На следующее утро КГ проснулся в особенно приподнятом настроении. Он почувствовал в себе бодрости и стойкости больше, чем когда-либо раньше. Подошел к зеркалу, внимательно осмотрел пятно над виском. Все хорошо, даже отлично.
«Скорей всего, через пару дней ничего уже не останется. И все, произошедшее вчера, растает, словно страшный сон. Но пока, пожалуй, придется снова наклеить пластырь».
О следствии как таковом он вначале почти не думал. А потом все-таки вспомнил о нем.
«Да, по-видимому, это какая-то огромная и довольно могущественная организация. Эдакий виртуальный монстр. Наверняка у нее есть тайные механизмы, а значит, и слабые места. Есть некая точка кристаллизации. Как у закаленного автомобильного стекла. Бьешь, бьешь – и камнем, и прутом, – ноль результата. А чуть стукнешь маленьким камешком в уголок – крак, и рассыпалась броня, которая казалась нерушимой. Так и с этой репрессивной машиной, которая спряталась, растворилась в нашей привычной жизни. Надо засунуть руку в темноту, нащупать тайный крючок, выдернуть его, вот машина и рассыплется. Колосс на глиняных ногах. Впрочем, если меня больше не будут беспокоить, я, пожалуй, не стану объявлять им войну. Пусть живут. Я человек благородный и абсолютно не мстительный».
В таком вот благодушном настроении он и отправился на работу.
Ему позвонили как раз в тот момент, когда он почему-то оказался в приемной Полупанова и никого другого там не было. Секретарь отдела убежала по поручению шефа к каким-то профсоюзным функционерам. КГ снял трубку – оказалось, что звонили именно ему. Как они выбрали такое время звонка, что именно он оказался сейчас в приемной?
Сообщили, что на воскресенье назначена встреча с дознавателем.
– Следствие носит предварительный характер. Допросы будут производиться со всей требуемой тщательностью. Мы бережем вас и не хотим переутомлять. Поэтому допросы будут не слишком долгими. Но их будет много. Вам придется навещать нас еженедельно. Потому что все заинтересованы, чтобы ваше дело не затягивалось и было разрешено как можно быстрее. Если вы спросите, почему для встреч выбран именно этот день – воскресенье… Из гуманных, из самых гуманных соображений – чтобы вы не чувствовали себя изгоем общества, могли каждый день вести обычную жизнь и достойно исполнять служебные обязанности. Мы посоветовались с товарищами и заранее предположили, что вы одобрите выбранную процедуру и график встреч. Потому что другие варианты – допросы по ночам с включением яркого света, направленного в глаза, обливание холодной водой, чтобы подследственный не засыпал во время беседы с дознавателем или следователем, подключение нескольких последовательно сменяющих друг друга следователей, – видимо, окажутся для вас затруднительными, вряд ли у вас при этом будет абсолютно свежая голова. Так что, если не возражаете, мы решили придерживаться именно такого расписания. Наверное, вам понятно и так, что пропускать эти встречи просто-напросто запрещено и никакие обстоятельства или причины, которые в обычной жизни считаются уважительными, ни следователем, ни судом приниматься в расчет или учитываться не будут. Манежный переулок – вот куда вам нужно явиться.
Был назван номер дома.
КГ ответил, что очень хорошо знает дом на Манежном, но как ему туда попасть? Насколько ему известно, это «почтовый ящик», абсолютно закрытая контора, которой управляет то ли сын Берии, то ли сын Хрущева. И попасть туда совершенно невозможно.
На той стороне линии кто-то язвительно хмыкнул и произнес что-то типа: «Вот как? Ах, ах, вы так много обо всем знаете». А потом тот же голос добавил довольно строго:
– Возьмите паспорт, вас пропустят. И не опаздывайте, – сказал этот кто-то и повесил трубку.
Борис решил, что обязательно пойдет на встречу с дознавателем. Следствие началось. Что его ждет, какие подводные камни? Но он будет бороться, правда на его стороне. И он постарается, чтобы эти допросы быстро закончились.
«Не опаздывать», – мысленно повторил он слова звонившего. Как это можно сделать? Надо было хотя бы сообщить, во сколько следует прийти. В его конторе работа начинается в 8.30, но это уже слишком. Он не пойдет к дознавателю в воскресенье ни свет ни заря. Скорее всего, они начинают в девять часов. Пойдет к девяти. А если опоздает, ничего – перетопчутся. Повестки ему не вручили. Может, они вообще разговаривали с кем-то другим, а вовсе не с ним. А он ничего не знает. Но именно так он сказать не сможет. Ведь он все-таки придет – значит, разговаривали с ним. Но если даже опоздает… Ему же не сказали время. Он не намерен им ни в чем уступать.
Пока Борис задумчиво стоял у телефона, его окликнул заместитель начальника отдела Ивар Борисович Якобсон, недавно переведенный в отдел двигателист, направленный к ним по решению парткома, чтобы укрепить телеметрию как новое техническое направление. Ивар Борисович совершенно не разбирался в электронике, тем не менее он старательно прочитал все необходимые книги и ему надо было поскорее показать всем этим молодым выскочкам типа КГ, что теперь именно он в отделе является реальным техническим лидером в области телеметрии, а конкретно с Борисом Илларионовичем у него сложились отношения необъявленного, но ожесточенного соперничества.
– Неприятные известия? – небрежно спросил Ивар Борисович, презрительно сморщив курносый прибалтийский носик, весь покрытый сеточкой красноватых прожилок. Почему в прожилках? Может, он пьет тайно, хотя ни в чем таком вроде не был замечен. Спросил Бориса, но вовсе не для того, чтобы ему ответили. Просто для того, чтобы Борис отошел от телефона.
– С чего вы взяли? Все просто-таки напросто отлично, – ответил КГ. Он посторонился, но почему-то не ушел.
Якобсон встряхнул русыми волосами, разделенными прямым пробором и спадавшими с двух сторон на уши, набрал нужный ему номер и, ожидая соединения, сказал:
– У меня к вам вопрос, товарищ Кулагин. Спортклуб объединения организует выезд на большой яхте – через Маркизову лужу к фортам, где мы высадимся для приготовления и общественного поедания шашлыков. Собирается интересное общество. Функционеры нашего объединения и несколько человек со стороны. Будут и ваши знакомые. Среди них, между прочим, и прокурор Мессерер. Не окажете ли вы честь присоединиться к нашей компании? Будет очень интересно. Приходите непременно.
