Сверкнула белая молния.
Дождь очередями мелких капель расстреливал оконное стекло.
Вагон мерно гудел человеческим разговором.
Басин, грустно улыбаясь, глядел на торжественно раскрытый перед ним белый разворот тетради – и чем дольше он глядел, тем более желчной делалась его улыбка.
«Здесь будет город заложен!» – язвительно сказал он себе и возненавидел себя пуще прежнего.
«Я напишу, я напишу! – мысленно передразнил сам себя Басин. – Да уж. Написал. Писатель!..»
Писатель едет к морю по самым понятным причинам, вот что. Он либо влюблен, либо ищет вдохновения, либо в ссылке, либо умирает от чахотки, что абсолютно ясно и логично.
Зачем же едет Лев Басин?
Ах, сколько в мире вопросов!
Что делать? Куда идешь? Где ты спала прошлой ночью? Кто подставил кролика Роджера? Ну почему? Зачем неудачник Басин едет к морю?
«Не с того начинаешь, – сурово оборвал себя Басин, отправляясь с кружкой за кипятком. – Кто так завязывает истории ? Так даже петлю не завязывают, а, разве что, завязывают с карьерой писателя… Вот кто твой главный герой? О чем вообще эта история, можешь сказать одним предложением? Автор, бллин…»
Don't question my authority or put me in a box
'Cause I'm not
Ладно. Ладно.
Это история о Лёве Басине, который мечтал написать сценарий_всей_своей_жизни, но столкнулся с тем, что жизнь сама написала сценарий, который, может быть, устроил бы даже киноакадемиков – но совсем не устраивал несостоявшегося автора.
Ну, право, а как тут быть довольным? По логике Басина, сценарий должен содержать разного рода отсылки, и если сам Лёва умело отсылал к Достоевскому, то жизнь упорно отсылала его туда, куда ай, да Пушкин! отсылал Федора Толстого.
Еще, конечно, нужны были сильные и интересные персонажи. В идеале они должны были что-то переосмыслить к финалу и начать жить хорошо, правильно, по совести. Ну, или как получится. Но все характеры были черт пойми что, да и куда им развиваться в этих бесчисленных жизненных измерениях? Мотивация у всех была сомнительная, а логика, кажется, вообще забывала приходить на общие собрания.
Ну, что ж. Лев стал писателем рано, еще не совсем осознанно. В пять лет он написал свою первую книгу. В ней было четыре страницы.
Три неожиданных сюжетных поворота, все буквы Е в обратную сторону и – картинки. Одна другой лучше.
Мама читала сей опус вслух с выражением всем друзьям и соседям. И даже смеялась всего по шесть раз за страницу.
Слушатели вытирали платочком глаза, хлопали себя по коленкам и бились головами о стол.
А потом говорили:
– Будет писателем! Точно!
– Не сглазьте! – смеялась мама.
«Не сглазили, – недовольно констатировал Лева спустя пятнадцать лет. – Накаркали, блин…»
Когда пришло время выбирать профессию, Басин вдруг понял, что кроме привычки постоянно писать какие-то вещи разной степени паршивости, не приобрел никаких ценных навыков.
Впрочем, навыки, конечно, можно было получить и потом. А вот то, что у Левы отсутствовал какой-либо план, точно было проблемой.
Он сам себе удивлялся: сюрпризы ему нравились только на день рождения, а в остальные дни нужно было точно знать, что его ожидает. Но он почему-то шел, куда глаза глядят, будто дорога сама знает, куда ему нужно.
Да и потом, случилась же с Басиным еще Янка Медведева из «В»-класса. Они уже два раза расставались, и дело шло к третьей серии отношений. Во всяком случае, когда были на дне рождения у Гуся, Лева полез к Янке целоваться, а она была очень не против.
Проскальзывали какие-то расплывчатые мечты о свободной и радостной взрослой жизни.
А еще пьеса. Нужно же было попробовать себя в драматургии.
Да и вообще… Написать все контрольные. Сдать экзамены. Морально подготовиться.
Или ну его? Идти сразу работать. Или на заочку – куда угодно.
Слишком много всего…
Однажды Басин решил посоветоваться с другом Пашкой, который уже прошел этот поворот и учился на втором курсе юридического.
Тот внимательно выслушал Левины невнятные терзания и сказал вдруг:
– А что тебе подсказывает внутренний голос?
Лева озадачился.
– Который из?
У него было три внутренних голоса.
Один звался Злобный, и он вечно все портил. Он говорил гадости, все запрещал и так часто пользовался сарказмом, что перестал уже воспринимать нормальную речь.
Когда Леве было пять, он шептал:
– А теперь возьми эту штуковину и выкинь в окно. А что, ты же дурачок все равно! Мама сама сказала…
Когда случилось пятнадцать, он говорил:
– Ты правда думаешь, что ты чем-то отличаешься от остальных? Что ты особенный? Да ты тот самый придурок, который сидит в углу, и никто с тобой не хочет общаться. Все так говорят.
В двадцать пять он бесновался:
– У тебя нет ничего! И не будет! У тебя нет никаких талантов, все, что происходит с тобой хорошего – чистая случайность!
Еще он говорил «свинья», когда капнешь на штаны вареньем, «тупица», когда забыл, куда бросил ключи и «заткнись, не ной!», когда хотел.
С таким соседом в голове тяжеловато было справляться. Лева давно бы потерял все свои серотониновые боеприпасы в этой войне, но к счастью у него был еще Дружище.
Это был хороший парень, у которого не было ни дурных помыслов, ни тяги к осуждению – только искреннее восхищение, любовь и вдохновение.
