Валентин Васильевич Фирсов не знал, что сегодня, 23 июля 1988 года, умрёт…
Да и как он, молодой, 42-летний мужчина, туго, как мешок мукой, набитый здоровьем, мог думать о смерти в это звенящее летнее утро, если судьба в последнее время особенно баловала его, задаривала, угождала ему.
Перед Новым годом он наконец-то выцыганил четырёхкомнатную квартиру и именно в том районе, где и положено жить уважаемым и уважающим себя жителям Баранова. В этом областном центре из трёх районов высоко котировался только один – Ленинский. Здесь и речка Студенец прохладой дышит, и Пригородный лес сразу за мостом висячим, а там и дачки – рукой подать: не надо по окружной дороге автобусить по жаре и пыли.
Валентин Васильевич, когда восемь лет назад попал по щучьему велению, по одного сановного земляка хотению из завотделом глубинной районки сразу в редакторы областной молодёжки, соответственно, сразу получил квартиру и именно в Ленинском. Не квартиру, а, по тем временам, для трёх человек – двухкомнатный дворец. Но вот семейство увеличилось, родился ещё наследник, и Валентин Васильевич начал хлопотать, заглядывать в высокие кабинеты с двойными массивными дверями, плакаться о своём житье-бытье.
В конце концов связи сработали, ему сказали: «Ладно, будут у тебя три комнаты». Валентин Васильевич заканючил, что-де ребятишки у него разнополые, да и, может, скоро ещё один строганётся. Это – одно. А другое: ему ж без отдельного домашнего кабинета никак нельзя, ну совершенно невозможно – по газетной работе то сё надо на дом брать, да и он же над книгой «Рыбацкие побаски дедушки Ничипора» корпит, ведь обещают же издать в местном издательстве… Последний довод убедил: «Ладно, получишь четырёхкомнатную, только в Советском районе». И вот тут Валентин Васильевич рискнул, ох как рискнул: сделал обиженное лицо, голос плаксивым – да разве можно жить в Советском районе-то? Да там только знаете кто живёт?! Да там о рыбалке совсем забудешь!..
– Ох, Валя, Валя, подведёшь ты меня, наглец ты эдакий, под монастырь, – сказали ему с мягкой укоризной. – Так уж и быть, пробью тебе хоромы на Набережной, но учти – хе-хе! – книжку про деда Ничипора чтобы мне посвятил…
Вскоре Фирсов получил желанный ордер.
То же и с машиной. Уж как мечтал он о пятой модели «Жигулей», как терпеливо томился в очереди. На свой допотопный «москвичок», хотя он и смотрелся совсем новеньким, ухоженным, Валентин Васильевич в последнее время и глядеть-то не хотел, а уж ездить на нём даже стыдился. И вдруг – бах-трах-тарарах! – появляются в Баранове совсем невиданные «жигулята» – восьмой модели. Ну прямо – мэйд ин не наше! Валентин Васильевич так загорелся, что и покой, и сон, и аппетит потерял, на службе, в редакции, сотрудникам весёлую жизнь устроил, жену несколько раз до слёз, до истерики довёл. Да и то! Поунижаться, побегать, покланяться немало пришлось, прежде чем появилась в его гараже вместо надоевшего «Москвича» и по глупости ожидаемой «пятёрки» шикарная «восьмёрка», похожая издали, как он считал, на автомобиль фирмы «Рено». Притом, прекрасного благородного цвета – «кофе с молоком». Совсем недавно Валентин Васильевич добавил последний мазок в картину своего автоблагополучия: достал импортную автомагнитолу с колонками и несколько кассет к ней уже с записями самых, как уверял приятель-продавец, популярных западных рок-групп…
Были у Фирсова и друзья-товарищи. Подобралась-сложилась настоящая крепкая компания из четырёх мужиков, прочно склеенная общей страстью к рыбалке.
Притом, люди все не из последних: секретарь обкома партии Быков Анатолий Лукич (он и был земляком-благодетелем, ангелом-хранителем Валентина Васильевича), заместитель председателя Будённовского горисполкома Ивановский Павел Игоревич и журналист из будённовской городской газеты «Местная правда» Крючков Виктор Валерьянович. Само собой, по мнению Фирсова, этот Крючков несколько выбивался из их номенклатурной компании, но, во-первых, рыбалка всех уравнивает – от кочегара до министра, а во-вторых, Виктор Крючков считался подающим надежды писателем, в свои сорок лет опубликовался в двух сборниках прозы молодых и умел очень здорово рассказывать всякие истории, за что ценился и уважался особо Анатолием Лукичом Быковым…
И, конечно же, среди подарков судьбы Валентин Васильевич числил Юлю Куприкову. Ещё бы! Он и думать никогда не думал, что в таком солидном возрасте, уже утратив упругость и шевелюрость молодости, он вдруг заимеет самый настоящий роман с дивчиной в два с лишним раза моложе его. Самый настоящий роман!..
Таким образом, Валентин Васильевич Фирсов рано утром в день своей внезапной трагической смерти был не просто счастлив – он был донельзя счастлив. К своему жизненному финишу он подплыл на гребне довольства и благополучия, имея громкую по областным масштабам должность и радужные перспективы на скорое повышение, хозяйственную жену, которая заведовала кафе со всеми вытекающими отсюда последствиями, двух детишек, зачатых в абсолютно трезвом состоянии и потому вполне нормальных, новую просторную квартиру в престижном районе города, мужскую благородную компанию, увлекательное хобби в виде рыбалки и молодую свежую любовницу. К тому же, Валентин Васильевич имел ещё довольно крепкое здоровье и тридцать без малого тысяч рублей на двух сберегательных книжках.
Живи и радуйся!..
Проснулся он в пять тридцать утра, минуты за три до мгновения, когда должен был взорваться будильник. Валентин Васильевич вообще вставал всегда рано, часов в шесть даже и в выходные, имел внутри чёткое чувство времени и любил прихвастнуть при случае, что уже много лет ни разу не слышал по утрам будильничного звона – просыпался сам.
Очнулся он от сна в своём домашнем кабинете. Как Анна Андреевна, жена, ни обижалась, какие скандальчики ни закатывала, но Валентин Васильевич всё чаще и чаще уединялся на ночь в этой комнате. Предлог предъявлялся всегда один, но, по мнению супруга, неотразимый – ему надо с вечера в тишине поработать и назавтра пораньше вскочить, так зачем же её, женушку ненаглядную, беспокоить… Анна Андреевна, конечно, догадывалась об истинных причинах разнокомнатного житья-бытья, и потому почти каждый вечер перед отходом ко сну в доме нагнеталась напряжённая междусупружеская обстановка. Побеждал обыкновенно Валентин Васильевич, чувствуя за собой превосходство разлюбившего человека, и, оставив ворчащую, а то и плачущую половину в спальне, запирался в кабинете. В этой комнате Валентин Васильевич ощущал себя не просто человеком – большим человеком, даже (страшно сказать!) Писателем.
Он спустил с дивана на мягкий коврик ноги и, всласть потягиваясь, уже в тысячный раз проинвентаризировал взглядом свои владения. Каждая комната в квартире была отделана и обставлена в определённой цветовой гамме. Аристократический стиль! Общая зала золотилась светлой мебелью и желтизной обоев, детская была зелёной, спальня родительская – голубой, а вот кабинет Валентина Васильевича стал красным. Красный цвет, говорят, бодрит и раздражает, а писателю, сочинителю в моменты творчества обязательно надо пребывать в раздражённом, бодром состоянии духа.
Солнце уже просвечивало вовсю алые оконные драпировки и освещало письменный двухтумбовый стол с незаконченной рукописью очередной рыбацкой побасёнки на нём, ярко-красную портативную машинку «Унис», такую же, как у Фазиля Искандера, Андрея Вознесенского, Виктора Астафьева и других знаменитых старших собратьев Валентина Васильевича по перу; стеллажи, закрывающие одну стену сплошь от пола до потолка. На Дом печати регулярно спускались подписки, и редакторам газет они вручались аккуратно без всякой очереди. Туго стояли шеренги голубых томов Чехова, синих Жюль Верна, светло-зелёных Достоевского, красных Маяковского… Плотно теснились различные словари и справочники. Правда, на многих из них синели штампы редакции газеты «Комсомольский вымпел», но разве редактору не может дома понадобиться тот или иной словарь?
«Как только буду уходить из редакции, так сразу все словари и верну, – думал Валентин Васильевич, натыкаясь на редакционный штамп, но порой делал в мыслях неожиданный кульбит: – А если и не верну – не велика для них потеря, ещё достанут!»
Из общего фона и колорита комнаты явно выбивался массивный тёмный шкаф, похожий на шифоньер, и весьма не новый, но Валентин Васильевич ценил эту единицу меблировки дороже стеллажей со сплюснутыми книгами и даже письменного стола, так как это был рыбацкий шкаф, доставшийся ему от отца, и настолько привычный и удобный, что никакие мольбы и угрозы Анны Андреевны не смогли убедить Валентина Васильевича оставить ископаемое чудище деревянное на прежней квартире.
На противоположной стеллажам стене висели рядышком два портрета в одинаковых дорогих багетах – С. Т. Аксакова и Генерального секретаря ЦК КПСС.
Валентин Васильевич бодренько вскочил, подтянул цветастые трусы с алыми маками, включил программу «Маяк», распахнул шторы и помахал минуты две руками, поприседал и покланялся. Открыл в платяном шкафу дверцу и в зеркало критически оглядел себя. Увы, так всегда мечтается, что после «зарядки» животик хотя бы чуть-чуть подберётся, но он висел весь и полностью на своём месте. Тэ-э-эк-с! А щёки, подбородок у нас в каковом состоянии?.. Да-а, на всякий случай надо поводить бритвой, а то кое-где кое-что вроде бы и появилось. Валентин Васильевич накинул на плечи бордовый халат и помчался в ванную. Там он заправил в станок новое лезвие «Шик» и поскрёб наскоро под носом и нижней губой, потом спрыснул зазудевшую кожу лосьоном «Дипломат».
