Кому пойдёт имя "Маврикий"? Чёрному от солнца пахарю или лесному схимнику1, чей звериный дух за давностью стал запахом увядших роз. О чем думала Хлоя Вардас, когда давала это имя своему младенцу? Её мальчик родился светлокожим, голубоглазым, с курчавыми светлыми волосами. Такими были его древние предки, не смешавшие кровь с южными варварами. Таких почти не осталось среди современных эллинов, не отличимых от осман. Среди чёрных голов афинян его светло-золотистые кудри видно было издалека – белая овца в чёрном стаде. Овца с постыдной тайной, предатель в голодной, но гордой Элладе.
Его друзья в годовщину Фермопил и в День Освобождения рисовали синие кресты на щеках и лили вино под ноги пластмассовой Паллады. Они чертили на фанере плакаты и горланили у посольства Республики Эквиций, виновной во всех эллинских бедах, а Маврикий тайком выводил в тетрадке: Мауриций Варда. Это имя звучало иначе, в нём бился на ветру тугой пурпур с золотым орлом – Маврикий мечтал об Эквиции.
Этим утром желание стало особенно острым – его уволили. Начальник, хозяин мелкой конторки, клепавшей на коленке приложения для торговых точек, вместо последнего жалования выдал ему на всю сумму список выдуманных штрафов. Выбор был невелик – идти домой с пустыми карманами целым или с переломанными рёбрами – карманы в любом случае останутся пусты. Маврикий выбрал первое.
Он шёл по разбитой дороге, мимо облупленных стен, сплошь заклеенных политическими плакатами и объявлениями дешёвых гетер, мимо торговцев – крикливых, с подгнившими фруктами, и тихих, с бутылками самодельного узо2 за пазухой, мимо пекарен с дурманящим запахом горячих лепёшек, где руки сами тянется к хрустящему горячему боку, и лучше не доставать их из карманов.
Мауриций вывернул из переулка на Патисион и врезался в толпу. Тысячи злых и весёлых эллинов шли к центру столицы. "Свобода или смерть!" – крикнул кто-то, и старый клич покатился по толпе в обе стороны. Эти слова что-то значили, когда Эллада была частью Османской империи, а какой смысл в этих словах теперь? Свободы – хоть топись в ней, в смерти тоже никто не ограничивает, а ничего про хорошую жизнь в этом кличе нет. Криком люди глушат бурчащие животы, которые могли быть полны, не отвернись от Эллады Эквиций.
Когда эллины восстали, Эквиций помог. Сильно напрягаться не пришлось: несколько легионов встали лагерем на османской границе во Фракии, и этого хватило, чтобы Константинопольский султан охладел к своей мятежной окраине. Не вмешайся Эквиций, османы утопили бы Элладу в крови, но Эллада получила свободу. Как женщина, избавившаяся от мужа-тирана, она уничтожила всё, что напоминало о прежней жизни, посрывала мечети с минаретами, и теперь гордилась быть единственной страной в мире, где нет ни мечетей, ни минаретов.
А Эквиций полностью потерял интерес к освобождённому народу. Освободил и не накормил. Как его было не возненавидеть? Да поделись Маврикий своими мечтами с окружающими земляками – его разорвут на части и пойдут спокойно дальше, пятная кровавыми подошвами асфальт. Все эти Яннисы, Йоргосы, Демисы вовсе не кровожадны – кровожадна толпа, а они, влившись в неё, оставили имена снаружи.
– Парень, пошли с нами! Врежем им! – ткнул его в плечо какой-то здоровяк. Маврикий не хотел никому врезать, он хотел уехать.
В Эквиции – широкие проспекты и густые парки, там вежливые вигилы3 сдержанно улыбаются прохожим, а прохожие исполнены достоинства, потому что сыты и уверены в завтрашнем дне. Там по дорогам ездят роскошные автомобили, а не бродят толпы обезумевших бедняков. Там никто бы не выбросил на улицу человека, не выплатив жалованье, потому что в Эквиции закон и справедливость, а в Элладе только право сильного.