И еще немножко проблемы с причинно-следственными связями.
Он обычно говорил:
– Дело сделано! Ты заслужил награду!
Или:
– Замечательно! Поразительно! Невиданно!
Но чаще всего от него можно было услышать:
– Можно еще десять минут поспать. Десять минут точно ничего не изменят, все нормально…
Он иногда хандрил или капризничал, перебивая какой-то важный мысленный поток вроде «рис, сахар, шампунь, курица, растительное масло…».
В общем, с ним тоже приходилось нелегко.
Был еще третий голос. У него имени не было. Скорее всего, его звали Лев.
Он успокаивал Злобного и Дружищу, разводил их по углам, мирил, создавал из их тезисов и антитезисов синтезы и всем этим жил.
Просто не было, иногда хотелось забыть про все дела, уехать куда-нибудь в дикое место, забраться на скалу и, выдохнув с облегчением, слушать тихий звон воздуха и умиротворение…
Но, конечно, через десять секунд молчания Дружище скажет:
– Красота-то какая! Интересно, а если вниз камешек бросить?
– А если тебя бросить? – ехидно отзовется Злобный.
Он, кстати, потом примерно так и сказал.
Лева шел к Пашке, который собирался сказать ему что-то важное, и с каждым шагом все больше унывал.
Ну, что Рогожкин может сказать? Ничего нового. Денег нет, кина не будет, можно даже бумагу не переводить.
– Может, вообще к черту это все бросить? – отчаянно предложил себе Лева.
– А может, тебя куда-нибудь бросить? – сварливо ответил Злобный.
– Ну вот, блин, опять, – заныл Дружище. – Чего ты злой такой? Ну, не получается у нас, где нам такого спонсора взять? Может, подскажешь, где живет, как зовут?
– Спонсор будет! – просиял Паша, распахнув Леве дверь.
Басин молча смотрел на него несколько секунд.
– И как его зовут?
– Макгаффин, – ответил Паша. – Джон.
– Как? – брови Басина совершили какой-то этюд.
– Джон, – повторил Рогожкин.
– А, – усмехнулся Лева. – Понятно. Как Константина. Так и запишем…
Лева и раньше знал, что его жизнь – весьма абсурдное мероприятие, поэтому главное – не задумываться, а просто делать.
Потому что до этого все ограничивалось какими-то невнятными диалогами.
– Паш, поверь мне, я напишу такое, что тебе и не снилось, – заявлял Басин.
– И слава богу, а то мне иногда русалки с щупальцами снятся, – отзывался Рогожкин.
И очень хорошо они друг друга понимали, как понимали и то, что великие фильмы, вроде тех, что собирается создать Лев, в прокате много не собирают.
Нужен был кто-то, кто захочет финансировать искусство.
Когда появился Джон Макгаффин, Басин должен был сразу обо всем догадаться. Но не догадался. Видимо, не хотел.
Он был переполнен своим творчеством, оно бурлило и норовило выплеснуться. И Лева не смел сопротивляться этой стихии – настолько, что даже эта формулировка не заставила бы его поморщиться.
И он уже видел свое имя в титрах, свои фотографии повсюду и сотни юных талантов, жаждущих обучиться у него мастерству. Только вот это был финал.
Всего остального не было.
Сценарий начинался – и тут же заканчивался, находя пристанище в мусорной корзине – электронной или пластмассовой.
Сценарий, который прославил Льва Басина из будущего – захватывающий, остроумный, безупречный – в унылом сегодня просто не существовал.
Может быть, он просто разучился их писать? Весь его предыдущий скромный сценарный опыт строился на том, что он видел кино внутри своей головы.
Лев смотрел внимательно, ставил на паузу – и записывал. И уже неважно было, кто и как снимет это потом, вырежут ли восемьдесят процентов остроумных диалогов, украдут ли половину выделенных на съемку денег и смогут ли актеры оправдать название своей профессии в полной мере. Главное – в голове Басина прекрасный фильм уже состоялся. Даже если работа займет дни, а результат будет длиться пару минут, в этом есть смысл.
А теперь… Может, нужно оставить попытки сразу выдать шедевр. Может, нужно писать что-нибудь? Мысли, интересные сочетания слов, характеристики героев, диалоги неизвестных людей…
Но беда была велика: либо у Льва больше вообще ничего не получалось, либо ему просто вообще ничего не нравилось.
Одна попытка, вторая, третья, Пашины просьбы постараться, алкоголь шесть раз в неделю, еще и Нася ушла…
Черт. Нася.
Кажется, увлекшись страданиями по литературе, Лев и правда забыл про жену.
Очевидно, ей это не понравилось.
В канун Пасхи Нася покрасила яйца, испекла кулич и собрала вещи.
Стояла на пороге.
Басин, до сего момента писавший очередную неудачную часть неудачного целого, вышел в коридор и смотрел на нее.
– Ухожу я, – сообщила Нася.
– Т-ты чего, – от неожиданности Лева даже стал слегка заикаться, – куда, зачем…
– К маме поеду, – она пожала плечами. – Так правильно будет.
– А я? – глупо спросил он. – Я же… не смогу без тебя.
– Посмотрим, – вздохнула Нася. – Яйца, кулич – на столе. Все будет хорошо. Христос Воскресе.
– Уже? – слабо улыбнулся Лев и посмотрел на часы.
Была одна минута первого.
Была одна минута первого, когда Нася тревожно засобиралась домой.
Тогда она, вообще-то, не была еще Насей, она была Настей Зиминой, подругой Пашиной жены, и было ей двадцать три года.
