Южные острова Кука Туанаки

* Атолл Туанаки располагался в 200 морских милях к югу от острова Раротонга и приблизительно в 100 милях к юго-западу от Мангайи.

† Он затонул, по всей вероятности, на рубеже 1842–1843 годов во время подводного землетрясения – так или иначе миссионеры, достигшие этих мест в июне 1843 года, определить положение острова уже не могли. Только к 1875 году он был вычеркнут из географических карт окончательно.


История эта началась ровно семь лет назад, ясным апрельским днем, отмеченным совершенным отсутствием ветра; тогда, рассматривая один из глобусов, какими напичкан отдел картографии Государственной библиотеки, я наткнулась на некий остров Ганг, о котором дотоле и знать не знала. Сирый кусочек суши приютился в северо-восточной пустыне Тихого океана, в кильватере мощного куросио – играющего иссиня-черной рябью морского течения, которое неустанно гонит на север теплые соленые воды от острова Формоза вдоль Японского архипелага, – приютился в той северной точке, где сходились воображаемые линии, протянутые от Марианских островов и Гавайского архипелага, некогда носившего имя 4-го графа Сэндвичского Джона Монтегю, о чем, по крайней мере, свидетельствовала и замеченная мной сфера – размером с детскую головку, изваянная из гипса и папье-маше, с искусным картографическим оттиском. Знакомое название и необычность места разожгли мое любопытство и побудили к изысканиям, в ходе которых выяснилось, что в районе с координатами 31° с. ш. и 154° в. д. дважды видели риф и целых четыре раза землю, хотя потом в существовании ее непременно кто-нибудь да сомневался; так продолжалось до 27 июня 1933 года, в тот день командой японских гидрографов, тщательно исследовавшей означенный регион, было наконец официально засвидетельствовано исчезновение Ганга, – прослышав о потере, мир, однако, не сильно сокрушался.

Старинные атласы и в самом деле буквально испещрены островами-фантомами, якобы примеченными мореходами, и вот что удивительно – примечали их тем чаще, чем точнее становились карты, возвещавшие о стремительном сокращении неизведанных пространств; последние белые пятна никому не давали покоя, людей на кораблях растравляла беспредельная пустынность морских просторов, сбивали с толку то низко висящие облака, то дрейфующие айсберги, их воротило от гнилой воды, червивого хлеба и от твердой, как камень, солонины, они исступленно бредили о славе и о том, как ступят на землю; и в этой безграничной исступленности желаемое сплавлялось в лаково-лакомый слиток золота, подвигая путешественников заносить в судовые журналы замысловатые названия и сопровождать их прозаичными координатами, – так однообразие дней разбавлялось открытиями, пусть даже и мнимыми. В похожих обстоятельствах на картах водворились Нимрод, Матадор и Острова Авроры – бледные очертания рассеянных пятен земли, подписанные хладнокровным курсивом.

Подобные феномены, однако, не слишком занимали мое внимание, хоть и считались они непреложными на протяжении долгого времени; по-настоящему влекли меня острова, чья прежняя реальность и последующее исчезновение были подтверждены многочисленными свидетельствами, и всех более – затонувший остров Туанаки, – не только комбинацией звуков, похожих на стихшее секунду назад заклинание, но главным образом одной примечательной записью об обитателях острова, которым, оказывается, были чужды любые формы борьбы и которые не употребляли слово «война» ни в одном из его нелестных контекстов; по детской своей наивности, видимо, где-то глубоко внутри меня еще жившей, я приняла прочитанное за чистую монету, хоть и припомнила на раз дюжину утопических трактатов, авторы которых осмеливались утверждать, что другой мир тоже возможен, но только в теории, а в качестве доказательства приводили не в меру подробные описания форм общественного устройства, продуманные с таким тщанием, какое может свидетельствовать только о безнадежной оторванности от жизни. Итак, вопреки блестящей осведомленности, я, подобно многим моим предшественникам, пустилась на поиски страны, где предаваться воспоминаниям было не принято, где жили только настоящим, где насилие, нужда и смерть находились в забвении, поскольку никто даже знать не знал, что это. Таким рисовался мне Туанаки, и этот чудесный образ вторил приводимым в источниках описаниям: атолл из трех островов, расположенный почти вровень с океаном, в кольце неглубокой лагуны, которая изобилует рыбой, мерцает молочно-голубым и защищена от сильных волн и назойливого прибоя коралловым рифом; поросший частоколом стройных кокосовых пальм и пышными фруктовыми деревьями, населенный неведомой породой людей на редкость дружелюбного и миролюбивого нрава – одним словом, место было восхитительное, и для вящей простоты я окрестила его про себя раем, чьим единственным отличием от стократ воспетого прообраза являлось одно едва приметное и в то же время решающее обстоятельство: плоды его деревьев не сообщали ни капли знания, разве что азбучную истину о том, что перспектива остаться на здешних брегах куда благодатнее, чем уйти, ибо, как вскоре я, к своему удивлению, поняла, эдемский сад в этом уголке Поднебесной служил местом приюта, а не изгнания.