«Вот гадство! – чертыхнулся по привычке. – Мне бы бородка не помешала!»
Но борода, настоящая, писательская, не желала расти на лице редактора областной молодёжной газеты. Однажды, в отпуске, он попробовал отпустить бороду, но те несколько кустиков редкой поросли, что медленно возникали на толстом подбородке Валентина Васильевича, даже при самой разнузданной фантазии нельзя было назвать бородой.
Валентин Васильевич вздохнул и ещё раз потискал пальцами свой мягкий подбородок, всмотрелся в лицо. Он не считал себя таким уж неотразимым красавцем, но ведь и не безобразен же он! Валентин Васильевич знал, что в Доме печати его за спиною называют Огурцом, и это здорово задевало. Может, волосы подлиннее отрастить? Тогда голова не будет казаться такой продолговатой и длинной…
Вернувшись в комнату, он взглянул на часы. Чёр-р-рт! Уже почти шесть, а поезд приходит без двадцати семь. Ещё, не дай Бог, Анна не вовремя проснётся…
Но всё же, несмотря на спешку, Валентин Васильевич из ритуала утреннего туалета не пропустил ни единого звена: быстренько прошёлся пилочкой по ногтям, прыснул под мышки и в трусы дезодорантом «Мустангер», выбрал красные носки, сыпнул в каждый сухого дезодоранта «Рыбак», надел светло-розовую рубашку, светло-серый в полоску костюм и галстук пурпурного цвета с поперечной искрой. (Анна Андреевна умела достойно одевать мужа!) Напоследок спрыснул себя и платочек одеколоном «Джентльмен», причесался, проверил, в кармане ли ключи, и, на цыпочках пробравшись по коридору на кухню, маленькими глоточками выцедил бутылку кефира, прополоскал рот. Затем в прихожей завершил своё обмундирование, обувшись в светло-жёлтые югославские туфли, погремел осторожно цепочками, задвижками, замками и выскользнул на свободу.
Он спустился, как всегда не доверяя лифту, пешком с третьего этажа. На улице ему плеснуло в лицо свежестью июльского утра, уже набравшего силу. С реки, которая дышала совсем рядом, в ста шагах, накатывали волны такой кислородной вкуснотищи, что грудь сама начинала дышать во всю мощь, лёгкие как бы сами втягивали опьяняющий воздух, словно стремились накопить чистого озона про запас, наполнить им весь организм до самых пяток. Тополя, берёзы и клёны в скверике возле подъезда, ещё молоденькие, хрупкие, трепетали и шелестели, купаясь с наслаждением в воздушных струях. Небо ослепляло чистотой и прозрачностью, как улыбка красивой девушки…
Валентин Васильевич Фирсов любил природу. Имелась у него такая слабость. Ранние и поздние рыбацкие зорьки научили его видеть таинства земли и неба, леса и воды в самые интимные прекрасные мгновения их естества. И именно в такие часы посещали его голову крамольные и страшные по своей сути вопросы: зачем он так живёт? Почему он должен всё время лицемерить, подстраиваться, унижаться? Почему он взялся строить из себя начальника, заделался редактором этой газетёнки? Зачем он добивается повышения, рвётся в высшую партийную школу?..
Да, именно на природе во время рыбалки и случались порой такие умственные и душевные вывихи. Страшная сила – природа!
Эх, если б знать Валентину Васильевичу, что он в последние разы видит эту зелень деревьев, вдыхает аромат чистой атмосферы, – он бы подольше задержался у скверика, нагляделся бы напоследок, надышался…
Впрочем, перед смертью не надышишься.
Он скорым шагом направился к гаражу, а это совсем недалеко – до прежней квартиры всего один квартал. В секции из пяти боксов четыре уже чернели сквозь распахнутые створки своим нутром. Суббота! Фирсова опять корябнуло по сердцу: только его ворота гляделись обшарпанно, все соседские блестели свежей краской. «Надо будет сегодня же вечером покрасить, хватит позориться!» Он был уверен, что после ужина обязательно выкроит часок-полтора…
Он ведь не знал, что жить ему оставалось ровно десять часов.
– На рыбалку, Валентин Василич? – спросил ближайший сосед по гаражу, уже выкативший свою ископаемую «Волгу» с оленем на капоте и протиравший старушку влажной тряпкой.
– Что ты, Федотыч, – бодро отозвался Валентин Васильевич, – в такое позднее время да в галстуке на рыбалку только бюрократы ездят, ха-ха! А ты, кстати, когда свою колымагу в музей сдашь?
Валентин Васильевич любил и умел поговорить вот так запросто с народом.
– На моей-то я ещё сто лет ездить буду, а вот твою, Валентин Василич, вот помяни моё слово, угонят в одночасье. Щас шантрапы охочей до таких красавиц, как твоя, о-хо-хо сколь развелось…
– Вот так, да? Накаркаешь, Федотыч! – уже машинально ответил Валентин Васильевич, отпирая один за другим хитроумные японские запоры своего автосклепа.
Его красавица, его «восьмёрочка» покойно дремала в полумраке. Валентин Васильевич с наслаждением плюхнулся на сиденье и глянул на электронные панельные часы – шесть пятнадцать! Он повернул ключ, дал питание, и «Ладушка», как нежно называл машину Валентин Васильевич, замурлыкала сытой кошечкой.
Надо спешить!
И, конечно же, закон подлости не заставил себя ждать. Как назло, до вокзала пришлось пробираться через сплошные светофорные заросли. Валентин Васильевич вообще-то причислял себя к осторожным и опытным водителям. Чего-чего, а закончить своё земное существование в автокатастрофе ему не желалось. Те люди, которым доводилось ездить с Валентином Васильевичем, и даже собственная жена его Анна Андреевна, считали, что он уж через меру осторожничает. Анатолий Лукич Быков однажды, когда ехали на рыбалку на машине Валентина Васильевича, даже раздражённо пошутил:
– Я тебе, Валентин, попробую пробить лошадь с телегой – как раз по тебе транспорт.
Валентин Васильевич в тот раз, разумеется, прибавил скорости, но – чуть-чуть. Ну никак не мог он пересилить себя, не мог даже на пустынной автостраде перейти за 90 кмчас. Оттого-то Анатолий Лукич Быков и другие члены их рыбацкой артели не любили ездить ни на «Ладушке» Валентина Васильевича, ни, тем более, на редакционном уазике – водитель «Комсомольского вымпела», вымуштрованный Фирсовым, больше шестидесяти вообще не выжимал.
Но на этот раз Валентин Васильевич очень уж торопился, и чёрт-те как получилось, что на углу улиц Интернациональной и Пролетарской, уже перед самым вокзалом, думая проскочить на жёлтый, врезался в красный цвет. И, само собой, именно в этот момент навстречу ехала гаишная «Волга». Из её динамиков сразу же загремел на всю улицу приказной голос:
– «Жигули» светло-коричневого цвета, остановитесь! Остановитесь немедленно!
Самая пакость момента состояла в том, что остановиться Валентину Васильевичу пришлось аккурат рядом с троллейбусной остановкой – уже многочисленная толпа зевак мгновенно уставилась стоглазо на его машину.
Канареечная «Волга» вальяжно развернулась не доезжая перекрёстка (им всё можно!) и припарковалась впереди Валентина Васильевича. Он, сжав зубы, демонстративно продолжал сидеть в машине и даже не открыл дверцу, только сильнее приспустил стекло. С минуту, к наслаждению свидетелей, длился этот поединок амбиций, наконец «Волга» опросталась грузным капитаном, он вразвалочку, помахивая полосатым скипетром, направился к фирсовскому авто.
Валентин Васильевич с первой секунды разговора встал, образно говоря, на дыбы: дескать, вы знаете, капитан, с кем дело имеете?..
– Вот моё удостоверение, я – редактор областной газеты, я – член бюро обкома!..
(Валентин Васильевич в подобных случаях как-то умело и как бы ненароком опускал слова «молодёжной» и «комсомола».) Но капитан-гаишник попался почему-то не из пугливых, перестроечный, он нудно и твёрдо повторял:
– Ваши права… Вы нарушили правила дорожного движения…
– Вот так, да? – совсем взбеленился Валентин Васильевич, так и не выходя из машины. – Я вам дам права, но прежде вот фамилию вашу запишу – как ваша фамилия, я спрашиваю?
Но и это не смутило капитана, он, даже как-то снисходительно поглядывая сверху вниз («Надо было выйти!») на Валентина Васильевича, назвал фамилию – Артурев. И ещё, хам, уточнил лениво:
– Ар-ту-рев – без мягкого знака пишется…
В конце концов Валентин Васильевич понял: надо резко давать задний ход. Он выбрался из машины, кардинально сменил тон и даже сделал как бы поползновение взять капитана за пуговичку форменной рубашки.