Бессильная ярость голубем билась в горле, Маврикий и сам отрастил бы крылья и улетел на запад. Прямо сейчас взмыл бы из этого смрада в свежий воздух и умчался, но не на чем, не растут, даже между лопаток не чешется.
Дома ждали мама и старший брат в инвалидной коляске. По виноватым глазам Маврикия они сразу всё поняли.
– Почему? – спросила мама.
– Просто не заплатил, насчитал штрафов ни за что.
Мама молча встала и ушла в свою спальню.
– Мам, а что я мог сделать? У него брат полицейский! – крикнул Маврикий в закрывшуюся дверь. Ответа не было.
– Опять без ужина, – вздохнул брат и взялся за ободы колёс.
– Маркос, это несправедливо!
– Хочешь справедливости? – брат зло качнул головой. – Давай по справедливости. В почтовом ящике я сегодня нашёл интересное письмо. Такая марка на конверте красивая – бордовая, с золотым орлом.
– Пурпурная… – поправил Маврикий, скрипнув пересохшим горлом.
– Да хоть фиолетовая. Значит братик сбежать от нас решил, бросить – выживайте, как хотите! Не, я тебя прекрасно понимаю, и сам бы сбежал, если б было чем…
– Ну всё же не так! Я не бросаю вас, я буду помогать! Каждый месяц буду присылать деньги. Больше, чем мог бы тут заработать!
– Ну да, конечно. Начнётся новая, сытая жизнь, ты и думать о нас забудешь. По справедливости, мне б это письмо порвать. Мать тебя родила, выкормила, вырастила, тряпки покупала, учёбу оплатила. И я, братик, тоже на тебя пахал, пока ноги не отнялись. Ты нам до смерти должен!
Маврикий хотел возразить, но брат угрожающее нахмурился, на крепких руках, сжимающих ободы, вздулись вены.
– Молчи! Если я письмо порву, тебе придётся снова писать своему хозяину в Эквиций – потратишься на пересылку, потеряешь время, а, может и работу – зачем ты ему, такой неорганизованный?
– Что ты хочешь?
Маврикий вдруг осознал, что очень хочет ударить брата, не просто ударить, а бить, колотить со всей дури, пока тот не потеряет сознание или даже умрёт. Лицо брата расплылось до узнаваемости, кровь стала водой, а сам Маркос Вардас – бездушным препятствием. Это нелепое существо с руками толщиной со свиной окорок и неуклюже вывернутыми ногами перегородил своей коляской выход в новую жизнь. Кулаки сжались сами, и брат это заметил.
– Выкинь из головы, – сказал он. – я даже без ног намного сильнее тебя. За письмо я хочу тысячу драхм. Я знаю, они у тебя есть.
– Откуда? – задохнулся Маврикий.
– Откуда есть или откуда я знаю? Вот тебе третий урок справедливости. Я нашёл твой тайник и исписанные бумажки. Подпись себе придумываешь, Мауриций Варда? – это имя он произнёс, как на пурпурное знамя плюнул. – Тайник я нашёл, а деньги не взял: я не вор, не краду даже краденое. У нас с мамой краденое!
– Это моё, я откладывал на отъезд!
– Паршивое оправдание, братик. Выживаем мы вместе, и всё, что у нас есть – общее. Неси деньги, мы есть хотим.
– На что же я уеду?
– Укради, ограбь, убей – сделай то, что никогда не делал! Если хочешь уехать – придумаешь.
Маврикий так и сделал, со стыдом и ненавистью к себе. Когда в салоне третьего, но невероятно роскошного для него класса стюардесса терпеливо показывала Маврикию, как застегнуть ремень, его брат Маркос открыл дверь кладовки, где хранились тёплые вещи. Вместо дорогой кожаной куртки к вешалке был прицеплен конверт. В нём лежали четыреста драхм и короткая записка: "По справедливости. У нас всё общее". Маркос хмыкнул и выкатился в кухню. Он положил деньги на обеденный стол, а конверт с запиской покрутил в руках, поднёс к носу, даже на просвет глянул.
"Всё б тебе под горку…" – усмехнулся он и спрятал его под сиденье коляски – на память.
