Дом, пространство и содержание которого всегда открыты для людей. Для гостей. Для клиентов. Для товарищей и друзей.
Это удивительно. Когда человек – не ясновидящий, не лекарь и не проповедник. Но в его дом постоянно идут люди. Уже и отдельный звонок в подъезде дома 17 в Брюсовом переулке повесили…
Вот только постарайтесь отдать себе отчет: Никас – человек с колоссально обширным и разнообразным кругом общения, состоящим из друзей, товарищей, клиентов, партнеров, знакомых, монархов, министров, священников, артистов, бизнесменов, модельеров, врачей, продавцов в магазине, портных и так далее. Все они – со всего мира. А Никас практически каждого помнит по имени! О каждом осмысленно готов говорить как о личности. Вижу одно объяснение: благодарность судьбе за каждого подаренного на жизненном пути человека и память восприятия от общения. Не исключено, что именно поэтому с ответной благодарностью к дому художника в сердцах друзей, друзей друзей и друзей друзей друзей проложена невидимая тропа, в конце которой действительно всегда открытая дверь. Причем парадокс: люди приходят и роятся в доме Никаса Сафронова даже тогда, когда самого художника там нет.
«У меня богатый круг общения, и я дорожу дружбой с каждым из присутствующих в нем людей, – поясняет Никас. – Вокруг меня могут быть борцы за справедливость и спекулянты, тут же министр и сапожник, президент страны и монах. Монах и тут же атеист, который вообще не верит в Бога. Мне это не мешает с ним дружить, я не диктую ему свой устав. Содержание важнее формы. Бесконечно расширяя свой круг общения, я именно стремлюсь к постижению нового содержания, за счет которого обогащаю свою жизнь. Пусть даже всего чуть-чуть новый угол взглядов, пусть всего слегка до того неизвестная мне позиция. Но именно в новом знании хранится развитие – как интеллекта, так и души. Если же с моим собеседником мы в чем-то принципиально и очевидно разные, какие-то темы мы просто не трогаем. Скажем, если у меня в доме сегодня гостит абстрактный «он» и этот он – мусульманин, а я православный, зачем нам трогать тему мяса? Если его жена огромная, некрасивая на первый взгляд, с большим невкусным носом, но ему с ней хорошо, значит, и для меня это хорошо, и с кем бы он ни жил, я не стану спрашивать: «Зачем?» Потому что, если он этого человека выбрал, значит, «есть зачем», и я уважаю его решение. Понимаете?» Вот так с Никасом и беседуем.
Из этого дома в Брюсовом невозможно уйти ни с чем. Нет, речь не идет о календарях, альбомах, дисках с картинами, типографских копиях с оригинальными авторскими доработками и иногда даже самих оригинальных полотнах, которые автор с большой радостью отдающего дарит своим гостям. Здесь другое: Никас щедр на гостеприимство и душевность. Всегда накормит досыта хоть брата, хоть министра. И практически никому ни в чем не отказывает – воспитан так.
«Для меня дом – это очень мое место, где должно быть всегда уютно, тепло, свободно, комфортно. Это место, лишенное всяких ограничений. Сюда я могу и хочу приводить своих близких людей. Здесь их никто не обидит, не тронет, не оскорбит и не станет устанавливать рамки дозволенного», – говорит художник о том, что для него в первую очередь есть понятие «дом». Живописец признается, что о своем месте – роскошном доме, замке или острове, – куда бы он мог пригласить своих друзей и их небанально удивить, он мечтал с раннего детства.
В огромной квартире сегодня располагаются и жилые комнаты, и художественная студия. «Это потому, что я хочу проводить дома как можно больше времени. Мне кажется, что это звучит очень печально и даже несчастно, когда человек говорит, что к себе домой он возвращается, просто чтобы переночевать. У меня один товарищ так дословно и заявляет: „Домой прихожу только спать“. Очень холодные слова. Они указывают на то, что дома этому человеку не хватает тепла. Поэтому-то вечером его и не тянет к себе в квартиру. Он ищет забвения в ресторанах, на вечеринках, встречах и «работах» после работы. Он обманывает свое одиночество и отсутствие любви к себе и своей жизни, заполняя время для решения надуманных дел. Но отношение человека к своему дому меняется, когда он находит гармонию с самим собой. И тогда уже никуда не бежит, не испытывает чувства, что упускает что-то важное, происходящее где-то там, вовне. И главное, человек перестает опасаться, что, если один из вечеров он проведет дома просто в собственной постели или ванной, он упустит большой кусок жизни. Наоборот, он будет понимать, что приобрел целый спокойный вечер для себя и на себя же его потратил. Есть еще один вариант, тоже очень резко меняющий отношение человека к своему дому, – когда в нем вдруг поселяется другой человек, к которому каждый вечер хочется скорее вернуться», – делится своими наблюдениями художник, который свой дом обожает и очень им гордится.