Они пришли в бар впятером – Басин, Паша с Иркой и две ее подружки, Настя и Аня.
Сидели, болтали, потом Анька уехала домой, Рогожкины и Лева с Настей продолжали общаться, и в полночь Настя вдруг сообразила, что ей уже до дома добраться будет непросто. Автобусы не ходили, такси почему-то отказывалось ехать.
Все решила Ира.
– Пойдете к нам, значит. Мы ближе всех живем.
– А я-то что? – растерялся Лева. – Я тоже тут недалеко, дойду…
– Не обсуждается! – Ира покачала головой.
Да уж. У Рогожкиных тогда была малюсенькая квартирка, машины не было, маленький ребенок жил у Ириных родителей… А Ирина была точно такая же, как теперь. Волевая. Мощная. С такой не поспоришь.
– Она у тебя чисто Василиса Микулишна! – смеялся Лева. – Поленица…
– Полениться с ней как раз не выйдет… – кисло отвечал Рогожкин.
Может, поэтому Павел и женился на ней – а как тут сопротивляться? А может, как часто раньше с ним бывало, поддался порыву. Расписались они скоропостижно, буквально через несколько месяцев отношений, потом родили ребенка. И, вроде, все было хорошо, хотя Лева и удивлялся порой: ну, ладно Паша, он иногда сам не знает, что учудит в следующую секунду. Но Ира – такая рациональная, такая рассудительная, как ей случилось выйти замуж за почти незнакомого человека, да еще и родить, не имея ни денег, ни нормального жилья…
Единственный вывод, который был у Левы: наверное, это любовь.
Или дурость.
Хотя одно другому не мешает.
А ведь раньше, до Иры, Паша совсем недолго встречался как раз с Настей.
Насей. Насинькой…
Ею она стала с того самого разговора длиною в ночь – и оставалась следующие семь лет.
Сначала, конечно, вся компания завалилась к Рогожкиным и там продолжила свои увеселительные мероприятия. И через пару часов ответственная Ира сказала «пора спать» и увела Пашу в спальню
Лева и Нася остались вдвоем и замолчали.
Она задумчиво глядела перед собой.
– Стаканы-то какие интересные, – улыбнулась Нася.
– Ага, – машинально ответил Лева, посмотрел на стаканы – и в секунду сделалася красным. – Занятные стаканы, да. Время будет – расскажу.
– А мы куда-то торопимся? – рассмеялась она.
– Нет, – обреченно заключил он. – Тем хуже. В общем…
И Лева рассказал все, как есть, вот так, по-честному – просто по-другому у него никогда и не выходило, он пробовал.
– Заходим как-то в бар я, Паша и Ира…
– И что вам говорит бармен? – засмеялась Настя.
– Слушай, я бы хотел сказать, что это не начало анекдота, но кажется, это именно оно и есть…
Было это несколько лет назад, незадолго до появления у Рогожкиных сына.
Лева, Паша и Ира зашли в бар. Бармен им ничего не сказал. И вообще, их обслуживала официантка.
Денег у них было не много, но в тот вечер была какая-то акция. Что-то вроде «получи два похмелья по цене одного».
И ребятам, конечно же, это понравилось.
Вечер был изящен, обед сладок, речи идеями лепыми обильны…
– Да кого я обманываю, – смущенно прервал сам себя Лева, – обед состоял из пива, речи были безыдейные, вечер…вообще четырнадцатое октября, стыдно сказать!
– Понимаю, – серьезно кивнула Настя. – У меня каждую пятницу четырнадцатое октября.
– Коллега, – кивнул Лева. – И все бы хорошо, но сегодня среда…
Тогда тоже был какой-то день недели. Возможно, среда. Или четверг. Или воскресенье…
В общем, там еще остается несколько вариантов, один из них точно подходит.
Паша, Ира и Лева сидели на террасе заведения. Для октября это был довольно теплый вечер. Сидели довольно долго, болтали о ерунде. Подбежала официантка, принесла счет, который испортил веселье. Расплатились молча.
Впрочем, жизнь продолжалась, ночь – тоже, все было свежо и ясно.
Кроме ребят на террасе сидело еще несколько компаний. Официантка сообщила, что заведение закрывается, но никого не выгнала. Просто бар закрыли, выключили свет и оставили полуночников допивать напитки.
В один момент все, кроме Рогожкиных и Левы, куда-то исчезли.
Нужно было ехать.
– Стакан наполовину…целиком почти…пуст, – заключил Лева.
– Стакан нужно забрать домой, – подытожил Паша.
– Павел! – возмущенно воскликнула Ира. – Это неправильно.
– Точно, – согласился Лева.
– Зачем забирать один стакан? – продолжала Ира. – Нужно два, а лучше три…для комплек-та.
Басин расстроенно икнул.
Паша задумался.
– Ну, а что, не оставлять же их тут одних…
– Стаканов? – уточнил Лева.
– Тех самых, – подтвердил Рогожкин. – Смотри, если их не украдем мы…в смысле, не возьмем мы, то их обязательно украдут другие люди. Плохие!
– Точно! – закивала Ира. – Они их принесут домой и будут из них пить прямо при своих детях! А потом начнут спаивать детей…И дети вырастут алкоголиками и убьют соседа! Подумай, Лев, ты этого хочешь?
– Ни разу! – запротестовал Басин. – Я пацифист…
– Si vis pacem, para bellum, – изрек Паша.
– Никаких парабеллумов! – нахмурился Лева.