КГ ловил каждое слова назначенца по рекомендации парткома. Во-первых, безусловно, это попытка примирения, некоторый показной жест отступления. Во-вторых, такое приглашение показывало, что КГ стал в отделе незаменимым человеком. А также и то, что второй по значению человек в отделе ценит дружбу с ним, ну, а если и не дружбу, так во всяком случае – беспристрастное и даже лояльное его отношение к вновь пришедшему заместителю начальника отдела. Вроде сказано вскользь, между прочим. Но ведь КГ не лыком шит, он видит этого латышского стрелка насквозь: «попытка заискивать, заискивающий тон». Так-так. Неплохой повод поставить его на место. Как говорят рабочие макетной мастерской, – «опустить».
– Мне остается только искренне и от всей души поблагодарить вас за такое лестное предложение. Но в это воскресенье я занят, у меня, к сожалению, серьезная встреча. А так бы я обязательно поехал с вами. Тем более что там будет прокурор Мессерер, давний друг моих родителей. Вот если поездка состоится в следующее воскресенье…
Ивар Борисович не услышал последнего пассажа КГ, потому что на том конце провода, видимо, сняли трубку и замдиректора начал разговор со своим визави. КГ находился в какой-то прострации, он так и остался стоять у аппарата. Борис пришел в себя только когда телефонный разговор Якобсона закончился. Первым ощущением КГ был испуг и стыд за свое неуместное стояние рядом с аппаратом и как бы подслушивание чужого разговора. Этому всему надо было поскорее дать какое-то разумное объяснение.
– Видите ли, Ивар Борисович, мне позвонили и пригласили в одно место по очень важному вопросу, но забыли сказать во сколько.
– А вы возьмите и перезвоните.
– Знаете, в конце концов, это не так уж и важно.
– Ну, а если не важно, так незачем и идти. И, кстати, снимите ваш пластырь. Он немного отклеился и видно, что там уже почти ничего нет. Уберите, а то о вас создается какое-то неприятное и, возможно, превратное впечатление.
Замдиректора бросил еще несколько фраз, связанных с текущей работой, КГ буквально насильно заставил себя что-то ответить. Но это получилось у него крайне невразумительно. Потому что Борис все время думал, что завтра в Манежный переулок надо прийти все-таки к девяти часам.
В воскресенье дул пронзительный вечер, постоянно капал дождь. Была холодная, промозглая погода. КГ чуть было не проспал, потому что всю ночь думал о том, что с самого начала необходимо дать бой этому дознавателю. Следует вести себя предельно жестко и ни в чем не давать ему спуску. Дознаватель представлялся ему огромным звероподобным мужчиной с большими руками, в которые въелась многолетняя грязь, неизвестно откуда взявшаяся, но связанная, видимо, с его долгой и довольно нечистоплотной профессиональной работой по огульному очернению ни в чем не повинных трудящихся нашего социалистического общества.
Всю ночь он репетировал резкие и даже разящие ответы, которые он даст на дурацкие и бессмысленные вопросы дознавателя. Ворочался, кряхтел, а наутро заснул и чуть было не проспал. Вначале осмотрел то, что было под пластырем, – снимать его, пожалуй, рановато. В общем, встал он довольно поздно и поэтому не смог уже позволить себе позавтракать и, приведя себя в порядок, тут же отправился в длинный путь: вначале пешком, потом на метро с пересадкой с ветки на ветку, опять пешком – и вот он шаг за шагом приближается к означенной конторе, расположенной в Манежном переулке.
Борису хотелось, чтобы никто не был причастен к этому его походу к дознавателю. Хотеть хотел. Но тем не менее в вагоне метро напротив себя – ну, не совсем напротив, скорее наискосок, – он почему-то увидел Реликтова и Рецептова. Постарался сделать вид, что не заметил их. Они тоже делали вид. А на самом деле – искоса поглядывали на него и почему-то посмеивались. На остановке «Чернышевская» КГ первым выскочил из вагона, чтобы не столкнуться нос к носу с этими двумя, и, поднявшись по эскалатору, сразу двинулся в сторону Манежного. Чувствовал, что опаздывает, и поэтому временами переходил на бег. Ему не хотелось, чтобы кто-то увидел, что он спешит и тем более бежит, но тем не менее когда он шел, вприпрыжку переходя на бег, по Салтыкова-Щедрина, его обогнал трамвай, и в окне он заметил физиономии тех же самых Реликтова и Рецептова, – ну, никуда от них не деться! – которые внимательно следили за ним и наверняка что-то друг другу говорили.
Наверное, оба смотрели с удивлением, как бежит их технический руководитель. КГ показалось, что не с удивлением, а со злорадством. «Нет-нет, надо обязательно поговорить с Евгением Тимофеевичем. Их обоих следует непременно уволить. С формулировкой: «за утрату доверия». Или еще лучше: «за нарушение режима работы с секретными документами». Пожалуй, мне надо было тоже ехать, а не идти. А с другой стороны, как же это все-таки унизительно – показывать следствию свое рвение и пунктуальность». И, тем не менее, он бежал и бежал, хотя никто не назначал ему точного времени.
«Вот оно, уже видно это здание, я к нему подхожу». Воротник рубашки, стянутый галстуком, вспотел, лоб тоже заливал пот, смешанный с мелкой дождевой моросью.
«Что я делаю, что я делаю? На шляпе изнутри будут теперь сальные пятна. Вот я бегу, спешу куда-то… А вдруг как раз в эту секунду из окна своего служебного кабинета на улицу посмотрит следователь и увидит меня, увидит, что я, весь в поту, то бегу, то перехожу на быстрый шаг, с этой нелепой блямбой на лбу, что он обо мне подумает? Почему я все время иду у них на поводу?» – бормотал он, но остановиться никак не мог.
С первого взгляда на обшарпанное и невыразительное здание – похоже, что когда-то оно было, видимо, конным манежем, – становилась понятной первопричина названия этого переулка. Значит, подумал он, внутри должен быть большой двор, где выгуливали лошадей или занимались их выездкой, а вокруг – невысокие 2-3-этажные здания.
«Интересно, сохранился ли там запах навоза?» – с некоторой долей презрения подумал Борис Илларионович и, поднявшись по ступенькам на высокое крыльцо, вошел в проходную. Вахтер заметил наклейку на его лбу и, не глядя на протянутые документы, спросил:
– В суд?
– К дознавателю, – ответил КГ.
