В среду, 22 октября 18** года, на Вознесенском проспекте в доме отставного генерала N в честь предстоящего венчания дочери его превосходительства со статским советником Любимовым был устроен званый обед. Гости радовались разнообразию подаваемых блюд: суп из свиной печени и сельдерея, жареная корюшка, утка с репой, студень, салаты, блины с брусничным вареньем и, конечно, страсбургский пирог.
Любимая дочь в семье Любимовых, естественно, заслуживала внимания лучшей части города. Так думали все присутствующие, пытаясь достать кусочек осетра, царившего в самой серёдке обширного стола. Исключение составляли разве что два угрюмых молодых человека в углу гостиной, оставшихся в компании друг друга даже после того, как дали сигнал перейти в соседнюю комнату с ломберными столами для партии в вист.
Первый восседал на диване, небрежно облокотившись о шёлковую подушку, а второй стоял в углу, удерживая бокал с Аи левой рукой, в то время как правая лежала на груди.
Сидящий выглядел для своих тридцати моложаво. Вьющиеся чёрные волосы не прятал в хвост, а позволял им улечься на плечи и сползти по тёмно-бордовому сюртуку.
– Не понимаю я этого, – повторил он, запивая фразу лёгким глотком. Видимо, так понимание должно скорее явиться разуму.
Собеседник его, безусый юноша со светлыми глазами и таким же мировосприятием, согласно кивал головой. Подобных людей часто можно увидеть в будуарах (хотя, боюсь, нас, дорогой читатель, туда не допустят) светских львиц, которых молодые люди почитают за богинь новой античности.
– Не понимаю… Моего дядю не любили соседи. Говорили, он нелюдим. Да, он жил анахоретом. Не секрет. Но тогда откуда это?.. Что значит: «Меня погубила моя единственная любовь»? Какая у него могла быть любовь? Слушай, mon ami, ты бы говорил о любви после того, как тебе исполнится шестьдесят?
– Любовь – единственное, что делает нас бессмертными. Почему же возраст…
– Ах да, как я мог забыть про твой юношеский пыл… Но дядя-то не юноша! Он был старше моего покойника отца. Как дядю могла погубить любовь? Какая любовь? В народе говорят: «Седина в бороду – бес в ребро».
– Любовь не имеет отношения к телу – её суть в душе.
– Им это скажи! – Человек на диване, назовём его Владимиром, одними глазами указал на двух девиц, слишком громко засмеявшихся в ответ на шутку генеральского сыночка, рассказывающего о фамильном портрете на стене. Раскрасневшись, они тут же принялись обмахиваться веером и прятать лицо.
– Я думаю, тебе надо срочно поехать в деревню, – привычно не обращая внимания на колкости старшего друга, серьёзно посоветовал собеседник. – Твой дядя умер. Он единственный твой родственник, Владимир. Нельзя это оставить просто так. Его смерть загадочна, и…
– Дядя мне ничего не оставил. Всё дочерям.
– Какая разница? Он твой дядя! И прислал именно тебе это письмо! – Юноша, назовём его Николай К., взволнованно сжал правой ладонью миниатюрную державу, венчавшую подлокотник вычурного кресла.
– Я рассказал тебе не всё. В письме была ещё одна строчка: «Приезжай хотя бы проститься».
– Тем более. Чего же ты медлишь? Конечно, проститься с дядей ты не успел, но…
– И это тоже не всё. К сожалению. Почерк не его. Я сразу узнал. Сразу… Потому что писано было рукою моей матери. Почившей уже несколько лет назад…
Николаю К. от 30 октября 18** года
«Милостивый государь мой, вот уже третьи сутки длится моё путешествие по просторам нашей необъятной родины. Не могу сказать, что сильно утомлён долгой поездкой – времени, как ты знаешь, я терять зря не люблю. Оттого и взял в дорогу много полезного и приятного для ума. Сейчас только покончил с божественным трудом Данта. Я поражён. Но не столько величием замысла, сколько трудолюбием гения, пробиравшегося к небесам на терцинах.
