Самое раннее серьёзное переживание произошло со мной в девять лет. Я стоял под козырьком школы и ждал отца, моё сердце билось, как никогда раньше. Тогда я впервые познал одновременную игру нескольких переживаний: страх, извращённое желание скорого наказания и странное волнение. Неприятный тёплый дождь так и норовил оставить на мне след. Каждая капля, падая на землю, становилась маленьким фонтанчиком, его частички долетали до моих широких школьных брюк. Но я не спешил отодвинуть ногу, напротив, заворожённо наблюдал за этой картиной, сам не понимая, что в ней привлекательного. Так я неосознанно отвлекал себя от предстоящей отцовской взбучки. Мне нравилось слушать, как не долетавшие до земли капли сильно бились об козырёк, повторяя ритм моего сердца. В телефонном разговоре с классным руководителем отец пообещал как следует проучить меня, негодника. Я знал, что так всё и будет, не в первый раз, но виноватым в произошедшем себя не чувствовал.
Драку затеял не я, может, потому и проиграл в схватке с пятиклассниками. Ссадины на лице, грязные брюки, да и в целом жалкий вид. Я был уверен, что от отца получу больше, хотя бы потому, что проиграл. И был готов к приговору. Мне было всё равно, что брюки мокнут под майским дождём. Это маленькое зрелище отвлекало меня от неизбежного. Прошло минут двадцать, прежде чем я услышал голос отца.
– Быстро сел в машину, трус! – зашипел он.
Это было первое, что я услышал тогда от него.
Покорно, не поднимая головы, я зашагал по следам отца к машине. И думал, стоит ли искать защиты у матери, или она, как обычно, скажет, что отец прав и ему виднее. Всю дорогу до дома отец молчал, а когда доехали до двора, тихо, но грубо сказал: «Вышел из машины и поднялся домой!»
Я обречённо зашагал в сторону своего подъезда, не дожидаясь, пока отец припаркуется. Не захотел подниматься на лифте и медленно считал одну за другой ступеньки до восьмого этажа. Оттягивал встречу с матерью, хотя знал, что и за это мне прилетит. Спустя почти десять минут я стоял перед дверью квартиры – она была открыта. «Значит, отец дошёл первым», – подумал я, вошёл и начал медленно разуваться.
– Вот и он, явился. Я уж было думал, что сбежал. Иди, полюбуйся на своего сына, – встретил меня отец, подзывая маму.
Я нарочито медленно снимал обувь, чтобы не встретиться взглядом с глазами родителей. Мама, выйдя из кухни, посмотрела на меня жалостливо и беззащитно.
– Мой руки и садись за стол, – сказала она тихо и вернулась на кухню.
– Да, и попробуй что-то не доесть. После – жду тебя в кабинете, – вмешался отец, шагая в сторону своей комнаты.
Есть не хотелось, аппетита из-за нервного ожидания не было, но страх перед отцом взял своё, и я доел макароны с котлетами. Глотая один кусок за другим, я думал, что мама, воспользовавшись случаем, положила в мою тарелку больше обычного. В другой день я мог сделать ей за это замечание и отказаться от еды вовсе.
Я так быстро слопал обед, что почувствовал тяжесть в желудке. Решив, что это часть наказания, пош ёл в кабинет, где застал отца за рабочим столом. Я любил бывать в этом кабинете, но в отсутствие его хозяина.
Высокие потолки и длинные книжные шкафы наполняли комнату атмосферой библиотеки. В кабинете было пять таких шкафов, и все заполнены. Больше половины книг достались отцу от дедушки Алихана, они оба были военными. Деда я боялся больше, чем отца.
Каждое лето мы ездили к нему в Дагестан. У папы была огромная кавказская семья, и каждое лето на даче дедушки собирались дети, внуки, соседи, друзья. Вроде идеальная картина, но для меня каждая поездка в Дагестан в детстве была стрессом. Местные ребята называли меня обрусевшим и мало со мной контактировали, я им казался смешным и жалким. Дед заставлял меня играть с ними. Ему не нравилось, что я не могу найти общий язык с дагестанцами.