***
В огороженном углу зала прилёта аэропорта Аугусты4 сгрудились эллины. Они жались друг к другу, маскировали смущение громкими разговорами и натянутым смехом. Несколько увешанных дутым золотом женщин с жадными чёрными глазами, пара десятков смуглых мужчин в куртках из свиной кожи и туфлях с загнутыми носками и Маврикий Вардас – тоже в коже, тоже в ультрамодных для Афин туфлях, но светлокожий и белокурый. Чужой.
Он держался в сторонке, стыдливо пряча голубые глаза. Мимо проходили граждане Эквиция. Тихо шуршали их простые, свободные одежды. Свежие лица, неяркие цвета. Романы держались с привычной уверенностью, как держат себя люди, никогда не знавшие бед, разговаривали негромко, как говорят, когда привык, что тебя слышат. Романский язык, открытый и стройный, музыкой звучал в ушах Маврикия, но его заглушали взрывы фальшивого хохота и бормочуще-шепелявый говор его земляков. Маврикию было стыдно, но не стоило беспокоиться – ни один взгляд не был обращён в их сторону. Глаза граждан Эквиция облетали эллинов по касательной, не желая задерживаться на вульгарных приезжих.
К барьеру подошёл служащий аэропорта в синей робе. Лицо его закрывала маска. На эллинском языке с сильным романским акцентом попросил приезжих выстроиться в очередь и проследовать за ним. Маврикий неслышно шевелил губами, повторяя про себя то, как по-особенному, свистяще и немного гортанно служащий произносит эллинские слова. Первое место за служащим занял пузатый эллин с брезгливо надутой губой и пальцами, унизанными перстнями. Маврикий пристроился в самый конец очереди, он не хотел ни с кем разговаривать.
В свой черёд Маврикий вошёл в комнату досмотра, сдал анализы и образец ДНК, показал багаж. Таможенники в респираторах к его вещам не прикасались. Он сам доставал каждую вещь из чемодана, разворачивал и показывал офицеру, стыдясь её убогости. Ему прокатали пальцы, считали радужку. Под камерами он прошёл вдоль прямой белой линии, нарисованной на полу, потом пробежал вдоль неё же.
В следующей комнате за простым пластиковым столом сидел чиновник, уже без маски. За его спиной, на стене, выкрашенной в квинакридоновый пурпур5, топорщил золочёные крылья орёл.
Значение государственной символики Эквиция Маврикий знал, как символ веры. Знамя особого оттенка, похожего на сок чёрного винограда, смешанный с кровью, символизирует преемственность традиций Римской Республики. На гербе Эквиция орёл держит в клюве весы, они означают равновесие преступления и наказания – главный принцип правовой системы Эквиция. Орёл смотрит не вбок, как орлы на других гербах, и глаза у него не завязаны, как у эллинской Фемиды6. Романское правосудие немигающими глазами смотрит тебе в душу – оно не слепо, оно всё видит.
Орёл мог сколько угодно смотреть в душу Маврикия – она была чиста. В новой жизни Маврикий решил, что не станет нарушать закон даже в мелочах, даже пустую в оба конца улицу он будет переходить только на зелёный сигнал светофора, ведь из таких мелочей и складывается справедливый порядок.
– Ознакомьтесь с правилами поведения для приезжих, – Чиновник протянул ему брошюру и тонкую корочку зелёного цвета. – Пермит7 на временное проживание постоянно носите с собой и будьте готовы предъявить его по первому требованию.
Маврикий открыл книжечку. Под его цветным фото было выведено по-романски: "Мауриций Варда". Он старался вести себя с достоинством, быть серьёзным и спокойным, но губы задрожали и сами разъехались в счастливой улыбке, и ничего он не мог с ними поделать.
– Приятного пребывания в Эквиции, – сказал чиновник и нажал кнопку. Справа открылась дверь и в помещение хлынул яркий солнечный свет.