– Товарищ капитан! Това-а-арищ Артурев! Да что ж такое! Да неужель вы «Комсомольский вымпел» не читаете? Ведь мы каждый месяц выпускаем спецполосу «Клаксон», ведь мы столько пишем о работниках ГАИ, так вам помогаем. Я вчера как раз беседовал по телефону с Виктором Герасимовичем – он очень и очень доволен нашим сотрудничеством…
Проклятый капитан, плебей, выслушивал всё это скучающе, с понимающей усмешкой и даже имя-отчество начальника ГАИ области вроде бы не произвело впечатления. Валентин Васильевич сознавал в душе, что позорится, что нельзя с его положением и комплекцией так суетиться, говорить таким тоном, но поделать с собою ничего не мог…
Он подъехал к вокзалу взъерошенный, ещё багровый от пережитого унижения и с квитанцией в бардачке на трёхрублевый штраф (всё ж талон капитанишка не продырявил – сдрейфил!), подъехал тогда, когда пассажирский из Москвы уже стронулся с места, отправляясь на отдых в тупик.
Ещё издали, объезжая громадный тугой фонтан, пенящийся на привокзальной площади, Фирсов увидел на высоком крыльце у главного входа фигурку Юлии в голубых брючках и белой майке. На майке пламенела какая-то надпись. Юля поставила на небольшой чемодан крепко набитую сумку, придерживала её руками и спокойно, без суеты посматривала по сторонам. Сразу было видно: она ни капельки не сомневается – он обязательно её встретит.
Валентин Васильевич даже и сам не ожидал, что так по-мальчишески обрадуется, прямо-таки задрожит, увидев её, и остро пожалел, что не решился купить цветы. Он припарковался, выскочил из машины, торопливо замкнул дверцу, проверил – надежно ли, и устремился к девушке сквозь густой поток привокзальной толпы.
«Не дай Бог, кто из знакомых увидит – пропал!» – мелькнуло в голове. Он на всякий случай быстренько огляделся по сторонам. Только он хотел успокоиться, как вдруг:
– Валентин Васильевич!
Он вздрогнул и испуганно оглянулся.
Если говорить откровенно, Валентин Васильевич Фирсов слегка стыдился своей жены.
Сошлись они тринадцать лет назад, в пору, когда Фирсов был голодным, относительно худым и истекающим слюной студентом. В пединститут он поступил поздно и только с третьей попытки. В деревне, где он рос, имелась только восьмилетка, да и в той Валя Фирсов, лопоухий и длиннолицый пацан, больше по коридорам слонялся, чем сидел в классе. Учение он не любил, давалось оно ему с превеликим трудом, с муками и слезами. Немалую роль в усвоении им школьных премудростей играл старый солдатский ремень отца, ставший мягким и пегим от старости, но литая пряжка сохранила свою убойную силу. Она, бывало, в минуты тятькиных экзекуций так огненно припечатывалась к пухлым ягодицам Вали, что от боли его ломкий голос срывался на поросячий визг. Однако ни ремень отцовский, ни слёзные заклинания матери не будили в маленьком Фирсове страсти к учёбе – голова его усваивала из курса наук весьма малую толику на нетвёрдую хилую троечку.
После восьмилетки, когда встал вопрос о дальнейшем жизненном пути Вали Фирсова, случилась в их семье очень большая баталия. Крепкий брусчатый дом о пяти окнах по фасаду ходил ходуном и трясся от ора, плача, брани и свиста ремня. Но ни заалевшие звёзды от пряжки на заднице, ни проклятия и опять же мольбы матушки, ни даже угроза отца, что он лишит сына наследства, резону не имели, и Валя от школы-интерната в райцентре отбрыкался наотрез. Пошёл к отцу, который заведовал отделением в колхозе, на конюшню.
Так бы и проробил всю жизнь конюхом, если бы судьба не сдала карты по-своему. То ли потому, что Валя Фирсов был сынком заведующего, то ли потому, что единственный из молодых в деревне не имел комсомольского поручения, а это по тем временам ни в какие ворота не лезло, только вдруг его назначили, как выразился на собрании секретарь комсомольского комитета колхоза, вожаком молодёжи отделения. Это событие переломило судьбу Валентина Васильевича Фирсова, предопределило его будущее и, видимо, конец.
Нахаловка стояла в славном уголке области, на берегу чистой речушки Синявки, окружённая светлыми лесами с просторными полянами. Сюда любило наезжать начальство разных рангов, в том числе и комсомольское. И Валя Фирсов вскоре приобрёл славу гостеприимного хозяина. С помощью родителей, тонко понимающих суть, он всегда находил чем угостить высоких гостей – благо, дом у них был не дом, а полная чаша. Особенным почётом у комсомольских вожаков и вождей пользовался превосходный фирсовский «самиздат» настоянный на лесных ягодах и травах, который так удавался Валиной матушке. А уж рыбалку гостям Валя Фирсов устраивал всегда на высшем уровне – с малолетства имел страсть к ужению рыбы и немало в том преуспел.
Но вот что удивительно: хотя в доме не переводились бражка и самогон, хотя отец позволял себе чуть ли не каждый Божий день расслабить организм после суетного дня стаканом, а то и двумя, хотя визитёры с центральной усадьбы, райцентра, из области наезжали почти каждую неделю, юный Валентин Васильевич Фирсов очень осторожно и умеренно относился к питию уже в то время. Каким-то внутренним чутьём, находясь всё время среди пьяных лиц и рож, вдыхая то и дело ароматы алкогольных испарений и с отвращением вталкивая в себя чарку-другую горького зелья, он чуял, что единственный способ как-то выделиться, обратить на себя внимание начальства – это всегда быть хотя бы чуть-чуть трезвее остальных.
Однажды в Нахаловку приехал сам первый секретарь райкома комсомола Анатолий Быков. С ним нагрянули корреспондент «Комсомольского вымпела» и колхозный вожак молодёжи. Вожак шепнул Вале, что первый – страстный рыбак и надо-де устроить рыбалку с ночёвкой.
– Это – наш вопрос! – с готовностью встрепенулся Валя.
В километре от деревни на берегу Синявки он давно уже оборудовал настоящий лагерь с добротным вигвамом, покрытым толем, рядом торчали стол и стулья из пней, сделал он и мостки для выуживания рыбы. А уж снастей каких только не имелось у Вали Фирсова!
Уже поздно вечером они кейфовали вокруг костерка. Все, кроме хозяина, запьянели от «фирсовки» и густой божественной ухи. Колхозный вожак молодёжи уже вырубился и слегка похрапывал, очкарик корреспондент из «Вымпела», в узеньких модных брючках и кедах на босу ногу, клевал носом в колени. Быков тоже крепко выпил и, сбросив свою раннюю сановность, совсем несолидно то и дело вскакивал и бежал к садку взглянуть на увесистую щуку, выловленную им на вечерней зорьке.
– Слушай, Валентин, – вдруг встревожено спросил он Фирсова, когда тот в очередной раз лишь пригубил, – чего это ты скромничаешь? Пей, я разрешаю!
– Да что-то не хочется, честное комсомольское, – начал оправдываться Валя. – Да и обещал вон ему, – кивнул Фирсов на журналиста, – заметку к утру написать. Как мы к Ленинскому зачёту готовимся. Сейчас вот вас положу отдыхать и сяду сочинять.
– Ну-ну… – протянул первый, внимательно и как-то трезво взглянув на Валю Фирсова.
Валя потом несколько дней тревожился: что означал сей пристальный взгляд? Не рассердился ли секретарь?
Оказывается – нет. Наоборот, он стал частенько наезжать в Нахаловку.
А вскоре, через годок, Валя Фирсов уже жил на квартире в райцентре, служил инструктором райкома комсомола и учился в вечерней школе. Притом, учился всерьёз, кляня себя за былую лень, урывая время от сна, вгрызался, словно отбойный молоток, в гранит науки. Тогда у него уже отчеканились окончательно правила жизни, которые, он верил, помогут ему выбиться из грязи в князи. Правила эти в сжатом виде сводились к простейшей формуле: не пить, иметь вузовский диплом и быть всегда почтительным со старшими по службе.
Причем, самой гениальной частью триединства была, конечно же, первая. Во время повального и повсеместного пьянства Валя сумел увидеть и предугадать, что рано или поздно начнётся широкая кампания борьбы с «зелёным змием» – этим эвфемизмом любил Валя обзывать пьянящие напитки в своих заметульках (он, с лёгкой руки очкарика-стиляги из «Комсомольского вымпела», начал пописывать в молодёжку и в районную газету). Да и в те брежние застольные времена, как он прозорливо подметил, начальство как бы само ни упивалось, а в подчинённых больше любило почему-то трезвость. Вот и решил Валя Фирсов сразу и на всю оставшуюся жизнь: всегда пить меньше начальства, с подчинёнными (когда они будут) не пить вовсе, всячески и везде подчёркивать свою трезвость.
Это его правило – не пить, учиться и угодничать – стало своеобразным маслом в двигателе его судьбы. Он выслужился в армии до старшины, протиснулся там в партию, после увольнения в запас заделался литсотрудником в районной газете и, наконец, с очередной попытки, вооружённый отличными характеристиками, поступил в пединститут.
Мать его преставилась, когда он служил в армии, отец вышел на пенсию и числился в это время сторожем на ферме. Здоровье его от «фирсовки» покачнулось, характер ещё больше скукожился, скупость его разрослась, словно раковая опухоль, и предопределила житьё-бытьё Валентина в студенческие годы. Стипендии он не получал по причине сплошных «удов» в зачетке, Василий Соломонович дозволял ему набивать в рюкзак продукты натурой, и то больше овощ – картоху да лук, а деньгами выдавал на месяц четвертной с пребольшущим скрипом. Валя, правда, не роптал: во-первых, трепетал отца ещё с младых ногтей, а во-вторых, ждал своего часа – он был единственным наследником, а у папани скоплено грошей фантастическое, по его, Вали, меркам, количество.
