Наталья Александрова Картина Черного человека


«Артефакт&Детектив»!



© Александрова Н.Н., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024


– Птичкина! – послышался из кабинета голос шефа. – Зайди ко мне!

Светка и Ленка переглянулись и дружно фыркнули, потом уставились на меня в ожидании, надо думать, что я как-нибудь проявлюсь, отреагирую на эти слова. Ну, не на ту напали, я без труда сохранила на лице каменное выражение и встала из-за своего стола. И уже тогда посмотрела на них сверху.

Дело в том, что во мне росту метр восемьдесят, так что взгляд мой произвел на этих двух куриц должное впечатление, хотя смотрела я просто так, не надувала щеки и не выкатывала грозно глаза, вообще не делала никаких гримас.

Девицы притихли, а Светка даже заерзала на стуле.

Я выпрямила спину, подняла голову и строевым шагом проследовала в кабинет шефа.

Кабинет – это громко сказано, на самом деле это был просто отгороженный стеклянной стенкой кусок общего помещения фирмы. Шеф у нас считает, что все должно быть прозрачно, ему, мол, нечего скрывать от общественности и от сотрудников. На самом деле он боится, что какая-нибудь сотрудница, рассердившись на его хамство, обвинит его в домогательствах.

Скажу сразу, мечтать нашему шефу не вредно, поскольку ни одной мало-мальски нормальной женщине от пятнадцати до семидесяти пяти лет не придет в голову никакой мысли на этот счет. Да это себя не уважать нужно, чтобы обвинить этого типа в домогательствах; от людей, что называется, стыдно будет…

Это Петровна так говорит, я от нее всяких словечек нахваталась. Но о ней после.

Значит, в кабинете у шефа помещаются только письменный стол, узкий стеллаж, где ничего нужного не лежит, а так, всякая ерунда, его кресло и один стул для посетителей. И стул этот в данный момент был занят Сан Ванычем.

Увидев меня, он посмурнел лицом и даже скривил его на сторону, как будто это не лицо, а карнавальная маска, которая плохо держится, так что мне захотелось двинуть его как следует сбоку, чтобы лицо встало на место.

Но, разумеется, я не стала этого делать, рукой не шевельнула и бровью не повела.

Сан Ваныч числится в нашей фирме заместителем директора, на самом деле он нечто вроде завхоза, хотя, не дай бог, ему об этом сказать. По словам ребят, в работе он не соображает нисколько, а вот за хозяйством худо-бедно следит. И обожает всякие общественные дела, сам говорит, что ему бы родиться лет на двадцать пораньше, он бы тогда до председателя профкома дослужился.

Мы все только плечами пожимаем – понятия не имеем, кто такой председатель профкома. А когда я дома рассказала про это Петровне, то она долго меня просвещала.

Оказалось, что председатель профкома при советской власти был едва ли не главнее директора, потому что через него шли все бесплатные путевки в санатории и дома отдыха, и в очередь на квартиру он мог записать не в конец, а в начало, и в детский садик. Поэтому все с ним старались дружить. Ну, нашему Сан Ванычу такое, конечно, не светит, времена не те.

Мы с ним терпеть не можем друг друга, потому что… потому что я вообще не люблю людей, за редким исключением, правда. А он просто противный мужик, с этим все женщины в нашей фирме согласны. Мужчины тоже.

Кстати, по совету Петровны я стала звать его Шурой из бухгалтерии. Петровна сказала, что был такой старый фильм, там эта Шура была такая же общественница, только фамилию артистки она забыла. Она вообще все забывает.

Значит, единственный стул в кабинете шефа был занят Сан Ванычем, и он и не подумал мне его уступить. Впрочем, другого я от него и не ждала. Наоборот, так даже лучше. Теперь шефу пришлось задрать голову, чтобы посмотреть на меня.

– Птичкина… – начал он, – то есть… это… – под моим пристальным взглядом он слегка смутился. – В общем, сейчас поедешь вот с Сан Ванычем в одно место… тут…

– На Петроградскую, – подсказал Сан Ваныч, – тут недалеко.

«И что я там потеряла?» – Разумеется, эти слова я не сказала вслух, а подумала.

Но шеф, как ни странно, понял.

– Поможешь ему с картиной! – он повысил было голос, но оглянулся на дверь и моргнул мне, чтобы я закрыла ее плотнее.

– Подарок Лисицыной! – полушепотом объяснил шеф.

Ну, про юбилей нашего главбуха Анны Павловны я знала, готовилось невиданное торжество, и все сотрудники приглашены уже были в ресторан в следующую субботу. И шеф даже выделил на это дело какие-то деньги. А подарок поручили Сан Ванычу, то есть он, как обычно, сам вызвался. Долго мотался по магазинам и наконец нашел картину. И теперь нужно было ее забрать и привезти незаметно сюда, чтобы Анна Павловна не обрадовалась раньше времени.

– Уразумела? – раздраженно закончил шеф.

– Про картину – да, но для чего я-то нужна? – я пожала плечами. – Или это полотно размером с «Последний день Помпеи»? Тогда мы и вдвоем не справимся.

– Не умничай! – тут же влез Сан Ваныч. – Картина ценная, покараулишь ее в машине, пока я по делам пойду.

Вот нашел себе сторожа! Я хотела посоветовать ему, чтобы завел собаку, но тогда он обязательно скажет, что одна собака в офисе уже есть, потому что отлаиваться я умею лучше всякой овчарки. Так что я благоразумно промолчала.

Вот вы спросите, почему шеф подрядил меня? Да потому, что в этом гадюшнике, по недоразумению считающимся фирмой, я исполняю должность младшего менеджера. А почему же я терплю такую скучную работу, да еще и с маленькой зарплатой? Это важный вопрос, но о нем потом.