Природа осени как раз под стать моему чтению и настроению. Унылые станционные смотрители все как один – небритые и нахальные. И, конечно, хамоватые. Впрочем, оно и понятно: чин хоть и четырнадцатого класса, но всё же спасает их от жестокости в ответ.
Серое беспросветное небо. И ухабы на дорогах, раздражающие внезапностью и мешающие читать.
Вот, пожалуй, краткое описание моих трёх дней. Хотя это неправда. К твоему вящему удовольствию, мой романтичный друг, сообщу, что прожил истёкшие дни не жизнью тела, а в мире идей, погружённый в путешествия по кругам ада и небесам рая, порою возвращаясь в собственный ад.
Помню похороны отца…
Его положили в березняке подле дороги – так хоронят самоубийц. На погребение матери я приехать не мог – меня отправили сопровождать графа Х…-го в Персию с дипломатической миссией. Я в сердцах противился, просил заменить меня, но получил категорический отказ ввиду важности дела. Тогда и пришло понимание: необязательно приезжать прощаться с телом, которое уже покинула душа. А в душе я с ней простился.
Дядя же – мой последний близкий родственник, ты прав, mon ami. Но я никак не пойму, почему я еду туда, где меня и так никто больше не ждёт».
Николаю К. от 1 ноября 18** года
«Я приехал поздно ночью. Управляющий сначала не признал меня – последний раз виделись семь лет тому назад. Но после, удивившись неожиданному приезду барина (я бы сказал: неприятно удивившись), пустил меня в пустой дом. Отправлю тебе это письмо завтра, когда поеду в дядину деревню. Понимаю, меня там не ждут и я удивлю их ещё больше, чем своего управляющего. Хочу показать кузинам строки письма их родного отца. Впрочем, не совсем родного…
Дядя всю жизнь провёл, запершись в кабинете. Откуда б взяться дочерям? Они приёмные, причём обе. Не знаю, в каких сиротских домах он их отыскал, но старшую, Лизу, привёз восьмилетней, а младшую, Ольгу, – в возрасте неполных десяти лет. Их воспитывали гувернантки. Француженки, конечно же, чьё преподавательское мастерство всегда для меня остаётся предметом сомнений.
Не знаю, как уснуть здесь сегодня без кошмаров. Только представь: в этой комнате покончил с жизнью мой отец. Говорят, его нашли с простреленной грудью. Не лучший способ себя убить. Он недолго мучился в этой самой кровати до того, как умер. И мать тоже мучилась. Она умерла от болезни. На этой же самой кровати.
Почему ты отправил меня сюда, мой юный друг? Неужели ты хочешь, чтобы и я, подобно моим родителям, навек окончил круг земных забот на проклятом Богом ложе?
Надеюсь, всё-таки я когда-нибудь вернусь в столицу».
Николаю К. от 2 ноября 18** года
«Спешу поделиться первыми впечатлениями от посещения дома моего дяди. Деревня его выглядит процветающей, с доходом явно выше тех четырёх тысяч, что ежегодно высылает мне мой управляющий. В доме я бывал и раньше, с матерью. Взрослые пили чай на веранде, а я ловил стрекоз в саду.
Сегодня меня встретили холодно. Дядя умер. Мать и отец тоже. Ольга картинно улыбнулась мне в передней, пропуская в дом явно с нежеланием. В народе говорят: «Незваный гость хуже татарина». Таким вот татарином я себя и чувствовал. Маша, как мне сказали, отправилась учиться в Москву в пансион. Не знаю почему, mon ami, но Ольга и Маша похожи. Они не были сёстрами, их взяли из разных домов в разное время, но лица как две капли воды, и обе так милы, приятны мне…
Ольга предложила выпить чаю. Я согласился. Во время неторопливой беседы я показал полученное от дяди письмо, на что кузина пожала плечами и шмыгнула носом. Впрочем, чего же я мог ждать ещё? Она рассказала, что дядя скончался от удара. Сердце не выдержало.