У дедушки было четверо детей, мой отец был третьим ребёнком и единственным, кто жил не в Дагестане. Деду Алихану это не нравилось, но, видя, что у сына дела идут в Москве хорошо, возразить не смел. Всё-таки было чем гордиться.
Единственное, что мне нравилось в летних поездках в Дагестан, – моя бабушка и двоюродный брат Алимурад. Мы с ним были похожи: оба жили в своём выдуманном мире и были слабы перед миром реальным. Я был ненамного старше него, всего на пять месяцев. Алимурад – сын моей тёти Раисат. Женщина она была неприятная, резкая и грубая, любила оскорблять мою маму, но о родственниках – либо хорошо, либо никак.
Наша семья всегда была сдержана в выражении чувств друг к другу. Мне всегда казалось, что больше всех на дедушку Алихана была похожа именно тётя Раисат. Старик всегда был грубым и угрюмым, ни один из внуков без острой надобности к нему близко не подходил. Меня и Алимурада всегда отправляли звать дедушку к столу. Взявшись за руки, мы в страхе шли на второй этаж и тихо стучали в дверь кабинета дедушки.
– Что вам? – голос дедушки был низким и прокуренным.
На любые наши вопросы он отвечал резко. Может, ему нравилось держать нас в таком напряжении, или он не понимал, как мы его боимся.
– Дедушка, все ждут тебя внизу, – говорил я тихо, словно мышь, пока мой боевой товарищ прятался за спиной.
– Передайте своей бабушке, чтобы не доставала. Скоро спущусь, – не отрывая взгляда от своей писанины, бурчал дед.
Доставать его могла только бабушка, полная противоположность деда. Рядом с ней я всегда попадал в другой мир, где тебя любят за то, что ты есть. Она была абсолютно светлым и тёплым человеком, который, несмотря на окружающих её людей, не пропускал внутрь себя ни злости, ни ненависти. Дедушка придавал её образу в моём сознании особую яркость – в сравнении с ним она была святой. Она умерла, когда мне было пятнадцать – возраст осознанной оценки человечности.
Страх, который я испытывал, открывая дверь отцовского кабинета, был в разы сильнее, чем тогда, перед дверью дедушки. Я прошёл почти всю комнату и встал напротив стола. Отец был из людей, любящих, чтобы вся мебель в комнате располагалась у стен, оставляя центр для чего-то особенного, неизвестного. Он не спешил отвлекаться от своего занятия.
– Почему эти мерзавцы избили тебя? – после нескольких минут молчания решил прервать тишину отец.
– Я не виноват, – в жалком желании оправдаться ответил я.
– Я не спрашивал, виноват ты или нет. Почему они тебе избили? – тон его голоса стал жёстче.
Он всегда так делал: сначала отчитывал меня с напускным равнодушием, но стоило мне открыть рот, вопрос тут же повторялся, но уже в грубой форме.
Услышав, как он кричит, я сорвался и, рыдая, доложил всё.
– Они издеваются надо мной в школе. Подходят и пристают во время перемены. Я ничего не делаю, честно. Я не вру! Я не виноват! – в слезах и соплях заверял я.
– Виноват! Виноват, что позволяешь так относиться к себе! – кричал отец.
Я весь съёжился и искал слова, чтобы оправдаться.
– Их вон сколько было, а я один! – ответил я голосом, полным жалости к себе.
– Почему мне не сказал, что тебя задирают? – он снизил тон.
– Боялся, что, узнав, ты поругаешь меня, что сдачи не давал, – всхлипывал я.
– А почему ты не дал им сдачи? – уже спокойно спросил он.
– Ну, пап, их вон сколько, а я один! – я пытался надавить на его жалость.
– Если бы тебя сегодня так сильно не избили, и дальше продолжил бы молчать и терпеть?
– Я не знаю, – с опущенной головой ответил я.