А сейчас я взяла куртку и пошла к выходу, заглянув по дороге к Вике. Он увлеченно стучал по клавиатуре своего компьютера и даже не обернулся.

Все в порядке.


Пробок, как ни странно, не было, и мы довольно быстро приехали на Петроградскую сторону, в ту ее непарадную часть, которая расположена неподалеку от зоопарка. Там и улица называется Зверинской, и жителям этой Зверинской улицы каждую ночь слышно рычание львов, как будто они живут не в Петербурге, а в Африке. Впрочем, есть ли сейчас львы в зоопарке, я не в курсе, была там пару раз давным-давно, нас с Викой его мама водила. Но про Вику потом, потому что долгий рассказ получится.

На этой Зверинской улице, чуть в стороне от зоопарка, и располагался тот пункт выдачи интернет-покупок, где нам нужно было получить свой подарок.

Мы поднялись по узкой лесенке, причем Сан Ваныч еще ворчал, какая она крутая и без перил, так что зимой, небось, сколько людей на ней сломали конечности. Я помалкивала, потому что с этим типом лучше не вступать ни в какие разговоры.

Говорила уже, что я не очень люблю людей, за некоторым исключением, конечно. Так что стараюсь поменьше с людьми общаться. Но поскольку человек все же животное общественное (не моя мысль, кто-то из великих сказал), то волей-неволей это делать приходится. Так что мой метод заключается в следующем:

– не заводить разговор первой;

– отвечать только на те вопросы, которые обращены непосредственно ко мне лично;

– не отвечать ни на какие выпады, смешки и хихиканья за спиной, то есть не показывать виду, что меня это как-то задевает. Хотя меня редко что-то может задеть, хорошую школу прошла в детстве.

Но о детстве-то уж точно потом.

Итак, Сан Ваныч назвал номер заказа, и озабоченная девушка вынесла из задней комнаты картину, плотно обмотанную упаковочной пленкой. Она сверила номер на этикетке с тем, который назвал Сан Ваныч, и выдала нам эту мумию картины. Сан Ваныч передал картину мне и расписался на квитанции. Тут же сняли деньги с карточки, его телефон хрюкнул, и девушка согласно кивнула.

– Что стоишь, неси! – бросил мне Сан Ваныч, не отрываясь от телефона.

– А проверять мы не будем? – спросила я, прежде чем выйти из офиса доставки.

– А чего ее проверять? – нахмурился Сан Ваныч. – Видно же, что картина!

– Так, может, не та, которую вы заказывали…

Тут он на меня взглянул так, как будто я сморозила какую-то несусветную глупость.

– Пойдем уже, Птичкина! – бросил мне он, но тут же опасливо замолк, потому что я встала на месте и, надо думать, так на него посмотрела, что в глазах у него отразился самый настоящий страх.

Не то чтобы он боялся меня лично, нет, он испугался за картину, подумав, что я вполне могла бы в данный момент надеть ее ему на голову. А что, если с размаху, то и пленку прорвать можно, да и саму картину тоже. И что тогда дарить Анне Павловне? Да и денег общественных жалко.

Дело в том, что фамилия моя Невеличкина. Ну да, такая уж досталась при рождении. Мне при рождении много чего досталось ужасного, так что фамилия – это не самое плохое. Но при наличии роста в сто восемьдесят сантиметров, сорокового размера обуви и лошадиной, как выражается Петровна, физиономии, фамилия моя вызывает у окружающих неизменные улыбки. А я не люблю, когда надо мной смеются, все детство провела в таком состоянии. И хотя, как уже говорилось, меня теперь мало что трогает, но просто, как говорится в одном старом анекдоте: в армии должна быть дисциплина.

В офисе все уже привыкли: подумаешь, фамилия как фамилия, но тут начальник оказался на высоте своего обычного хамства, то есть упорно делал вид, что путает мою фамилию и называет Птичкиной. Ну, птичка-невеличка, похоже…

Коллективу такая шутка очень понравилась, но… как опять-таки говорит Петровна: «Что можно царю, то нельзя поросенку». То есть шефу я, конечно, тоже выскажу все, что о нем думаю, но только в самый последний день, перед тем как уволюсь.

Но пока увольнение не планируется из-за Вики, ему вроде в этой фирме нравится. Ну и ладно.

Но это не значит, что остальным такое разрешено. Была уже парочка случаев… Светке Линевой за такое я облила отчет чернилами для принтера, а одному парню из компьютерного отдела выкрутила ухо так, что им неделю можно было освещать дорогу в полной темноте.

Так что Сан Ваныч не зря испугался. И даже опасливо пробормотал неразборчивые извинения, на что я милостиво кивнула. В конце концов, мне на него наплевать.

Тогда он снизошел до объяснений по поводу картины – не потому, что захотел меня просветить, а просто из любви с умным видом поговорить на отвлеченные темы:

– Ты же видишь, как она запакована. Это ее полчаса распаковывать надо да потом снова запаковывать… У тебя, может, много лишнего времени, а у меня еще дел полно!

Я в ответ на эти оправдания только фыркнула.

Мы спустились по той же лестнице, и Сан Ваныч велел мне вместе с картиной расположиться на заднем сиденье. Что я и сделала, обхватив картину, чтобы она не упала на пол.

Машина тронулась, и я спросила вопреки самой же установленным правилам:

– А что хоть за картина-то? Что на ней нарисовано?

– Пейзаж, – лаконично отозвался Сан Ваныч. И решил уточнить, подумал, должно быть, что я не знаю это слово: – Вроде как «три медведя», только без медведей.

Ну, пейзаж так пейзаж. Небось речка какая-нибудь да лес, что-то в духе Шишкина или Левитана.

И спрашивается, на фига нашей Анне Павловне такая картина? Тетка она крепкая, бухгалтерию свою держит железной рукой, все у нее в полном порядке, и, насколько я знаю, никакой живописью она совершенно не интересуется.

