но он почтил ее память, и сделал это совершенно искренне. Позднее тем же вечером мне позвонили из Объединенного комитета начальников штабов и сказали, что министр был глубоко тронут.
Мне часто задают один и тот же вопрос: «Что вы чувствуете, когда ищете в развалинах погибших или осматриваете тело в поиске личных вещей?» Дело в том, что на работе у меня не хватает времени предаваться философским размышлениям о мимолетности человеческой жизни. У нас есть вполне конкретные задачи, и часто мы находимся в психологически и физически трудных и опасных условиях, требующих полной сосредоточенности во избежание ошибок. При желании можно задаться этими вопросами позже, но я не делаю этого по целому ряду причин. Во‑первых, у меня не настолько длительные паузы между заданиями, чтобы этим заниматься. Во‑вторых, я не вижу в этом смысла. Еще на раннем этапе своей жизни я понял, что это вызывает лишь опустошение и негативные эмоции. Мне не хочется показаться холодным или бесчувственным, но я не могу вернуть этих людей к жизни, освободить их от страданий или сделать их смерти исполненными особого смысла. Порой жизнь наносит удары, но ты поднимаешься и идешь вперед. Мне кажется, кое‑что у меня получается. Я представляю, как было бы прекрасно избавить мир от подобных происшествий, и иногда делаю секундную паузу, чтобы мысленно выразить надежду на то, что умершие обрели покой, который ускользал от них в земной жизни. Это не чувство, а скорее просьба к высшей силе или духу. Разумеется, я опасаюсь, что однажды все эти негативные эмоции – страх, печаль и боль – вырвутся на свободу и накроют меня.
Я всегда памятую о судьбе Айрис Чан, автора выдающейся книги «Изнасилование Нанкина» о зверствах японцев в оккупированном Китае во время Второй мировой войны. К сожалению, она покончила с собой, и многие считают, что отчасти к этому ее подтолкнули работа в архивах и беседы с очевидцами в процессе работы над книгой. Зверства и массовое уничтожение людей, которые описаны в книге, сопоставимы с нацистскими лагерями смерти в Европе. Именно поэтому моя миссия состоит в том, чтобы сосредоточиться на живых, помогать тем, кому я способен помочь, и не задерживаться на том, что я не могу изменить.
Когда у меня плохое настроение или выдается тяжелый день, я совершаю велосипедные или гребные прогулки. По своей природе я активный человек и потому обычно справляюсь со своими переживаниями именно так. Физические нагрузки и эндорфины – мое наслаждение, отлично помогающие успокоиться. Но это исключительно мой способ.
Меня также спрашивают, какие личные вещи я нахожу в карманах. Всё очень просто. Загляните в свои собственные, и вам всё станет понятно. Подавляющему большинству людей неизвестно, когда случится трагедия.
Не всегда видеть смерть – самое трудное в моей работе. Так должно быть, но часто это связано с бюрократией и реакцией властей. Во время операции в Оклахоме я получал массу звонков из Вашингтона. Как я писал выше, меры реагирования находились в ведении федерального правительства, но очень многое зависело и от властей штата. Если мы занимались извлечением тел, то их идентификацией руководил главный судмедэксперт штата доктор Фред Джордан. Как‑то раз мне сообщили, что командующий Национальной гвардией Оклахомы выслал целую команду переговорить со мной о ходе операции. Ко мне приехали два бригадных генерала и несколько полковников. Они взяли меня с собой на обход госпиталя и сказали, что губернатор Фрэнк Китинг подумывает передать контроль над операцией от доктора Джордана к Национальной гвардии. На это я ответил: «А кто будет руководить?» «Вы и будете», – сказали они. Я объяснил, что играю вспомогательную роль и в любых подобных обсуждениях обязательно участие судмедэксперта, поскольку именно он оформляет свидетельства о смерти. Возможно, какие‑то вещи я делал бы иначе, но в данных обстоятельствах считал, что судмедэксперт Джордан справляется хорошо и не должен беспокоиться о политике. Однако массовая гибель людей – это всегда политика.
Во время работ в здании Марра я получил один из самых неадекватных и при этом политических запросов за всю мою карьеру. На шестом этаже располагался вербовочный пункт морской пехоты США. Как и все остальные офисы, он был разнесен вдребезги. Внутри на виду у всех лежало тело морпеха в синей парадной форме, намертво застрявшее под бетонной глыбой. Убрать его было нелегко, особенно с учетом того, что этажами ниже продолжались работы по зачистке завалов и извлечению погибших. Именно поэтому я был удивлен, когда мне поручили подняться туда, разрезать тело пополам и убрать его видимую часть. Они объяснили это так: «Из уважения к родным погибшего, которые могут его увидеть». Я отказался наотрез: «Мы не разрезаем ни тела американских военнослужащих, ни человеческие останки вообще, если только это не единственный способ извлечь их. И откровенно говоря, я не припоминаю, чтобы это было необходимо». Со всем уважением я отказался выполнять задачу, поставленную перед моим подразделением. Вместо этого группа моих людей поднялась туда накрыть тело, пока не появится возможность переместить его достойным образом.