На самом деле квартира Никаса Сафронова в Брюсовом переулке сегодня, пожалуй, уже одна из исторических достопримечательностей города Москвы. Убеждена, что едва ли через века у какой-нибудь власти хватит духу «разобрать» ее на элементы. Она роскошна именно в своей сказочно-художественной целостности. Уже на лестничной площадке, украшенной орнаментами готического костёла, вас встречают скульптуры и барельефы, изображающие средневековых рыцарей и химер. На внутренних стенах подъезда и в лифте висят копии картин кисти Сафронова. А сама квартира… Здесь каждая комната выполнена в собственной традиции – от Античности до хайтека. Здесь собраны уникальные предметы интерьера – оригинальные полотна голландских, итальянских, французских мастеров, пусть и не известных авторов. Здесь же красочные витражи из испанских церквей XVI века, мебель от ранней готики до французского барокко. А в зимнем саду – мандариновые деревья и кованые клетки с птицами; смотришь как на праздничную открытку. Есть и ванная комната, в которой при поднятии крышки начинает слышаться пенье соловьев или узнаваемые темы классической музыки. А потом невероятный лифт поднимает вас со «средневекового» этажа в гостиную в стиле хай-тек, где есть выход на открытую террасу. А уж с нее… Открывается бесконечный панорамный вид на всю Первопрестольную – неисчислимые красивые крыши центра, подсвеченный малиново-фиолетовыми огоньками Новый Арбат, Древний Кремль, сталинские высотки, храм Христа Спасителя и космические башни комплекса Москва-сити.
Однако приобрел художник эту роскошную квартиру, сегодня представляющую собой маленькое чудо, только в 2000 году. А затем еще более 11 лет шел ремонт. Никас Сафронов шутит, дескать, в Европе была тринадцатилетняя война, а у него – двенадцатилетний ремонт. «Так что год я даже не дотянул», – говорит, смеясь, художник. Сам же долгий путь к дому своей мечты, в который он может с удовольствием и любовью заботливого хозяина приглашать друзей и соседей, прошел через барак в Ульяновске, студенческие общежития в городах, где он учился. За плечами остались и пол частного дома родной тетки в Ростове, и коммуналка в Москве, и еще не одна съемная квартира в российской столице. Были в 80-х годах уже и свои скромные столичные квартиры, но вот наконец-то – она!
Пока мучительно и долго шел ремонт, многие знакомые не верили, что бесконечно меняющиеся строители когда-нибудь все же завершат работу. Это была не просто и не только стройка, но и психологически изнуряющие проверки разных государственных инстанций, а время от времени и скандалы с соседями, которые устали ждать окончания ремонта в той же мере, как, собственно, и тот, кто его начал, т. е. герой этой книги. Были и «кидалово», и попытки одной из предлагавших свои услуги строительных компаний нажиться на «небедном», как им представлялось, художнике. Окружающие и друзья советовали Никасу Сафронову сделать все уже как-нибудь «приличненько» и начать поскорее просто жить. Но он понимал, что если остановится, сломается, то уже навсегда лишит себя мечты. Он твердо знал, что не хочет больше разменивался на «побыстрее» и «лишь бы как». Он хотел раз и навсегда сделать так, как ему действительно нравится. Потому что просто больше не был готов, чтобы в его жизни было по-другому.