– Согласна! – Ира тряхнула головой. – Но стаканов…стаканов надо. Лева! Ты, вообще, видел счет?! Мы за эти деньги еще и стол можем забрать!
– Можем! – обрадовался Паша, в котором алкоголь пробуждал тягу к подвигам.
– Стол нам не нужен, – умерила его пыл Ира. – Он у нас не поместится. Ладно, я пошла машину заводить.
И она пошла, размахивая пустым бокалом, что-то насвистывая себе под нос.
– И вообще, если бы они хотели, чтоб мы им вернули это все, – рассуждал Паша, – они бы это так не оставляли. А так…подарили, значит. Комплимент…от заведения.
– Я, вообще, очень против, – прошелестел Лев.
– Понимаю, – сказал Паша.
– И то, что Ира пьяная за рулем, тоже против, – не успокаивался Лев.
– Тоже понимаю, – вздохнул Паша. – Ну, она не пьяная.
– А, – кивнул Басин. – Тогда ладно.
Паша взял стакан и медленно поплыл в сторону машины.
Лева еще пару секунд подумал а потом уточнил:
– Так вам два стакана нужно или три?
Паша попытался дать какой-то развернутый ответ, но ничего было непонятно, поэтому Лева повторил настойчивее:
– Два или три?
– Ну, хорошо бы три, – признался Паша.
– Понял, – лаконично ответил Лева.
Схватил стакан, залпом допил то, что в нем оставалось и невозмутимо – а главное, очень ровно – зашагал к машине.
– Эта история могла быть поучительной, – печально заключил Лева, – если бы нас поймали за кражу или если бы мы разбились все насмерть пьяные…
Настя немного начала икать от смеха.
– Ну, если бы вы разбились, для меня эта история точно не стала бы поучительной, – заметила она, вытирая слезы, – потому что мне бы ее никто не рассказал.
– Тоже верно, – согласился Лева. – Ну, в общем, я не горжусь, но и стаканы хорошие, конечно. Что ж теперь, игнорировать их, что ли…
– Так выпьем же за то, – подхватила Настя, – чтобы всегда замечать хорошее, никогда его не игнорировать…
– …но чтоб при этом можно было им еще и гордиться! – согласился Лева.
И здесь, конечно, размышления о судьбе героя – или любые размышления – буду писать для удобства курсивом.
Рядном сквозных, красивых, трепещущих…
Не самый я, конечно, удачный у мамы с папой вышел. Нужно было настоять на братике или сестричке.
А я, дурак, не просил.
Это превращается в дневниковую запись, хотя откуда мне знать, я и дневников-то не вел никогда.
Дорогой дневник! Сегодня я опять бессмысленно жив…
Странное дело: дневник – это тетрадь, а ночник – лампа. Утренник – это детский праздник, ну или, на крайний случай, мороз, а вечерник – человек…
Злобный: Вечерник, конечно, человек. А ты – осел!
Дружище: А кто так обзывается, тот сам так называется!
Лев: Так-то! Хотя, подождите-ка…
И с того самого разговора на чужой кухне до пяти утра, с тех самых полутрезвых откровений и открытий все началось – и, казалось, не имело шанса закончиться, будто эти двое должны проговорить вот так, как минимум, всю жизнь.
И они говорили. Семь лет.
Говорили на всех возможных языках, понимая друг друга бесконечно, строили свою Вавилонскую башню – или башню из слоновой кости. Снаружи ничего не было, потому что настоящий мир существовал между ними и внутри них.
Лева закрывал глаза и на черном экране век смотрел этот прекрасный диафильм: вот они с Насинькой гуляют по парку. Вот танцуют вечером на площадке уличного кафе, он смущается – я же совсем не умею танцевать!, она смеётся – я тоже!, и – танцуют потрясающе. Вот они лежат на узкой неудобной кровати в его съемной квартире, она прижимается к нему и что-то рассказывает…что? Ах, да, опять, наверное, этих их шуточки глупые про Моне и Мане. И пальцы ее гладят его щеку, и они такие прекрасные, что их все время хочется целовать. А вот он уже делает ей предложение, и дальше – свадьба, только самые близкие, чудесный день, потом чудесная ночь… И дальше – море.
Какое волшебное – и оттого ужасное – время. Ну, вот как так вышло: Басин верил, что это самое начало невероятного пути, а оказалось, что это и было самое невероятное на этом пути, а все, что дальше – разочарование и отчаяние.
Впрочем, нет, нет, не об этом – хотя бы сейчас. Лучше о море.
Сколько разных вещей они с Насей делали тогда, и как были хороши и счастливы во всем. Они гуляли по улочкам, взбирались в горы, купались, дурачились, бродили по рынкам, ездили, куда захочется, катались на яхте, вкусно ели, пили вино, занимались любовью, разговаривали, удивлённо созерцали водопады… И это только то, что делали они вдвоем. А было ещё и то, что делал Лева. Он ходил и смотрел на рассвет, слушал музыку, глядя на воду, нырял с причала, читал книги, а главное – он писал. Писал много, слегка истерично, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотался вслух от переполнявших его удовольствия и возбуждения. Именно тогда он, пожалуй, в первый и в последний раз чувствовал себя настоящим писателем.
Да, потом будет несколько электронных и бумажных публикаций, сомнительные и не очень сценарные опыты, некоторая даже известность. Но настоящим писателем, о котором не стыдно было бы сказать что-то приятное в приличной компании и напечатать пару строк в учебнике по литературе Лев Басин был именно тогда, когда у него не было ничего, кроме светлого будущего.