– Мне трусливый сын не нужен! Завтра же дашь им всем сдачи! Иначе пеняй на себя. Марш за уроки теперь! – бросил отец, возвращаясь к своим бумагам.
Его взгляд всегда был серьёзным и тяжёлым. Веселиться он не умел, в шумных компаниях давил из себя улыбку, которая тут же исчезала, был максимально сдержан в проявлении тёплых чувств. Сдержанной и строгой была и его внешность: высокий рост, вечная худоба, тёмные волосы, карие глаза, острые черты лица. Несмотря на это, его облик нельзя было называть типично дагестанским, было в нём что-то иноземное. Я был практически полностью похож на него, за исключением глаз: они были мамиными.
Выйти из его кабинета, легко отделавшись, для меня было счастьем, а осознание всей тяжести миссии, которую он взвалил на меня, пришло ко мне ночью.
Я плохо спал всю ночь, думал, как именно буду бить своих обидчиков. В том, что их побью, сомнений не оставалось: был приказ. Но мне не сказали, как этот приказ исполнить, и от этого я переживал. По дороге в школу на следующий день отец напомнил мне о предстоящем задании.
В школе я пытался уловить момент для мести, но увы, обидчики обходили меня стороной после вчерашнего скандала с директором и вызовом родителей в школу.
В ожидании чего-то страшного я просидел все уроки. Понимая, что миссию я провалить не могу, а отец скоро приедет и потребует отчёт, я набрался смелости, нагнал в коридоре главного задиру и ударил его. Удар оказался сильным: в него я вложил всю свою обиду и страх перед отцом. Ребята в долгу не остались и побили меня в ответ, но, к счастью для меня, нас заметила учительница и быстро разняла. После исполнения принудительной мести я понял, что, оказывается, всё это время мог дать сдачи, но почему-то боялся.
Заметив отца во дворе школы, радостный, подбежал к нему и сообщил о возмездии.
– Я ударил его! Я их побил! – кричал от радости я.
Страх перед отцом куда-то исчез, чувство исполненного долга притупил его. Да и сам отец довольно мне улыбался.
За ужином отец рассказал матери про мою победу и про эффективность его метода воспитания. Неизвестно, нравился ли ей такой метод или нет, она предпочитала просто молчать и слушать. Я чувствовал, что исполнил свой сыновний долг, и был этим доволен. Спустя много лет, анализируя эти события, я понимал, что пошёл на поводу у страха перед отцом против своей совести. Более того, он мне внушил, что голос моей совести – дело неправильное, то, что отец в очередной раз назовёт трусостью.
Довольный моей неожиданной храбростью, отец позволил мне после ужина посидеть в его кабинете. Оказывается, он знал, что я люблю бывать там, но игнорировал это. Копаясь в шкафах, я нашёл большую цветную книгу «История, жизнь и культура Японии». Открыл её, и попал в удивительный мир. С рисунков на меня смотрели очень бледные люди, их костюмы отличались от тех, что я привык видеть. Их оружие казалось чем-то величественным и недосягаемым. Тем вечером я открыл много новых слов для себя: самурай, катана, кимоно, но больше всего мне понравилось слово император.
Я весь вечер читал книгу про Японию, поглощая её культуру. Большое впечатление на меня произвела история самого молодого императора Японии: ещё ребёнком его короновали и готовили к правлению, а в пятнадцать лет он полноценно управлял страной. Я читал и восхищался. Быть самым главным человеком в стране, тем, чьё мнение крайне важно, иметь тысячи слуг – всё это мне, девятилетнему, казалось невероятным. Было удивительно осознавать, что такое возможно в этом мире. Стать императором я не мечтал, но очень хотел стать лучшим другом такого человека.
Той ночью ко мне во сне впервые явился Маленький император. Он был в одеждах, которые я увидел в книге: яркие, шёлковые, красивые, подобающие его статусу. Моё внимание привлекла вышивка на кимоно – это была птица, вышитая золотыми нитями. В руках император держал то самое оружие, что приглянулось мне в книге. В маленьких руках катана, предназначенная для взрослого, смотрелась нелепо и странно. Лица его я не видел, оно было размыто.