Примечательной чертой в натуре Валентина Васильевича Фирсова была та, что он умел цепко приглядываться к окружающим людям и очень точно определять, кому живётся лучше и как они этого добиваются. Очень скоро он просчитал, что лучше и сытнее живут те студиозусы, которые заимели «мамок». Мамкой на студенческом жаргоне называлась женщина, имеющая жильё и страстное желание подкармливать какого-нибудь бедного студента. Само собой, не за спасибо. Мамки, как правило, лучшие свои годы уже прожили, невинность давно потеряли и теперь питали последние надежды устроить свою личную жизнь, прикормив голодного и ярого до плотской любви питомца альма-матер.
Валя Фирсов начал искать себе мамку ещё на первом курсе, но успех пришёл не сразу. Дело в том, что он был болезненно брезглив и чистоплотен, и эта его странная особенность (странная потому, что вырос он в условиях деревенского дома) очень усложняла ему жизнь. Знакомился он пару-тройку раз с женщинами, претендующими на роль мамки, но быстренько сбегал от них без оглядки и потом тщательно отмывался в общежитском душе, подавляя в себе при воспоминании о только что оставленной дульцинее приступы тошноты.
Однажды, к примеру, приятели-студенты зазвали его кутнуть в компанию по случаю Нового года. Обещали познакомить с потенциальной мамкой – хозяйкой собственного дома. Жила она – звали её, кажется, Варварой – на самом конце города в деревянной хибарке в два окна и покосившимися удобствами во дворе. Оказалась женщиной маленькой, пухлой, говорливой, лет уже далеко за тридцать. Валя не стал торопиться с выводами: сел, выпил, подзакусил плотно – готовила хозяйка ничего, подходяще. Ещё принял для развязности, пригласил Варвару на танго. Она, тоже уже подхмелевшая, тоненько заливалась на каждое его слово и жарко прижималась к его нижним рёбрам мягкими, невероятно большими грудями. Валя заволновался, голова его сильнее закружилась, он решился и, забыв про толпу, впился губами в её мягкий, жадный и умелый рот. Его словно ударило током. Он вообще к тому времени мало знал женщин, с самого раннего отрочества научившись обходиться без них…
Уже поздно ночью, выпроводив гостей и утолив первый телесный голод, они лежали, потные, на душной перине. В избе парило. Дверей между кухней и горницей не имелось, и в проём высверкивали отблески огня, догоравшего в печке. За окнами взвизгивала новогодняя вьюга. Чувство сытости убаюкивало, и Валя, позёвывая, вязко думал, что быт его отныне устроится… Вот, правда, от института далековато, да и больше десяти лет разницы… А-а, чёрт с ним! Не жениться же…
И вот тут Валины стратегические планы и мечты рухнули в один миг из-за совершеннейшего пустяка. Его потная сударушка навалилась на него и, ласково заглядывая в глаза, спокойно, буднично спросила:
– Писать хочешь, миленький?
Валентин Васильевич оторопел, потерялся и не нашёл, что ответить.
– Щас, я ведро помойное принесу…
Хозяйка голышом прошлёпала в сенцы, вскочила, ойкая, обратно, звякнула железом, потом на секунду всё затихло… И вдруг в ведро звонко ударила струйка, резко запахло мочой.
Валя даже утра не стал дожидаться…
С Анной Андреевной, Аней, он познакомился, уже учась на четвёртом курсе. Столовку, в которой он все эти годы гробил своё здоровье, закрыли на ремонт, и Валя начал бегать в другую, такую же поганенькую, чертыхаясь каждый раз, что приходится терять на дорогу пятью минутами больше. Но очень даже скоро чертыхаться он перестал.
Аня, смуглая, черноволосая, с карими, масляно блестевшими глазами несколько навыкате и горбиночкой на носу, с чуть полноватой, но чрезвычайно аппетитной талией, стояла на раздаче. Она, в отличие от других работниц харчевни, радовала взор белоснежным кокошником и туго накрахмаленным, отливающим голубизной чистоты передничком. Она в первый же день почему-то выделила Валентина из очереди вертлявых студентов и, улыбнувшись, спросила:
– Вам подливы побольше или поменьше?..
Так у них всё началось.
Потом, когда они уже поженились, Анна Андреевна рассказала, что больше всего её поразило при первой встрече наличие в его одежде галстука. На фоне обтрёпанных и расхристанных сотоварищей он выделялся. И это опять-таки доказывает прозорливость Валентина Васильевича. Ещё живя в райцентре, будучи инструктором райкома комсомола, он приметил и усвоил, что галстук – это не просто деталь мужского костюма. Галстук – это символ, это знак принадлежности к определённому классу людей. По наличию галстука можно сразу отличить уважаемого человека от народа…
Сначала Аня подкладывала ему более съедобные кусочки, дарила ему улыбки, начали они перебрасываться двумя-тремя словами. Потом он, как водится, пригласил её в кино, и они начали встречаться. Наступил и день, когда Валентин отправился с визитом к Ане в дом. Там, в трёхкомнатной квартире на первом этаже, его встретили – матушка Ани, Сарра Исааковна, по профессии врач-гинеколог, молчаливая древняя бабушка, не отходившая от телевизора ни на шаг, толстая рыжая кошка с коровьим именем Зорька и стол, накрытый такой вкуснотищей, что Валя перестарался и почти пару дней мучился, бедняга, животом. Отец Ани уже много лет как проживал с другой женой где-то в Харькове, а старший брат, офицер, со своей многочисленной семьёй обитал в те времена в далёком заграничном гарнизоне.
Вскоре и строгая Сарра Исааковна, и бабушка-телеманка, и хронически беременная Зорька привыкли к Вале Фирсову, а сама Аня просто-напросто влюбилась в него без памяти. Привык к трёхкомнатной квартире и жирным ужинам и сам Валя Фирсов. И в конце концов решил жениться. Тем более, что Аня была всего на четыре года старше и, как оказалось, ждала всю жизнь только его, храня свои девические богатства в целостной неприкосновенности.
Марш Мендельсона прозвучал…
И вот теперь, спустя почти полтора десятка лет, Валентин Васильевич, если говорить откровенно, слегка стыдился своей жены…
Юлия Куприкова тоже не знала, что сегодня, 23 июля 1988 года, умрёт…
Да и разве можно думать о смерти в девятнадцать лет, к тому же в день встречи с любимым человеком после томительной бесконечной разлуки.
Она придерживала тяжёлую сумку руками и внешне невозмутимо посматривала по сторонам, словно бы безмятежно отдыхала после вагонной тряской ночи. Но в сердечке её трепыхалась и пошевеливалась тревога: что случилось? Неужели не встречает? Он же обещал!..
Она специально надела в дорогу маечку с яркой надписью «Гласность», чтобы быть позаметнее, да и Валентину Васильевичу нравится красный цвет. Теперь она, медленно поворачивая свою «Гласность», как призывный сигнал, в разные стороны, высматривала Фирсова в толпе.
И вот он появился! Юля мгновенно вспыхнула, щёчки её заалели, и она приподнялась на цыпочки, чтобы любимый быстрее её заметил. Но он и так уже, она видела, стремился прямо к ней.
Вдруг он резко остановился уже перед самым крыльцом и повернулся на оклик. К нему подошёл мужчина в шляпе и тоже в галстуке, пожал руку.
Валентин Васильевич бросил на неё предупреждающий взгляд, но Юля и сама понимала, что не надо пока его «узнавать». До неё донеслись обрывки разговора.
– Вы не в курсе?.. Совсем плох…
– Когда?..
– Сознание теряет…
Юля видела, как взволновался-встревожился Валентин Васильевич. Он даже, забыв о ней, повернулся и пошёл было с мужчиной, но потом спохватился…
– Что случилось? – спросила Юля, едва они поздоровались.
– Да тут неприятный момент возник. Товарищ мой по рыбалке – помнишь, я рассказывал, Крючков из Будённовска? – в тяжёлом состоянии в больнице. Вот чёр-р-рт! Совсем, ну совсем мне это не надо! Придётся сегодня съездить к нему… Впрочем, хватит о плохом. Пойдём скорей к машине – должен же я наконец тебя поцеловать!
Валентин Васильевич стрельнул взглядом по сторонам и, подхватив вещи Юлии, размашисто зашагал к стоянке, к самому пустынному её уголку возле бетонного забора, где оставил свою «Ладушку». Он запихал вещи в багажник, посадил Юлю на переднее сиденье, уселся сам, жадно обхватив её за плечи.
– Ну вот, теперь по-настоящему – здравствуй!
Юля сама подалась ему навстречу, подставила полуоткрытый рот. От поцелуя голова её закружилась, она почувствовала, как его сильная ищущая рука нашла её грудь, прикрытую лишь тонкой маечкой, и начала ласкать, тревожить, томить. Юля сама не ожидала, что блаженство встречи будет таким острым. «Как я счастлива!» – сверкнуло в её голове. Юля через силу отстранилась от его рук и губ, глубоко вздохнула, поправила разметавшийся хвост волос.
– Не надо, Валентин, ещё не вечер, – она ласково засмеялась. – Да и можно разве целоваться с женщиной, которая провела ночь в поезде? Фу! У нас же вся жизнь впереди…
Жить им обоим оставалось чуть больше девяти часов.
Мать с отцом родили, а Бог создал Юлю Куприкову для любви и счастья.
Ещё в раннем детстве было заметно, что со временем она станет весьма и весьма привлекательной. И точно, уже к 14–15 годам природа практически закончила её портрет. У неё оказалась хрупкая девичья в талии фигурка, но грудь её туго натягивала кофточку, волнуя мужские взгляды, и бёдра тоже выглядели взрослыми, сформировавшимися. Она даже стеснялась своих бёдер и никогда не носила мини-юбки. Волосы, каштановые, с рыжеватым отливом, Юля распускала мягкими волнами по плечам или собирала в пышный хвост, и эти простые причёски очень шли к её тонкому бледному лицу со светло-карими глазами, чуть вздёрнутым носиком и нечётко очерченными детскими губами. На горле, под самым подбородком у неё темнела маленькая родинка. Одевалась Юля всегда смело, оригинально и к лицу.