«Это не блажь! – рассказывает художник Сафронов сегодня. – Это зрелое желание, право, заслуженное длительным трудом, обустроить и в искусстве, и в бытовой жизни все так, как я хочу. Я уверен, что это желание тем более уместно тогда, когда речь идет об эстетике, о вкусе, о человеческом достоинстве. Именно поэтому, замысливая проект квартиры, я стремился к таким дизайнерским и смысловым решениям, чтобы мои будущие гости в моем доме испытывали ощущение истинной красоты и получали удовольствие от каждой детали. Почему? Потому что в жизни я глубоко верю в абсолютную силу добра и света. И я хотел, чтобы мой дом стал в Москве одним из пространств, содержащих в себе гармонию и излучающих свет и добро», – признается Никас. При этом отмечает, что в ситуации с ремонтом в его характере ярко проявилось еще одно важное человеческое качество – желание иметь выбор. «Я бы сказал, что это качество характеризует духовно и интеллектуально зрелых, а также профессионально состоявшихся людей. Которые более не ищут, но уже нашли и определились и только совершенствуются. Они знают, что заслужили право выбирать и отказываться от того, что не отвечает их пониманию о правильности в жизни. Более того, они уже четко знают, что есть они сами, поэтому для жизни и творчества выбирают такую обстановку, которая отвечает их ощущению себя».
Любопытную историю о том, как квартира Никаса Сафронова превращалась в особое место для людей, искавших гармонии, мне рассказал один из друзей художника. Как-то зимой он по предварительной договоренности навестил живописца, который традиционно утром заканчивал свой рабочий цикл – художник трудится всю ночь до восьми-девяти утра. Друзья были рады встрече, поскольку давно не виделись. Тут же обсудили планы на вечер – вместе они собирались на день рождения к их общему товарищу. Никас предложил подарить свою работу, и вот оба, шутя и споря, выбирали какую именно, чтобы она наверняка доставила радость имениннику.
– Никас, вот эта – натюрморт. Очень хорош. Впрочем, вот на той – девушка с шеей в виде Вавилонской башни – сразу видна твоя рука и твой уникальный стиль, уже ставший брендом, – говорил художнику товарищ.
– Мой друг, выбирай сам, – отвечал живописец. – Ибо ты смотришь со стороны. Но если тебя все же интересует мое мнение, мне кажется, что нашему Саше натюрморт подходит больше.
Друзья продолжили выбирать подарок, шутя по этому поводу. В этот момент какую-то очередную задорную шутку прервал звонок в дверь. Оба удивились: кто может быть в такой ранний час? Все свои знают, что художник в это время обычно уже закончил работу и отдыхает. Ведь и сам друг зашел к Никасу только потому, что этот визит был заранее оговорен. Посмотрели на экран видеокамеры у домофона – звонила женщина средних лет. Несмотря на еще нестарое лицо, выглядела она как-то странно: длинная, безразмерно-мешкообразная юбка, огромные, сбитые и пыльные неженские ботинки, затертая косынка, в спешке повязанная на голове и уже не раз за сегодняшнее утро на ходу поправленная. В общем, одета дама была не по-московски и даже не по-городскому. Оба изумились, но страннице решили ответить – а вдруг человек заблудился и ему можно чем-нибудь помочь?
К удивлению друзей, с улицы раздалось:
– Скажите, пожалуйста, это квартира номер…?
Никас, не дрогнув, ответил утвердительно. Но сразу добавил:
– Но вы, наверное, ошиблись. Это не совсем жилая квартира, это квартира – студия живописи.
– Значит, я правильно пришла, – так же уверенно ответила женщина. – Я ищу дом художника Николаса Софрония, картины которого лечат. Я из самой Владимирской области к вам иду.
Никас удивился еще больше, но, разумеется, пригласил путешественницу в дом. Оказалось, что женщина специально ехала в Москву, искала, как она выразилась, «этот ваш Брюсов переулок», чтобы посмотреть на «волшебные картины». Никас женщину душевно принял. Прогулялся с ней по галерее, показал ей ту часть своих работ, которые находились в студии.
– Теперь я и правда верю, что они лечат. Мне об этом в области моей говорили, я не верила. Не поверю, говорю, пока своими глазами не увижу. А вот увидела и поверила, – сказала женщина, указывая на одно из полотен, изображавшее одинокого Христа в Гефсиманском саду. Картина называлась «Ночь Христа перед распятием… Раздумья».
– Ну что вы такое говорите! – воскликнул художник. – Это ведь всего-навсего мое живописное, вольное восприятие веры и мое художественное представление о Боге. Это не икона, не мощи. Глупости даже какие-то вы говорите! – несколько встревожился Никас.