Что ж так внезапно его ударило? Хотя доктора говорят, будто порой всё случается так же спонтанно, как перемена погоды в середине дня.
Думаю, моё маленькое расследование подошло к логическому завершению. За чаем Ольга предложила мне вина. Я отказался, на что моя кузина снова пожала плечиками и добавила со вздохом, будто их отец бы точно не отказался. Дядя пил горькую. Уже давно. И каждый день.
«Меня погубила моя единственная любовь». Как грустно и как тривиально. Стать рабом напитка, который сгубил не одну душу, выбравшую стезю деревенского быта.
Что ж… Всё ясно, кроме некоторых моментов. Почему дядя написал это мне? И почему это было написано рукой моей матери?
Хотелось бы собрать вещи и вновь броситься в путешествие с очередным томиком в дрожащих от ухабов руках, но эти вопросы не дают мне покоя. Пожалуй, проведу тут неделю, присмотрюсь. Заодно разберусь с делами собственного имения.
Жди меня не ранее декабря».
Николаю К. от 5 ноября 18** года
«У вас, в столице, тоже сегодня снег? Едва рассвело, я вышел на крыльцо и только тогда осознал, как преобразился мир. Он был незнакомым, каким-то пустым, но в то же время таким блестящим, что от этого блеска сразу поднялось настроение. Захотелось, как в детстве, убежать в лес, валяться в сугробах с дворовым псом Микиткой в надежде, что опять раздастся задорный заливистый мамин смех.
В Петербурге я никогда не чувствовал такого душевного подъёма, как сейчас. Иногда и не замечаешь: снег ли, дождь ли бьёт по щекам, пока идёшь с утра в присутственные места, а под вечер семенишь, полный забот, обратно.
Не ради снега одного я сел за новое письмо тебе, mon ami. Произошло событие, которое заставило меня заволноваться. Вчера я вновь побывал у Ольги. Она приняла меня уже ласковее. Но не спеши со злорадными шутками насчёт князя Орлова и его кузины Катеньки! Мы не поедем венчаться во Францию: всё-таки Ольга не родная дочь моего дяди! Да и какой свадьбе может идти речь?!
Мы пили чай, вспоминали детство. Она рассказывала про сестру, про их дурачества в доме, катание с ледяных горок. Вспомнили и зимние крепости возле крестьянских изб, и снежных баб.
Когда я вышел во двор, чтобы сесть в тарантас и ехать домой, моё внимание привлекла необычная особа. Она стояла в летнем платьице у окна дядиной спальни. Начиналась метель, и я не мог до конца поверить глазам, слепнувшим от колкого снега. Может, её нежное белое платье показалось мне, как иногда видится одиноким путникам мираж в раскалённой пустыне.
Я соскочил со ступени тарантаса и побежал к девушке, чтобы спасти её от обморожения, укутать в полушубок и отправить в дом к Ольге. Но девушка поспешила скрыться. Она сначала шла к забору, а потом просто растворилась во мгле и метели. Я знаю, mon ami, ты меня упрекнёшь в излишнем мистицизме, но я, как помнишь, никогда не был романтиком.
Однако что-то сейчас во мне пошатнуло прочные основы разумного миропорядка».
Николаю К. от 6 ноября 18** года
«Это письмо отправлю одной почтой со вчерашним. Не выдержав муки недопонимания, я сегодня снова был у Ольги. Сначала она восприняла мой визит как навязчивость и слегка насмешливо приняла извинения, но потом, выслушав рассказ о таинственной незнакомке, вдруг стала слишком серьёзной.