Она была создана для любви ещё и потому, что от рождения природа наделила её горячей чувственностью. Очень рано её начали мучить ночные стыдные сновидения, от которых просыпалась Юля в сладкой истоме и с гулко колотящимся сердцем. Она с пристальным вниманием и тайным удовольствием смотрела сцены в фильмах, которые детям до 16 видеть не дозволяется, с жадностью искала в романах и повестях страницы о любви – любви чувственной, земной. Когда в троллейбусе её плотно прижимали к какому-нибудь молодому человеку, она краснела и задерживала дыхание.
Кто знает, что получилось бы из Юлии с её внешностью и темпераментом, если Бог не вложил бы в неё, если можно так выразиться, ограничитель – застенчивый, замкнутый и строгий характер. Её «учительский» взгляд обыкновенно сдерживал поползновения самцов. А держала Юлия себя так чопорно не только из-за характера, но и потому, что больно споткнулась уже на первых же шагах по тропе любви и чувственности.
Самая начальная заноза в душе её осталась после милого детского порыва, которому она поддалась в младенческие годы. Кому рассказать – хохотать будет, а для неё, девчушки-первоклассницы, то была настоящая трагедия.
Этот мальчишка с льняными кудряшками и васильковыми сияющими глазами сразу поразил Юлю, как только она увидела его впервые на празднике «Здравствуй, школа!». И когда они попали в один класс, да ещё их посадили за одну парту, Юля окончательно влюбилась. Она не знала, что в таких случаях принято делать, долго мучилась, потом решила для начала хотя бы объясниться. И вот на перемене, когда, как показалось Юле, все убежали из класса, она придержала мальчика за рукав.
– Пойдём, чё-то скажу…
Она повела своего избранника в самый дальний угол, к шкафу с наглядными пособиями, и там, не глядя ему в глаза и до слёз вспыхнув, она выговорила:
– Я тебя люблю!
И гром грянул. Вернее – смех. Видимо, от волнения Юля не заметила двух мальчишек на первой парте у окна. Теперь они заливались, хватаясь за животы, показывали на неё пальцами.
Юля совсем вспыхнула и сквозь брызнувшие слёзы глянула на своего голубоглазого Ромео – защити! А тот вдруг тоже заревел, затопал ножками и кинулся на неё с кулаками:
– Отстань, дула! Лебята, она – дула!..
Юлю этот трагикомический случай травмировал, сделал замкнутой, недоверчивой к мальчишкам. Когда многие её одноклассницы уже начали дружить, даже самые неприметные, Юля продолжала существовать в гордом одиночестве.
Следующий и уже действительно сокрушительный удар на её мечты обрушился летом, когда она окончила восьмой класс. В пионерском лагере Юля познакомилась с Галькой из Будённовска. Она курила, лихо заворачивала матом в разговоре, любила уединяться с мальчишками и могла на спор прямо на пляже среди толпы переменить мокрый лифчик на сухой, нисколько при этом не торопясь. Обычно таких ухарских девчонок Юля сторонилась, но Галька, по натуре в общем-то добрая и весёлая, сумела найти ключик к сердцу Юлии, подружиться с ней.
Скажи мне, кто твой друг… Вскоре Юля попробовала покурить – к счастью, ничего, кроме отвращения от сигаретного дыма, она не получила. Побывала она раза два и на сабантуйчиках, когда после отбоя собирались несколько мальчишек и девчонок на полянке за корпусами, сидели на брёвнах, смолили сигареты, трепались, обнимались и целовались. Один тощенький пацан подсел к Юле, прижался, обнял, потом запустил руку к ней под лифчик. Сначала Юле было даже приятно, тепло и щекотно, сердчишко замерло от новизны ощущений, но пацанчик начал суетиться, больно тискать грудь, ущемил сосок так, что Юля вскрикнула и оттолкнула его. И сразу с брезгливостью почувствовала, какие потные у него были пальцы…
И вот уже после лагеря, когда однажды Юле стало тоскливо и одиноко, а ни одной подружки в городе не случилось – каникулы, она решила съездить к Гальке в гости. Поехала и угодила с корабля на бал – Галька как раз справляла свой день рождения. В квартире взрослыми и не пахло, за столом с винными бутылками и едой сидела молодёжь – все примерно ровесники Юлии.
И она окунулась в круговорот веселья. Выпила рюмку-другую сладкого вина, захмелела, забыла про осторожность и недоверчивость. Её вскоре уже не коробило, что все в компании ведут себя чересчур вольно. Иные девчонки сидели на коленях ребят, те шарили у них под кофточками и юбками. Взревел магнитофон и начались скачки. Казалось, воздух комнаты наполнился парами вожделения. Две девчонки скинули майки и начали прыгать в одних лифчиках, а потом, когда верхний свет притушили, сбросили и лифчики, выставив на всеобщее обозрение свои совсем детские грудки с ещё розовыми припухшими сосками. Юля в минуту протрезвления испугалась тому спокойствию, с каким взирает на творящееся вокруг, но затем снова погрузилась в эйфорию беспечного веселья.
Она уже ничего и никого не видела кроме красивого широкоплечего парня с длинными волосами и в затемнённых очках. Звали его Артёмом, был он соседом Гальки по лестничной площадке и учился в техникуме. Артём сразу же, как заиграла музыка, пригласил Юлю и потом почти уже не выпускал её из своих объятий, танцуя в обнимку под любую музыку – и медленную, и быструю. Он ей шептал, щекоча усами щёку и мочку уха, всякие хорошие слова о её внешности, тесно прижимался к ней и ласково, возбуждающе водил ладонями по её напряжённой спине.
Они ещё выпили. Голова Юли кружилась всё сильнее, тело её, уставшее от покоя и одиночества, пылало, сгорало в пламени запретных желаний. И когда они неожиданно, совсем случайно очутились с Артёмом наедине в какой-то комнатушке с зашторенным окном, и он начал её умело и ненасытно целовать, она, мысленно махнув на всё рукой и не в силах обуздать свою плоть, откинулась на широкую чужую кровать и отдалась первому в своей жизни мужчине…
И почти мгновенно пожалела об этом. Ожидая, что блаженство, подаренное мужскими ласками, возрастёт стократ, и она испытает какой-то невероятный всплеск наслаждения, Юлия была ошеломлена и испугана вдруг возникшей болью. Девушка трепыхнулась, вскрикнула, рванулась из-под парня, но он, сразу став грубым, резким и злым, сдавил её в объятиях до хруста костей и рыкнул:
– Лежать!
Дальше всё напоминало насилие. Юля хотела закричать, позвать на помощь, но страх позора сдерживал, она до смерти боялась, что сейчас кто-нибудь войдёт в комнатушку и всё это увидит… Она прикусила губу и почти потеряла сознание. Её тошнило…
Когда кошмар кончился, она уткнулась в подушку лицом и зарыдала. От подушки мерзко пахло нафталином. Артём где-то рядом возюкался – сопел, гремел спичками, прикуривал, откашливался. Потом пробормотал:
– Ну ты даёшь, подруга!.. Почти семнадцать лет на свете живу – впервые целочку встречаю…
Чуть позже, проскользнув в ванную. Юля поёживалась под колючими струями душа и успокаивала себя:
«Парень-то он вроде ничего… Может – судьба?.. Что случилось, то случилось… Надо его к нам в гости пригласить…»
Из ванной она вышла с твёрдым решением: Артём – её суженый. Иначе и быть не может!.. Голова болела.
И тут её перехватила Галька. Она была почему-то в одном распахнутом халатике, сверкала голым телом и так пьяно говорила, что сразу и не понять.
– Юлька!.. Вот где!.. Ищешь, ищешь… П-п-пойдём, в натуре!.. П-пойдём, там в «ромашку» уже начинают… Пошли в «ромашку» играть!..
Юля, слегка упираясь, пошла за Галькой и, встав на пороге большой комнаты, остолбенела. Она испугалась, что сошла с ума. Она толком даже и не поняла, что происходит здесь. На ковре копошился клубок голых лоснящихся тел. Слышались охи, всхлипы, стоны и сладострастное хихиканье. Вдруг из кучи раздался нетерпеливый окрик Артёма:
– Юлька, Галька, шустрей в круг – девчонок не хватает!..
Юля вскрикнула, оттолкнула хозяйку и опрометью бросилась вон…
С тех пор она окончательно заделалась недотрогой.
И в школе, и затем в институте ребята пытались к ней клеиться – кто с сальностями, иной, может, и по-серьёзному, но она сразу и резко пресекла эти поползновения. Парни удивлялись: на вид такая тихая, ласковая, податливая, а вот поди ж ты!
Валентин Васильевич вошёл в жизнь Юли незаметно, тихой сапой. Впервые Юля увидела его ещё совсем девчушкой. Мать её, Раиса Фадеевна Куприкова, работала завпроизводством в том же кафе «Рябинка», где заведующей вскоре стала Анна Андреевна Фирсова. Женщины быстро сошлись характерами, и вскоре Куприковы начали дружить с Фирсовыми домами. Собирались по праздникам у Фирсовых, а чаще у Куприковых в их светлой голубой усадебке с тенистым яблоневым садом, расположенной на благодатной Набережной.