В библиотеке я зачитывался, однако в школе учился неважно, не любил это дело, исправлял или получал оценки в момент, когда интуитивно чувствовал, что отец вот-вот вспомнит про мою учёбу. Ему было важно, чтобы я учился хорошо: главным был результат, а процесс его мало интересовал. Мама, бывало, рисовала мне хорошие оценки, чтобы не огорчать отца. Ругать меня она не умела, да и не боялся я её и потому с возрастом перестал заботиться об оценках: я уже знал, что мама решит эту проблему и покажет отцу то, что он хочет увидеть.
Вместо учёбы меня интересовали люди, нравилось знакомиться и узнавать, как они живут. В моём дворе было не так много людей, но все они были до дотошного правильными, такими же, как моя семья. После встречи с Маленьким императором мне захотелось видеть иное. Другой мир мне открыл мальчик из соседнего подъезда.
Впервые я его увидел в нашем дворе холодным ноябрьским утром, когда мама отправила меня в магазин за хлебом. Он стоял на улице в одной майке и брюках, наспех надетых наизнанку. Он пинал тощей ножкой кирпичи, лежавшие около подъезда. Его обувь была старенькой и потёртой, где-то уже расклеилась. Я, как заворожённый, смотрел на эту картину: он продолжал пинать несчастный кирпич, а его обувь всё больше и больше расклеивалась после каждого удара.
Я понятия не имел, как реагировать, но чувствовал, что он это делал потому, что не знал, что именно нужно делать. Я застыл, его действия ввели меня в некий транс. Удар, второй, третий… он не видел меня, а я не видел ничего, кроме ударов его ножек. И так продолжалось несколько минут. Подул сильный ветер, который потревожил его ритуал, внезапный холод отвлёк его, и он заметил меня. Мне стало неловко, будто я следил за чем-то запретным, увидел то, чего не должен был.
Только тогда я заметил, как он мелко дрожал – холод был пронизывающий, а он в одной майке, будто сбежал из дома в том, что было. У него был жалкий вид, мне хотелось его согреть и накормить. Кисти рук в синяках, сальные волосы – судя по внешнему виду, он не купался недели три. Сухие треснувшие губы и глубокие, полные непонимания происходящего, тёмные бусинки глаз. Его лицо на долгие годы стало для меня олицетворением человеческой несправедливости.
Не отводя от него взгляда, я молча прошёл мимо.
После этого я долго не видел мальчика. Я по-взрослому избегал встречи с ним, хотя вообще не был уверен, увижу ли когда-нибудь ещё. Как ненормальный, залетал и вылетал из подъезда, представляя, что проскочу и не увижу в этот раз того, чего не должен был.
С той встречи прошло две недели, и я уже не надеялся увидеть мальчика в стареньких ботинках. Но однажды, возвращаясь домой из школы, я увидел его в дверях моего подъезда. Он стоял, опустив голову, словно задумался о чём-то. Я медленно подходил к подъезду, боясь, что он ждёт именно меня. Несмотря на мои старания, он заметил, как я крадусь. Я стоял в паре метров от него.
– Привет, а я тебя ждал, – выпалил он.
Эта встреча и его слова мне не показались чем-то неожиданным, напротив, это было делом времени. Но я не подумал, как буду себя вести в таком случае.
– Привет.
– Меня зовут Кирилл, а тебя как?
– Артур.
– Я с соседнего двора, ну прям очень с соседнего. Ты видел меня несколько дней назад. Помнишь?
– Да, помню. Ты ко мне пришёл?
– Да, в моём дворе скучно, давай поиграем вместе?
– Я только со школы. Сейчас закину сумку домой и постараюсь выбраться.
– Хорошо, буду тебя ждать внизу. У тебя мячик есть погонять?
– Да.