– Я знаю её. Взбалмошная дочь нашего соседа, помещика Псковского. Её в доме прозывают Бетси, на английский манер. А так – та же Лиза. Она сумасбродка. Только ей может прийти в голову гулять в летнем платьице в метель. Интересно: она хотя бы сама понимает, чем рискует из-за своей глупости?
И тут, mon ami, меня охватило беспокойство. Возможно, дядя не так сильно привязан был к выпивке, чтобы называть настойку своей единственной любовью. До каких же пределов может опуститься в деревне человек, чтобы посвятить жизнь служению напитку, уничтожающему разум?
В мою голову закралось подозрение.
Лиза Псковская.
Сколько ей лет? Ольга говорит, около двадцати. Давно уж девица на выданье, но нет женихов из-за её сумасбродств. Хотя упомянут был один мой дальний родственник, который трагически погиб от рук лесных разбойников года три назад.
Но за три года – никого.
А ей двадцать…
Дяде было около шестидесяти. Такого в природе и быть не может! Нет, бес мог поселиться в ребре, но как барышня, даже сумасбродная, могла влюбиться в старика?
В голове не укладывается.
– Могла. – Пожимает плечиками Ольга. – В её мире могут происходить самые фантастические вещи. Бетси без ума от Бейрона, идола безумных девиц. Стала увлекаться им с тех пор, как погиб её Александр. Читает поэмы в оригинале – её отец пару раз этим хвалился, когда они гостили у нас.
И всё же в голове не укладывается, что привлекательного могла найти девица в старике, злоупотреблявшем вином? Я бы к ней съездил, но, боюсь, это будет выглядеть верхом неучтивости. Что я скажу её отцу?
Нет, это глупо.
Мне остаётся только ждать…
Или же нет? В народе говорят: «Под лежачий камень вода не течёт».
Есть два варианта.
Первый: Ольга представит меня Псковским. А что? Бетси – девица на выданье. Я партия выгодная. Поговорим с ней о литературе, и слово за слово, может, я вытяну из неё, почему она гуляет под дядиными окнами.
Второй вариант. Впрочем, даже писать его не стану, так как он подлый».
Николаю К. от 8 ноября 18** года
«Отправил вчера письма, но не мог сегодня утерпеть, чтобы не сообщить о ходе моего маленького расследования.
Оно провалилось.
Не знаю, решусь ли я осуществить вариант второй, но о первом мне и вспоминать не хочется.
И всё же…
Ольга игриво согласилась представить меня семейству Псковских. Жили они верстах в пяти от дядиного поместья, так что добрались мы ещё засветло. Сумрачный лакей с пышными бакенбардами учтиво поклонился и пригласил в дом. Видимо, я за эти десять с лишним лет так отвык от деревенской медлительности и гостеприимства, что чувствовал себя чужим. Григорий Иванович, почтенный отец семейства, искренне рад был повидать молодую соседку и поделиться с нами новшествами, которые завёл он в саду и вообще в управлении хозяйством. Казалось, я попал на Луну или ещё куда подальше. Когда же я заговорил о предметах, близких моему сердцу, встретился с отрешённым лицом, намекающим на абсурдность моих мыслей в кругу бытовых забот и треволнений.
Каким же бальзамом на душу стало появление Бетси. Она сошла вниз, словно ангел. В атласном с кружевами платье, слишком вычурном для глаз её отца и Ольги, Бетси чопорно опускала носок на ступеньку и лишь потом словно разрешала пятке оказаться рядом.
– В одиночестве мы меньше всего одиноки, вам так не кажется? – спросила она, не сводя с меня глаз.
Я растерялся. Это было нечто вроде проверки. Что ж, я сам приехал сюда с той же целью.
– Мне кажется, что быть одиноким становится модным, если вас так и пытаются окружить вниманием.
Её глаза вспыхнули. Я видел этот блеск – он похож на глаза змеи, которая вот-вот бросится на добычу.