И вообще, искусство и наша Анна Павловна ну никак не сочетаются. В кино и театры она не ходит, на выставки тоже, да если честно, даже девчонки, что сидят с ней в одной комнате, понятия не имеют, чем она увлекается в нерабочее, так сказать, время. Так что с какого перепуга Сан Ваныч решил, что ей нужна картина, я в толк не возьму.

Ну, мне, в общем, нет до этого никакого дела, мой номер шестнадцатый… это опять-таки Петровна так говорит.

Не буду утомлять вас описанием обратной дороги, но, когда мы приехали в офис фирмы, Сан Ваныч повел себя как секретный агент: велел мне отвлекать Анну Павловну разговорами, пока он незаметно пронесет мимо нее подарок.

Дело в том, что наша Анна Павловна обладает уникальным, почти сверхъестественным свойством – когда бы ты ни пришел в офис, ты непременно встретишь ее в коридоре. Как будто она там весь день караулит. Когда она работает – непонятно, но, как уже говорила, в бухгалтерии у нее полный порядок.

Ну и случилось – я столкнулась с ней нос к носу и завела бессмысленный и бессвязный разговор о том, какая в этом году необыкновенно теплая осень.

Анна Павловна смотрела на меня с удивлением и пыталась прервать разговор и уйти, но я ее чуть не силой удерживала, пока Сан Ваныч с картиной не прокрался за ее спиной.

Выглядел он при этом очень смешно, шел на цыпочках, маленькими шажками, втянув голову в плечи, так что мне стоило большого труда не расхохотаться.

На этом мои взаимоотношения с этой картиной прервались до самого дня юбилея, а именно до ближайшей субботы.

В предыдущие два дня не произошло в нашем офисе ничего интересного, поскольку дамский коллектив был занят исключительно обсуждением туалетов. Кто-то прикупил по этому случаю новые туфли, кто-то – платье, а Светка Линева отхватила дорогущую сумку (с большой скидкой, разумеется).

Я, как вы понимаете, в обсуждениях не участвовала, потому что… потому что мне неинтересно. Из одежды я предпочитаю джинсы, из обуви – кроссовки, в них комфортно.

Но в ресторан все же в джинсах не пойдешь (я бы могла, но мама Вики в свое время объяснила мне, что это неуважение к человеку, который меня пригласил).

Так что поскольку Анна Павловна ничего мне плохого не сделала и даже ни разу не назвала меня Птичкиной, то я подумала и надела в ресторан платье. И туфли, без каблуков, разумеется.

Ну да, есть у меня парочка самых обычных платьев, одно я прячу в квартире Вики, потому что у меня дома иногда такое творится… но об этом после.


Короче, в субботу мы всем дружным (ха-ха) коллективом отправились в ресторан. Девицы, само собой, разоделись, и даже мужчины пришли в костюмах. Сан Ваныч тоже, но было такое чувство, что свой костюм он надевал последний раз на похороны собственной тещи. Хотя, кажется, он вообще не женат…

На юбилярше Анне Павловне Лисицыной было платье…

Вообще-то само платье было бы и ничего, но видно, что она чувствует себя в нем не очень-то комфортно. Да еще в салоне сделали ей такой визаж, что лицо ее сильно напоминало раскрашенного покойника. Девицы, конечно, тут же принялись по этому поводу злословить, хихикать и перешептываться, в чем я участия не принимала. Говорила уже, что не люблю пустой болтовни. И к тому же Анна Павловна ничего мне плохого не сделала, так что зачем зря над человеком насмехаться.

Из посторонних в ресторане были сын Анны Павловны, еще парочка теток, чем-то неуловимо похожих на нее, подружки, значит, остальных я не запомнила.

Все расселись и хотели уже приступить к трапезе, но Сан Ваныч позвенел ножом по бокалу, требуя всеобщего внимания, встал и завел длинную речь о том, какая Анна Павловна незаменимая, и как много пользы принесла нашей фирме, и прочее бла-бла-бла. В общем-то это должен был сказать шеф, но он в это время спокойно ел. И даже вина себе налил.

Все хотели наконец поесть и выпить и с нетерпением ждали конца речи.

Наконец Сан Ваныч подошел к этому концу и торжественно объявил, что руководство фирмы, зная, что Анна Павловна любит искусство и отличается безупречным вкусом, дарит ей произведение этого самого искусства…

В этом месте я услышала тихое сдержанное фырканье, и даже некоторые мужчины наклонили головы, чтобы скрыть улыбки. Анне Павловне же из-за визажа плохо удавалась мимика, поэтому на лице ее ничего не отразилось.

Тут снова мне пришлось выступить в роли ассистента: я принесла ту самую картину (она была, слава богу, распакована и закрыта тканью), поставила ее на стол перед юбиляршей. Тут все тот же Сан Ваныч, любитель театральных эффектов, сдернул ткань, чтобы Анна Павловна могла наконец увидеть подарок…

Он, должно быть, рассчитывал на эффект, но не на такой.

Анна Павловна взглянула на картину, чуть прищурив глаза. Ах да, она же была без очков, так что сделала шаг вперед и наклонилась, чтобы рассмотреть картину получше. А рассмотрев, ахнула, покачнулась и трясущейся рукой схватилась за сердце.

Лицо ее резко побледнело, это было видно даже под слоями тонального крема, глаза чуть не выкатились из орбит, губы задрожали, ноги подкосились, и она упала лицом на стол. Тот самый небольшой столик, на котором стояла картина.

От такого толчка картина упала на пол. Анна Павловна застыла в странной позе – лицом на столе, а сама на полу сидит. Одна туфля свалилась, и стала видна петля на колготках.

Все наши повскакали с мест и заахали. И кое-кто рванулся к Анне Павловне, чтобы помочь.