– Это, мил-человек, одно и то же. Иди, любезный. Жаль мне тебя, такой молодой, а вот, гляди же, сгубил свою юную жизнь.
– Почему вы так скоропалительно решили? Я ведь ни в чем не виноват. Разберутся…
– Все так говорят. А не говорить надо, а думать. Раньше надо было думать. И не попадать в шестеренки этой машины. Она всех перемалывает. А муку по ветру развеют.
– Вы так уверены, что мое положение безнадежно?
– Почему же безнадежно? Надежда всегда есть. А с другой стороны, не чувствовал бы ты за собой вины, так и не пришел бы сюда. Плюнул бы и не пошел.
– Нет, я должен им доказать, мое дело правое.
– Все так считают. А правосудию все равно, прав ты или виноват. Разве кошка думает, что мышка ни в чем не виновата? Она просто ее съедает. Потому что любит кушать мышек. Вот то-то.
– Вы не понимаете, в какой стране мы живем.
Вахтер вдруг успокоился, насупился и решительно сказал:
– А ты понимаешь, стал быть. Ну проходи, раз решил, пониматель. Посмотри на перед входом какой лозунг.
КГ поднял глаза. Впереди был выход во двор. Над этим выходом во всю стену был растянут огромный лозунг: «Коммунизм неизбежен!» Когда-то фон у него был белым, а буквы – красными. Сейчас лозунг выцвел, пропитался пылью. Его фон, засиженный мухами, стал серо-коричневатым, а буквы – серо-зеленоватыми.
«Духоподъемный лозунг», – подумал Борис и вышел во внутренний двор здания.
Вокруг двора, по которому когда-то выгуливали лошадей, теснились невысокие жилые дома. Бедные обшарпанные дома, густонаселенные квартиры. «Неужели отпрыски Берии или Хрущева могут работать в таких условиях? Интересно, где здесь они могут разрабатывать свои знаменитые лучшие в мире ракеты?» – подумал Борис.
Во дворе, несмотря на воскресный день, царила оживленная обстановка. По кругу, покачиваясь из стороны в сторону, катил очень старый и ржавый допотопный грузовик, видимо, довоенного производства. За рулем сидел мальчик лет десяти, рядом – небритый мужчина в майке, с сигаретой на оттопыренной губе. Видимо, инструктор. Он размахивал руками и кричал: «Влево, вправо, куда рулишь, сучонок?» Грузовик зигзагами несся по ухабам, сшибая изрядно помятые водосточные трубы и чуть не задевая стены. Зеваки, случайные прохожие и тощие кошки шарахались от грузовика, успевая все же в последний момент выскочить из-под колес.
Из открытых, несмотря на плохую погоду, окон со всех сторон выглядывали люди: мужчины в растянутых выцветших футболках или в мятых рубашках не первой свежести, неопрятные и несимпатичные женщины с растрепанными головами – все кричали, что-то советовали – то ли юному водителю, то ли инструктору. Играли в карты и домино, многие курили, в их числе было немало женщин.
В полуподвальных помещениях что-то ремонтировали, кто-то стирал белье. На лавочках сидели старухи и мамаши с детьми. Жизнь била ключом – все говорили, что-то обсуждали. Чей-то женский голос со двора вдалбливал кому-то через открытое окно второго этажа: «Ваньк, присмотри за дитем. Если что с ребенком случится, привяжу одну ногу к водосточной трубе, другую – к грузовику, порву как цыпленка». Из одного окна неслись звуки: «Я коней напою, я куплет допою…», из противоположного – еще громче: «Йеллоу субмарин».
«Выходной, потому и в карты режутся, все дома, что им еще делать? – подумал КГ. – Удивительно, что не видно никого с пивом и водкой. Наверное, внутри квартир прячутся, режимное учреждение все-таки. Не исключено, что это общежитие квартирного типа. Вокруг двора проходит длинный коридор. С двух сторон крошечные квартирки без кухни, ванной и туалета. Общее пользование – по одному у каждого флигеля».
КГ хорошо знал такие дома – общежития для семей военных – на Артиллерийской улице и на Литейном проспекте. Тут до него дошло: «Что они вообще все здесь делают, как коммуналки уживаются с высокоточными цехами по производству ракет? Как этот сброд сюда попадает? По пропускам, наверное. Почему это все? Да еще какие-то дознаватели. Наверное, есть еще и следователи, и судьи. Компот какой-то. Может, такая изощренная форма легендирования основной деятельности предприятия? Почему это все так неряшливо и бесстыдно?»
«Коммунизм неизбежен», – мелькнула в голове игривая мысль.
Пробило девять. Где здесь часы? КГ внезапно успокоился, девять часов – он на месте. Вопреки своему обыкновению, КГ не торопясь осматривал двор, внимательно приглядываясь к окружающим, стараясь осознать и запомнить все детали происходящего.
На деревянном ящике из-под водки сидел человек с расстегнутыми рубашкой и брюками, читал «Ленинградскую правду». Неожиданно он отвлекся от чтения, уперся взглядом в КГ и, скривив губы, сказал, тыкая черным ногтем пальца в газету:
– Правда. Это все правда. Ты хоть понимаешь это? Вряд ли… Что ты вообще понимаешь?
Между двумя флигелями натягивали веревку. На ней уже висели выстиранные розовые и голубые женские нижние штаны с начесом. Несколько человек руководило процессом, почему-то осторожно оглядываясь на КГ.
Полураздетая худая девица навалилась на тугую ручку водяной колонки и, пока с шумом наполнялось оббитое эмалированное ведро, не сводила с КГ глаз.
«Что за организация такая? Суд, следствие… Они здесь работают и здесь же живут. Птицу видно по полету. Срамота одна. Так, где эта контора? Вывесок не видно. Напротив самая большая дверь. Двустворчатая. Очень высокая. Напоминает ворота. Сюда, наверное, раньше экипажи въезжали. Еще три двери, но поменьше. Скорее всего, сюда, в главную. Нет, какое все-таки свинство! Не сказали во сколько, не объяснили, где этот кабинет. Какое неуважение, невнимание! Мол, будьте довольны, что мы вас вообще не пригласили ночью. Да я и не пошел бы ночью.
Не те времена нынче. Если бы у меня был выбор: ночью к следователю или к моей Кларочке – что бы я выбрал? Двух мнений быть не может. Нет, я им скажу об их недостойном и пренебрежительном поведении твердо, настойчиво и недвусмысленно. Они должны понимать, что с такими людьми, как я, нельзя обращаться абы как. И чтобы это больше не повторялось. Вы меня поняли? – так я им и скажу. И, пожалуйста, предъявите ваши полномочия».