Рассказы о неправдоподобном кусочке суши отличались подробностями, не допускавшими сомнений в прежнем его существовании, хотя точную позицию острова не доводилось определять ни одному хронометру, поскольку ни Уоллис, ни Тасман, ни Бугенвиль, не говоря уже о безымянном капитане сбившегося с курса китобойного судна, никогда не видали его пологих берегов. Я снова и снова увязала в маршрутах великих тихоокеанских экспедиций, следовала за штриховыми и пунктирными линиями, прочерченными на градусной сетке, пересекала разлитый по бумаге океан, соотнося корабельные пути с предполагаемым расположением острова, для которого – во внезапном порыве нахлынувших имперских амбиций – сделала засечку в самом нижнем вакантном четырехугольнике.

Сомнений не оставалось: тот самый мореплаватель, которому удалось проникнуть по воде почти во все уголки мира и которого маленький континент по сей день почитает за величайшего из своих сыновей, похоже, тот самый мореплаватель во время третьего и последнего своего путешествия, ни о чем не подозревая, проскочил атолл Туанаки: 27 марта 1777 года два подчиненных ему корабля-угольщика, некогда сошедшие со стапелей в туманном Уитби, проплыли мимо острова, лежавшего буквально у них под носом, и ничего не заметили – при полном параде, с поднятыми парусами, горделивые, как фрегаты. Прошло уже больше месяца с тех пор, как «Резолюшн», долго служивший Джеймсу Куку верой и правдой, и его эскорт, более молодой и юркий «Дискавери», при первом же легком бризе снялись с якоря в бухте новозеландского залива Королевы Шарлотты, исконно принадлежавшей англичанам, миновали пролив, названный в честь их капитана, через два дня наконец оставили позади холмистый мыс Паллисер, что отливал из-за дымки черно-зеленым, и вышли в открытое море. Но ветры артачились. Свежие, зачастую переменчивые бризы безотрадно слабели, а шквалы, сопровождаемые хлесткими дождями, сменялись мучительными штилями. Даже привычные настойчивые весты вопреки всем сезонным прогнозам на этот раз не спешили гнать корабли к северо-востоку, на долготу Таити, и момент, удобный для того, чтобы снова бросить якорь, угрожающе отодвигался. Они потеряли уже много времени. И с каждым днем таял очередной луч надежды – увы, не плыть их кораблям грядущим летом вдоль берегов Нового Альбиона, не найти лазейки в том заклятом водном пути, который на географических картах – далеких от совершенства – сулил желанное сокращение маршрута между Тихим океаном и Атлантическим. Грезы о проходе, усеянном паковым льдом, но тем не менее пригодном для движения судов, стары как мир и живучи – как всё, о чем грезят ученые-космографы, и сейчас они представлялись более чем реальными; ведь с идеей о существовании гигантского Южного континента пришлось проститься – Кук, в поисках овеянного легендами края, немыслимо большими и затратными зигзагами избороздил все южные моря и не увидел ничего, кроме ледяных гор.

С обвисшими парусами оба судна, мыкаясь, мало-помалу двигались вперед, и вскоре их стала обволакивать оглушительная тишина, совершенно непохожая на то единодушное безмолвие, которым было наполнено мое библиотечное житье-бытье. Звуки этой тишины мне удавалось время от времени распознать: они являлись в виде перекатной долгой зыби, погоды, разгулявшейся словно в насмешку, нескончаемой литании волн, без устали крючащихся и снова сходящих на нет, некогда обвороживших великого Магеллана и надоумивших назвать океан «тихим», – в эфемерном консонансе угадывалось безжалостное шипение вечности, и оно пугало больше, чем самые яростные бури, о каких хотя бы с уверенностью можно сказать, что рано или поздно они уймутся.