Я была к ней ближе всех, поэтому подскочила, приподняла ее голову, чтобы легче было дышать, наклонилась поближе…

И тут Анна Павловна едва слышно проговорила:

– Фиолетово…

– Что?! – переспросила я удивленно.

– Фиолетово… висит… ноги, ноги… Ой!

И больше она уже ничего не сказала, только захрипела и вообще замолкла.

Я все еще придерживала ее голову, но она вдруг стала гораздо тяжелее, и я каким-то шестым чувством поняла, что Анна Павловна умерла. Вот не спрашивайте почему, но поняла – и все.

– Сделайте же что-нибудь! – крикнула я Сан Ванычу, который с обалделым видом стоял рядом.

– Что сделать? – пролепетал он.

– Ну, вы же всегда знаете, что нужно делать!

Тут он наконец пришел в себя, схватил телефон и начал звонить в «Скорую».

– Погуляли! – проговорил наш водитель Рома.

Он умеет высказаться лаконично, главное, своевременно.

Дальше у меня случился какой-то провал памяти. Точнее, я воспринимала происходящее как будто сквозь толстое стекло.

Приехали какие-то люди в белом, осмотрели Анну Павловну, констатировали смерть. Я вроде как видела и слышала все это и даже отвечала на какие-то вопросы, но не воспринимала по-настоящему. Официанты бегали, девицы визжали, шеф ругался неприличными словами, мужчины выбегали курить – в общем, в ресторане был самый настоящий сумасшедший дом.

Я находилась в центре событий, но ничего не воспринимала, все они обтекали меня, как волны обтекают скалу в море.

Вдруг, уже под конец, я опомнилась – вспомнила про Вику и бросилась его искать.

Он был в порядке: стоял в углу перед большим аквариумом и следил за плавающими там рыбами. Народ потихоньку расходился – что тут делать-то теперь…

Я хотела уже увести Вику из ресторана, но тут ко мне подошел Сан Ваныч и сказал:

– Ты… это… картину забери.

Я его сперва не поняла:

– Что? Какую картину?

– Ну как – какую? Которую мы ей… покойнице подарили. Все же общественная собственность.

– А почему я? – вскинулась я.

– Потому что ты на машине, – отрубил он, – а мне еще труповозку ждать. А когда она еще приедет. Звонил им – сказали, теперь спешить некуда. И эти, со «Скорой», ее не взяли, у нас, говорят, еще пять вызовов, живых спасать надо!

Ну да, всегда я оказываюсь крайней… Но, с другой стороны, Сан Ванычу тоже не позавидуешь.

Я хотела ему это сказать, но Сан Ваныч уже исчез. А ко мне подошел ужасно недовольный менеджер ресторана с картиной в руках, завернутой в какое-то серое полотно, и протянул мне:

– Вот, возьмите, ваш начальник сказал, что вам можно отдать. Нам она только мешает.

Я выругалась про себя, обхватила одной рукой картину, другой взяла за локоть Вику и выкатилась из ресторана.

Вы, может быть, думаете, что у меня своя машина? Ох, если бы это было так, я бы в этом гадюшнике не работала! Нет, машина принадлежит маме Вики, он сам водить не может, поэтому я получила права и вожу машину по доверенности.

Вику я довезла до его дома и сдала с рук на руки его маме, она пыталась расспрашивать, как все прошло, но, взглянув на меня, поняла, что лучше с этим подождать. Вот за что уважаю эту женщину, так за то, что она всегда умеет вовремя остановиться. Впрочем, не только за это, но об остальном после.

Распрощавшись, я – с картиной под мышкой – пошла к себе, благо дома наши совсем рядом.

Поднялась, открыла дверь своим ключом.

В коридоре, конечно, меня поджидала Петровна.

Она с любопытством уставилась на картину и спросила:

– А это что у тебя, Алешка?

Не помню, говорила ли я, что полное мое имя Алевтина, как это вышло, потом объясню, некоторые люди, с которыми я в относительно хороших отношениях, зовут Алей, а Петровна – Алешей, ну да, мужским именем. Но я привыкла.

– Картина, – отмахнулась я.

Петровна по своему обыкновению продекламировала подходящий к случаю детский стишок:

– Дама сдавала в багаж

Диван, чемодан, саквояж,

Картину, корзину, картонку…

Про собачонку она говорить не стала, вместо этого продолжила расспросы:

– А что еще за картина? Откуда?

– Это чужое, с работы! Ничего не трогай! – ответила я и прислонила картину лицевой стороной к стене.

И отправилась в туалет – давно уже туда стремилась. В ресторане такой дурдом, что никак не успеть было.

Из туалета я услышала какой-то странный звук, будто кто-то уронил на пол мешок картошки.

В удивлении я вышла, вернулась в прихожую…

И увидела на полу Петровну.

Она лежала с закрытыми глазами и, кажется, не дышала. Однако, приглядевшись, я увидела, что правая рука старухи едва заметно подрагивает.

У меня случилось то, что французы называют дежавю – показалось, что я это уже видела. Ну да, только что в ресторане на моих глазах умерла Анна Павловна, и вот теперь Петровна…

Две смерти в один день – это уже перебор!

Я опустилась рядом с Петровной на колени, похлопала ее по щекам и проговорила:

– Петровна, миленькая, не умирай!

Не скажу, что я к ней питаю какие-то особенно нежные чувства, но знаю ее с детства и как-то привыкла к ее незаметному, непритязательному существованию, к тому, что она всегда рядом со своей нарастающей деменцией.

К счастью, глаза старухи открылись, правда, выражение в них было какое-то дикое. В ее глазах был страх, да что там страх, в них был запредельный ужас. Она что-то зашептала.

Я пригнулась ближе и с трудом разобрала:

– Робин-Бобин-Барабек

Скушал сорок человек…

– Петровна, ну что ты несешь? – проговорила я, радуясь тому, что она вроде жива. – Что с тобой? Ты можешь встать?