Бетси вела себя сдержанно за обедом, в отличие от своего отца, который требовал достать из погреба вино, сделанное ещё дедом в екатерининские времена. Вино было отменным, явно не чета тому, что разливают на петербургских приёмах.
Ольга, как мы и договорились, завела с захмелевшим Григорием Ивановичем приятную беседу о его успехах в хозяйственных делах, а я подсел на софу к Бетси. Даже не знал, с чего начать разговор.
– Вы знавали моего дядю?
– Конечно, он ведь наш сосед. К чему этот нелепый вопрос? Или вы думаете, будто общие знакомые могут сделать и нас немного ближе? – спросила она, и я не понял: то ли она издевалась надо мной, то ли кокетничала.
– Понимаете, мой дядя, между нами, на старости лет влюбился в молодую особу…
Я понял, что допустил роковую оплошность. Лицо Бетси вмиг преобразилось: глаза остекленели, губы плотно сжались, а нос словно вытянулся, как у гончих. Никогда я не испытывал в общении с противоположным полом такого страха, даже когда говорил с томными девицами о любви.
– На что вы намекаете?! – Она вскочила, и внимание всех слуг, отца и Ольги было устремлено на неё. – Вы сюда приехали, думая, что я… Что я готова… За старика?!.. Я не настолько ещё отчаялась. Видимо, эта нелепость могла поселиться в уме человека, который привык к развратам столицы. Извините, но здесь… Мы, может, проще, но правильнее.
И так же напыщенно поднялась наверх, словно напрочь позабыв слова о простоте.
Я понял, что наше пребывание в доме Псковских стало несколько неуютным и потому поспешил удалиться, приглашая Ольгу следовать моему примеру. Григорий Иванович так и не понял, что произошло, ругался на свою взбалмошную дочь, много махал руками, но…
Я понял одно.
Завтра вечером перехожу ко второму варианту.
Придётся, никому не сказав ни единого слова, затаиться возле дядиного окна и ждать.
Если появится Бетси, взять её с поличным и так же отчитать, как она посмела отчитать меня сегодня.
Иного выхода нет.
Это война».
Николаю К. от 9 ноября 18** года
«Mon ami, верите ли вы в привидения?
Не в те, что бродят по пустым залам полуразвалившихся замков и дребезжат цепями. А в призраки, настоящие призраки, выходцы с того света. Вы, вероятно, решили, будто я спятил. И, наверное, все в Петербурге станут так думать, покажи вы им это письмо. Но, я уверен, вы не выкинете в отношении меня подобный фортель. И я надеюсь, вы поверите мне.
Соберусь с мыслями и начну излагать по порядку всё, как было. Ольга встретила меня радушно, словно близкого друга. Мы условились следующим образом: я буду караулить в кустах, близ рощицы, откуда хорошо просматриваются дядины окна. Если появится девушка, я, крадучись, дабы не спугнуть, подойду и схвачу её за руку. Бетси, если это она, не отвертеться. Допрошу её со всем пониманием проблемы и без лишней огласки. Будут сложности – Ольга дала мне свисток их конюха. На свист мне на подмогу выбегут мужики.
Таков план, которому не суждено было воплотиться в жизнь.
Я уютно расположился в сугробе за жиденькими кустами, сквозь которые меня в вечерней мгле, конечно, невозможно было заметить. Картина открылась уже по-настоящему зимняя: стойкий морозец, безветренная тишь и тихий желтоватый свет из окошек, льющийся во двор. Я был так очарован красотой, что не заметил, как ноги мои перестали чувствовать большие пальцы – прошло больше часа дежурства.
И тут явилась она.
Как и в тот раз – вся в белом и летнем. Она не шла, а словно плыла по снежному насту к тому же окну. Словно мотылёк на губительный свет.
Стремительным рывком я бросился ей наперерез. Сначала мои шаги не были слышны девушке.
Ещё с дюжину шагов – и я смогу ухватить безумную за рукав тонкого платьица.