Эти воды не были ни мирными, ни тихими, в их черных глубинах бродили в ожидании своего часа необузданные силы. Дно, всё в трещинах и расщелинах, изрезано подводными впадинами и скальными образованиями – незажившими рубцами глубокой древности, когда еще спаянные континенты, дрейфовавшие по Мировому океану единой массой, под воздействием чудовищных сил вдруг стали разрываться и липнуть к мантии Земли, пока литосферные плиты не пришли в движение, подминая друг друга, дыбясь, устремляясь в бездонные пропасти или в светлые выси – всё по законам природы, не знающим ни справедливости, ни пощады. Вода залила конусы вулканов, и по краям их кратеров расселились мириады кораллов, под ласковыми лучами солнца те породили рифы – остовы будущих атоллов, на плодородных почвах которых прорастали семена с намытых приливом ветвей, в то время как потухшие исполины всё глубже погружались в бездну, неизмеримую и беспросветную в масштабах вечности. И пока всё это свершалось, сопровождаемое слабым гулом, который слышен даже сейчас, в трюме блеяла от голода скотина: бык, коровы, телята, бараны, овцы и козы, ржал жеребец с кобылами, надрывались павлин и его павы, квохтали домашние птицы. Кук никогда не брал на борт столько живности – ни дать ни взять, половина ковчега, а всё по настоятельному желанию короля – полный комплект, установленный далеким предшественником: плодитесь и размножайтесь; капитан недоумевал, как Ной ухитрялся набивать все эти голодные рты, ведь они поглощали горы провианта на равных с командой.

Они плыли по открытому морю с большим отклонением от намеченного курса, на пятнадцатый день – если верить записям бывшего на борту бондаря – Кук, особенно радевший за лошадей, в надежде сэкономить сено, запасы которого таяли на глазах, отдал распоряжение забить восемь овец и тем самым положил конец возложенной на них миссии – заселить один из тихоокеанских островов и наплодить там ягнят. Увы, часть мяса исчезла из камбуза еще до готовки – обычная мелкая кража, вот только случались они теперь слишком часто. Капитан печенкой чуял растущее у него за спиной недовольство, чуял предательство, он приказал урезать мясной рацион у всей команды, пока не найдется виновный, а когда люди не притронулись даже к жалкой похлебке, усмотрел в их поведении бунт. Слово, что спичка под палящим солнцем, достаточно искры, и вспыхнет; следующие два дня тянулись бесконечно долго, ветер несколько раз менялся, и, когда задул с юга, капитана, уже давно смотревшего на всех волком, вдруг прорвало, и всё, что лежало на душе камнем, наконец нашло выход в виде ярого неприкрытого гнева. Долговязая одинокая фигура Кука шныряла по палубе как в припадке, он рвал и метал, и его проклятия долетали до пороховой камеры. Снедаемый недоверием капитан перестал заботиться о людях, образ сурового, но справедливого отца, каким он виделся многим, померк, а на его место заступил старый деспот – непредсказуемый, как морские ветры. Невзгоды, выпавшие в том плавании на долю команды, а также тот факт, что на страницах дневника Кук ни словом не упоминает о досадных инцидентах, – всё это было только преддверием последовавшей за тем череды трагических событий, которая прервалась только через два года в бухте Кеалакекуа, где жизнь капитана пришла к страшному завершению.

Истекли последние дни месяца, которому, казалось, не будет конца, время давно обернулось вечностью, в ее бездействии отдельные часы и дни больше не имели никакого значения. Над кораблями кружили альбатросы и буревестники, со свистом разрезали сухой воздух летучие рыбы, курсировали туда-сюда морские свиньи и дельфины, а также стаи крошечных медуз, круглых и маленьких, как пули мушкетов. Но однажды явилась большая белая птица с красным хвостом, возвестив о том, что твердь уже близко, пусть и невидимая пока, в другой раз с той же вестью мимо проплыло громадное бревно, от долгого нахождения в воде затянутое блеклой пленкой морских ракушек, похожих на разбухшие гнойники.