Юля звала их дядя Валя и тетя Аня, игралась с их старшей и тогда единственной Ленкой, четырёхлетней карапузкой, стеснялась, когда дядя Валя над ней подшучивал, задирал её. Раз даже довёл Юлю до слёз, на полном серьёзе утверждая, что, дескать, она в него втюрилась и потому краснеет. Все смеялись, а ей было так стыдно, так стыдно. И обидно – ведь неправда же это!..
Но что-то зрело-бродило в ней, как в глубинах закупоренного яблочного сока возникает и пенится хмель, и Юля с томлением в душе иногда спрашивала сама себя в недоумении: «Боже мой, что это?..» И сама себе боялась признаться.
А между тем присутствие Валентина Васильевича всё сильнее волновало её. Да и то! На воображение зелёной да ещё такой экзальтированной девчонки, как Юлия, с её вдохновенным воображением и подавляемой жаждой любви, не мог не подействовать человек масштаба Валентина Васильевича Фирсова. Надо ещё учесть, что Юля с мужчинами вообще почти не общалась. Сверстников сторонилась – особенно после того дикого происшествия в Будённовске, – а из взрослых рядом был только отец, инвалид второй группы, рано поседевший, постаревший и слабый человек. На таком фоне Валентин Васильевич, вошедший так близко в жизнь Юлину, казался ей настоящим Мужчиной, а может, даже и Человекобогом.
Ей мнилось, что он самый мужественный, красивый, умный, справедливый, тонкий и интеллигентный. К тому же – редактор областной газеты! Писатель! Юля перечитывала каждый номер «Комсомольского вымпела» по нескольку раз (благо, что газетка выходила всего трижды в неделю), особенно нравилась ей, конечно, строчка в самом низу последней страницы: «Редактор Валентин Фирсов». Все статьи, подписанные его фамилией или псевдонимом «В. Сабанеев», она вырезала, аккуратно подклеивала на листы плотной бумаги и подшивала в папку с названием «ВВФ». И прятала эту папочку подальше за книги. Валентин Васильевич, само собой, ни о чём не догадывался.
Юля сама от себя скрывала правду…
Юля окончила десять классов с золотой медалью и без труда поступила в педагогический институт на биофак.
Она собиралась для отдыха, как и раньше это делала, поехать к тете Клаве, материной сестре, в Москву – побродить по столице, окунуться в цивилизацию, но неожиданно возник другой – чудесный – вариант. За столом, когда в воскресный вечер отмечали Юлины успехи, тётя Аня вдруг предложила:
– Рая, Валентин (Куприкова, в отличие от своего мужа, она звала полным именем), а чего Юле-то в Москву тащиться, гарью там дышать? Пускай-ка с нами в Крым махнёт, а? У нас как раз одно место лишнее… Поедешь, Юля?
И Юля поехала.
Путешествие было прекрасным. Хотя они с Ленкой, тогда уже длинной тощей девчонкой с острыми коленками, сидели на заднем сиденье, зажатые и заваленные сумками и свёртками, но маленькие эти неудобства только оттеняли и подчёркивали прелесть главного – постоянную близость Валентина Васильевича (она садилась специально справа, чтобы видеть его профиль) и калейдоскоп дорожных впечатлений.
Они поехали ранним утром не по основной автомагистрали, а прямо на юг и через два с небольшим часа неторопкого хода оказались в Нахаловке – деревушке, где прошли детство и отрочество Валентина Васильевича. Заехали к дальним родственникам, поели деревенской снеди. Фирсов водил их по Нахаловке, показал свой бывший дом, до сих пор крепкий, добротный, взволнованно рассказывал о тех далёких днях, матери, умершей давно, и отце, отдавшем Богу душу в прошлом году уже в Баранове… Очарование и патриархальность Нахаловки, таинственность и независимость деревенской природы вызывали почему-то грусть у Юлии, и, как она ни пыталась, никак не могла реально представить среди этой первозданности Валентина Васильевича – маленьким, лопоухим и сопливым…
Потом они спускались всё ниже на юг, несколько кружным путём подбираясь к благословенной Тавриде. Шибко не торопились, осматривали по пути города – Ворошиловград, бывший Луганск, затем знаменитый Ростов-на-Дону, Краснодар… На ночлег им удавалось устраиваться в гостиницы – на главных администраторов безотказно действовало удостоверение члена Союза журналистов СССР Валентина Васильевича. Очень понравился Юле Темрюк: весь закутавшись в зелёное одеяло садов и виноградников, он сладко дремал на берегу полноводной и мутной на исходе Кубани. Тишина в этом сонном городке поражала своей плотностью и вязкостью. Проезжали Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России, зашли, конечно, в бутафорский домик Лермонтова, вдохнули атмосферы «Героя нашего времени»…
Когда переплывали на пароме Керченский пролив, справа по борту вдруг выпрыгнули из воды два блестящих весёлых дельфина и понеслись наперегонки с железным неуклюжим китом. Юля, возбуждённая дорогой, новыми впечатлениями, неожиданно для себя схватила Валентина Васильевича за локоть обеими руками и вскрикнула во весь голос:
– Ой, смотрите, смотрите – дельфины!
На неё, как ей показалось, с удивлением обернулись рядом стоящие люди. Юля вспыхнула и убежала на нижнюю палубу, к машине…
Пыльная Керчь им не понравилась, и путешественники, наскоро осмотрев её, покатили дальше, к Феодосии. Здесь они прожили пять упоительных дней. Им посчастливилось устроиться в маленькой хатке у самого моря. Фирсовы заняли отдельную комнатушку, а Юля спала в комнате у хозяйки – одинокой старухи, страшной, как атомная война: горбатой и с бельмом на правом глазу, но на редкость добродушной и не жадной. Она брала с них всего по трояку с носа за ночь.
Музей Александра Грина (его Юлия боготворила), галерея Айвазовского, мощные развалины Генуэзской крепости, мрачные и величественные, похожие на цитадели, феодосийские церкви, но, главное, море, прозрачное, тёплое, ракушки, сверкающие на светлом дне, и семенящие бочком маленькие уморительные крабики – всё это вошло в душу Юлии навсегда, и она даже как-то, лёжа на горячем песке и с прищуром вглядываясь в бездну неба, вдруг подумала, что когда будет старенькой-старенькой и малоподвижной – обязательно вспомнит эти дни, это своё легкокрылое состояние…
Дальше они отправились по Горному Крыму вдоль моря. Валентин Васильевич держал курс на Севастополь. В этом легендарном городе он однажды побывал в студенческие годы и теперь с жаром восхвалял домашним и Юле дивные его красоты. Он заразил всех своими рассказами, и они почти не останавливались на отдых. Промелькнули Планерское, Судак, Алушта, Гурзуф, Ялта, Алупка… В сумерках они подъехали к Севастополю, но тут случился конфуз: в Севастополь их не пустили. Сколько Валентин Васильевич ни козырял малиновым удостоверением, сколько ни доказывал, что он имеет право, их не пропустили – город закрытый, сплошь, видите ли, напичканный военными тайнами и секретными объектами…
Пришлось поворачивать восвояси.
– Обнаглели! – возмущался Валентин Васильевич, сильнее чем обычно газуя. – Мы, советские люди, не имеем права в советский город въехать! Да это разве свобода! Где же демократия наша хвалёная?…
Юля восхищалась его смелостью.
Они вернулись на несколько километров и по жутко крутой, извилистой дороге спустились, скрипя тормозами и дружно охая, с гор к морю. Здесь тоже кругом торчали заборы, ограждения и щиты с запретительными надписями, но им каким-то чудом удалось протиснуться в пустынный уголок, закрытый и с моря и с суши валунами и кустарником. Здесь они, притаившись, проблаженствовали целую неделю, пока их не обнаружил и не вытурил со скандалом лесник.
В эти дни и произошёл тот кардинальный перелом в их отношениях, которого так ждала и так боялась Юлия. Им всем пришлось спать в одной палатке, и уже одно это будоражило сердце. Юля устраивалась с краю, между нею и Валентином Васильевичем лежали Ленка и Анна Андреевна, но Юля слышала только его дыхание, его всхрапывание и по полночи ворочалась под одеялом. Когда они купались и загорали, Юля старалась не смотреть на Валентина Васильевича и стыдилась своего голого тела: она кляла себя за то, что не взяла сплошной купальник – в нём, как ей думалось, она чувствовала бы себя увереннее.
Тетя Аня, сама того не ведая, добавляла в обстановку нервозности. Она, например, с первого дня вдруг решила загорать без лифчика. Фирсовы ездили в прошлом году на Золотые пески в Болгарию, и там, как рассказывала Анна Андреевна, почти все девушки и женщины красуются на пляжах в одних трусиках. В это верилось с трудом, но Валентин Васильевич со смешком подтвердил – сущая правда, он там на женские груди до конца жизни теперь нагляделся. Тетя Аня предложила и Юлии:
– Юля, давай тоже снимай – так полезней загорать. Давай, давай… Ты чего это, стесняешься Валентина Васильевича? Да он же тебе в отцы годится…
Юля заметила, с каким интересом, заблестевшим моментально взглядом ждёт её ответа Валентин Васильевич, отказалась наотрез и испуганно прикрыла грудь ладонями, словно опасаясь, что лифчик с неё сдернут силой. Анна же Андреевна действительно обнажилась и, смущая на первых порах Юлю, загорала так. Груди у неё были уже тяжеловатые, заметно отвисшие, с крупными сосками, похожими на большие коричневые таблетки. Ленка, конечно, тоже красовалась нагишом, в одних трусишках, да с неё что взять – ещё пацан пацаном…
В один из дней, когда жара вызрела особенно сильно и густо, Анна Андреевна и Ленка, укрывшись от солнца в палатке, окунулись в тяжёлый послеобеденный сон. А Юле Валентин Васильевич предложил искупаться.