Дело в том, что достоинство – единственное, что можно обеспечить покойным, помимо установления их имен. Всего остального они уже лишены. И ты стараешься выполнить свою работу максимально быстро и хорошо, чтобы можно было отправить тело близким и дать им возможность начать переход от их былой реальности к совершенно новой. Конечно, это печально, но твоя печаль ничего не изменит. Эти люди не должны были погибнуть. Они не сделали ничего дурного или, во всяком случае, ничего заслуживающего смерти. Но так уж вышло, и ты либо занимаешься ликвидацией последствий, либо нет.
Мне очень не нравится вывозить тела в мешках. Они проседают, и кажется, что это скорее багаж, а не человек, который всего несколько часов или дней назад жил своей жизнью, надеялся и мечтал. При возможности мы всегда используем каталку и вывозим тело ногами вперед – как человек ходил при жизни, так и войдет в мир мертвых. Каждый раз, когда мои люди вывозят тело, все, кто работает на завалах, останавливаются на минуту‑другую, чтобы молча отдать дань уважения.
Обычно специфика работы дает о себе знать, когда нечто в погибшем человеке напоминает о каком‑то аспекте своей собственной жизни. Суровый, повидавший виды полицейский внезапно теряет самообладание при виде мертвого ровесника его собственного малыша. У пожарного екает сердце при виде старушки, похожей на его покойную мать. Вынос тел юных и пожилых людей дается тяжелее всего, поскольку именно их общество клянется оберегать. Мы окружаем заботой детей, понимая, что, когда станем старыми и немощными, они позаботятся о нас. И их гибель всегда воспринимается особенно остро.
Наряду с федеральными учреждениями в здании Марра был детский сад. На суде Маквей утверждал, что не знал о его существовании, хотя подробно изучил здание перед терактом. Его самодельное взрывное устройство сработало в непосредственной близости от игровых комнат и убило девятнадцать детей.
Однажды вечером мы вынесли последнего ребенка, погибшего в результате взрыва. Это была девочка, тело мамы которой мы вынесли из офиса Службы социального обеспечения ранее в тот же день. Обычно мы работали совместно с представителями местных властей, но в тот день они, как и мои солдаты, дошли до полного изнеможения: у всего есть предел. Я сказал, что останусь и займусь этим ребенком сам.
Уже стемнело. Здание Марра и нашу зону работ освещал желтый свет прожекторов. Слышался гул генераторов – обычный звуковой фон районов боевых действий и зон бедствия. Его дополнял шум работающих отбойных молотков и гудки приезжающих и отъезжающих самосвалов и спецавтомобилей. Я работал под этот привычный аккомпанемент, когда мне позвонила из Вирджинии моя на тот момент жена Тереза. Она была дома, вероятно в комнате нашей дочери. Тереза сказала, что трехлетняя дочурка хочет поговорить со мной перед сном.
Я не смог. Сказал Терезе, что занят и в данный момент не могу говорить, а потом продолжил обследовать лежавшее тело девочки, почти ровесницы моей дочки, лежавшее передо мной в полуразрушенной церкви рядом с руинами здания Марра. Она должна была быть дома с родителями, но судьба распорядилась иначе. Тело ее матери мы уже передали судмедэксперту, и он вот‑вот позвонит ее бабушке и дедушке сообщить, что оно найдено.
По‑моему, нет особого смысла рассуждать о том, почему моя дочь была в полной безопасности, а другая маленькая девочка умерла внезапной и страшной смертью. Наверное, в моей работе людей в первую очередь страшит своенравие катастроф. Смерть может внезапно настичь людей и лишить возможности сделать то, что они планировали или откладывали. Именно поэтому столь многие живущие мучатся горькими сожалениями о том, что не сказали покойным слова, которые могли и должны были сказать, ведь такой возможности уже не будет. Когда близкий человек очень стар, болен или находится в хосписе, у вас есть время загладить вину и что‑то исправить. Но если человек уходит внезапно, это невозможно. Уже очень давно, почти тридцать пять лет назад, я отдалился от своего отца, считая, что он не очень хороший человек, да и родителем был плохим. Тем не менее девятнадцать лет назад я попытался восстановить с ним связь. Когда я звонил, он рассказывал о вещах, которые мы могли бы делать вместе. Я преисполнился надежд. Но сам он не звонил мне никогда – это всегда приходилось делать мне. После всех этих звонков я кое‑что понял. Порой до меня доходит довольно медленно, и еще до своей попытки мне следовало понимать, что люди не меняются, но я, помимо прочего, еще и неутомимый оптимист. Я скорее попробую и ошибусь, чем не попробую вообще. Сейчас у меня нет ни малейшего желания возобновлять общение с отцом. По крайней мере, когда он покинет этот мир и возможность наладить связь исчезнет навсегда, я не буду жалеть о том, что даже не попытался.
Нам не суждено узнать последние мысли людей, попавших в катастрофу. Когда я работаю с их телами, мне остается лишь надеяться на то, что они обрели покой и не будут страдать из‑за несказанного и несделанного в их преждевременно прервавшихся жизнях. Но, к несчастью для многих, я не уверен, что это действительно так.