И вот наконец, 29 марта 1777 года, в 10 часов утра на шедшем впереди под ветром «Дискавери» взвился голландский красно-бело-синий флаг – земля. Почти одновременно и с мачты «Резолюшн» заметили серо-голубую струнку суши, блеснувшую на северо-восточном горизонте, призрачную как мираж. До самого заката корабли держали курс к пульсирующей вдали полоске неведомого берега, потом всю ночь, до рассвета, проделывали хитрые маневры, в результате приблизившись к острову мили на четыре; и здесь, с южной его стороны, в бликах встающего из воды солнца команде явилось чарующее зрелище. Сразу несколько человек, тронутые неземной красотой и не полагаясь на капризную память, схватились за кисти и перья в порыве запечатлеть водянистыми красками и худо-бедно наработанными мазками лучезарную панораму: невысокие холмы, мерцающие пурпуром в лучах утреннего солнца, вершины, поросшие пестрыми деревьями и пальмами с их взлохмаченными кронами, сочно-зеленые непроходимые джунгли на склонах, кокосы, джекфруты, плантаны, поблескивающие в сине-розовой дымке.

Я рассматривала эти рисунки, с которых всё еще проступала напитавшая их тоска, в душном зале отдела картографии с его молочно-белыми окнами, никогда не открывавшимися, – как мне разъяснили, ради обеспечения сохранности фонда. Среди эскизов нашлась также карта, принадлежавшая штурману «Дискавери», которому было поручено произвести измерения острова и зарисовать его на бумаге, насколько такое вообще возможно, сидя в шлюпке и огибая не слишком внушительный по размерам участок суши. Штурман, отметив контуры острова двойной линией, а возвышенности решительным, курчавым штрихом, снабдил сам листок подписью вдвойне нелепой, готический шрифт которой говорил о торжественности момента, удостоверявшего открытие «Острова Дискавери». Названием больше, названием меньше, подумала я, очередное голословное заявление, выспреннее и пустое, под стать породившей его унаследованной привычке.

На берегу тем временем уже давно собрался народ – ни сном ни духом о том, что стал частью некоего открытия и теперь в каждом рапорте из тех, что регулярно отправлялись на другой конец света, обречен играть навязанную ему роль туземца. С этой целью островитяне заняли исходные позиции, закинули на плечо дубины, подняли копья. Чем больше их выступало из тенистых зарослей на залитую утренним светом сцену, тем громче и настойчивее звучало гортанное пение. Люди размахивали оружием, снова и снова вскидывали его вверх, в такт боевому кличу, вот только определить, угроза ли в нем или приглашение, было нельзя, сколько к подзорной трубе ни прикладывайся. Толпа – голов уже сотни две – в окуляре казалась почти осязаемой, только и всего, – сделанный из дерева, латуни и стекла прибор, похоже, совершенно не годился для разрешения по-настоящему важных вопросов. Искреннее любопытство, красноречивые, приведенные со знанием дела описания языка, жестов, физического сложения и нарядов, включая традиционные головные уборы и узоры на коже, безупречная скрупулезность, с какой сравнивалось данное племя с другими, – хоть всё это и имело место, от восприятия моряков – самого непосредственного, прежде всех слов – главное ускользало, поскольку мир для них делился на своих и чужих, а явления в нем – на привычные и необыкновенные, поскольку единое они разъединяли и норовили проводить границы там, где их нет, – подобно тому как это делалось на навигационных картах, бахромой береговой линии сообщавших о том, где заканчивается вода и начинается суша.

Я много размышляла: а кто вообще умеет читать приметы, кому понятен язык мушкетов и вертлюжных пушек, язык бессчетного множества рук, левых и правых, простертых или поднятых кверху, кто истолкует беснование людей или их странную сдержанность, вертелá над огнем с нанизанной на них человечиной, трущиеся друг о друга носы – кому под силу всё это объяснить, а еще поднятую к небу лавровую ветвь (бывает, и пальмовую), жесты приветствия, согласия или людоедство. Что есть война, а что мир, как увидеть конец и распознать начало, что такое милость, а что коварство, спрашивала я себя, пока сидела в буфете, откинувшись на спинку обтянутой бордовым бархатом скамьи, и разглядывала сосредоточенно жевавшую вокруг меня публику. Каково это: разделять с соплеменниками одну и ту же пищу, бдеть по ночам при отблесках костра, обменивать утоляющие жажду кокосы на железяки и всякую ерунду?

Итак, люди толклись на берегу: кто-то неуклюже бродил по мелководью, другие пританцовывали и пронзительно кричали в сторону рифа. Но о чем они думали? Мне ли решать?! В то время я никуда не ездила, хотя на недостаток заманчивых приглашений издалека грех было жаловаться, я ходила в библиотеку, где открывала для себя всё новые и новые области для изысканий, надеясь пролить свет на скрытую первопричину бытия и под видом упорядоченных каждодневных занятий придать смысл собственной жизни. Итак, еще раз: люди думали то, что думали, видели то, что видели, и то была их правда.