КГ протиснулся в щель огромной, тяжеленной двери, ему открылась узенькая лестница, совершенно не соответствующая помпезному входу. Возможно, эту кривоватую лестницу пристроили в более поздние времена, когда здесь уже не было ни лошадей, ни карет.
Нет, он выбрал этот вход не случайно. Как там говорил Димон? Закон непременно придет туда, где есть преступление или где есть подозреваемый. Что бы это значило? Арестованный, подозреваемый в преступлении… Закон и преступление притягивают друг друга. Так устроена вселенная. Значит, случайно зайдя в эту парадную, он непременно найдет искомый кабинет дознавателя.
На первом этаже никого не было. Сверху по ступенькам скатился мячик. Толпа мальчишек с криками промчалась мимо Бориса. Двое застряли у его ног и, хватаясь грязными руками за брюки, стали прятаться друг от друга. КГ хотел оторвать их от себя, но боялся, что может сделать им больно и они закричат. Ему совсем не хотелось привлекать к себе чье-либо внимание. Следующий раз надо бы взять с собой конфеты. Бросил бы горсть карамелек вниз, они и убежали бы за ничтожной подачкой.
Второй этаж. Здесь все и начинается. Дверь с лестницы вела в коридор, убегающий в дымную, мутную даль. Как он и предполагал, по обеим сторонам – множество дверей. Все двери открыты. Почти все. За ними – крошечные комнаты. Взад и вперед бегали дети. Во многих комнатах на кроватях лежали полураздетые люди – кто-то болел, кто-то просто валялся, одна женщина положила подушку прямо на пол у порога своей двери. В других комнатах сидели за столом. Курили, ели картошку с селедкой и луком, ели яичницу с макаронами.
Пробежала стайка озабоченных девочек-подростков. Борис посмотрел на группу сзади, в этом слабоосвещенном коридоре ему показалось, что на хулиганистых девчонках ничего не было, кроме коротеньких фартучков. Глядя на круглые попки и голенькие трогательные плечики – или просто обтянутые тонким трикотажем телесного цвета, разве разберешь в этом мглистом полумраке? – КГ почувствовал, что ему совсем не хочется спрашивать у окружающих, где находится кабинет дознавателя. Может, кстати, его правильней называть кабинетом следователя.
Борис дошел до общей кухни, там был пар, чад и что-то стряпали. «Как спросить? Надо спросить о ком-то, связанном с законом. У мадам Гаулейтер племянник – лейтенант КГБ. Его зовут, кажется… Редько его фамилия. Буду узнавать, где можно найти лейтенанта Редько».
Он зашел на кухню и, вместо того, чтобы задать вопрос о лейтенанте Редько, спросил о совсем другом:
– Извините, вы не скажете, как далеко идет этот коридор? Мне говорили, что надо идти до самого конца.
Из кухонного чада выскочило огромное красное распаренное женское лицо и произнесло, отдуваясь:
– Коридор идет вдоль Салтыкова-Щедрина, потом поворачивает направо, потом налево вдоль Манежного переулка, потом опять направо, идет вдоль улицы Восстания, доходит до Невского, а там по Невскому, Лиговке и до Обводного канала. Дальше не знаю. Никогда туда не ходила. Да и вам не советую. Впрочем, я вижу, вы, как все, кто с галстуком ходит, себе на уме. Что вам слушать меня, простую необразованную бабу? Делайте, что считаете нужным.
Сказала и снова исчезла в кухонном чаду.
КГ, обескураженный, побрел дальше.
Кого он ни спрашивал, никто не знал, где заканчивается коридор. Никто не доходил до его края. Бесконечные проходы, закоулки, тупички, переходы, поворотики. И двери, двери, двери. Иногда – шикарные, резные, но чаще – дощатые, ветхие, щелястые, обшарпанные, облупившиеся, обитые железом, крохотные, покосившиеся, с помпезными литыми рукоятками, с жалкими ручками на одном гвозде, вообще без ручки… Жилые комнаты, чуланы, кладовки, коммунальные кухни, сортиры, убогие закутки, которые с большой натяжкой можно было назвать ванными комнатами. За дверьми живут трудящиеся, одинокие, семьями, за каждой дверью все новые и новые семьи. Молодые рабочие, студенты, совсем старые, мыслители, музыканты, учителя, пенсионеры, мелкие клерки, чиновники, медсестры, церковные служки – похоже, кто только не обитал за этими дверьми. Представителей властей предержащих он здесь не заметил. Власти и партноменклатура не живет в коммуналках. Разве что кто-то забежит по делу, на минутку, и тут же убежит, брезгливо сбрасывая с себя мимолетные впечатления, – так думал обо всем этом Борис.
За дверьми тишина. Или тихо звучит музыка. Смех. Всхлипывание, кто-то плачет за дверью. Выбегают и забегают какие-то дети. Кто-то рассказал ему, что побывал однажды в комнате, окна которой выходят аж на Обводный канал. Как? Этого не может быть, это же совсем другой район Ленинграда. Вот так. Видать, все возможно на древней Петербургской земле.
Если комната открыта, сразу видно, что это никак не кабинет следователя. А если закрыта… КГ стучал в закрытые двери. Открывали старики, школьники, женщины с грудничками.
– Где я могу найти лейтенанта Редько?
Все принимали деятельное участие в его поисках.
– Манюня, ты не знаешь, где найти лейтенанта Редько? – кричала в открытую противоположную дверь мамаша, засовывая розовую сиську в рот своему младенцу. Зачем кричала? Он и так видел, что в комнате, из которой вышла мамаша с младенцем, никакого следователя не было.
Многие очень переживали, они понимали, насколько для КГ важно отыскать лейтенанта Редько. Долго думали, расспрашивали соседей. За ним уже шло несколько человек, разыскивая какую-то дальнюю квартиру, где, по их мнению, молодой лейтенант может снимать комнату. Может, вам нужен лейтенант Реж-ко… А может быть, Руцкой… Нет, вы точно знаете?
Какая бессмысленная затея! Приветливый молодой человек, видимо, студент, затаскал его по комнатам и этажам. Борис решил прекратить поиски и попрощался с милым студентом. Идея, которая вначале показалась ему столь интересной, ничего не дала, поиски закончились полным фиаско.