***
Его первый день в Аугусте прошёл в пьянящем дыму и блеске, если не считать одного неприятного происшествия. Он вышел из таможни на автостоянку, прошёл по указателю к остановке. Огромный двухэтажный автобус с зеркальными стёклами вбирал в себя пассажиров. Не оглохни от счастья Мауриций перед последним чиновником, да будь он повнимательней сейчас, заметил бы, что среди пассажиров нет ни одного приезжего. Он подошёл к турникетам, склонился над сканером, но на экране появился красный крест. Он попробовал ещё раз – всё так же безуспешно.
– Под землю, – сказал чей-то голос сзади.
Мауриций обернулся – за ним стоял роман. Он ткнул в Мауриция пальцем:
– Ты! Идти! – громко, как глухому, сказал он и показал пальцами, как ходят, потом ткнул под ноги: – Под землю. Автобус – для граждан. Ты – перегрин8.
– Я хорошо говорю по-романски! – возмутился Мауриций, задетый высокомерным тоном.
Роман моргнул, но вульгарно одетый приезжий, говорящий на романском не исчез. Тогда он закатил глаза и терпеливо повторил:
– Ты! Идти! Под землю! Там суб9. Чух-чух для неграждан.
Роман сдвинул его каким-то неуловимым движением, даже не коснувшись, и склонился над сканером. Пикнуло, открылись дверцы, и он зашагал к автобусу.
– В сторону, пожалуйста, – сказал кто-то.
Вереница местных прошла мимо. Солнце палило, ветер хлопал их просторными одеждами, но не мог забраться под куртку Мауриция из свиной кожи, под его плотные штаны, в пыльные туфли с загнутыми носами. Проходящие романы смотрели друг на друга, в небо, под ноги, куда угодно, но не на него. Так культурные люди избегают касаться взглядом голого дикаря. Мауриций стянул куртку, и ветер залепил спину потной туникой. Быстрым шагом, не оборачиваясь, он двинулся к туннелю подземки.
Суб был стерильно чист и пуст, его закруглённые стены, выложенные светло-голубой плиткой лишены и намёка на украшательство – в родных Афинах они мгновенно обросли бы рекламками и объявлениями. Сканер на входе одобрительно пикнул, двери для перегрина Варды открылись.
На платформе станции стояло несколько эллинов. Они увидели спускающегося земляка и замахали руками, но Мауриций сделал вид, что сосредоточенно ищет что-то в телефоне. Подошёл локомотив со скошенной мордой, притянул вереницу низких бочкообразных вагонов с узкими окнами. Мауриций вошёл, и поезд тронулся. Глянцевая полоса под ногами и светящиеся плафоны над головой пунктиром уходили вглубь поезда, пунктир подрагивал и изгибался, но тишина стояла абсолютная – ни стука колёс, ни стрёкота электродвигателя. В двух вагонах от него, по бокам сидели непривычно тихие эллины.
На станции "Виа Юстиниана", указанной в адресе, Мауриций вышел. Поезд увёз его соотечественников дальше на север, в район Германика. Там для беженцев из бедных, но гордых стран, выстроили квартал пятидесятиэтажных капсульных инсул10.
Мауриций видел в сети, как выглядит Германика. Узкие башни инсул стоят там так близко, что солнечные лучи почти никогда не касаются земли под ними. Как в настоящих тропических джунглях, лианы коммуникационных кабелей и труб оплетают стволы, на разных этажах прокинуты открытые железные переходы, на которые снизу и смотреть страшно, но там ходят люди, играют дети, на верёвках сушится бельё. В коридорах танцуют полудикие даки, бродят вечно пьяные германцы, эллины бьются с османами до крови, а то и до смерти – никто не станет их пересчитывать, ни одна бригада криминалистов сюда не приедет. Эквиция там не было, он оставался за оградой. Зато дешевле жилья в Аугусте не найдёшь
На "виа Юстиниана", где Маурицию предстояло работать, эскалатор вынес его в небольшой закрытый двор-колодец. Когда Мауриций вышел из арки, у него перехватило горло. Широкий проспект ветвился уровнями и терялся вдали. Зеркальные небоскрёбы по его краям расплывались в дымке. Всё было огромным, новым, монументальным… идеальным.