Но ждать от нее осмысленного ответа не приходилось. Вместо этого она проговорила немного громче и отчетливее:

– Людоеда людоед

Приглашает на обед…

– Да что ты такое несешь? – Я всерьез испугалась.

А она вместо ответа приподняла левую руку и показала на что-то у меня за спиной.

И снова в ее взгляде и в самом жесте едва шевельнувшейся руки был дикий ужас.

Я повернулась, посмотрела, на что она показывает… и увидела картину.

Я точно помню, что поставила ее лицом к стене, видно, Петровна из любопытства повернула картину. Говорила уже, что Петровна для своих лет не в меру шустрая и любопытна, как сорока.

Только сейчас я как следует рассмотрела эту чертову картину.

Картина как картина – пейзаж, как и говорил Сан Ваныч.

Честно говоря, этот пейзаж не очень мне понравился, мрачный какой-то, депрессивный. На картине был изображен густой лес, старые темные деревья окружали небольшое озерцо с темной торфяной водой. И больше ничего – ни людей, ни животных, птицы какой-нибудь на ветке сосны и то не было.

И тут до меня дошло, что Анна Павловна умерла, взглянув на эту картину, и вот сейчас Петровна… вроде она не умерла, но ей явно очень плохо!

Да что такого в этой картине?

Я снова взглянула на нее, прислушалась к себе – нет, ничего особенного я не почувствовала.

Ну, мрачная картина, безрадостная, но, чтобы от ее вида прийти в такой ужас, от которого можно потерять сознание и даже умереть… нет, этого я не могла представить.

Петровна тем временем снова отключилась, дышала часто и неровно, по ее телу то и дело пробегали судороги.

Я достала телефон и вызвала «Скорую».

И только тогда открылась дверь комнаты матери, и она выползла в прихожую, нечесаная, в старом халате.

– Чего орете ночь-полночь? – набросилась она на меня. – Мне завтра на работу!

Все ясно, когда на работу, она не пьет, потому что там начальник строгий, грозился уволить, если унюхает запах. И никакая мятная резинка не поможет, он по внешнему виду определит, пила мать накануне или нет. Работает мать на продуктовом складе сутками. Завтра ей на смену, поэтому накануне она жутко злая. Но мне ее настроение по фигу, поэтому я просто показала ей на Петровну.

– Что, померла ведьма старая? – мать необычайно оживилась.

– Погоди радоваться, жива она, – сообщила я.

– Ну, это ненадолго! – мать подошла ближе и неприязненно заглянула в лицо Петровне. – Вон едва дышит, наверняка скоро окочурится! А ты куда звонила?

– В «Скорую», конечно, куда же еще?

– Зря! – припечатала мать. – Пока они приедут, она уже помрет, так что еще и обругают нас, что зря вызвали.

И тут же она оглушительно заорала:

– Виталик! Виталик! Иди скорей сюда!

Через некоторое время открылась еще одна дверь, и в прихожей появился Поганец. Это я его так зову, а он меня – Убогой, Уродиной или Умственно отсталой.

Вид у него был как всегда – тщедушный, хилый, бледный, жирные патлы висят вдоль впавших щек, в общем, как говорит все та же Петровна – «отворотясь не наглядеться».

Противно говорить, но это сокровище приходится мне братом, не родным, а единоутробным, то есть по матери.

– Чего тебе? – прохрипел он матери.

С тех пор как у меня окончательно лопнуло терпение и я перестала делать вид, что не реагирую на его мелкие гадости, а объяснила ему с применением физических методов, как нужно себя вести, он упорно меня игнорирует.

– Мне – ничего! – рявкнула мать. – Бабка твоя померла, вот! – и она кивнула на Петровну.

– Еще нет, – охладила я Поганца, потому что он сунулся было к Петровне, – так что отвали пока.

Он вызверился на меня и открыл было рот, чтобы обругать, потому что при матери он меня не очень боится, но тут раздался звонок в дверь, это приехала «Скорая».

Врачей было двое – одна толстая тетка; форма ее была размера не меньше шестидесятого. А при ней молодой совсем парень, стажер, что ли. Или фельдшер.

– Это чего у вас? – спросила тетка, не делая попытки нагнуться. – Что она на полу-то лежит?

– Упала, вот и лежит, – сказала я.

– А с чего упала-то?

– Не знаю, я в туалете была, выхожу, а она тут лежит, – честно ответила я.

– Рома, погляди! – бросила тетка парню.

Он нагнулся и ощупал Петровну довольно профессионально, затем пробормотал что-то на невнятной латыни. Я в это время догадалась принести из кухни табуретку, и тогда врачиха соизволила приступить к осмотру.

– Сколько лет? – спросила она, закончив, а узнав, что восемьдесят семь, замахала руками.

– И куда мы ее повезем? И зачем?

– То есть как зачем? – удивилась я. – А чего вы приехали, если лечить ее не собираетесь?

– Да что лечить-то, когда она отходит уже! – отмахнулась врачиха. – Перенести ее на кровать, да мы подождем, чтобы смерть констатировать. Чтоб два раза не ездить.

Скажу честно, уж на что я человек в этом смысле спокойный и невозмутимый, потому как с детства нагляделась на такое хамство, но тут я не нашлась что сказать.

Положение неожиданно спасла мать, которая начала орать. Вот, казалось бы, только что она радовалась, что Петровна помирает, но у матери моей жутко скандальный характер, она говорит, что это жизнь ее такой сделала. Так или иначе она не может себя сдержать, и в этом случае она завыла, как пароходная сирена.