КГ поднялся на второй этаж, где он уже был несколько раз, и, раздражаясь на самого себя, постучал в первую попавшуюся дверь. Никто не ответил. Он положил руку на дверь и чуть надавил. Дверь легко открылась. Как бы сама собой. Прямо перед глазами – часы. Десять часов. Ровно. В узком коридорчике перед небольшой комнатой – наклонившись вперед, попой к Борису, – молодая женщина с подоткнутым под трусы подолом, оголяющим белые крепкие ноги, мыла пол. Выглядело это довольно заманчиво, ничего не скажешь. Услышав скрип открывающейся двери, женщина выпрямилась и, вытирая довольно мускулистые руки тряпкой, повернулась к вошедшему.
Нюра Ишкинина. Это она. Аппетитная татарочка: брови вразлет, раздувшиеся ноздри небольшого носика и острые соски, оттопыривающие тонкую кофточку. Это она, его бывшая школьная одноклассница, когда-то вызывавшая его первые эротические грезы и переживания.
Нюра совершенно не удивилась.
– А, это ты, Борис? – сказала она скучным, обыденным голосом и, взглянув мельком на его лоб с наклейкой у виска, спросила, видимо, для порядку: – Как ты сюда попал?
– Привет, Нюра. Видишь ли, я ищу лейтенанта Редько, – по инерции сказал он, последними словами ругая себя за глупость.
– Ну, тогда тебе сюда, – ответила Нюра и открыла небольшую соседнюю дверь. – Пожалуйста, проходи.
За дверью оказался большой зал с неровным дощатым полом, подслеповатыми окнами и очень низким потолком. Из-за спины Нюры выскочил белобрысый веснушчатый мальчишка с веселой улыбкой и синяком под глазом. Штаны у него держались, как у Тома Сойера, на одной лямке, перекинутой наискосок через плечо. Он схватил Бориса за руку и потянул вглубь зала – «Пойдемте, пойдемте!». В самом конце зала у окна стоял ветхий обшарпанный стол с двумя тумбами. За ним спиной к окну сидела жгучая и довольно плотная брюнетка. На ней была рубашка защитного цвета без знаков отличия, плотно облегающая рельефы ее крепкой фигуры, и, как Борис успел заметить в просвете между тумбами стола, юбка в обтяжку – тоже защитного цвета, средней длины, не скрывающая круглые колени и ядреные ножки. «Пожалуй, слишком волосатые. Не очень-то женственно это выглядит, производит обратный, так сказать, эффект, хотя как на это посмотреть, почему она, кстати, не надевает колготки?» – подумал Борис.
На столе красовалась затертая выцветшая табличка: «Капитан Вагинян».
Мальчик оставил руку Бориса, подбежал к женщине. Пытался ей что-то сказать. Та углубилась в изучение потрепанной и засаленной амбарной книги и не обращала на ребенка внимания. Он несколько раз дернул ее за рукав. Капитан Вагинян наконец оторвалась от своего, видимо, очень увлекательного занятия, скептически взглянула на мальчика и после некоторой паузы все-таки наклонилась к нему. Тот шепнул ей что-то на ухо и убежал.
«Мадам дознавательница», так мысленно окрестил ее Борис, опять занялась исследованием материалов своей амбарной книги – интересно, что там может быть интересного? – потом посмотрела на часы, обвела взглядом зал и будто бы с удивлением обнаружила там Бориса.
Некоторое время она очень серьезно рассматривала галстук, костюм, аккуратную прическу Бориса, которую он успел восстановить перед входом в зал, скользнула взглядом по наклейке на лбу, потом спросила:
– Вы сантехник? У нас засор в туалете, вы поможете привести его в надлежащий порядок? Но это потом. Почему, кстати, вы пришли к нам в такой одежде? В нашем пролетарском государстве вам незачем стыдиться своей рабочей одежды.
– Я – инженер-проектировщик, начальник сектора телеметрии в НПО «Базальт», слышали о таком? А зовут меня Борис Илларионович.
Капитан Вагинян насмешливо улыбнулась и спросила:
– Кулаков?
– Не Кулаков, а Кулагин.
– Так-так. Что-то я сомневаюсь в этом. Ну да не важно. Вы опоздали на один час пятнадцать минут.
Борис подумал, что сейчас только десять часов пять минут, никак не пятнадцать, да ему и не было назначено время приема.
Но он твердо решил, что следует больше наблюдать, чем объяснять, и промолчал.
Женщина встала и выпрямилась, отчего петельки для пуговичек на ее рубашке заметно растянулись, с трудом удерживая давление могучей груди. «Восхитительные перси, капитан – молодец», – подумал Борис, и у него на мгновение перехватило дыхание.
– Вы, Кулаков, должны были явиться ко мне ровно один час пятнадцать минут тому назад, – сказала «мадам дознавательница», повысив голос.
– Кулагин, ваша честь. Не понимаю, как вы исчисляете мое опоздание. Пусть это так и останется неразрешимой загадкой для меня. Но ведь я уже здесь.
– Я распустила всю комиссию и свидетелей и теперь никоим образом не обязана вас допрашивать.
– Раз не обязаны, то и не допрашивайте, – примирительно сказал Борис.
– Хорошо, поскольку допроса так и так не будет, пойду вам навстречу. В качестве исключения. Но чтобы в дальнейшем никаких опозданий. Вы меня поняли?
– Понял, конечно. Но в чем вы пойдете мне навстречу? Кстати, извините, не знаю, как обращаться к вам, товарищ капитан или как-нибудь по-другому?
– У нас не тюрьма и не место лишения свободы. Мы не палачи и не вертухаи – так ведь называет надзирателей либеральная молодежь вроде вас? А вы не заключенный. Ваша вина пока не доказана. Пока. Поэтому пока… вы можете обращаться ко мне по имени-отчеству. Эсмеральда Вагиновна, – сказала она внезапно дрогнувшим голосом и как-то особенно выразительно посмотрела на Бориса своими огромными выпуклыми глазами в обрамлении густо накрашенных ресниц. – Подойдите поближе, какой вы все-таки робкий. Садитесь. Вот вам разлинованные листы бумаги и ручка. Не пишет? Возьмите эту. Пишите чистосердечное признание. В конце обязательно надо добавить: «написано собственноручно без физического и психологического давления со стороны органов дознания, ФИО, расшифровка, подпись».
– В чем признание? Я не знаю до сих пор, в чем меня обвиняют.