На светлое будущее, в общем-то, всегда смотришь через ненастроенную оптику: все размытое, но очень красивое. Как фотографии, которые пытаешься сделать через окно движущегося вагона. Что это за изумрудные и аквамариновые полосы? Лес, море? Непонятно, но цвета – просто шик, супрематисты кусают локти от зависти.
В светлом будущем нет финансовых вопросов и трудностей быта, там никого не обливают водой из лужи в дождливый день, и замок на куртке не может сломаться перед выходом.
Оттого и приятно любоваться его гипотезой, как видом из окна гостиничного номера в отпуске, когда проснулся в полдень и наслаждаешься мягким солнцем, чашкой кофе и отсутствием дел.
И тогда, стоя перед таким окном в чудесную жизнь, Лева писал без напряжения, вычеркивал без сожаления, а перечитывая, счастливо восклицал:
– Бог ты мой, как я хорош!
И – он, правда, был хорош во всем, что он придумал, и в том, что придумал не он, но мастерски вплел в макраме своих изобретений.
Басин бывал так эйфорически переполнен, что признавался Насе:
– Как же я себя люблю! И тебя – очень-очень люблю!
– Я тоже тебя люблю, – улыбалась она.
– А себя? – беспокоился он.
– Я…работаю над этим.
– Это правильно. Ты старайся, пожалуйста. Как можно тебя не любить? Ты же потрясающая!
Да. Было время.
Лева вспомнил поездку на водопады.
Просто встали утром, сели на автобус и через полчаса оказались в каком-то волшебном месте.
Они шли по заботливо помеченной красными стрелками тропе. Перепрыгивали через ручейки, пригибались под низкими ветвями, разглядывали деревья, мхи, цветы. Все было красиво и удивительно, даже они сами – мокрые, растрепанные.
В самом конце пути их встретила надпись «осторожно! Опасный участок тропы!»
« Да уж, – грустно усмехнулся Басин, – отчего такие надписи не ставят на жизненных дорогах…»
И тут же расстроился – фу, что за пошлость.
Когда Лева с Насей вылезли из каменного коридора, их встретила другая – совсем уж неожиданная – надпись.
«Все!» – гласила она.
Как финальные титры «Ералаша».
Басины огляделись.
Вокруг – невероятно красивый зеленый мир. Вдали – нежная синева моря. Сделаешь шаг – окажешься на самом краю обрыва, пропасть глубока.
Лева подошел к краю, пнул камешек.
– Отойди, дурак, – испугалась Нася.
– Да ладно тебе, – засмеялся он. – Найдешь себе мужа получше.
– Мне для этого не обязательно становиться вдовой, – заметила она.
– И то верно, – кивнул Лева. – Вообще-то, ты должна была сказать, что лучше не бывает.
– И скажу, – улыбнулась Нася.
Случился романтический момент, ну и как тут устоять, когда можно целоваться на вершине мира?
Басин вздохнул. Быстро же они со своей вершины спустились. Может, нужно было просто поговорить. Только вот они перестали со временем.
А когда? Как? Почему?
Лева не мог ответить.
Забыл.
Точно, забыл…
Лева мрачно усмехнулся и уткнулся в окно. Горы.
Какие горы. Какие деревья.
Как тогда, когда он еще все помнил и все знал.
Он точно мог сказать: любимый цвет у Насиньки фиолетовый. Она часто пьет кофе; когда читает книгу, иногда задумывается, поднимая глаза к потолку; с удовольствием рисует – даже пасхальные яйца вручную расписывает; любит учиться – и проч., и проч., не считая того, что она замечательная, чудесная, волшебная…
И все же, еще одна попытка: когда? как? почему?
Когда все поменялось? Как слова, которые все не хотели складываться в шедевр, стали важнее живого человека? Почему Левин богатый – но несчастный – внутренний мир закрыл вдруг свои границы?
Наверное, это происходило постепенно.
Сначала Насинька говорила целыми философскими трактатами. Поэмами. Диссертациями. Потом из ее рта стали выходить новеллы. Статьи. Стихотворения. Потом – отдельные предложения. Вначале распространенные, после – лаконичные. Вынеси мусор. Купи хлеба. Поехали домой. Дальше остались только отдельные слова.
Лева иногда улавливал что-то такое: устала, выгорание, домой, призвание, плохо, искать, деньги, отпуск…
В последнее время огромная вселенная Насиной речи, кажется, сжалась до вздохов и междометий.
В какой же момент Нася перестала с ним говорить по-настоящему?
А может, все дело в том, что он перестал слушать по-настоящему?
Да и что можно было расслышать в том хаосе, который творился в его голове.
И вот как забавно получалось: пока писать было для Льва чем-то естественным, шум мысленного потока не мешал общаться с другими людьми, даже наоборот, Басин был весьма чутким. А когда он потерял вдохновение и решил спустя время взяться за этот чертов сценарий, чтобы начать новую главу своей профессиональной истории, механизмы в его мозгу невыносимо скрежетали, сопротивляясь этому. И все остальное не могло перекричать жуткие звуки. Люди немо открывали рты, а Лева очень смутно догадывался о том, что же они хотят до него донести.
Строил вавилонскую башню или башню из слоновой кости – и вдруг оказался заперт в башне из черного дерева.
Так или иначе, время шло, Басин верил в успех предприятия, сидел часами перед ноубтуком, иногда за день сочиняя не больше строчки, которая потом оказывалась отвратительной и удалялась с позором.
Еще и Паша все время напоминал о том, что нужно закончить в срок. Хотя – какой тут срок? У них не было команды, вот что.