Обругала всех и пообещала, что будет жаловаться в больницу, в райздрав, в горздрав и почему-то в Главное управление транспорта. Ах да, Петровна же всю жизнь проработала трамвайным кондуктором. Так это когда было-то…

После десяти минут материного оглушительного крика врачиха сдалась, тем более что Рома тихонько сказал ей, что, похоже, у бабули инсульт, а с инсультом ведь ничего непонятно, может, она еще и долго проживет.

Они вызвали водителя с носилками, погрузили Петровну и понесли. Я кинулась было в комнату, чтобы собрать вещи, но врачиха сказала, что возьмет только паспорт и полис, а остальное чтобы я завтра принесла.

– Ничего, – сказала мать, узнав, что везут Петровну в Пятую городскую клиническую больницу, – там они ее быстро уморят. Знаю я эту Пятую истребительную…

Я пошла в нашу с Петровной комнату, прихватив с собой картину. Не то чтобы мне так хотелось иметь ее рядом, но Поганец запросто может изрезать ее ножом или измазать так, что и не отмоешь. А Сан Ваныч с меня спросит.

В комнате я посмотрела на разобранную постель Петровны и покачала головой.

Если бабка помрет, нарушится хрупкое равновесие, которое с некоторых пор установилось в нашей квартире, и мне придется несладко. Хотя, если честно, сладко мне никогда тут и не было.


Все началось именно с этой квартиры. Не совсем так, когда стал актуален вопрос квартиры, мне было уже десять лет, и жила я в далеком маленьком городе в доме барачного типа с бабкой. Бабка была самая настоящая, то есть моя мать приходилась ей родной дочерью, но если вы думаете, что это как-то влияло на ее отношение ко мне, то вы глубоко ошибаетесь.

Если честно, то все началось еще раньше, когда моя мать забеременела от одного такого… в общем, по тем временам он считался богатым человеком. То есть это мать так объяснила бабке уже потом, когда, узнав о ее беременности, тот тип выгнал ее вон, потому что занимал высокое положение в большом городе и развод с женой был ему никак не нужен. Все это известно со слов матери, доказательств никаких нет, так что я не слишком верю.

Мать моя была глупа и упряма и решила родить, а потом принести ему ребенка на порог. Но ждать девять месяцев ей было скучно, поэтому она болталась по всяким злачным местам и встретила там уж такого криминального типа, про которого все знали, что лучше с ним не связываться. У матери же не было особого выбора, потому что тот первый, богатый и влиятельный тип, бросил ее совершенно без денег, а бабка пилила ее постоянно, что кормить не будет даром ни ее, ни ее отродье.

У матери была надежда убедить потом того криминального типа, что он отец ребенка, но, разумеется, ничего не вышло, потому что город у нас маленький, и ее история всем была известна.

Так что криминальный тип послал ее подальше, а она вместо того, чтобы сидеть тихо, пыталась качать права.

Ничего, разумеется, не добилась, только пару раз ее слегка побили его охранники, а потом криминального типа застрелили в одной разборке.

До десяти лет я слушала эту историю от бабки не реже раза в месяц. Точнее, в конце месяца, когда у нас кончались деньги и она начинала причитать и ругать мать последними словами.

Разумеется, было за что, потому что, когда родилась я… В общем, родился урод. Потом врачи пытались поставить диагноз, но в нашем роддоме даже ничего толком не записали в карточку.

В общем, что-то такое у младенца было с лицом, отчего-то оно было все перекошенное и искривленное. «Разрастется», сказали матери и выписали нас поскорее.

Фотографий той поры у меня нет ни одной, да это и к лучшему. Потому что мать выдержала со мной ровно месяц, после чего взяла остаток декретных денег, да и сбежала, оставив меня бабке.

Вы не поверите, но, очевидно, там, наверху, кто-то решил сильно приколоться. Здоровые дети умирают от болезней или несчастных случаев, да просто так, ни с чего. Я же не простужалась, не выпадала из кровати, ни одна злая собака меня не покусала.

Я не выпила ненароком жидкость для чистки унитазов, не свалилась с лестницы, не расшибла голову на льду и не утонула в нашей речке, хотя случаи были. Но не со мной.

Все было нормально, но только не с лицом. На скулах у меня были две большие шишки, отчего глаза казались вылезшими из орбит. Было трудно дышать, очевидно, эти шишки перекрывали дыхательные пути, отчего рот у меня все время был открыт.

Шишки росли вместе со мной, от этого я поздно заговорила, да и получалось плохо, была, по выражению бабки, каша во рту.

Бабка пыталась сдать меня в интернат для детей-инвалидов, но туда брали только полных сирот или отказников. А мать, эта дура, как орала бабка, взяла меня домой, а надо было там сразу писать отказ.

Пробовала бабка оформить мне пенсию, как ребенку-инвалиду, но опять-таки нужно было водить меня по инстанциям, и бабке быстро это надоело.

Так и жили. В садик я, ясное дело, не ходила. А в школу пришлось идти. Причем в самую обычную, дворовую, в нашем городе почти все были такие.

И если до школы я сидела дома в нашей с бабкой комнате или выходила в коридор, который в доме барачного типа был длиннющий, то теперь…

Да, во дворе возле дома, где летом мужики забивали «козла» и бабушки сплетничали на лавочке, меня никто не трогал. Ну, дразнили, конечно, с собой в игру не брали, но я и не очень-то стремилась. А пьяненький дядя Веня из четвертого номера всегда с получки угощал меня конфетами, соседки тоже отдавали кое-что из одежды. И тот же дядя Веня нет-нет да и даст подзатыльника какому-нибудь мальчишке – не трожь убогую!

Но зато школа оказалась довольно далеко от дома, то есть там меня никто не знал, так что я хлебнула полной мерой. Ладно дети, но учителя шарахались от меня, как от чумной. Завуч пыталась добиться, чтобы меня направили в специальную школу для умственно неполноценных детей, но для этого требовались соответствующие документы. Известно же, что без бумажки ты букашка, и так далее.