Во всяком случае, наверняка можно сказать следующее: на узкой лодчонке с высокой раздвоенной кормой подплыли к кораблям два островитянина, из брошенных им даров ни к чему не притронулись – ни к гвоздям, ни к жемчугу, ни к рубахе из красного сукна. Достоверно и то, что один из них, проявив удивительное бесстрашие, поймал веревочную лестницу, поднялся на борт «Резолюшн» и назвал себя Моуруа с острова Мангаиа. В каюте капитан и островитянин, должно быть, какое-то время просто стояли друг против друга и примеривались, глаза в глаза, точно звери, которым никогда прежде встречаться не доводилось: два человека, один идеально круглоголовый, как все туземцы, другой, Кук, с птичьим черепом; первый с мягкими чертами лица и блестящими глазами, полногубый, второй – сама суровость: губы стрункой, выразительный нос, пронизывающий взгляд из глубоких глазниц; длинные смоляные волосы, завязанные на макушке в тугой пучок, и рядом – уже редеющие, спрятанные под серебристо-серым париком; оливковая кожа, от плеча до локтя покрытая татуировками, и тут же, в противовес, бледная как полотно; на крепко сбитом и упитанном теле накидка из лыка, цвета слоновой кости, длиной до колен, напротив – высокая сухощавая фигура в кюлотах и мундире из темно-синего сукна, обшитом золотым галуном. Только уродливые страшные шрамы словно свидетельствовали о тайном союзе, но – разумеется, из самых добрых побуждений – их не выдавали ни многочисленные картины и гравюры с изображениями Кука, ни портрет Моуруа, написанный в тот знаменательный вечер корабельным рисовальщиком: зачем людям знать о ране на лбу туземца, полученной в бою, да еще скверно зажившей, зачем видеть на правой руке Кука вздутый от ожога рубец, что протянулся между большим и указательным пальцем до запястья. В знак скрепления этой нечаянной близости железный топор поменял владельца и, когда за островитянином приехала одна из лодок, отправился с ним. Прибой не ослабевал, и вскоре все надежды высадиться или бросить якорь были похоронены – куда бы ни опускали лот, он всякий раз возвещал одно и то же: дно слишком глубоко и, сверх того, покрыто острыми кораллами. При мысли, что они покинут эти земли, так и не ступив на берег, болезненно горчило, и в вечерних сумерках, когда слабые порывы ветра доносили до моряков ароматы амброзии, горечь перерастала в тягостное разочарование.

На этом месте свидетельства очевидцев обрывались, и тем не менее, несмотря на обилие противоречий, они привели меня сюда: на борт помянутых желто-синих кораблей под красным английским флагом, которым наутро предстояло сняться с якоря и растаять в далеких далях. Я вдруг увидела, что стою на палубе совершенно одна, да и не на палубе вовсе, а на берегу острова, знакомого по размывчатым изображениям на картах, я даже на секунду забыла, что это не Туанаки, а по соседству, что занесло меня не бог весть какими судьбами на Мангаиа – атолл, лежащий в пяти километрах над ложем океана, по очертаниям – вылитый скат, гигантским кольцом объявший широкое известняковое плато с бесчисленными рифами и гротами, вымытыми сильным прибоем, невозделанными землями и топкими озерами, переходящими в холмистый ландшафт, где сыро на вершинах и сухо с подветренной стороны, на склонах. Столь же красноречива и летопись Мангаиа. В ней содержались сведения буквально обо всем: кто кому приходился сыном, кто чьим наследником, кто титулован законно, а кто обманным путем – с той давней поры, когда предки мангаиан в выдолбленных из бревен челнах и каноэ подались на восток, навстречу Сириусу, и когда, причалив к разрозненным землям, стали их заселять. Хроника здешних мест скреплялась не датами, но узами крови, которая текла по причудливо разветвленным каналам, через роды и поколения, время от времени проливаясь на полях сражений.