Странная, конечно, выходила ситуация: деньги есть, сценарист есть, только вот сценария нет, да и режиссера тоже. Отличное кино, блестящее.
И Паша, и Лева знали, кого они могут попросить сесть в кресло с гордой надписью "director".
– Ну, мы можем, конечно… – неуверенно начал Рогожкин.
– Конечно, можем позвать… – так же неуверенно подхватил Басин.
И оба замолчали, не решаясь произнести имя.
Было, было одно имя, священное заклинание, пароль, и был его носитель, тот-кого-нельзя-называть, тот, кого не поминают всуе.
Великий Гутсби.
Существовало ещё его альтер-эго – Сережа Гутин.
С Серёгой можно было дурачиться, выпивать, ездить на поиски приключений и просто болтать о жизни. Он знал десять тысяч смешных историй и охотно давал деньги в долг.
С Великим Гутсби лучше было не связываться.
Вообще-то, он имел – да и до сих пор имеет – все шансы стать великим режиссером. Весьма чудаковат и весьма работоспособен.
И, конечно, когда Лева увидел первую короткометражку Гутина, возникло жгучее желание сделать что-нибудь совместное. Разумеется, гениальное.
Когда же Лева в первый раз застал Сережу за работой, энтузиазма у него поубавилось.
Басин вошел в павильон как раз в тот момент, когда Великий Гутсби разозлился на кусок декорации, изображавший кирпичную стену.
– Ну что это за хрень бездарная! – отчаянно завопил Сережа и, в два прыжка подскочив к декорации, пнул ее и повалил на пол.
Судя по тому, что никто на это не отреагировал, происходило это не впервые.
– Это уже четвертая, – подтвердила Левину догадку ассистентка Машуля. – Не в настроении сегодня.
Лева кивнул. Ему стало все понятно.
Он мгновенно сопоставил все известные ему факты и сделал подходящие выводы. Из этих выводов следовало вот что: дружить с Сережей – хорошо. Работать с Сережей – нет, спасибо, можно не надо?
Потом это подтверждали многие их общие знакомые. Да, Серега – остроумный, отзывчивый, легкий на подъем – это один человек. Великий Гутсби на площадке – совсем другой. Настоящий тиран и деспот. Требовательный, жесткий, вспыльчивый. И талантливый. Поэтому у него всегда все получается хорошо.
Так что это был вопрос выбора, как и, пожалуй, любой в жизни вопрос. Вариант раз – делать кино с Гутсби и сделать что-то стоящее. Вариант два – остаться живым и психически здоровым.
Лева как-то раз рискнул одной ногой шагнуть на жуткую неизведанную территорию работы с Сережей. Принес кусочек сценария для одной серии какого-то не очень внятного сериала, попросил дать мнение профессионала – ну, так, если вдруг, если не затруднит…
Сережу не затруднило. Он услышал слова «мнение профессионала», режим «друг» был выключен мгновенно, включился режим «режиссер». Леве показалось, Гутин даже в лице изменился и, возможно, стал немного выше ростом.
Он читал очень вдумчиво, вид у него был суровый. Басин начал расстраиваться.
– Смотри, – сказал хмурый Гутсби, – вот тут хорошо. Здесь хорошо. Здесь тоже. А здесь – не хорошо. Вообще не хорошо.
– Почему? – только и смог спросить Лева.
– Потому что, – вздохнул Гутин. – Слушай:
« – Ты, получается, у меня жену увел?
– Что значит увел? Она же не лошадь…»
Сережа выдержал паузу, потом пояснил:
– Мне смешно, да, я смеюсь, просто в себя, не обращай внимания. Но в контексте этой истории нормальные люди вот так не разговаривают.
– Нормальные люди и жен у друзей под шумок не уводят обычно, – усмехнулся Лева.
– Ну да, – как-то печально согласился Гутин.
На этом их диалог не завершился, так – был поставлен на паузу и иногда продолжался, вклиниваясь между репликами совершенно иных бытовых разговоров.
Совсем недавно, например, Серега проглядел наброски легендарного сценария, и произошла следующая беседа.
– Да ты пойми, ты же историю рассказываешь, – объяснял Сережа, изо всех сил стараясь держать себя в руках. – Вот так же, как бы ты про друзей своих рассказывал, про соседей, я не знаю. Вот моя задача – взять то, что ты мне рассказал, и показать это другим людям так, чтоб им интересно было и все понятно. А ты сам с собой в эту игру играешь, сам пошутил – сам посмеялся!
– Это да, – вставил Лева, – я самодостаточный.
– Ну, шибко самодостаточные не искусством занимаются, – хмыкнул Гутсби, – а чем-то другим…
– Протестую, – засмеялся Лева, – может, это тоже своего рода искусство.
– Ну, в целом, да, вполне себе жанр кинематографа. Только ты, вроде как, в другом жанре хочешь реализоваться. И я все понимаю, мне тоже нравятся отсылки, но не может текст полностью состоять из бессмысленных и беспощадных отсылок, как Франкенштейнов монстр из кусков!
– Мне иногда кажется, что у меня жизнь состоит из бессмысленных и беспощадных отсылок, – мрачно отозвался Басин. – И тоже довольно бессвязных. Травмы – из орального периода развития, брови – папины, тело – собачье, гипофиз и семенники – человеческие… Получается полный абырвалг.
– Это многое объясняет, – грустно подытожил Сережа.
– Многое объясняет! – сказал себе Лева, глядя в окно поезда, и рассмеялся.
Полный абырвалг, да тут и винить некого, кроме себя. Вот эти рельсы, по которым он движется сейчас – результат всех его выборов. Как в игре.