Это очень доходчиво объяснили завучу бюрократы из РОНО. То есть вопрос опять уперся в инвалидность, но к бабке с этим лучше было не соваться. А что касается недоразвитости, то та же тетка из РОНО сама меня проверила в конце первого класса и нашла, что ребенок вполне себе успевает. Читать я умела, писала хорошо, рисовала даже, в то время как трое моих соучеников вообще не научились ни читать, ни писать. Приехала районный психиатр, долго их проверяла с какими-то тестами, после чего сделала вывод, что вот они-то совершенно нормальные, просто в головах у них нет ничегошеньки, пусто, как в кармане за два дня до получки. То есть это я сейчас так говорю, а она что-то буркнула про чистый белый лист и поскорее уехала. Так что та тетка из РОНО посоветовала махнуть на меня рукой – пускай письменные задания выполняет, раз говорит плохо.

Кстати, логопед пробовала со мной заниматься – ничего у нее не вышло, шишки давили на верхнюю челюсть, так что я шепелявила и бубнила.

Так я переползала из класса в класс, все привыкли, и даже дети перестали дразнить, потому что к десяти годам я здорово выросла и могла уже дать сдачи, если сильно доставали.

И вот когда в начале лета мне исполнилось десять лет, в нашем городе появилась моя мать. До этого она не приезжала ни разу, только присылала какие-то деньги (очень мало и очень редко).

И вот теперь она появилась. И сказала бабке, что забирает меня к себе…

Как потом оказалось, дело было в квартире.

Мать была замужем уже лет семь, жила с мужем, сыном и свекровью в коммунальной квартире. Они занимали две большие комнаты, а в третьей, поменьше, жил одинокий старик. Родственников у него не было, так что квартиру он никому завещать не мог. Старик, по рассказам матери, был склочник и скандалист, сейчас я не очень в это верю, зная ее сволочной характер.

В общем, старик умер, тут-то и началась борьба за его комнату. Мать с мужем подали заявление, но в ЖЭКе были на комнату другие планы. Начальница хотела поселить в этой комнате не то чеченца, не то еще какого восточного человека. Надо думать, она получила от него солидную взятку и теперь держалась твердо.

Тут-то мать и вспомнила обо мне, хотя потом сама признавалась, что кто-то ей посоветовал насчет ребенка-инвалида, у которого имеются права на дополнительные метры.

Мать осмотрела меня и не стала кривиться и ругаться. А сказала, что сойдет, сразу видно, что ребенок – инвалид, так что обязаны комнату им оставить. Но следовало торопиться, так что назавтра мы уже сели на автобус, который шел до вокзала.

Бабка только хлопала глазами от такой скорости и даже не обняла меня на прощание. Впрочем, она никогда так не делала.

И вот мы приехали в Петербург, в эту самую квартиру, где я с тех пор и живу. Мужа матери я не то чтобы не помню, а как-то мы с ним не сталкивались. Он меня просто не замечал. Или делал вид. Да и бывал-то он дома очень редко. Днем работал, а все вечера проводил с мужиками в соседнем дворе, где притулились три гаража. Что характерно, машины у него не было. Но что-то они там делали, был у него свой заработок, потому что всю зарплату он отдавал матери, да и то она его все время пилила, что мало.

Его мамаша, увидев меня, только охнула и перекрестилась. Зато ее внучок, мой единоутробный братик, тут же показал себя во всей красе. Он прыгал вокруг меня на одной ножке и орал что-то про уродов. Он предлагал сдать меня в цирк или в зоопарк, посадить в клетку к обезьянам или приковать в подвале железной цепью, чтобы я не пугала людей. Просто даже удивительно, какая у этого пятилетнего паршивца была богатая фантазия.

В дальнейшем гаденыш показал себя во всей красе, так что я раз и навсегда стала считать его Поганцем, кстати, таким он и оказался, когда повзрослел. А тогда он пользовался своей полной безнаказанностью, я, конечно, могла стереть его в порошок, поскольку, как уже говорилось, к десяти годам здорово выросла и окрепла.

Но пока решила подождать.

Мать только смеялась над выкрутасами Поганца, тогда не выдержала Петровна и хлопнула его по рукам, когда он пытался опрокинуть на меня тарелку с супом.

– Не трожь убогую! – рявкнула она.

Вряд ли она пожалела меня, просто ей надоели его вопли.

Спать мне предстояло в одной комнате с Петровной и с Поганцем. Комната была большая, но вся заставлена мебелью. Пахло там пылью и мышиным пометом. Мыши у нас в квартире были, равно как и тараканы. Клопов не было, Петровна сообщила мне, что клопы с тараканами не уживаются. Прусаки сидели в ванной и на кухне, Петровна сыпала по углам какой-то порошок, но ничего не помогало.

Мыши отчего-то выбрали коридор и нашу комнату. Они вили гнезда в залежах старых газет, которые копились у Петровны за шкафом, так что засыпала я под непрерывное шуршание и писк.

Петровна спала на высокой кровати с медными спинками. Блестящие шишечки по углам давно уже были скручены Поганцем, а может, и его папашей в детстве.

На кровати было два матраса, снизу шел подзор, как Петровна называла широкую полосу серых от пыли кружев (еще моя мать плела, говорила Петровна), затем простыни и самодельное лоскутное одеяло. Пододеяльников Петровна отчего-то не признавала.

Все это прикрыто было обычным турецким покрывалом, которое повидало лучшие времена. И завершалась вся конструкция тремя подушками, аккуратно выложенными пирамидой и накрытыми большой вышитой салфеткой.

Вот салфетки Петровна меняла регулярно, их у нее было множество, и все вышивки красивые и сложные. Остались от матери и от тетки, объясняла она, ух, в деревне раньше кружева плели да вышивали! Зимой делать нечего, а телевизора тогда не было.