Вот-вот почти, но…
Она обернулась.
И я замер в испуге, точно окаменевший, не веря глазам и продолжая молча смотреть.
Это сон или явь?
Я не мог осознать этого, потому что на меня смотрела моя мать. Её родные, ласковые глаза, ямочка на подбородке, греческий нос и тонкие губы. Она смотрела на меня так же, как я и помню всегда.
Взгляд матери. Каким печальным он был…
– Я дождалась, – проговорила она то ли вслух, то ли в моей голове.
– Мама? – не слыша собственного голоса, проговорил я.
– Я дождалась тебя хотя бы так…
– Мама… – продолжал я, не зная, что ей сейчас сказать. Сказать хотелось многое и уже давно, но не вот так внезапно и неожиданно. И непонятно.
– Он убил твоего отца, – прошептала мать, и зрачки её расширились. – Он убил твоего отца. Человек за окном.
Она смотрела на меня пристально, словно пытаясь прочитать что-то на моём окаменевшем лице.
А потом растворилась в пустоте ночной безмятежности.
Ольге я ничего не сказал. Уехал, не попрощавшись, – меня бил жуткий озноб, который удалось пережить с помощью тёплых одеял, стаканов горячего чая и рюмки домашней настойки, что поднёс мне управляющий.
Жаль, нет человека, который мог бы подтвердить мои слова, иначе никто не поверит этим россказням. Но и зачем кому-то верить? Довольно того, что я и ты будем знать страшную тайну смерти отца. И верить в правду потустороннего мира.
Если завтра будет лучше, попробую выяснить, какое отношение имел дядя к смерти батюшки.
Но это будет завтра. Сейчас надо отдохнуть».
Николаю К. от 15 ноября 18** года
«Я проболел все эти дни, не мог даже взяться за перо и чернила. Сильная лихорадка. Впрочем, к чему тебе подробности моей временной слабости?
Я снова полон сил и новостей. За эти дни я узнал такое, что заставило меня почти что рыдать от отчаяния и боли.
Но… Всё по порядку.
Моё отчаяние… Если бы оно могло повернуть время вспять, если бы я мог, зная будущее, не совершать ошибок в настоящем.
В бреду, должно быть, я говорил много о своих родителях, потому что, когда я немного пришёл в себя, рядом нашёл мсье Гримо, верного лакея отца. Мьсе стал седой, как лунь, и я не сразу признал в нём друга моих детских игр и преданнейшего слугу покойного родителя.
– Когда ваш дядя умер, – заговорил он замогильным голосом, – события, которые я обещал держать в строжайшем секрете, могут быть разглашены, ведь те, кому я это обещал, лежат в могиле.
Мсье Гримо поведал ужасную тайну.
Дядя был влюблён в мою мать…
Как это ни трогательно звучит, но мне показалось ужасным.
Дядя влюбился в неё сразу же, как отец впервые представил свою будущую невесту. Он старался не оказывать ей знаков внимания, держал секрет глубоко в сердце столько лет. Но иногда сердце не выдерживало и дядю прорывало на безумные поступки. Он втайне дарил ей драгоценности, бродил ночами под окнами, глядя на её силуэт в свете ночника, писал стихи и письма, оставляя их в тех местах, где моя мать любила гулять одна.
Дядя сходил с ума. Мать, думаю, догадывалась, кто этот тайный поклонник. Много лет она молчала.
Много лет…
Пока однажды дядя не решился на крайний шаг. Видимо, возраст дал о себе знать безысходностью будущего.
И он упал на колени перед моей матерью прямо в нашем доме и молил о пощаде. Молил быть с ним, говорил о своей негаснущей страсти. Мать плакала, но просила прекратить всё это. Просила закончить дешёвый спектакль навсегда.
Отец стал случайным наблюдателем постыдной сцены, спрятавшись под окном.
Нет нужды пересказывать его реакцию на происходящее: два пистолета должны были решить исход дела.