Они поплыли дальше в море в поисках прохладной воды. Юля плавала не очень уверенно, «по-собачьи», и обычно старалась держаться берега. Но на этот раз она чувствовала себя как-то странно – голова гудела, тело казалось чужим и неестественно большим, воли и сил не осталось ни капли. «Наверное – солнечный удар…» – вяло подумала Юля и начала тонуть.
– Дядя Валя! – приглушённо, в последний момент вскрикнула она.
Валентин Васильевич, картинно рвавшийся в открытое море, развернулся и кинулся к ней…
Она полностью вынырнула из небытия в тот момент, когда он выносил её на руках из воды. Но, мгновенно поддавшись инстинкту женской хитрости, она ничем не выдала себя и не открыла глаз, не пошевелилась. Валентин Васильевич положил её на островок песка среди валунов и, шумно дыша, склонился над её лицом.
– Юля!.. Юлия!.. Ты слышишь меня?
Юля слышала, но ничего не могла с собой поделать – уста не размыкались. Валентин Васильевич засуетился, даже заохал, забормотал что-то и начал делать ей искусственное дыхание. Он навис над её телом и принялся вертеть руки, похлопывать по щекам. Юля в глубине души понимала, как это всё смешно, но вместе с тем от его прикосновений, его близости внутри неё зрело какое-то жгучее ощущение, и она испугалась, что сейчас, в сей момент зарыдает ни с того ни с сего.
Валентин Васильевич положил свою ладонь на середину её груди, в тесную ложбинку и начал ритмично давить и отпускать, давить и отпускать… Юля, испугавшись, что он сейчас для удобства снимет с неё купальник, уже собралась «очнуться», как вдруг спасатель пробормотал: «Надо изо рта в рот…» – и, набрав с шипением воздуху, приник к её губам. Юля вздрогнула и невольно, от неожиданности обхватила его за шею руками. Глаза её распахнулись и погрузились в глаза Валентина Васильевича. И так, соединённые губами и взглядами, они существовали в пространстве и времени несколько бесконечных секунд. В них пульсировал общий ток.
Потом Валентин Васильевич выпрямился и, стоя на коленях, растерянно и жадно глядя на Юлю, ни к селу ни к городу выдохнул:
– Вот так, да?
Юля закрыла лицо руками…
На следующий день они вдвоём поехали в Форос за продуктами – Анна Андреевна с Ленкой отказались. До последнего времени, общаясь друг с другом, Фирсов и Юлия поддерживали какой-то шутливый, подкалывающий тон. Но в этот раз они говорили жарко, всерьёз, с увлечением. Валентин Васильевич против обыкновения порой забывал смотреть на дорогу, не отрывал взгляда от Юлиного разгорячённого лица. Говорили они чёрт-те о чём – о перестройке, «Новом мире», повороте северных рек, «Комсомольском вымпеле», «Маленькой Вере», сталинских репрессиях… И этот взволнованный разговор обо всём и ни о чём всё более и более сближал их, соединял в единое целое, приближал решительную минуту.
На обратном пути они остановились перед спуском к своему лагерю якобы для того, чтобы дать передохнуть мотору, и распахнули настежь дверцы. Ещё пекло и парило. Даже солнце, казалось, жмурилось от собственного жара и изредка утирало пот со лба проплывающим мимо облачком.
Валентин Васильевич расстегнул ещё одну пуговку на рубашке, откинулся на спинку сиденья и положил свою горячую напряжённую руку на её влажное открытое плечо.
– Юля, можно задать тебе дикий вопрос?
– Можно… – не глядя на него, быстро, с придыханием ответила она.
– Скажи – только без обиды! – почему у тебя до сих пор парня нет?
– Кто вам сказал, что нет?
– Ну, Юль, я ж серьёзно…
– Не нравлюсь, наверное, вот и нет.
– Ты? Не нравишься?.. Хватит тебе! Как ты можешь не нравиться с такой внешностью?
– Да какая там у меня внешность…
– Вот так, да? Хватит тебе кокетничать, сама же знаешь, что ты красивая.
– Я – красивая?
– Конечно! Да ты не только красивая, ты какая-то вообще такая… этакая…
– Что, хотите сказать, и вам нравлюсь?
– Нравишься! Конечно, нравишься! Да ещё как!
– Тогда поцелуйте меня… – повернулась она и, смущённая, посмотрела на него в упор.
Это так не вязалось с Юлией, что Валентин Васильевич на мгновение смешался, заглянул в её глаза глубоко-глубоко – не шутит ли? Потом медленно притянул её за плечи, мучительно поцеловал в потрескавшиеся губы и затем пылко, торопливо начал осыпать поцелуями её шею, плечи, руки и грудь, прикрытую ситцем сарафана.
Юля еле сдерживала стоны…
Когда Валентин Васильевич вернулся домой, все ещё спали. Это хорошо – не надо ничего придумывать, изворачиваться. Он снова облачился в халат и, смело шаркая тапками, продефилировал на кухню.
Он заканчивал пить кофе, когда вышла из покоев, позёвывая и потягиваясь, заспанная Анна Андреевна.
– Уже вскочил? – зачем-то, по своей глупой всегдашней привычке, не думая, спросила она.
Валентин Васильевич промолчал.
– Так ты сегодня работаешь?
– Вот так, да? Ну сколько можно говорить – ра-бо-о-о-таю!
– И чего надо злиться, не понимаю! – огрызнулась Анна Андреевна. – И спросить нельзя? Пожалуйста! Только я тебя же жалею. Всё ты да ты по субботам пашешь, а твой зам прохлаждается…
Валентин Васильевич действительно частенько дежурил по субботам – «Комсомольский вымпел» имел воскресный номер. На то было много причин: во-первых, он любил лично подписывать номер в печать; во-вторых, мало доверял своему заместителю – вчерашнему редактору зачуханной многотиражки, суетливому, невнятно говорящему парню с выпуклыми рачьими глазами (он был тоже выдвиженцем, и Фирсов согласился на его кандидатуру, так как знал, что сам скоро уйдёт на повышение); и, в-третьих, он любил свой редакторский кабинет с массивными столами и шкафами, строгой табличкой на двери… Эти частые субботние дежурства выставлялись, само собой, как пример трудолюбия и высокого чувства ответственности Валентина Васильевича Фирсова.
На сей раз он лгал, и его раздражали вопросы и сентенции супруги.
– Ты вроде говорила, что в Пригород надо съездить? – перебил он.
– Да, да! Мне в пригородном магазине босоножки итальянские оставили. Надо сегодня забрать.
– Тогда поактивней шевелись, мне ещё в Будённовск до работы надо успеть, там Крючков в больнице лежит… С девяти магазин-то?
В Пригород они добрались быстро, но Анна Андреевна, по обыкновению, начала канителить, бессчётное количество раз примеривать эти дурацкие босоножки, которых у неё и без того пар десять, начала советоваться с магазинным бабьём, болтать и сплетничать. Валентин Васильевич сидел в машине и зримо представлял себе происходящее в подсобке магазинчика.
«А что если бросить всё к чёртовой матери и жениться на Юле, а? – раздражённо подумал он. – Жизнь-то уходит, убегает. Ну, сколько мне ещё осталось? Лет тридцать, тридцать пять? И глазом моргнуть не успеешь – промелькнут… Да ведь и она любит меня, любит по-настоящему… Такое же раз в жизни бывает! Меня же ни одна женщина так не любила… Да и я… Я же думал, что не способен на такое… Я ж теперь не смогу без неё… Разве её сравнишь с моей коровой?.. Всё, сегодня же скажу Юле, что развожусь с Анной…»
Валентин Васильевич долго перекатывал в мозгу эту мысль, лелеял её, а сам в потаённых глубинах души с горечью понимал, что, увы, всё это только мечтания. Может быть, потом, позже? А сейчас, ведь точно уже светит место в обкоме партии, ведь если он станет завсектором печати, это ж – у-у-у!.. Не-е-ет, сейчас такие фортели с разводами и скандалами ему нужны, как собаке пятая лапа…
Однако чёрт бы побрал эту Анну! Валентин Васильевич с раздражением кинул взгляд на часы – уже почти десять! С Юлией они договорились на два часа. А надо ещё сгонять в Будённовск, купить всё же цветы и, главное, найти коньяк и лучше бы армянский. Хорошо хоть, что спиртное по субботам продают теперь не с двух, а с одиннадцати…
Высадив свою дражайшую с её босоножками у подъезда, Валентин Васильевич, не заходя в дом, развернулся на Будённовск.
До него ходу – с полчаса. Валентин Васильевич, пробравшись сквозь перекрёстки Баранова, перевалил через горбатый путепровод, набрал на спидометре привычные 70 кмчас и чуть-чуть расслабился. Близость свидания с Юлией будоражила его, распаляла.
Он невольно думал и думал, вспоминал…
Тогда, в Крыму, Юля поставила его в тупик, огорошила.
После той страстной сцены в машине – с поцелуями, объятиями, жаркими словами – он был на все сто уверен, что главное свершилось, теперь дело за малым: создать подходящую обстановку и насладиться в полной мере сладким грехом тайной любви.
И через день такая обстановка наклюнулась – жена с дочкой вообразили себя альпинистками и дерзнули совершить восхождение на гору, прикрывавшую бухту слева. Валентин Васильевич чуть не подпрыгнул от радости и, весьма натурально разыграв раздражённую усталость, заявил, что ложится спать. При этом он так многозначительно взглядывал на Юлию, говорил таким нарочитым тоном, что будь Анна Андреевна поревнивее, она бы обязательно сделала стойку.