– Пишите обо всех ваших деяниях, Борис Илларионович, пишите чистосердечно. Пишите, пока я добрая, – сказала «мадам дознавательница», сказала как отрезала, снова села, приняла официальный вид и занялась чтением вожделенной амбарной книги.
«Писать или не писать? – подумал Борис. – Почему нет? Раз просят, опишу все, что было. Ничего, им мало не покажется».
Я – такой-то, такой-то. Такого-то числа утром я был арестован. Самый этот факт и его формулировка никак не могут быть приняты всерьез и у любого здравомыслящего человека не вызовут ничего кроме гомерического смеха. Посудите сами. Меня застали врасплох. Судя по словам обаятельной дознавательницы, возможно, был приказ арестовать некого сантехника Кулакова, не исключаю, что это был справедливый приказ – арестовать за неисполнение, например, или ненадлежащее исполнение своих служебных обязанностей, но выбор почему-то пал на меня.
В мою квартиру ворвались два грубияна. Их натиск, напористость и безапелляционность подошли бы на случай ареста самого что ни на есть закоренелого преступника, но никак не подходит на случай посещения места жительства добропорядочного гражданина нашей страны, тщательно выполняющего все предписания вышестоящих органов и живущего в точном соответствии с моральным кодексом строителя коммунизма. То, что арест производился без санкции прокурора и без документов, удостоверяющих личность охранников, этого им показалось мало. Они наговорили мне с три бочки арестантов, пытаясь подчинить меня своей воле и запугать. А когда это у них не получилось, стали вымогать взятку, ссылаясь на собственное трудное финансовое положение. Какие могут быть финансовые трудности в нашем обществе, главный принцип которого: «От каждого – по способностям, каждому – по труду!» Трудитесь, и у вас будут средства на жизнь. Потом они попытались выманить у меня вещи: белье, прекрасный импортный халат, требовали денег, якобы для того, чтобы принести мне завтрак. Зачем мне приносить из кафе черствый завтрак, если у меня есть свой? Свой, который они благополучно съели, даже не испросив разрешения на это. Не только не спросив разрешения – даже не уведомив меня об этом предварительно. Один из них, весь потный и отталкивающий, все время пил принесенное с собой пиво. Он ведь был на работе. И, несмотря на это, беззастенчиво распивал спиртные напитки. Своего подчиненного я за такое поведение немедленно бы выгнал с работы и предал в руки судебных органов за грубое нарушение трудовой дисциплины.
Но они и на этом не остановились. Как потом выяснилось, перед приходом ко мне они довольно бесцеремонно обошлись с пожилой женщиной Евдокией Прокопьевной, к сожалению, до сих пор не знаю ее фамилии, нашим вахтером, заслуживающей только уважения и благодарности своей безупречной жизнью и самоотверженным трудом.
Этого им показалось мало, они надругались над моей подружкой Кларой, невинной чистой девушкой, студенткой техникума легкой промышленности, посмеялись и надругались под смехотворным предлогом, что она якобы была без трусов. Надругались, правда, не в полном объеме, но это, мне кажется, дело случая, ей повезло, просто они спешили арестовать сантехника Кулакова, тоже, кстати, возможно, абсолютно невинного человека.
Шли к Кулакову, но арестовали почему-то меня. А потом грубым окриком на эдакий солдафонский манер вызвали и проводили в соседнюю квартиру, где в одной из комнат проживает очень интеллигентная молодая дама, к которой я испытываю искреннее почтение и уважение во всех смыслах этого слова. Там меня ожидал некий безымянный инспектор, который вместе с той же самой стражей осквернил эту комнату своим солдафонским присутствием. И, самое главное, он осквернил, а получается, что все это произошло, в том числе, и по моей вине. Что было в высшей степени подло и оскорбительно. И возмутило меня до глубины души этой недопустимой выходкой. Но я сдержался и не вышел за рамки приличий. Вызовите этого инспектора, и он подтвердит, что это было именно так, если он не совсем уж отъявленный негодяй.
Сохраняя полное самообладание, я спросил инспектора: «Кто вы такой? Предъявите ваши документы, извольте объяснить, на каком основании я арестован?» И что вы думаете, уважаемая товарищ дознаватель? Что вы скажете мне, умная, образованная и к тому же весьма красивая женщина, облеченная властными полномочиями? Что вы думаете, он ответил? Сидел будто аршин проглотил, наглый, безответственный, понимающий свою полную безнаказанность.
Ничего он мне не ответил. Возможно, он ничего и не знал. Просто-напросто арестовал меня – это, видимо, для него совсем плевое дело, – и больше ничего, ни-че-го его аб-со-лютно не интересовало. Как человек, совсем еще молодой человек, мальчишка в сравнении со мной, получивший кусочек власти, – не знаю, какие органы дали ему полномочия, столь несоизмеримые с его реальным человеческим уровнем? – может столь пренебрежительно относиться к своим должностным обязанностям?
Мало этого, он взял с собой в качестве свидетелей двоих молодых сотрудников с моей работы. Все это преследовало одну-единственную цель. Мои юные коллеги, так же как и вахтер баба Дуся, так же как пожилые дамы из соседних домов, которые через окно наблюдали всю эту безобразную сцену, должны были распространить информацию о моем аресте, о моем фиктивном аресте, фиктивном и даже виртуальном аресте, – глубоко убежден, что столь эрудированная дама, как вы, безусловно, знает, что такое виртуальный, – потому что вот он я, никто не лишил меня свободы. И к вам я пришел самостоятельно, в соответствии с собственным глубоким убеждением, что надо всячески способствовать правосудию в его работе по наведению порядка в нашем самом справедливом в мире социалистическом обществе. При входе в ваше учреждение висит лозунг «Коммунизм неизбежен», и мы все это глубоко понимаем и осознаем.
Так вот. Он хотел, чтобы информация о моем аресте распространилась как можно шире с тем, чтобы это подорвало мою репутацию и повлияло на мое служебное положение. И это все – несмотря на то, что мы в нашей передовой конторе куем оборонный щит нашей Родины, столь важный в условиях враждебного нам капиталистического окружения.
Хочу добавить еще: эти мои коллеги, два низших чина, беспардонно рассматривали фотографии моей соседки, на которых она была достаточно оголена, потому что большинство ее фотографий было сделано на пляже. Рассматривали, рассматривали, а потом всячески раскидали эти фотографии.