– Вот потому я теперь и убеждена, что эти картины лечат. У вас светлое отношение к миру и жизни, позитивное. С добром картины свои пишете, а значит, и добро в людские дома даруете, – проговорила женщина с легким оканьем.
Случайная троица, собравшаяся в то ранее утро в квартире в Брюсовом переулке, еще некоторое время провела за разговором. Уже прощаясь с гостьей, Никас перед дорогой напоил ее чаем, накормил своим традиционным ужином-завтраком – кашей на молоке. Пожимая руку и благодаря за проделанный путь к его дому, подарил одну из своих копий на холсте – цветы. Пожелал веры, здоровья и доброго пути.
Дверцы лифта, закрываясь, скрыли лицо случайной гостьи. Друг художника, еще стоя на лестничной площадке, задал Никасу вопрос очень серьезным тоном:
– Теперь ты понимаешь, какая на тебе ответственность? – И посмотрел пристально живописцу в глаза.
– Ты это о чем? – ответил художник, сделав вид, что не сразу уловил мысль.
– Ты правда не понимаешь или сейчас просто хорохоришься? – чуть раздраженно покачал головой его приятель. – Если люди к тебе из других городов пешком приходят, Никас, чтобы на твои «волшебные» картины посмотреть, ты, наверное, должен понимать, какую ответственность перед обществом несешь…
Все он понимал. И, в первую очередь, понимал и чувствовал ответственность, которую для самого себя к тому моменту неосознанно и незаметно принял как художник, создающий произведения искусства. Которые, в свою очередь, могут повлиять на другого человека, их воспринимающего. Искусство воздействует на подсознание человека, говорит с его сердцем. Произведения могут заряжать зрителя позитивной энергией, а могут и разрушить его до основания – все зависит от того эмоционального заряда, с которым художник принимается за работу, подходит к делу, а также от той идеи, которую он вкладывает в свое творчество. Существует два пути. Творец может любить своего зрителя и относиться к нему бережно, аккуратно подводить его к мыслям о важном и даже иметь право на амбицию чему-то научить зрителя своими произведениями. Но при этом не нарушать его целостности и не калечить. Такой художник работает со светом в душе и ради самой идеи созидательного искусства. Тогда и произведения заряжают. Более того, такое искусство продолжает творить в акте взаимодействия со зрителем уже после того, как художник покрыл картину лаком. Именно на этом этапе, когда работа завершена, наступает кульминация взаимодействия творца со зрителем. У великого Леонардо да Винчи она длится уже более пяти столетий. Другой путь – творчество ради славы и успеха. Тогда художник не столько задумывается о том, какое впечатление и, более того, воздействие его работа окажет на зрителя, но в первую очередь он думает о том, какая тема может произвести впечатление на аудиторию и глубоко ее «зацепить», вызвать резонанс в обществе и сработать на личный PR. И в этом случае не каждый художник задумывается о качестве и заряде того материала, на основе которого пишется картина, сочиняется музыка или снимается кино. То, что априори «цепляет», – это не всегда история со знаком плюс. Однако для достижения главной цели – чтобы о произведении говорили и оно продавалось – это вообще не важно. Поэтому нередко, производя сильный эффект, вызывая впечатление, такое произведение искусства не вдохновляет человека, но, наоборот, давит на эмоции, надламывает внутренний стержень у тех, кто с ним взаимодействует. К тому же, сам зритель не всегда осознает, что над ним осуществляется такое действие. Определиться со своим подходом к искусству и своими творческими целями – в этом основная ответственность художника. Никас Сафронов же цель своего творчества видит в создании картин, которые вызывают у зрителя чувства красоты, гармонии и созидательной глубины. «Я хочу создавать такие картины, которыми их обладатели будут дорожить», – говорит художник. Когда человек делает свое дело искренне, слава и успех в большинстве случаев приходят к нему сами. Однако будет неверным не сказать, что к этому пониманию наш герой пришел через испытание. Есть в биографии художника история, когда он оступился.