Эквиций был огромным государством с множеством домининонов и протекторатов, и не было на планете стран богаче и могущественнее его, но только здесь, на одной из центральных улиц столицы, в густом запахе разогретого мрамора и травяного сока с тонкой сладковатой примесью отработанного топлива, под стеклянными башнями, сияющими жидким золотом в разрывах густых крон, Мауриций осознал, как слаба и примитивна его родная Эллада.
Он быстро нашёл нужное здание – стеклянную башню с мраморным портиком. Брезгливо, по-романски, избегая своего отражения, вошёл. Внутри его ждали.
Новый начальник принял его в кабинете на сорок шестом этаже. Он сказал звать его просто по имени, без родовых имён и регалий и усадил в кресло у окна. Под левым локтём Мауриция, на умопомрачительной глубине двух стадий11 мчался поток машин, мимо окна сновали дроны. От непривычной высоты кружилась голова. Вошла секретарша, улыбнулась Маурицию, будто он был консулом, а не бедным кодером-перегрином, поставила на столик чашку с крепким абиссинским кофе.
Патрон был первым романом, кто не избегал смотреть на Мауриция. Он ходил по кабинету, суетливо потирая руки, появлялся то за левым плечом, то за правым, заглядывал в глаза, и левое веко его нервно подёргивалось. Он говорил, говорил: как высоко он оценил тестовую работу Мауриция, каким блестящим он видит будущее Мауриция в его компании, как прекрасна Аугуста, в которой Маурицию предстоит жить.
Мауриций… Мауриций… Мауриций… Романский язык, красивый и мелодичный, лился песней, голос то взлетал, то падал, и в нижней точке всё время звучало "Мауриций".
– Вы недолго будете перегрином, Мауриций, попомните моё слово…
Патрон ходил вокруг, Мауриций мешал ложечкой кофе, чёрная жидкость закручивалась в водоворот, клубился ароматным смерчем пар над чашкой, кружилась голова от романской речи, кружила голову нежная улыбка секретарши, автомобили на закольцевавшейся виа Юстиниана кружили внизу вокруг стеклянной башни.
– Вам надо сменить гардероб, Мауриций…
Пиликнул тревожный сигнал. На телефоне, слишком старом для новой жизни, высветилось сообщение о переводе.
– Это подъёмные, Мауриций, небольшая сумма, чтобы вы смогли дотянуть до первой зарплаты, возвращать их не надо, – пояснил откуда-то из-за левого плеча патрон.
"Небольшая сумма" в пересчёте на драхмы превышала его жалование в Афинах в десяток раз.
– Жить будете в инсуле нашей компании, Мауриций. Жильё в столице дорогое, а за эту студию вам платить не придётся. Останутся только расходы на доступ к сети, электричество и воду, но это сущие ассы, Мауриций, вы их даже не заметите.
Мауриций… Он – Мауриций, его так зовёт настоящий роман.
Патрон вызвал водителя. На мягкой коже, в салоне, пахнущем незнакомо, но очень приятно, Мауриций уехал к своему новому дому. Его нетронутый кофе остался на столике.
Удивительно, но молчаливый водитель повёз его не в Германику. С Виа Юстиниана он свернул на юг, через полчаса затормозил перед симпатичной инсулой. За тенистым бульваром в паре стадий блестел широкий Ринус12. За рекой лежал старый город, там был Форум, где заседал сенат и жил консул. Перегринов, тем более беженцев, здесь почти не было. Водитель достал из багажника сумку Мауриция и молча протянул ему электронный ключ с номером.
Студия оказалась маленькой, но всё же это была не капсула в Германике – здесь хватило места для широкой кровати, рабочего места с современным терминалом и кухоньки с барной стойкой. За сдвижной стенкой Мауриций нашёл уборную с душевой кабинкой. Всё было чисто, красиво, функционально, но главным было не это. Дальняя стена студии была полностью застеклена. За ней, далеко на юге, белели вершины Гельветских альп13.
"Тихея14 любит меня," – восхищённо прошептал Мауриций в окно и до того, как очистилось запотевшее стекло, поправился: "Фортуна15".