Я поднимался домой и молил невидимые силы, чтобы отца не было дома. Иногда он возвращался домой с работы раньше прежнего, и тогда мои планы погулять во дворе накрывались и приходилось сидеть за уроками.
Одна, вторая, третья ступенька. Быстренько постучал. Послышалось шуршание тапочек мамы. «Хоть бы папы не было, хоть бы его не было дома!» – продолжал молиться я. Дверь открылась, и я резко забежал в дом, мимо мамы прямиком к кабинету отца, дверь была закрыта. Значит, не пришёл. Ура!
– Мама, я щас переоденусь и пойду. Во дворе мальчик меня ждёт с мячом, – впопыхах переодеваясь, предупредил я.
– Что за мальчик? Покушай хоть, со школы же. Голодный, наверное, – мама ходила за мной, пытаясь отговорить.
– Не-е, мама, не голодный. Честно! Там ждут, спешу, – продолжал я в поисках мячика.
Найдя мяч, я побежал обуваться. Мама выбежала из кухни с небольшой бумажкой, а внутри был бутерброд – хлеб с колбаской.
– На, поешь по дорожке, раз такой занятой.
– Мама, сделай и моему товарищу тоже, не могу же я один есть, –скомандовал я, недавно отказавшийся от еды.
Она смотрела на меня несколько секунд. Взгляда я не понял. Потом пошла за вторым бутербродом.
– Вот, на. Приятного аппетита. Далеко от дома не отходи.
– Да мы здесь во дворе будем.
Кирилла очень удивило, что я вышел с перекусом для него. Мы сели на скамейку и съели бутерброды в два укуса.
– Какая вкусная колбаса, никогда такую не пробовал.
– А какую пробовал?
– У нас колбаса редко дома бывает, а та, что бывает, на вкус не такая.
– Скажи маме, чтобы покупала такую.
– Эта колбаса, наверное, дорогая. Мама говорит, что у нас денег немного.
Мне хотелось перевести разговор на другую тему. Кирилл будто открывал дверь в комнату, о которой я не хочу знать.
– Закончил? Пойдём поиграем. А то скоро папа вернётся.
– Твой папа строгий?
– Не любит, когда я занимаюсь не учёбой.
В тот день мы с Кириллом играли во дворе допоздна. Отца, на мою удачу, задержали на работе, а мама не спешила звать домой. Она была хорошей мамой, когда его не было дома. Наверняка хотела, чтобы я вдоволь наигрался. Впервые я почувствовал дикую свободу – опьяняющее чувство. В девять лет я впервые сделал так, как сам захотел: играл на улице до полдесятого вечера, забыв про уроки, про маму, про страх перед отцом. Мне нравилось это чувство. Казалось, я был лучше маленького японского императора.
Я успел вернуться домой за полчаса до отца, мама пообещала, что это останется нашим с ней секретом. У меня впервые был поздний ужин.
– Мама, а деньги очень важны?
– Да, они важны, но они не самое главное в жизни.
– Кирилл, сказал, что он никогда не ел колбасу, как у нас. Сказал, что она, наверное, дорогая и что его мама не сможет купить такую.
– Мир людей так устроен, милый. У кого-то есть деньги, а у кого-то нет.
– Значит, у нас есть деньги. А почему они у нас есть?
– Твой папа очень умный, образованный человек, он на хорошей работе, у него хорошая должность. И всё это даёт ему много денег.
– Значит, папа Кирилла – неумный, необразованный человек, у которого нет работы и должности?
– Получается, так.
Тот вечер стал для меня открытием. Впервые я осознал свободу, силу собственного выбора, а ещё мама открыла мне мир людей: слабых и сильных, богатых и бедных, умных и не очень.
Кирилла же я больше не видел. Как позднее стало известно, он рос не в самой благополучной семье. Мать Кирилла после смерти мужа на фронте осталась совсем одна с ребёнком на руках, пока не встретила мужчину себе под стать, тоже фронтовика. В свободное от бутылки время он издевался над пасынком, жестоко избивал и выгонял из дома, желая избавиться от прошлого новой возлюбленной. В день, когда я его заметил, отчим в очередной раз выгнал его из дома. Спустя пару недель после нашей последней с ним встречи отчим в пьяном угаре убил Кирилла, ударив статуэткой Ленина по голове.