Я могла только гадать, какая встреча ждала Моуруа на берегу, но – будто сбитая с толку нечистым – вдруг живо представила, как соплеменники налетели на гонца с расспросами: что за бледнолицые гости и откуда пожаловали, как было единодушно решено, что посланы они самим Тангароа, божеством, которому поклонялись на Мангаиа в глубокой древности и который потерпел поражение от брата своего Ронго и бежал в открытое море. Передо мной как наяву потянулся живой поток: люди шли к каменной статуе Ронго, стоявшей недалеко от берега, – почтить память о роковой битве и отблагодарить бога за то, что тот уже во второй раз дал отпор врагу и всему его эскорту. В скудном своем воображении я рисовала, как выступил вперед гонец Моуруа и затянул перед идолом хвалебную песнь, исполненный гордости, присущей человеку чести, мощное его телосложение выдавало закаленного, дожившего до седин воина. Было время, когда он – еще необрезанным мальчиком – ходил в самом последнем ряду бойцов, вооруженный дубиной из железного дерева; с тех пор немало воды утекло: постепенно, битва за битвой, он продвигался вперед, мужественно закрывая бреши, которые оставляли сородичи, сменил оружие и теперь лихо орудовал топором и копьями, оснащенными базальтовыми наконечниками, – вся его жизнь прошла в долине старой лагуны, вокруг которой громоздились исполосованные ветрами прибрежные скалы, напоминая трибуну гигантского амфитеатра, где спокон веков мерились силами воины различных племен – потомки враждовавших друг с другом богов, – схватки продолжались до тех пор, пока глухие удары барабанов войны не возвещали о прекращении боя, после чего все пускались в пляс, во время которого пронзительные вопли танцоров заглушали стоны раненых, триумфальный клич сотрясал ночь и наводил ужас до самого рассвета, и только тогда звучала дробь барабанов мира. Победителю доставался «Мангаиа» – титул правителя, награда немалая. Мангаиа значит мир, Мангаиа значит сила, временная власть, достаточно прочная, чтобы решать любые вопросы: кого куда поселить и какой участок земли дать в надел, а кого лучше спровадить на бесплодные карстовые рифы, где процветает один сушняк. Там, в холодных и сырых известняковых пещерах, отсиживались в ожидании своего часа побежденные, спадая с тела, пока не оставались от них кожа да кости или пока число их потомков не умножалось настолько, что надежда разбить обидчиков в ближайшем сражении вновь начинала крепнуть. Я отчетливо видела, как сверкают в полутьме белки их глаз, слышала, как капает на их головы и затылки вода со сталактитов, давилась запахом гнили.

В те дни и недели, листая этнологические хроники первых миссионеров и штудируя нравы и обычаи островитян, я узнала, что власть на Мангаиа передавалась не по наследству, что ее завоевывали: то в открытом сражении, то во время ночной пирушки, нередко перераставшей в побоище, после которого противник, обманутый и одурманенный растертыми корнями кавы, попадал в чан на раскаленных камнях и тушился в собственном соку до готовности.

На этот раз Моуруа сжимал в руках топор, отливавший нездешним блеском, и если кто думает, что это просто кусок железа на деревянной рукоятке, обычный дар, преподнесенный с благими намерениями, тому невдомек, какой властью он обладает. Отныне топор будет доставаться победителю – по пользе с ним не сравнится ничто, вытесать с его помощью из дерева бочку, доски или оружие так же легко, как разрубить на алтаре Ронго череп жертвы, которую приносили в начале каждого нового правления.

Мангаиа не просто остров, один из тысячи рассеянных по безбрежному океану, Мангаиа – это целый мир, где не имело значения, умрешь ли ты с голоду в лабиринте затхлых гротов или в ветхой пироге под нещадно палящим солнцем. Проигравший терял всё: имя, землю, жизнь, – кому удавалось спастись, тот не думал о возвращении. Есть немало свидетельств о вырвавшихся счастливчиках, которые находили прибежище на острове Туанаки, лежавшем в двух днях ходу. На Мангаиа правители сменяли друг друга, следуя заведенному порядку, и так продолжалось до тех пор, пока круговорот триумфов и поражений вдруг не прервался. История всегда одна и та же, разнятся сценарии: то заявились чужеземцы, никого не спросясь, – пришлось спроваживать; в другой раз китобои – протягивали в сбитых руках пеструю раковину, зубчатыми краями напоминавшую разинутую пасть; то пожаловали миссионеры со своими женами, но, едва ступив на берег, в смертельном страхе заспешили назад, наперекор прибою, бросая привезенное добро: свинью и хряка, которых встретили как божественную пару и, обрядив в мочало, сделали предметом поклонения; толстые книги с черными, похожими на татуировки закорючками и тончайшими страницами, которые нынче шуршат на телах танцоров; а раз завезли неведомую заразу, что унесла больше жизней, чем все кровопролитные войны, вместе взятые. Таким было начало, а дальше последовал конец, долгое прощание с богами. Образы, вырезанные из железного дерева, были поруганы, священные рощи осквернены, кумирни преданы огню. Стенания последнего языческого племени остались неуслышанными, как и его мольбы о пощаде в решающей битве. Те, кто не пожелал обращаться в другую веру, умерли под ударами топоров из американской стали, из камней разбитого колосса Ронго вскоре выросла церковь. Топор Кука стал ржавым реликтом, символом ушедшего господства – он выполнил свое назначение и был возвращен английскому миссионеру второй волны, мне так и не удалось дознаться почему: из гордости ли, а может, в смутной надежде упрочить когда-то скрепленный союз или наоборот – его расторгнуть. Миссионеру тоже было невдомек, и без долгих размышлений он передал кусок старого железа Британскому музею.