Первое, что он сделал – нашёл магазин готовой одежды. Мауриций вышел из него в светлой льняной рубахе и лёгких полотняных брюках. Старую одежду он сложил в пакет. У мусорных контейнеров он заколебался – когда вся жизнь проходит в крайней нужде трудно просто взять и выкинуть добротную ещё одежду, но Мауриций упрямо мотнул головой, и пакет с кожаной курткой, османскими туфлями и прочим эллинским тряпьём полетел в мусор. В новой жизни старью места не было.
Утром его разбудил солнечный свет. Вчера он пребывал в радостном возбуждении и не заметил, что на окне нет штор. Было ещё очень рано, но это было пробуждение ото сна в таком радостном сне, что страшнее всего было бы проснуться снова и оказаться в своей узкой кровати в афинской комнатушке с парализованным братом. Мауриций умылся и отправился на пробежку.
Он весело здоровался с такими же ранними бегунами, и они приветливо махали ему в ответ. Мостовая мягко светилась розовым, прозрачный воздух пах речной свежестью. Радость переполняла его, свободная романская туника хлопала за спиной, как отрастающие крылья, ноги в лёгких сандалиях едва касались ровной дороги без единой трещины или рытвины. Ещё чуть-чуть, и Мауриций взлетит. Он никогда не чувствовал себя таким счастливым и свободным.
Рабочий день прошёл прекрасно. Он сделал всё и заслужил похвалу патрона. Коллеги по работе не сторонились, приняли почти на равных, только когда вечером собирались в термополию16 опрокинуть по кружке богемского пива, его не позвали, но Мауриций не унывал – всё впереди. Он добьётся и уважения, и дружбы.
Вечером, укладываясь спать, он вспомнил, что его разбудило утром. Идти в магазин было поздно, и тогда он просто прилепил к окну клейкой лентой покрывало. Вечером следующего дня в его дверь постучали.
В коридоре стоял вигил, за его спиной маячило незнакомое лицо. Вигил посмотрел через плечо Мауриция и сдвинул брови:
– Гражданин Игнаций, вижу, что вы были правы. Благодарю за бдительность. Мауриций Варда? – спросил он, сверяясь с экраном планшета.
– Да, – нерешительно ответил Мауриций. Роман в коридоре весело ему подмигнул.
– Эдикт17 консула Теренция Интеллектора запрещает занавешивать окна в домах.
– П-почему?
– А вы не знали? Недавно приехали? Если собираетесь задержаться в Эквиции, вам следует соблюдать наши законы и традиции. Гражданам и гостям Эквиция, если у них нет преступных замыслов, нечего скрывать. Немедленно снимите это с окна и постарайтесь больше не нарушать. В первый раз я выпишу вам минимальный штраф в семьдесят денариев. При повторном нарушении будет тюремный срок с последующим выдворением из страны. Вам понятно?
Мауриций кивнул, и роман, которого вигил назвал Игнацием, показал ему большой палец. Под холодным взглядом вигила Мауриций отлепил покрывало и аккуратно его сложил. Вигил кивнул и удалился, а Игнаций вбежал в комнату и сжал руку Мауриция.
– Я ваш сосед, Левий Игнаций.
Мауриций в полном недоумении уставился на него.
– Это вы вызвали вигила?
– Да! – радостно кивнул тот.
– Вы что, позвонили и сказали, что я занавесил окна?
– Представляете? Еду домой, вижу: что-то с нашим фасадом не так. Присматриваюсь, а это новый сосед чудит! Вы приезжий, да? У нас уже больше сотни лет не вешают шторы.
– Но солнце же светит…
– Есть повязки для сна, зачем эти тряпки? Ну зачем прятать от глаз такие великолепные пейзажи? Вы ведь знаете, что у нас самый низкий уровень преступности в мире? Это в том числе потому, что мы ничего друг от друга не скрываем. Ради безопасности можно потерпеть некоторые неудобства, правда? Скоро и вы привыкнете.
– Постойте, я не пойму, а чему вы так радуетесь? Вы же донесли на меня вигилам!
– Сообщил, – поправил Игнаций.
– Вы что, гордитесь этим?
– Конечно. Каждый житель Эквиция, гражданин он, или перегрин, обязан не только соблюдать закон, но и следить за его соблюдением другими.