«Это случай с иконами, которые, испорченные и обгорелые, я обнаружил на помойке. И решил, что имею право их дописать, – вспоминает Никас Сафронов. – Причем образы я выбрал, мягко скажем, полярные изначальным. Мне казалось, что, гиперболизируя противоположности добра и зла, чистоты и распутства на иконе, я предупреждаю общество о том, как варварски мы обращаемся с культурой, с нашим духовным наследием и с теми же иконами, которые, оказывается, можно просто выбросить на помойку. Однако мой протест по своей форме сам получился не менее варварским и распутным. Когда я смотрел на то, что я у меня в итоге получилось, я понял, что сам выступил в роли главного губителя духовности, о чем до сих пор очень сожалению. Когда прозрел, очень долгое время каялся и восстанавливался. Потому что вдруг, как у героя гоголевского „Портрета“, на некоторое время у меня перестало получаться писать», – с ужасом и раскаянием признается Никас. Понимание и чувствование, какое искусство есть истинное, а какое – ложное, к нему пришло, но выразить его на холсте художник не мог – просто перестало получаться. Но суть этого урока в том, что тот, кто через подобное проходил и нашел в себе силы, чтобы прозреть и вернуться к истине, уже более никогда не перепутает черное и белое.
Все эти мысли и воспоминания промчались в сознании художника Сафронова за какие-то несколько секунд, пока он с другом стоял на лестничной площадке в ожидании того, когда кнопка лифта дала знать, что тот остановился на первом этаже и посетившая ранним утром квартиру живописца гостья благополучно покинула дом в Брюсовом переулке. Вернувшись в гостиную, друзья провели еще некоторое время за разговором и чаем – своим появлением внезапно-случайная гостья задала серьезно-глубокий тон беседе. Согласовав планы на вечер, друзья простились. А потом уже сам Никас, отвечая теперь на мой вопрос об этой истории, рассказывал, что в то утро он еще раз прошелся по галерее и вновь остановился напротив картины «Ночь Христа перед распятием… Раздумья». Вспоминал, что эту картину он написал в 2006 году под впечатлением от посещения Европы. В одном из небольших городков увидел колонны старого классицистического дворца, разрушенного в годы Второй мировой войны. Говорит, ступил на землю, на которой 70 лет назад разворачивалась трагедия, и представил, сколько разрушений увидела наша земля в годы войны. И художник подумал, как, должно быть, терзался Создатель, наблюдавший сверху за людьми, безжалостно и фанатично уничтожающими друг друга, а также всю иную красоту, созданную их же руками. «Я представил, как Христос молился бы, спустись он в эту теперь пустыню, представлявшую собой только груду камней, а некогда бывшую прекрасным дворцом. Я представил себе, как бы Он плакал и раскаивался за то, что не объяснил людям, что нельзя допускать на Земле войну, – рассказывал мне Никас. – Я подумал, что Он так же сильно молился в ночь ареста в Гефсиманскому саду. Эти сюжеты раскрывают мотив страдания человека, видящего боль и несправедливость».
Выяснилось также, что в тот день, когда художника посетила нежданная гостья, он так и не лег спать. Размышлял, что-то записывал и только, казалось, собрался отдыхать, как услышал, что в студию уже стали приходить его работники. Включился телефон, заработал компьютер. Стали шуметь помощники и водитель – туда-сюда носить картины: на этой заменить раму, эту покрыть лаком, эту запаковать и отвезти клиенту. И все это означало, что ложиться отдыхать уже не имело смысла: следом за сотрудниками студии начнут приходить клиенты, журналисты, гости, друзья, друзья друзей и друзья друзей друзей…
Московский февраль. На термометре далеко за минус 20. А мы сидим в уютной комнате-библиотеке, пьем горячий чай с алтайским медом. На столе – наши российские конфеты: «Аленка», «Мишка Косолапый», «Москвичка», курага в шоколаде. Вспоминаем 50-е годы, детство Никаса Сафронова в Ульяновске, родителей, первые самостоятельные решения.
– Сладкое я любил с малолетства. Но в моем детстве чайная ложка меда или яблочное повидло, намазанное на кусок белого хлеба с маслом, были большой вкуснотищей, – говорит художник.
В комнату, где мы беседовали, тихо постучались. Затем показалась фигура секретаря Ольги. Помощница ровным, приятным голосом пояснила, что есть новости по вопросу брата Никаса – Анатолия.