Волей-неволей я думала о бродящих в недрах Земли силах. Там, где они заправляют, заведенный издревле круговорот взлетов и падений, удач и провалов совершается быстрее. Острова показываются и снова уходят под воду; продолжительность их жизни короче, чем у материков, они – явления провизорные, в сравнении с миллионами лет и бескрайними просторами океана – бирюзовыми, лазурными и нежно-голубыми, и на глобусах неизменно повернуты к стенке, во всяком случае в читальном зале отдела картографии, по которому я теперь прохаживалась с торжествующим видом, в уверенности, что наконец-то нащупала нужную нить – тонкую пуповину, связавшую Туанаки и Мангаиа – кольцо из отмерших кораллов и базальтовой лавы, вершину торчащей из воды отвесной горы, вытолкнутую на поверхность небывалым подводным землетрясением. Такая же яростная буря увлекла на дно Туанаки, накрыв тяжелыми водами Тихого океана, вскоре после того как миссионеры отправились на поиски острова. Гигантская волна, серой тенью подползавшая от горизонта, поглотила всё вмиг почти беззвучно. Я видела совершенно ясно, как на следующее утро в том самом месте, где находился остров, на зеркально-гладкой поверхности океана плавали только мертвые деревья.

За год до этого события маленькая шхуна с командой в семь человек нащупала среди рифов проход и достигла пустынных берегов Туанаки. По приказу капитана один из матросов, вооруженный только кортиком, отправился на разведку острова; продираясь через дебри банановых зарослей, кокосовых пальм, бугенвиллей и диких орхидей, он вдыхал воздух, насыщенный ароматом плюмерии, гибискуса и белого жасмина, а когда наконец выбрался на поляну, то обнаружил на ней дом собраний, а внутри немногочисленную группу мужчин. Они были одеты в пончо Мангаиа и говорили на местном диалекте, отмечалось в единственном свидетельствующем о той встрече документе, который я перечитывала с чувством безмерного удовлетворения.

Один из присутствующих – верно, старейший – знаком попросил гостя войти, и когда тот последовал приглашению, задал вопрос о капитане.

– Капитан на борту, – правдиво отвечал матрос.

– Отчего ж не сходит на берег? – не поведя бровью, продолжил расспросы старик. На шее у него болталась витая раковина.

– Боится, что убьете.

Наступила тишина, и две-три секунды казалось, что прибой угрожающе близко. Старик посмотрел в густые заросли. И наконец с удивительным спокойствием произнес:

– Мы не умеем убивать. Мы мастаки плясать.

Напоследок мой взгляд еще раз задержался на бледно-голубом глобусе. Я сразу нашла искомую точку. В точности там, где экватор, чуть южнее, среди рассеянных островков лежал идеальный клочок земли – вдали от мира, о котором забыл всё, что когда-то знал. А мир печалится только о том, чем ведает, и даже не подозревает, чего лишился, что затерявшееся на земной сфере крошечное пятнышко в не меньшей мере достойно называться его центром, поскольку связано оно с Землей не узами торговли, не путами войны, но несравнимо более крепким сплетением, сотканным из тончайших нитей мифа. Ведь миф – высшая из реальностей, а библиотека – подумалось мне на секунду – доподлинная арена истории.

За окном зарядил дождь, сопровождаемый муссоном, влажным и для здешних северных широт непривычно теплым.