И выборы эти, надо сказать, не всегда ему самому нравились. Хотя – бывало по-разному…
Басин снова вспомнил один день из своей жизни, к которому частенько мысленно возвращался.
В моменты хандры он задавал себе вопрос: ну и что же хорошее я сделал в жизни? Получил образование? Работал где угодно – а чаще где неугодно? Писал и продавал всякую ерунду? Женился? Почти все варианты не подходили, кроме одного. И Лева понимал это, становилось одновременно смешно и тепло в груди, и он говорил себе полушепотом:
– В конце концов, я ведь… спас котенка.
Котенок случился со Львом Басиным, разумеется, в неподходящий момент. Маленький пуховый комок, белые и полосатые пятна, покрасневший нос, глаза, превратившиеся в две огромные пропасти черных зрачков…
Впрочем, это, конечно, не начало истории.
Начало истории – это Нася, которая уехала к маме на несколько дней.
Или конфликт Паши и Иры Рогожкиных.
Или та самая студентка, которая когда-то сказала Паше вместо «здравствуйте» – «я в вас влюбилась».
Хотя нет, вряд ли. Это же была тайна.
Такая тайна, которую все знали. Неловкая такая, гаденькая. Ее вслух не называли, но подразумевали – под кивком головы, или движением бровей, или странным жестом.
Тайна была молода и черноволоса, и у нее было все необходимое, чтобы вляпаться в эту историю: тонкая талия, грудь третьего размера, наивность юности и очень мало чувства собственного достоинства.
Еще у нее было имя, но им в разговорах не пользовались. Паша говорил «дурочка», Лева – «ну, та», Ира- «девица». Нася пару раз назвала болотной русалкой и рыбиной, а так обычно протягивала «эта»:
– …зачем ты опять про то, как он с эээтооой…
Иногда Насе даже было жаль эту. О той девушке вспоминали с ненавистью, горечью или досадой, а ведь, наверное, она и что-нибудь хорошее в своей жизни сделала.
Но им всем, впрочем, не очень интересны были добрые дела девицы. И уж точно никто не хотел разбираться в том, что сподвигло ее дождаться Павла после работы и сообщить ему о своих чувствах.
На вопрос, почему эти чувства нельзя было проигнорировать, Паша неизменно отвечал:
– Не знаю, так получилось!
С этих слов он буквально начал рассказ о ситуации Леве.
– Не знаю, так получилось… там… выхожу я вечером, все разошлись уже, и она буквально под ноги мне кинулась, прикинь!
– Ага, и говорит: Паша, я ваша навеки! – рассмеялся Басин.
– Типа того, – вздохнул Рогожкин. – Начала мне рассказывать, какой я удивительный-замечательный. Только моргнул – мы уже в кровати лежим…
– Понял, буду осторожнее тебе комплименты делать, – кивнул Лева.
А сам подумал: вот интересно, почему это мне за мои таланты ничего никто не предлагает? Недостаточно, видимо, талантов. И известности. Тьфу ты.
А потом еще: ну если бы предложили, я бы отказался, конечно.
А потом еще: но вот бы предложили хоть разочек!
Басин периодически вспоминал об этом после, прислушивался к своим чувствам. Три года прошло, все было по-прежнему: хотелось бы, чтобы юная девушка признала его заслуги перед искусством и миром. Он уже даже сформулировал мягкий отказ.
Паша Ире все рассказал. Не сразу, конечно, где-то через полгода. И она простила. Тоже не сразу, конечно, где-то через пару недель.
И вот прошло еще примерно два года, пять месяцев и две недели, и так встали звезды на небе, или боги договорились, или случайные события так встали в случайный ряд, или, или, или…
Так или иначе, когда Ирина объявила Паше, что собирается с ним развестись, Рогожкин сделал все, что причиталось ему по закону жанра.
Сначала он сказал « мы поговори об этом завтра», потом выпил, потом позвонил другу с тем, чтоб выпить еще.
Было два часа ночи. Лева, вообще-то, еще не спал, хотя рано утром ему надо было ехать на вокзал встречать Насю.
Когда позвонил Паша, Басин не брал трубку, смотрел, морща лицо, в экран, и думал: и вот что теперь? Вряд ли же он звонит, чтобы пожелать спокойной ночи.
Лева начал переговоры, не отвечая на вызов, что было довольно удобно.
– Ну, что случилось? Все ведь живы? Да живы, точно. Хотя нет, не все – постоянно же в мире кто-то умирает. Чего ж теперь… Праздник какой-то случился? Дети родились, там, или день независимости небольшой африканской страны? Так я все равно без подарка, давайте все утром, всее уутрооом…
Паша позвонил пять раз и сдался. Леве было стыдно, поэтому он лег спать.
Лева засыпал и думал: да, как хорошо уезжать – и как хорошо возвращаться… Но только если тебя встречают. Куда бы ты ни отправился, сколько бы часов ни потратил на глядение в окно – если встречают, это здорово.
Выйдешь на перрон, потягиваясь в попытке размять мышцы, пройдешь пару шагов – а тут уже тебе навстречу кто-то бежит, и остается только миг до счастливых объятий.
Или подойдешь к выходу – а тут уже кто-то стоит, готовый принять твой чемодан, и остается только миг до счастливых объятий.
Или подъезжаешь, смотришь в окно, видишь уже беспокойную любимую голову, и остается только миг… только миг…
Только миг пролетел будто бы от момента, как Лева закрыл глаза, до момента, когда он осознал, что отключает уже восьмой будильник.
Предчувствуя нехорошее, Лев вдохнул, выдохнул и решился посмотреть в лицо телефону.