– Ага, сейчас подойду, – сказал художник. И затем обратился уже ко мне: – Наташенька, посмотри пока книги. А я на пару минут поднимусь в приемную, сделаю несколько звонков. У моего брата в квартире плюс 15 градусов. На улице мороз минус 25! Никому в его доме до этого дела нет. Так что вынужден оставить тебя ненадолго и заняться этим вопросом.
Подумала, что вот она – реальность, и вот он – быт. Есть в жизни каждого из нас, без исключений. А книги я люблю, поэтому рада буду посмотреть.
В доме у Никаса их невероятно много, и не только в библиотеке. Стеллажи стоят и в приемной, и в гостиной, и в спальне, и даже в уборной.
В гостиной в основном представлена русская классика – цветные, всем знакомые с детства советские собрания сочинений. Здесь сотни альбомов и книг по истории искусства: от таких понятных и естественных для этого дома, как «История классицизма» и «Искусство Ренессанса», до особых, своеобразных экземпляров: «Искусство башкир», «Орнаменты Азербайджана», «Фламандская книжная миниатюра 1475–1550 гг.», «Камины всего мира», «Петербургский портрет».
Подборка же в библиотеке – особенная, ее по праву можно назвать коллекцией. Преобладают переплеты с пожелтевшими и потемневшими от времени, уже хрустящими страницами. С засаленными, древними кожаными корешками. Запах тоже стоит специфический – густой, щекочущий ноздри, ни с чем не спутываемый. Книги на разных языках – русский, немецкий, французский, греческий, иврит – и почти все с картинками. Мелкими полушагами ступаю вдоль полок стеллажа – боюсь что-либо упустить. Шуршу корешками книг, глазами перебираю названия и авторов стройных переплетов. Взгляд останавливается на надписи: «Мцыри». Сложно не притормозить, когда одно название напоминает о том трепете духа, который переживаешь, читая произведения автора известной поэмы. Снимаю с полки бережно, открываю все еще жесткую обложку. Подушечки пальцев ощутили грубоватую поверхность рельефной страницы, внизу которой читаю: «М. Ю. Лермонтов, 1891 год, с иллюстрациями Л. О. Пастернака». Вот как! С иллюстрациями Леонида Осиповича – российского живописца и графика, мастера жанровых композиций и книжной иллюстрации. Он же отец писателя и поэта Бориса Пастернака. Гравюры черно-белые, активные, сильные. Такое ощущение, что их писали сгоревшими спичками или углем. Всматриваюсь в детали и раз за разом провожу рукой по их поверхности – стараюсь и зрительно, и на ощупь запомнить ту эксклюзивную красоту, которую держала в руках.
Слышу скорые шаги. Манеру ходьбы Никаса легко различить на слух: он передвигается быстро, стуча каблуками и скользя подошвами, будто несколько торопясь и куда-то опаздывая. К поступи добавился и голос.
– Ну вот, кажется, удалось достучаться до тех, кто несет ответственность за отопление, – проговорил художник на ходу, усаживаясь на прежнее место в любимом кресле. Затем он продолжил начатую ранее беседу настолько естественно, будто никуда и не удалялся: – А что тут думать? Брату надо было помочь. Чувство неустроенности нам всем знакомо с детства, «оттяготило» тогда, а сейчас – хватит.
Мой отец родился в Ульяновске в 1910 году, – продолжал художник. – В свою очередь, его отец – мой дед – происходил из рода священников. В 30-е деда репрессировали как врага народа. Шли годы, отец взрослел в Ульяновске, а все соседи и даже дальние родственники продолжали обсуждать нашу родословную и последствия, которые она вызвала. Поэтому, когда папа поступил на службу в Советскую армию, он попросил отправить его подальше. Надеялся, что за годы его отсутствия в городе сплетни и пересуды о родных немного поутихнут. Так он оказался на острове Сахалин. В 1945 году во время одной из командировок в Сибирь отец познакомился с девушкой с необычным именем Она. Она ему объяснила, что Она – это литовское звучание более привычного для русского человека имени Анна. Также девушка рассказала, что ее семью, которая жила в небольшом литовском городке Паневежис, сослали в Сибирь. У ее отца во владении была мельница. Отец влюбился в Ону, забрал ее с собой на Сахалин, где вскоре они сыграли скромную свадьбу, а спустя одиннадцать лет Она стала моей мамой.