Но ни у кого из них ничего путного не получилось. Моя соседка восстановила удобный ей порядок фотографий, когда вечером вернулась домой с работы. А Евдокия Прокопьевна, совершенно простая женщина, даже у нее хватило благоразумия понять, что такой арест имеет значения не больше, чем если бы две дворовые собаки подрались из-за третьей собаки женского пола. Повторяю, на меня эти события особенно не повлияли, потому что я не придал им особого значения. Но ведь могло быть и значительно хуже, не так ли?
Борис прочитал исписанные листки, с удовлетворением отметил, что он, видимо, выполнил свою миссию в полном объеме. И подписал снизу, добавив положенные «собственноручно» и «без давления со стороны органов».
«Мадам дознавательница» бегло прочла написанное и красным фломастером подчеркнула особо понравившиеся ей места, такие как: «обаятельная дознавательница», «умная, образованная и к тому же весьма красивая женщина» и «эрудированная дама».
– Ну что же, неплохо, – сказала она. – На сегодня, пожалуй, достаточно. Вы неплохо потрудились, но это совсем не то, что от вас требуется.
Где здесь чистосердечное признание? Да вы не волнуйтесь. Куда нам с вами спешить? Следующий раз вернемся к этому вопросу. А пока подойдите ко мне. Да-да, обойдите стол. Ближе, ближе. Обнимите мои ноги. Да не робейте вы так, что вы, женских ног не видали? Обнимайте, обнимайте. Если хотите поцеловать, поцелуйте. Хорошо, продолжайте. Юбка узковата – извините, такие требования к форме. Я ее немного подниму, чтобы не мешала. Хорошо, хорошо. Закон не суров. Закон ласков с теми, кто уважает закон, с теми, кто любит закон. Кто усерден в выполнении своего долга перед законом. Хорошо, хорошо, хороший послушный мальчик. Я верю, что ты ни в чем не виноват. Продолжай, не останавливайся, у тебя умелый, трудолюбивый язычок.
Борису вспомнилась картина Курбе «Происхождение мира», это было очень похоже. Правильно ли он поступил, что позволил этой женщине так приблизить себя? В конце концов, от нее, наверное, многое зависит. И потом… она довольно эффектная дама. И явно готовилась к его приходу, судя по отсутствию определенного аксессуара женской одежды. А может быть, все было не так – она незаметно удалила этот аксессуар, пока он писал объяснение. Неплохо было бы, если бы этот аксессуар когда-нибудь оказался в его коллекции. Возможно, это эффектная концовка его дурацкого ареста, духоподъемная сцена. Но не факт, что он больше никогда ее не увидит. Вспомнились эротические кадры из «Восемь с половиной» Феллини. «Неплохо было бы добраться до ее фантастической груди», – подумал Борис. Но знаков согласия, несмотря на его попытки, пока не последовало.
Он услышал шорох за спиной. Краем глаза увидел, что в кабинет вошла Нюра.
– Вы уже закончили допрос свидетеля, Эсмеральда Вагиновна?
– Почему ты интересуешься, дорогая?
– Так это же Боря, мой соученик. Я всегда ему симпатизировала.
– Симпатизировала. Это было когда-то. Теперь ты замужняя дама. Твой муж работает в таком солидном учреждении. Иди сюда, Нюра, еще ближе.
Борис почувствовал, как Нюра запустила пальцы в его шевелюру.
– Не останавливайтесь, Борис Илларионович, не останавливайтесь, – услышал он голос «мадам дознавательницы».
Приподняв на мгновение голову, он заметил, что Эсмеральда Вагиновна расстегнула кофточку Нюры и принялась ласкать ее красивую грудь. Нюра закатывала глаза и поощрительно гладила волосы Бориса.
– Как я поняла, вы разрешили ему сделать чистосердечное признание, – сдавленным голосом спросила Нюра. – Это для него хорошо?
– В самое неподходящее время… Хорошо ли для него? Я бы так не сказала. То, что опоздал и не было допроса, это ему в минус. Начальство посмотрит на это без одобрения.
– Так, может, для него лучше, если все-таки провести допрос?
– Время ушло, люди разошлись. Ты знаешь, у нас принято, чтобы на допросе была комиссия. Не меньше ста человек.
– Вы же знаете, все можно изменить. Я хотела бы помочь Борису. Он у нас был самый перспективный. Разрешите начать все сначала.
– Ты считаешь, ему что-то еще может помочь?
Эсмеральда Вагиновна оторвалась от груди Нюры, выпрямилась, свела ноги и одернула юбку.
– Не знаю почему, но сегодня я настроена благодушно и легкомысленно. Хорошо, так тому и быть. Начнем все сначала. Сколько сейчас? Почти одиннадцать. В протоколе напишем – девять. Иди, ты знаешь, что надо делать. Встаньте, Борис Илларионович. Сегодня ваш день, вам везет. Да приведите вы себя в порядок. Как вы выглядите? Будет комиссия, будет допрос, вам нужно предстать перед ними в должном виде. Наденьте пиджак, поправьте галстук, вот так лучше.
Нюра тоже привела себя в порядок, подошла к часам и перевела стрелку на без пяти девять. Нажала на кнопку под часами, раздался пронзительный звонок. Нюра покинула зал.
Через несколько минут дверь зала отворилась, и стали входить люди. В основном пожилые, некоторые согбенные, некоторые с палочкой, одеты, как правило, неопрятно, большинство – в костюмах с рубашкой и галстуком. Когда зал полностью заполнился, появились стулья. Кто-то сел на стулья, а кто-то встал на стулья, прямо за спиной сидящих. Потолок оказался настолько низким, что стоящие на стульях не могли полностью выпрямиться. Им помогали какие-то дети. Они приносили войлочные киргизские шапки, чтобы те, кто стоял на стульях, не обдирали голову о шершавый и пупырчатый грязный потолок. Появились свободные места, и вошли еще люди. Люди толпились так плотно, что КГ буквально прижали к столу дознавателя. Но в зале почему-то остался свободный узкий проход, разделивший собравшихся на две почти равные части.
Когда все разместились, Эсмеральда Вагиновна осмотрела зал и ударила пресс-папье по столу:
– Заседание комиссии объявляю открытым. На повестке дня предварительный допрос подозреваемого Кулакова.
– Я не Кулаков, ваша честь. Кулагин Борис Илларионович.
– У вас есть документ, удостоверяющий личность? Ладно, не показывайте, верю. Тот самый редкий случай, когда я могу с вами согласиться.