И вдруг Юля, к безмерному удивлению и жесточайшему разочарованию Валентина Васильевича, кинулась натягивать майку и джинсы.
– Я тоже! Я с вами!
– Юлия, да ты что? – вырвалось неосторожно у Валентина Васильевича, и он тут же начал заминать. – У тебя же голова болела? Как бы тебе там плохо не стало…
Но Юля, странно посмотрев на него, упрямо повторила:
– Я хочу в горы. Мне уже лучше.
Они ушли, а Валентин Васильевич достал из запасов бутылку коньяка, напился с непривычки в стельку и отрубился в палатке до утра. Как он ненавидел в тот вечер Юлию!
На следующий день они отправились домой. Наедине им так больше и не пришлось поговорить. Валентин Васильевич всю обратную дорогу придумывал планы – как и где они будут встречаться с Юлией…
Но вот что странно: они стали почему-то редко видеться. А при встречах Юлия держалась так, словно ничего и никогда между ними не было. Ну совсем чужой и посторонний человек!
Наконец, в один, как пишут в романах, прекрасный день, уже в сентябре, Валентин Васильевич, проезжая по Советской, увидел на тротуаре Юлию. Она шла, о чём-то глубоко задумавшись, машинально помахивая сумочкой. В огненно-красной юбке и белой маечке, с распущенными волосами она издали походила почему-то на цыганку. Валентин Васильевич притормозил и посигналил. Она не слышала. Тогда он свернул на ближайшем повороте, пристроил «Ладушку», замкнул дверцу и быстренько выбежал на перекрёсток. Юля уже приближалась. Валентин Васильевич произвёл разведку взглядом, знакомых поблизости не обнаружил и преградил девушке дорогу. Она чуть не ткнулась ему в грудь.
– Ой! Валентин Васильевич?
Юля растерялась, но в голосе её слышалась радость, а это было главное.
– Юля! Мы так давно не виделись… Пойдём скорей, здесь нельзя стоять…
Он так стремительно говорил и так решительно подхватил её под локоток, что об отказе не могло быть и речи. Они молча прошли к машине, сели, поехали.
Валентин Васильевич украдкой взглянул на часы – пять. Был газетный день и ему, кровь из носу, надо быть в редакции. Если он задержится, корректора и дежурный по номеру от злости лопнут – он должен первым читать свежие оттиски полос. «Ладно, скажу, что в обкоме был – не впервой», – успокоил себя Валентин Васильевич и, встряхнув головой, отбросил ненужные мысли.
Они уже выезжали из города, вскоре свернули в лес и остановились в самой чащобе. Валентин Васильевич, несколько смущённый молчанием Юлии, повернулся к ней и неловко обнял. Но она сама обняла его и прижалась щекой к его щеке.
– Юля!.. – пробормотал Валентин Васильевич. – Юлия… а я боялся…
Крымское сумасшествие повторилось. Объятия и поцелуи были судорожны, болезненны, дыхание смешалось. Грудь Юлии была уже обнажена, и она начала тихонько постанывать, всхлипывать и кусать его губы.
Валентин Васильевич понял, что страстно ожидаемый момент настал. В животе у него защекотало, кровь бросилась в голову, он трясущимися пальцами принялся рвать поясок её юбки…
– Нельзя! – вдруг вскрикнула Юлия. – Нельзя…
– Тогда сама сними! – нетерпеливо прохрипел Валентин Васильевич.
– Нельзя, милый… Нельзя – сегодня… – прошептала она, спрятав лицо от его взгляда.
– Чёр-р-рт! Всё у вас не вовремя! – чертыхнулся Фирсов.
Опять показалось, что точки над «i» расставлены. Несколько дней потерпеть Валентин Васильевич согласился. Оно и к лучшему: чем дольше ждёшь, тем слаще будет. Но начала опять твориться какая-то ерундистика – Юля снова его избегала. Валентин Васильевич злился, психовал, но поделать ничего не мог. Юлия уклонялась не только от встреч, но и от серьёзных разговоров по телефону. Раз только, когда Валентин Васильевич, увлёкшись, начал лопотать в трубку о чувствах, о любви и прочих возвышенных материях, Юля с какой-то неожиданной для него усмешкой, язвительностью сказала:
– У вас, дядь Валя, есть жена, её и надо любить. О других женщинах думать – грех…
А Валентин Васильевич уже по-настоящему мучился. Он действительно влюбился. Она снилась ему по ночам, он неотрывно думал о ней, мечтал о встречах и в конце концов довёл себя до такого экстаза, что начал опасаться – не хвороба ли?
Да и то! За все свои сорок с лишним лет он не испытывал ничего подобного. Анну в общем-то толком и не любил никогда, а в последние годы не испытывал к ней даже и обыкновенного плотского влечения. Те немногочисленные женщины, которых он попробовал до женитьбы, оставляли у него чувство отвращения. Правда, несколько раз ему довелось испытать если не душевное, то физиологическое потрясение во время рыбацких оргий. В те времена, когда в стране ещё весело жилось, они позволяли себе своей рыбацкой компанией устраивать порой «Праздники Вакха» для отдохновения от трудов праведных. Для таковых целей в самом глухом уголке области имелась на берегу лесного озера избушка в семь комнат, с мезонином и сауной. Ух и чудеса там творились! Во время этих вакханалий и попадались Валентину Васильевичу женщины, обжигающие так, что просто – ну! Конечно, то были профессионалки – чего уж там говорить…
А вот такой пожар, какой вызвала в его организме Юлия, Валентин Васильевич ощущал впервые. Ему казалось: если она сегодня же, сию же секунду не будет принадлежать ему – он умрёт.
Но дни проходили за днями, недели за неделями, а он не умирал. Хотя, надо признать, на лицо осунулся и стал несносно раздражительным.
Прошёл почти год.
В 1988 году Фирсовы решили отдыхать порознь. Так всё совпало. Анне Андреевне предложили двухместную путёвку в санаторий на первую половину июля. И на семейном совете было решено – тут уж Валентин Васильевич постарался, – что в Крым едут Анна Андреевна с Ленкой. Младшего же, Сигизмунда, они отдадут на месяц бабушке – благо, в её доме детишек целая куча, есть с кем играться. (Брат Анны со всем семейством перебрался в Баранов.) А сам Валентин Васильевич возьмёт отпуск в августе, так как их номенклатурная артель собиралась в августе махнуть на какое-то водохранилище, переполненное рыбой…
Как только Валентин Васильевич остался в квартире один, он всю свою энергию направил на то, чтобы зазвать Юлю в гости. Совсем для него неожиданно она почти сразу согласилась. Договорились на субботу.
Валентин Васильевич сам себя не узнавал. В пятницу он весь вечер колготился с уборкой, даже ковры пропылесосил. Заранее, ещё в четверг, заправил, как он её называл, «Солоухинскую настойку». Он давно уже понял, что Юлю надо подпоить, иначе опять всё сорвётся. Но коньяк она побоится пить, а от шампанского или сухого толку мало. А «Солоухинская» – чудесная и экзотическая вещь: три дольки чеснока да стручок жгучего перца три дня подержать в бутылке водки и получается вкуснейший крепкий напиток.
В субботу с утра он съездил на рынок за розами, украсил вазой стол в своём кабинете. Повязался фартуком жены и целый час суетился на кухне: сварганил салат из огурцов и помидоров в сметане, нарезал сервелату и пошехонского сыру, открыл баночку красной икры, наполнил одну вазочку засахаренными лимонами, другую – хорошими конфетами. А на горячее решил попозже заварить пельменей – Анна Андреевна запасла ему в морозилке пачек десять.
Валентин Васильевич волновался.
Ровно в двенадцать, как и договаривались, раздался звонок. Он, даже не скинув фартук и с мокрыми руками, кинулся открывать.
– Ужас, какая жара! – сказала Юлия, входя.
– Да, нынче лето вообще жаркое… – пробормотал Валентин Васильевич.
Они взглянули друг на друга и прыснули. И сразу напряжение исчезло. Стало весело и легко.
– Здравствуй, Юля, здравствуй! Проходи вон в кабинет, поскучай, а я сейчас…
– Нет, нет, мужчина в фартуке – нонсенс. Я помогу.
– А это – наш вопрос: всё уже готово.
И правда, уже через минуту они сидели лицом к лицу за праздничным столом.
– Что такое? – настороженно и с преувеличенной строгостью спросила Юлия, когда хозяин наливал в рюмки красивую светло-изумрудную жидкость из хрустального графинчика. – Редактор областной газеты гонит дома самогон?
– Ха-ха! Ну ты и шутишь! Этот божественный нектар сделан из государственной пошлой водки по рецепту известного писателя Солоухина…
– Вы, Валентин Васильевич, знакомы с писателем Солоухиным?
– Во-первых, – чокаясь, сказал Фирсов, – давай пить на брудершафт и перестань мне выкать. А во-вторых, я с Солоухиным знаком – во-о-он его книжки стоят, – а он со мной пока нет… Поехали?
Они пили, ели, говорили, смеялись, и Валентин Васильевич, заглядывая в Юлины глаза, с восторгом и томлением понимал – сегодня это произойдёт..
Настойка и вожделение с такой силой стукнули в голову, что Фирсов на какое-то время потерял себя, а когда вернулся в действительность, обнаружил, что они с Юлей находятся уже на диване, он целует её, лишь на мгновения отрываясь от её раскрытого рта и тут же судорожно припадая к нему вновь. Языки их встретились и уже не могли расстаться. Фирсов сильно, почти грубо гладил под кофточкой её тело, всё время натыкаясь на жёсткую застежку лифчика.