В 1947 году родители вернулись к папе на родину, в Ульяновск. И даже уже не одни, а с годовалым ребенком на руках – моим старшим братом Сашей. Однако в городе их ждала неизвестность.
Ни у отца, ни у матери ничего в собственности не было. Да и вообще ничего своего тогда не было. Все надо было начинать сначала и самим. Несмотря на то что у отца здесь осталась жить родня обращаться за помощью он не хотел – был слишком гордый.
Родителям выделили двухкомнатную квартиру в деревянном бараке, который построили пленные немцы, возводившие в городе автозавод УАЗ. Барак я запомнил как длинный, темный, одноэтажный, многоквартирный дом, сложенный из деревянных брусьев, с бесконечным коридором внутри. Под одной крышей барак вмещал порядка 60 человек. Квартиры располагались по обе стороны коридора. Со стороны двора перед окнами каждой семьи располагался огород, где росло все – от помидоров и огурцов до зелени и картошки с капустой. Частенько жильцы барака ленились заходить в дом через единственные на всю эту длинную деревянную постройку двери, поэтому просто залазили к себе в окно.
В нашей квартире были спальня и кухня. Но мы их воспринимали именно как две комнаты, потому что на кухне также спал кто-то из членов семьи. В 1950 году у мамы родились близнецы – Володя и Толя. В 1953 году на свет появился Леша. Спустя три рода – я. А в 1959 году – наша единственная сестра Таня.
Из жизни в бараке я помню не очень много событий, но одно точно никогда не забуду. Наша квартира обогревалась печкой-голландкой. Одно из врезавшихся в память детских воспоминаний – чувство холода зимой, когда печку вовремя не успевали растопить. Это, правда, случалось редко, когда папа и мама до вечера пропадали на работе, а старшие братья были еще в школе, и поддерживать огонь в печи было некому. Дрова сгорали – и железо на верхней части печи почти тут же остывало. В комнате постепенно становилось холодно. Так однажды зимой и случилось, когда мама задержалась на работе – она была медсестрой в детской больнице. А старшие братья, которые должны были вернуться домой с уроков и приглядывать за младшими детьми, заигрались во дворе с другими ребятами. Но мы с сестрой Таней, еще маленькие, не растерялись и согревались детскими играми. Носились из угла в угол или приседали на спор – кто больше? Когда мама пришла, все сразу поняла. Побледнела, вся распереживалась, бросилась трогать у нас лбы и ноги – не замерзли ли мы, не разболелись ли? Она даже заплакала от бессилия. А мы смеялись и успокаивали ее словами: «Мамочка, ну ты что?» Мама быстро растопила печь, покормила нас обедом, но от усталости в тот день буквально рухнула, почти не раздеваясь, на постель и заснула. Сестренка Таня стала гладить маму по голове, а в итоге пригрелась рядом с ней. Они очень трогательно спали в обнимку. Помню, что я смотрел на них и любовался ими – это был первый раз, когда я осознанно испытал, как самое, казалось бы, простое явление в жизни может быть таким красивым. Поверх одеяла, засыпая, мама накрылась своим пальто. В какой-то момент пальто сползло, и она сквозь сон постаралась его подтянуть. Мне же показалось, что маме и сестренке холодно. Тогда я пошел, снял с вешалки свое детское пальтишко и укрыл их. Но мне опять показалось, что им холодно, и я взял теперь уже свое одеяло и еще сильнее укрыл их, спящих, поверх уже согревавших их двух пальто. Проснувшись уже утром, мама обнаружила в кровати мое пальтишко и мое же одеяло у себя в ногах. Сам в ту ночь я, кстати, мягко сказать, подмерз. Мама подошла ко мне, еще сонному, и нежно поцеловала в лоб. И я сквозь сон увидел, какая же она у меня красивая. А потом она, смущаясь, чтобы не задеть мои чувства, но при этом не в силах сдерживать улыбку, всем рассказывала, какие ночью ей виделись кошмары. Оказалось, ей снилось, что сначала ее кто-то душил, затем засунул в печь – так она сопрела после моих укрываний. А мы все вместе смеялись над ее историей. Она сумела настолько деликатно себя повести, что я все равно ощущал себя героем.