«Мадам дознавательница» полистала свою амбарную книгу, подняла глаза на Бориса и спросила:
– Итак, подозреваемый, соглашайтесь, вы сантехник?
«Опять это издевательство, – подумал КГ. – Я думал, все закончилось. Похоже, все только начинается».
– Нет, я начальник сектора телеметрии НПО «Базальт». Наше объединение занимается очень серьезными оборонными заказами.
Услышав это, левая половина зала – все как один начали хохотать, хлопать руками по коленям, у некоторых из глаз катились слезы. Кто-то поперхнулся в припадке смеха и долго не мог откашляться. Причем хохотали люди только в левой части зала. Все это было так заразительно, что КГ тоже стал смеяться.
Мадам дознавательницу это страшно рассердило. Она стучала по столу пресс-папье – зачем, интересно, ей пресс-папье? – давно используются шариковые ручки, а об обычных чернилах все уже позабыли лет эдак двадцать. Стучала, стучала, но понимала абсолютную бесполезность своих усилий.
Группа справа молчала. Люди спокойно переглядывались. Казалось, их совсем не удивил диалог дознавателя с подозреваемым в преступлении. Тем не менее Борису показалось, что они выслушали его тираду с одобрением.
– Ваш вопрос, товарищ дознаватель, очень хорошо индицирует характер всего этого начатого против меня дела. Это ведь не вопрос, а утверждение. И если вы действительно уверены, что надо допросить этого беднягу сантехника, то бишь слесаря Кулакова, то зачем, объясните, пожалуйста, арестовали меня и наклеили на лоб эту позорную заплату? Вы ответите мне, что разбирательство собственно еще не началось. И здесь я с вами совершенно согласен. Потому что достаточно прочесть мое так называемое «чистосердечное признание», чтобы понять, что и разбираться-то тут не в чем. Но тем не менее я поддержу вас и признаю, что разбирательство как бы началось, и сделаю это исключительно из чувства симпатии к вам и признания вашего исключительного женского обаяния и привлекательности. При всем при том хочу вам в присутствии уважаемой комиссии заявить прямо и недвусмысленно: разбирательство, начиная с моего так называемого «ареста», идет крайне неряшливо с нарушением всех мыслимых и немыслимых процессуальных норм. Я все это говорю только для того, чтобы вы, Эсмеральда Вагиновна, сами это все прочувствовали и осознали.
КГ сказал последние слова очень резко. Он внимательно осмотрел помятые лица членов комиссии. В конце концов, он говорил все правильно и, конечно же, заслужил одобрения. Но возгласов одобрения не было. Наступила тишина. Все ждали, что теперь будет, чем разрешится эта непонятная ситуация. Сейчас, сейчас все взорвется, эта жгучая темпераментная брюнетка все поймет, и на этом, наконец… finita la commedia. Сердце его радостно екнуло. КГ пристально смотрел на капитана Вагинян. Казалось, его слова упали на плодородную почву.
В этот момент приоткрылась дверь и в зал тихо, на цыпочках, вошла Нюра Ишкинина. Все повернулись к ней. «Каждый раз она появляется в самый неподходящий момент, что за удивительная способность!» – подумал Борис.
Эсмеральда Вагиновна задумалась, села и снова погрузилась в свою амбарную книгу.
– Ну что вы, знойная женщина с Кавказа, там высматриваете? Неужели вы не понимаете – ничего вам не поможет. Что там за список моих прегрешений, вы аж затерли строки, бесконечно проводя по ним своими холеными руками, размягченными ланолиновым кремом – или что там вы используете? Мне не разрешено туда посмотреть, да мне и неинтересно.
Борис двумя пальцами взял за переплет амбарную книгу и брезгливо уронил ее на пол. Капитан Вагинян кинулась к брошенной книге, подхватила ее, разгладила руками помятые страницы и снова углубилась в изучение ее содержимого. Зрителями это было воспринято как свидетельство полного унижения дознавателя.
Правая половина зала продолжала смотреть безучастно на все происходящее, полагая, видимо, что они ничего не могут изменить.
Борису хотелось, чтобы они вышли из оцепенения.
– То, что со мной случилось десять дней назад и сегодня тоже, само по себе не имеет какого-либо серьезного значения. Главным образом потому, что кажется мне только забавным курьезом. И я тут борюсь и отстаиваю права – не свои и не для себя. Это все пример, как разбираются дела многих приличных, достойных и ни в чем не повинных людей. Я за них борюсь, за их права и вовсе не за свои.
Голос его гремел. Левая половина зала подняла руки, раздались аплодисменты. Кто-то кричал: «А ведь он прав, черт бы побрал этого сантехника. Так их, так их! Тем более с Кавказа. Браво, браво!»
Стоящие справа никак не отреагировали.
– Я заметил. Дознаватель дает вам тайные знаки. «Свистки» – вы свистите, «пренебрежение» – вы пренебрегаете, «аплодисменты» – вы хлопаете. Дирижер этой комедии, что же вы стесняетесь? Так прямо и говорите: «Свистите, хлопайте, молчите». Неумелая и неумная манипуляция. Хотя чего-то вы добились. Например, осмысленного осуждения меня, Бориса Илларионовича, со стороны моих сотрудников.
Люди, стоявшие далеко, у самой двери, не могли понять, в чем там дело, что случилось. Они тихонько расспрашивали соседей, а те что-то им отвечали, столь же тихо, прикрывая рот ладонью. Обе толпы смешались, одни показывали пальцем на КГ, другие – на капитана Вагинян.
– Вот и мной вы пытались манипулировать. Зачем вы устроили это как бы любовное представление? Или просто хотели побаловаться с хорошеньким мальчиком? А я-то отнесся к вашим причудам с почтением и даже, если хотите знать, с нежностью и теплом. Нет, вы просто хотели превратить меня в послушную игрушку, чтобы я верил каждому вашему слову и делал все, что вам заблагорассудится, не так ли? Неужели вы думали, что всерьез восприму весь этот неприличный балаган? Арест, дознание, суд. Что я совсем сумасшедший, так вы думаете, что ли?
Капитан Вагинян от смущения или от нетерпения заерзала на стуле. Борис почувствовал напряженное внимание аудитории к его словам. Никто не хлопал, никто не кричал, никто не отвлекался. Казалось, все уже в чем-то убедились или готовы были убедиться. КГ мог теперь говорить не торопясь и совершенно тихо.