Гримо был секундантом. Он помнит, как два брата встретились зимой на берегу реки, как один выстрелил в воздух, прощая соперника, когда братская смертоносная пуля уже летела ему в грудь.
Секундант дяди, Заречный, предложил, как это и принято, представить смерть моего отца как самоубийство. Мсье Гримо не имел и шанса возразить.
Дядя вышел победителем.
Но никто, поверь, mon ami, никто не бывает счастливым победителем дуэли.
Я помню рыдания матери – я ведь приезжал на похороны отца. Она просила остаться с ней, но я не мог. Служба, дела, деньги, связи, интриги…
Мать просила о помощи.
А я постыдно сбежал.
Впрочем, дядя тоже остался ни с чем. В последние годы он почти не выходил из дома – боялся показываться на глаза моей матери. Хотя она ничего так и не узнала о дуэли…
Столько лет она томилась от горя и безысходности, силясь понять, почему её горячо любимый муж решил свести счёты с жизнью. Она же не знала, что он всё видел. Что был вызов. Была дуэль.
А где тогда был я?
В Париже? В Лондоне? В Петербурге?
Точно не там, где должен был быть.
Я, может, послезавтра соберу вещи и вернусь в столицу, mon ami. Но только после того, как сообщу бесприютному призраку, что месть свершена и не надо больше стоять под окнами, взывая к дядиной совести. Видимо, совесть проснулась и больно ударила.
Теперь я понимаю смысл его послания. Единственная любовь, которая губит моего дядю, – это призрак моей матери.
Завтра я ей всё скажу.
И она упокоится с миром».
***
– Он умер! Он умер! – кричал Владимир в пустоту.
Метель кружила, заполонив всё в округе. Даже дядины окна не видны сквозь толщу падающего снега. Здесь ли призрак? Слышит ли мать важные слова?
– Умер! Он умер! Твоя тоска сгубила его сердце!
Метель обволакивала ноги, поднималась к шее, словно пытаясь задушить, закрыть кричащий рот навсегда. Снег бил по глазам, залетал прямо в горло, но Владимир твёрдо стоял около окна, ожидая прихода призрака.
И он явился.
Волосы не лежали больше ровной косой – были раскиданы во все стороны, глаза сверкали замёрзшими слезами, а кожа из мертвенно-бледной превратилась в мутно-прозрачную, как у весеннего льда. Мать плыла к нему для последней встречи, чтобы сказать самое важное, что накопилось в душе. Последние годы жизни она только и делала, что ждала, ждала, ждала…
И вот он наконец здесь.
Приехал, родной.
Но уже слишком поздно.
Призрак коснулся лица Владимира, бледные пальцы прошли по чёрным лоснящимся, выбивающимся из-под заячьей шапки волосам.
– Ты приехал, – прошептала мать.
– Да, – только и мог ответить сын, глядя в бездонные зрачки.
– Ты приехал ко мне…
– Да, к тебе, – соврал Владимир, не в силах сказать что-то иное.
– Ты приехал ко мне… Моя единственная любовь…
В ладонях Владимира оказалось неотосланное письмо, две строчки из которого он имел счастье получить месяц назад.
Николаю К. от 10 декабря 18** года
«Дорогой мой друг, наверное, ты ждал меня на днях, но вместо меня получил вот это письмо.
Всё так поменялось в моей судьбе.
Я не вернусь больше в столицу. А если и вернусь, то в качестве гостя вместе с моей ненаглядной супругой.
Так получилось, что я вчера сделал Ольге предложение. Она согласилась. Смеялась надо мной, что в конце концов всё же я приехал именно ради дядиного наследства.
Но она любит меня. И я люблю её.
После всего, что я узнал, мне стало понятно, почему Ольга и Маша, взятые с разных приютов, так похожи.
Дядя всегда искал в женском лице один и тот же взгляд…»