Я плохо понимал, что такое смерть, и насколько ужасной и долгой была она для Кирилла, но понимал, что больше его не увижу. К отцу приходили коллеги из внутренних органов и рассказывали про это дело. Про то, что никто не спешит с его расследованием, что матери убитого ребёнка это абсолютно не нужно: погоревала пару дней и вернулась к бутылке вместе с убийцей своего сына.
В один из вечеров дядя Саша, занимавшийся этим делом, в кабинете отца рассказывал, что оно вряд ли сдвинется с места, ведь всем всё равно.
– Жалко ведь пацана, – докуривая сигарету, вынес вердикт отец.
– Да, жалко, но ведь и отчим – фронтовик, войну прошёл, считай, герой. Всякого на войне повидал, вот и пить начал, – сказал дядя Саша.
– Что ваши говорят?
– Говорят, фронтовика не трогайте. Думаю, на этом дело и закончится, подадим как несчастный случай.
Тогда, услышав этот разговор, я понятия не имел, что был свидетелем преступления. С годами, переосмысливая ценность жизни и предназначения человека, часто задумывался, для чего родился Кирилл, если он тут никому не был нужен, и почему он должен был умереть таким ужасным образом? Что значила для мира его небольшая жизнь? Ведь он был обузой для всех, даже для собственной матери. Человек-помеха, он всем мешал, хотя ничего плохого не делал, просто жил, как и все другие.
В его смерти виноватым я считал себя. Видел синяки на его руках, но понятия не имел, что так всё закончится. А будь я смелее, опытнее, шустрее, мог бы предотвратить трагедию. Смерть Кирилла стала моей первой серьёзной душевной болью. Внутри что-то сжималось в надежде, что вечность отзовётся на мои страдания. Казалось, чем сильнее я буду грызть себя, тем сильнее вечность будет жалеть меня и захочет вернуть погибшего.
В ночь, когда я узнал о смерти Кирилла, ко мне во второй раз явился Маленький император. В этот раз его лицо обрело чёткость и стало чем-то похоже на лицо убитого Кирилла. Эта была нетипичная для японца внешность: маленькие, чёрные как уголь глаза, бледная кожа, тонкие губы и маленький нос. Черты императора были какими-то неуловимыми, они как бы были и одновременно нет. Вот он что-то говорит, и я вижу его губы, рот, но стоит ему закончить речь, рот будто исчезает и остаются только глаза.
– Смотри, этим оружием я убил всех своих врагов. Теперь меня все боятся, – гордо заявил мне Маленький император.
– Ух ты! Дашь подержать? – восхищённо попросил я.
– Это оружие императора, никто, кроме меня, не может его держать в руках. Оно очень острое, а ты, мальчик, слишком мал и глуп, чтобы справиться с таким мечом! – сурово, насколько ему позволяла детская миловидность, ответил он мне.
– Но ведь ты тоже ребёнок? – удивился я, ведь он был не старше меня.
– Да, но я ещё и император, – с тем же горделивым видом ответил гость.
– Ты можешь сделать так, чтобы эти задиры оставили меня в покое?
– Я император, я всё могу! Обязательно их накажу! – уверенно сказал он.
Многообещающий сон прервала мама, сообщив, что пора собираться в школу. Одеваясь, я рассказал про свой сон: про Маленького императора, про его обещание избить моих обидчиков. Она слушала и повторяла: «Это был всего лишь сон».
Лучшего друга, с кем бы я мог поделиться этим сном, в школе у меня не было. Был мальчик, который общался со мной, когда ссорился со своим постоянным другом. Сон про Маленького императора выпал как раз на период нашей временной дружбы. Я рассказал ему обо всём: про горы Японии, про их невероятные костюмы, но подробнее всего рассказал про ночного гостя.
– У него был такой большой клинок! Он обещал наказать всех, кто меня обижал, – возбуждённо рассказывал я другу.
– Ты серьёзно веришь в это? Это же сон, – с издёвкой в голосе настаивал он.
Мне не нравилось выражение «Это всего лишь сон» и безверие в императора. Это безмерно меня обидело:
– И что с того, что во сне? Со мной общался император целой Японии, такой же мальчик, как мы с тобой, но император. А ты просто завидуешь, что он не к тебе пришёл.
– Чудила ты, вот и обижают тебя, – сказал он мне и пошёл прочь.
Со мной он больше не заговаривал. Если и ругался со своим постоянным другом, в качестве замены ему использовал мальчика из параллельного класса. Но задиры решили оставить меня в покое – тогда я думал, что это произошло благодаря обещанию Маленького императора, спустив на нет мою решительность дать им отпор.
В следующем сне я рассказал невидимому другу, как его воспринимают в реальном мире. На этот раз он был одет не в такие яркие одежды. Он был чем-то занят. Подойдя ближе, я заметил, что император стругает тонкую ветку.
– Что ты делаешь? – медленно подойдя к нему, спросил я.
– Стрелы, – не отвлекаясь от работы, ответил он.
– Для лука? А в кого стрелять? – с любопытством допытывался я.
– Конкретного человека нет. Врагов много, всегда должен быть готов, – он говорил, а я не понимал, кому нужна смерть маленького ребёнка.
– А почему ты думаешь, что у тебя есть враги? – осторожно спросил я.
– Всё просто: я император, у меня есть народ, власть, ответственность, право выбора и своё мнение, которое может не совпадать с мнением других важных людей, – отвечал он монотонно.
– И чем опасно тво мнение? Почему тебя за это должны убить? – спрашивал я, понятия не имея, о чём говорил Маленький император.
– Моё мнение – это история и вопрос будущего всего народа, – холодно ответил он.
Для того, кто не имел собственного мнения, было странно слушать Маленького императора и вникать в смысл его слов.
Во сне к людям приходят разные личности, некоторых они ждут, других и вовсе не ожидают. Взрослея, я задавался вопросами о встречах с кем-то в другом измерении. Например, отчего, проснувшись, человек не думает: «Почему?». А ведь он понимает и чувствует существо, что явилось к нему во сне. Сон – явление слишком короткое, чтобы впитать глубину и боль слов и чувств, которыми делится ночной гость. Почему же тогда беседы во сне ведутся легко и просто и часто – на уровне телепатии? Что формирует эту сильную ментальную связь с гостем, который находится в сознании спящего несколько минут?
В реальности для многих жизни мало, чтобы понять близкого человека на таком же уровне. Возможно ли, что мы сами себе являемся во сне, меняя форму?
Спрашивая себя, я не ждал и не хотел ответов. Восхищался тем, что это возможно и всё ещё остаётся в неизвестности. Хотел, чтобы это оставалось тайной как можно дольше.
В трудные для меня времена Маленький император посещал мои сны и помогал советом. Это происходило, когда мне предстояла, например, сложная контрольная работа в школе или во время сильных ссор родителей.
По советам Маленького императора я усердно перечитывал темы, по которым должен был написать контрольную работу, и каждый раз после родительских ссор отказывался с ними общаться. Объявлял им бойкот, надеясь, что это как-то повлияет на их отношения.
Поставив цель стать таким же, как мой ночной гость, я старался стать лучше: в учёбе, спорте, во всём, что по меркам родителей для меня было важным. Со временем для меня стала важна не похвала родителей за мои достижения, а простое императорское: «Горжусь тобой».
Я считал Маленького императора своим другом, советчиком. Чувствовал, что японец понимает меня, как никто другой. И был уверен, что и у других есть такие гости, но они, в отличие от меня, не делились рассказами о них.
Однажды я спросил у Маленького императора, почему он приходит ко мне во сне.
– Прихожу, потому что ты хочешь меня видеть, – холодно ответил он.
– А если кто-нибудь другой захочет тебя увидеть во сне? – боясь услышать ответ, спросил я.
– Значит, я буду приходить в его сны, – коротко выдал император.
Маленький император был для меня особенным, в глубине души я надеялся, что и я стал для него кем-то особенным.
Всё детство я боялся, что мой друг однажды покинет меня, и ценил эти отношения, насколько мне позволял возраст, цеплялся за них во время бодрствования. Во сне, к сожалению, я был не властен над собой. Я был резок с императором в царстве сна, спорил с ним. Наутро же ругал себя, упрекал, что однажды император не захочет приходить в мои сны.
Отцу мой друг не нравился. Я совершенно искренне делился с ним впечатлениями от встреч с императором и каждый раз замечал растущее в отце раздражение, стоило мне упомянуть его в беседе. И каждый раз мама сводила этот назревающий конфликт на нет.
– Эта просто детская фантазия разыгралась. Подрастёт, забудет. Не злись на него.
Почему это раздражало отца, я не понимал. С годами понял, что он по-своему переживал, считая, что я теряю связь с реальностью, уходя в себя. Испугавшись, что отец запретит мне посещать его кабинет и библиотеку, я перестал с ним говорить про Маленького императора.
Я рос, менялся внешне и внутренне. Я чувствовал себя то императором, то пылью под ногами. Юношеским максимализмом назвать своё состояние не спешил: я понятия не имел, что это такое. Скорее это было тем, что зовут надеждой.
Позже я начал понимать, что надежда есть не только у того, кто только вступает в жизнь, но и у тех, кто её покидает. Последний выдох умирающего полон надежды, что он попадёт в лучшее место после смерти. Именно она притупляет страх перед неизвестностью, которая наступит, когда в последний раз закроешь глаза. Надежда помогает людям идти дальше, даже если всё плохо. Но и она не отменяет разочарования, что из раза в раз повторяется в жизни человека. Одни в перерывах между надеждой и разочарованием успевают мечтать, а некоторые – воплощать мечты в жизнь.
«И я хотел, и я пытался», – вот что останется по итогу от каждого. Взрослея, я смирился с позицией неглавного героя, но когда-то и я был уверен, что стану императором своей судьбы.
В дальнейшем зрелость открыла мне глаза на слова отца. Наступая на собственную гордость и надежду, я признавал, что взрослые были правы, но всё же дал себе слово не давить на других. Чрезмерная любовь опекуна всегда душит.
Кто-то, избавившись от обязательств перед обществом, уверен, что его ждёт достойная старость, кто-то и после исполнения долга пытается устроить жизнь своих взрослых и наивных детей, а глупые надеются, что дети сделают то, что они сами не сумели.
По натуре я был фанатичным, восхищался сильными и волевыми личностями. Взрослея, всё больше и больше зачитывался биографиями людей, которые умело управляли своей судьбой, а главной звездой в этой системе всё так же оставался Маленький император.
К пятнадцати годам список моих кумиров пополнился в несколько раз. Я обожал читать истории о полководцах, завоевавших мир. Самым удивительным и величественным среди них, разумеется, был Александр Великий. Эта страсть больше отвлекала от учёбы, чем помогала, но, стоит отметить, историю я знал лучше других.
Моими кумирами были разные личности. Все они так или иначе утоляли жажду, испив потенциал собственной жизни до дна, а чужие жизни для них были не так важны, и ничего не стоило принести их в жертву.
Тогда я пришёл к следующему выводу: «Когда осознаёшь масштабы Вселенной, понимаешь, насколько управляемы история и люди на такой маленькой планете, как Земля. Все эти тираны стали плохими для миллионов только потому, что считали, что видели дальше и больше, чем простые люди». О моём нездоровом интересе к тирании не знал никто: ни родители, ни даже Маленький император. Это позволяло мне чувствовать себя важным человеком, знавшим больше других и предпочитавшим существовать в пассивной форме величия, не занимаясь ничем великим и опасным.