Катастрофа предстала пред ним во всей своей катастрофической красе.
– Басин, скотина, – душевно выговорил Лев, – ненавижу я тебя, вот что!
Эта фраза отняла у него еще несколько драгоценных секунд, поэтому искать джинсы, чистить зубы и пытаться зарядить телефон пришлось одновременно.
Вызвал такси, захлопнул дверь, побежал вниз по лестнице – а водитель передумал и отменил поездку.
Тьфу ты!
Лева выскочил из дома, мысленно обращая против себя и таксиста весь запас изощренных ругательств, и вдруг услышал тоненький писк, который, как тайный сигнал, приказал ему остановиться.
Миу! Миииу…
«Нужно бежать, – сказал себе Басин. – Тьфу ты…»
И не побежал, конечно, а пошел на звук.
Там, в подвале. Кричит.
Маленький пуховый комок, белые и полосатые пятна, покрасневший нос, глаза, превратившиеся в две огромные пропасти черных зрачков… Лева сказал «кис-кис», прекрасно понимая, что это ему мало чем поможет.
Бросать этого хвостатого теперь казалось Басину нечестным, да и время он все равно потерял.
Котенок пищал, не выходил, прятался в черной сырости подвала. Забивался куда-то в угол – но продолжал отчаянно кричать.
Лева выругался и полез в подвал. Спрыгнул на усыпанный осколками пол, включил фонарик. Котенок сжался в комок и от ужаса даже перестал издавать звуки.
Совсем маленький, совсем дикий, один. Потерялся, наверное.
– Не бойся, не бойся, – уговаривал его Лева, аккуратно подходя ближе в надежде, что пушистый дурачок не сбежит от него в узкое окошко.
Котенок мяукнул, осознав, видимо, что приближение большого существа неизбежно, и надо сдаваться. Лева осторожно взял маленькое тельце, пульсирующее бешеным сердцем, прижал к себе, будто пытаясь успокоить ребенка.
Кое-как Басин выбрался из подвала.
Нася не звонила еще, но точно уже была не в настроении.
Лева вздохнул и вызвал такси.
«Три минуты!» – написал он Насе.
Котенок обеспокоенно запищал, оказавшись в машине.
Басин понял, что тревожится. Ну, черт знает что. Да, он часто опаздывал. Его это не красило, в общем – но и не умаляло других достоинств. Но теперь как-то стыдно стало. Нася ждет, а он даже такую мелочь, как приехать вовремя, не осилил. Да еще и Пашка звонил вчера, может, случилось что…
Спохватился, вытащил телефон, написал «Все хорошо? Я спал, когда ты звонил».
В голове прозвучало – дзиннь! – так, еще в копилочку гадостей, вранье.
В расстроенных чувствах выскочил из такси, пряча котенка за пазухой.
Нася сидела в зале ожидания.
– Привет, – сказал Лева. – Извини, у меня… вон чего.
Нася улыбнулась, погладила маленький носик, выглянувший из-под куртки.
И они с Левой осторожно обнялись.
Полдня разбирались, как быть с котенком. Отвезли к ветеринару, отыскали людей, которые возьмут на передержку и найдут ему хозяев.
Потом грустили, что не могут оставить себе. Съемная квартира, принципиальный хозяин…
Лева обнимал Насю за плечи и утешал:
– Ну, ничего, купим себе квартиру, заведем сколько хотим котов и собак… Сейчас все наладится, честное слово.
И даже сам верил в это, надо же.
– Конечно, наладится, – улыбнулась Нася. – Ну и потом, у меня есть уже один Котуся.
– Из тех, что точно никогда не промахнутся мимо лотка, – рассмеялся Лева.
– И хотелось бы верить, что не уйдут в мартовский загул, – усмехнулась Нася. – У нас был кот. Очень классный. Умничка.
– Понимаю, – ответил Басин.
Это была одна из тех вещей, которые лучше было бы не понимать, но – из песни никак не получалось выкинуть слова. Страшная история, которую можно описать парой фраз: у меня был друг. Потом его не стало.
Неважно, что этот друг не был человеком, для души, в которой утрата проделала здоровенную дырку, это все равно. Ужасно разойтись с кем-то, кого любишь, в разные стороны – но знание, что он где-то живет свою прекрасную жизнь, всегда радует. А если он эгоистично бросил тебя – да и всех остальных, кто шел с ним – навсегда… Хотя, не навсегда. Мы же все не живем вечно.
Нася говорила про это так:
– Это такая штука, которая всегда с тобой. Когда ты переживаешь чью-то смерть, боль не проходит. Вообще. Никогда. И каждый раз, когда ты будешь вспоминать об этом, тебе будет плохо. Это как болезнь, которую нельзя вылечить, и все, что ты можешь – принимать обезболивающие. И у тебя будет много обезболивающего. У тебя будут рассветы и закаты. У тебя будут моменты. У тебя будут люди. А потом ты узнаешь, что эта боль – просто часть жизни, просто то, на чем можно не фокусироваться. Вот так вот, простая и бессмысленная жестокость. Бьют тебя палкой и говорят: ну, подумаешь, побили палкой. Всех палками бьют. Ты не переживай, сколько еще в жизни такого говна будет…
И она плакала, потому что снова переживала боль, а Лева обнимал ее – и тоже переживал свою боль, и оба были друг другу лучшим обезболивающим.
У них была прекрасная жизнь, и они шли по дороге вместе. Какая удача.
Вечером объявился Рогожкин. Позвонил, сообщил, как всегда, в своем стиле: