Мы в прошлом, дети надежды,
воспитанные тишиной,
шнурки вдевавшие в небо,
простреленное страной.
На наших синих пилотках
артековская война,
застывшие слезы в горле —
у вечного огня.
Мы в прошлом, прошлые внуки,
забывшие быть начеку,
нам горнов рассыпаны звуки
по черствому куску.
Я чибиса-птицу не помню,
а мальчик сказал – навсегда.
Мой ранец бедой переполнен,
но наш паровоз – не беда.
Какие мы выросли злые,
откормленные на убой!
А те что летели, уплыли
в осенней дали голубой
Есть музыка,
после которой уже нельзя оставаться таким,
как был.
Но человеческая душа – каучук,
вот отпустил последний звук,
замер, остыл —
и все вернулось к исходной точке.
Все вспоминают, и я помню,
что держала на руках крохотного сына,
и качала его, и плакала над ним,
потому что боялась, что и ему достанется война,
вдруг переставшая быть просто словом.
Какой-то человек шел по улице и вдруг услышал себя:
Готов ли ты быть тем самым, которого выбирает судьба?
Чтобы, например, все бросить, всем рискнуть,
и все поставить на кон,
А тебя соответственно могут на щит и на кол?
Человек остановился, поправил фуражку, зачем-то взглянул
на часы.
Вокруг была ранняя осень средней полосы.
Ничего не предвещало перемен или тяжелых годов.
По всему выходило, что не готов.
Ни тебе плащей, отравленных кровью, ни пророческих слов
во тьме,
Ни горлиц, торопливо кукующих, ни флагов на корме,
Ни перечня, что в дорогу, ни дальних берегов.
Ни друзей, ни врагов.
И пока он думал, облетала листва, наотмашь билась о плащ.
И кем будешь призван, неясно, жертва или палач.
Буду ли я носить оковы или ковать оковы?
А тот, кто задал вопрос, уже вопрошал другого.
умереть не страшно
стоишь у окна а вечер сочный и чистый
всеобъемлющий
бесконечен
продлен во вчера
протянут в завтра
умрешь а он останется
такой же ясный густой свежий
в колыхании планет
в запахе трав
как хорошо что и без меня
Вот эти, которые пели и голову прямо несли,
над ними сыпучие ели и высохшие корабли.
Нас сколько? Нисколько. За этим столом, за которым и ты,
лишь тени бросают на ветер слова огневой пустоты.
Их числят в полках как героев, слагают о них ерунду.
Их пятеро было. Нет, трое – еще в позапрошлом году.
Их кто-то тропой партизанской увел в поднебесную высь.
А мы кто? А мы самозванцы. И мы никому не сдались.
вопреки поляне райской, краю леса вопреки
я смотрю не отрываясь в жизни острые зрачки.
кто умеет неотрывней – усмиряет сердца звон,
дышит кожею по-рыбьи, останавливает сон.
в ком живее всех микробов ток волшебный огневой,
в ком осталось что-то кроме вечной боли раневой —
тот другого пересмотрит, доберется до утра,
перейдет любое море, сбережется от костра,
вытрет лоб победный мокрый, оглядит миры легко:
что еще не скрыто мором, гладом, медом с молоком?
что еще живое плещет, не исчезло до конца,
где еще остались вещи, кости с толикой мясца?
где же вольная поляна, где победный гулкий зов?
почему сплошная рана посреди былых лесов?
что за страшная победа, кто тут прав, кто виноват?
и зачем повсюду следом неотрывный чей-то взгляд?
еще блестит начищенная пряжка
и мотыльки садятся на мундир
складные словно книжки наградные
еще горит румянец под фуражкой
от залпов салютующих мортир
Война закончится и спишет все долги.
Мы заживем как други, не враги,
Обнимемся по-братски крепко-крепко,
Единым камнем станем, или слепком,
Единым, чтоб ни трещин, ни следа,
Как памятник погибшим в те года.
Нас объединяют мертвые, мы
разрозненные, мерзнем на этой земле,
а они все вместе – в облет зимы
на своем единственном корабле.
Мы все думаем, что они вверху
или внизу, а они везде —
время, изъеденное в труху,
черным и жирным лежит в борозде.
Наши мертвые снятся нам
телами, сплетающимися в пыли,
как травы, подобные письменам,
каждый год выползающие из земли.
Мы их, не читая, закапываем назад.
Что там было написано: вы не одни?
Любите друг друга? Посмотрите в глаза?
Нет, чтобы просто сказать, что за.
Или против.
Но они немы.
И мы – не они.
ночью вдруг поняла
что давно не интересовалась папиной жизнью
ничего о нем не знаю
что у него за дела
как он там
проснулась и вспомнила
что папа умер много лет назад
лучше вечно быть неблагодарной
чем заново проснуться сиротой
я люблю любимую страну
я ее и славлю и кляну
там береза бьется и бормочет
отщепенца знать давно не хочет
бестолку отрезаный ломоть
наша кровь а это ваша плоть
тот не тот не сосчитать укоры
вот твои вселенские заборы
хороните там где я умру
все чужое в памяти сотру
Все пропитано ибупрофеном,
Черной дрожью проходит насквозь,
Растекается густо по венам —
С белым телом и разумом врозь.
Заклинаний бессонные знаки —
Исходящее эхо земли:
Только ты не боли у собаки,
И у кошки моей не боли.
Микроскоп человеческих судеб,
телескоп планетарных идей —
что там в фокусе, граждане судьи,
не считая слезинок детей?
Все ли видно в прицел окуляра?
Не пропустит ли глаз пустяка?
Невеликого вроде пожара,
не заметного сверху стрелка?
Или вдруг желторотый солдатик
в неподшитом подворотничке
за такую небрежность заплатит
на расстрелянном грузовике?
И прислушаться страшно – не дышит,
и не видит, и смотрит во тьму.
Что отныне даровано свыше?
Есть ли там утешенье кому?
Будто улицы снегом одеты,
будто ветер свистит меж ключиц.
– Где страна моя, родина, где ты?
У каких ты воюешь границ?
И читать-то почти не умея,
разберет на воротах ответ:
Нет ни эллина, ни иудея,
никого нет – и эллина нет…
Нет, не дели нас на чистых и не-,
все мы младенцы безумного града —
веруем слабо и слабых едим.
Ты не смотри на ночные миры
и на дневные пустые дозоры,
все мы не там, а внутри, – там где дети
наших детей начинают полет.
В каждом остаток из соли и льда,
вытопить малое – вылить большое.
В очередь, в очередь, сукины дети,
смерть лишь одна, никому не успеть.
Ты погляди – мы стоим пред тобой
вечные, чистые, только пустые,
ты нас наполни водой и землей,
много нас, много, а лучших не выбрать,
все мы бездонны и плачем навзрыд.