Разумеется, все было уже старенькое, выцветшее, застиранное, и Петровна жутко разозлилась на Поганца, когда он порвал одну скатерть, которая вся была вышита сказочными птицами и цветами. Он-то пытался все свалить на меня, но, к чести Петровны, она не поверила, видно, хорошо знала своего внучка.

Он спал на относительно новом кресле-кровати, его купили, когда Поганец вырос из детской кроватки, мне вечером ставили раскладушку на оставшееся свободное место.

Поганец пытался меня пугать ночью, он подкрадывался неслышно и щипал меня сонную или же пытался класть мне на лицо подушку. Как уж говорила, тогда у меня были огромные проблемы с дыханием, я жутко храпела и однажды, задыхаясь, так двинула его ногой, что он заорал как резаный.

Все проснулись, прибежала мать, кинулась утешать Поганца, он наврал, что это я напала на него ночью, тогда мать надавала мне по щекам, причем нарочно била по шишкам, чтобы мне было больнее. От этого я стала задыхаться еще сильнее, и вмешалась Петровна.

Ты что, сказала она, хочешь, чтобы она тут померла? Привезла не понять кого, а теперь еще и забьешь ее до смерти? Мне неприятности не нужны.

Мать опомнилась, сообразив верно, что ей тоже неприятности не нужны, а нужна квартира. Она схватила Поганца на руки и объяснила ему, что нужно потерпеть, что как только отдадут им комнату умершего соседа, она тут же отправит меня обратно к бабке, а возможно, и сдаст в интернат для инвалидов. Потом она унесла его к себе в комнату, и он злорадно смотрел на меня из-за ее плеча и показывал язык.

Как только они ушли, я перестала задыхаться, а Петровна, ворча и проклиная эту семейку, принесла мне воды.

Оказалось, однако, что планам матери не суждено было осуществиться так быстро. Когда она на следующий день потащила меня в жилконтору, над ней там только посмеялись.

Как вы сказали, ребенок-инвалид имеет право на комнату? Оно-то, может, и так, но где этот инвалид? Вот эта девочка? Видим, что не все с ней в порядке, а документы у вас есть? Этак каждый найдет на вокзале урода какого-нибудь и потребует, чтобы ему под это дело квартиру дали? Кем она вам-то приходится? Ах, дочкой? А где же она раньше была?

В общем, начальница буквально размазала мать по стенке, мой внешний вид не произвел на нее никакого впечатления. При своей работе она всякого повидала.

Мать даже не пыталась орать, уразумев, что такое тут не прокатит, и вообще нашла коса на камень. Она дико разозлилась, схватила меня за руку и побежала домой, но по дороге встретила соседку, которая, будучи за что-то зла на начальницу жилконторы, дала матери телефон адвоката по жилищным вопросам.

Адвокат посмотрел на меня, взял денег не так чтобы много и велел матери немедленно собирать документы, а до этого помог составить бумагу, чтобы ушлая начальница не вселила пока никого в комнату. Потом, сказал, будет не выселить, никакие законы не помогут.

Комнату опечатали, а мать потащила меня в участковую поликлинику. Помню, как она долго ругалась в регистратуре, наконец там выдали дополнительный номер, и мы долго сидели в коридоре у кабинета. Мать пыталась прорваться без очереди, но озверелые мамаши заняли круговую оборону.

– А чего ж вы раньше думали? – увидев меня, заорала участковый врач, всплеснув руками. – Ребенку десять лет, она нигде на учете не стоит, а им инвалидность подавай!

Тут мать вспомнила наставления адвоката и упомянула закон. Врач понизила голос и выдала матери длиннющий список врачей и анализов, которые необходимо посетить и сделать. А без этого, сказала сухо, можете ни на что не рассчитывать, правила есть правила. Вопрос будет решать специальная комиссия.

Хорошо, что мать не узнала, что комиссия эта собирается раз в полгода, да и то вряд ли я попала бы на ближайшую, потому что там была длиннющая очередь. А так делать нечего, пришлось таскать меня по врачам, потому что начальница жилконторы никак не могла упустить комнату, иначе пришлось бы ей отдавать взятку назад. А кому такое понравится?

Я потому так хорошо все помню, что меня считали полной идиоткой и говорили при мне обо всем, нисколько не стесняясь. А я все внимательно слушала – и ругань, и телефонные разговоры – и потихоньку разобралась в ситуации.

Итак, мать потащила меня по врачам, и, когда мы пришли к отоларингологу, тут-то все и случилось. Доктор был относительно молодой, но ужасно крупный, мне он казался огромным. Но дети его почему-то нисколько не боялись, потому что обращение его было весьма специфическим.

Низким голосом, ласково гудя, как шмель на солнышке, он задавал мне вопросы, ощупывая при этом лицо на удивление мягкими, теплыми руками. Потом сказал, что, на его взгляд, эти шишки, что у меня на щеках, вполне можно удалить. Раньше нельзя было, а теперь, когда я выросла, то можно попробовать. Но, разумеется, нужно сделать еще кучу разных снимков и обследований.

Когда до меня дошла суть, я не поверила своим ушам. Неужели это возможно? Неужели из меня уберут то, что мешает мне жить? О внешнем виде я тогда не думала, мне просто хотелось дышать и чтобы глаза не вылезали из орбит.

Мать тут же сказала, что не хочет никакой операции, что ей нужно только его заключение, чтобы оформить мне инвалидность. Доктор, надо думать, сразу же все про нее понял, тем более в карточке было написано, что привезли меня в Петербург буквально неделю назад. А до этого ни к каким врачам не обращались, хотя там, в провинции, все же какая-то медицина есть.

Он не стал мать стыдить, а предложил устроить меня в больницу к своему учителю, там, дескать, все обследования сделают бесплатно и качественно, и не надо будет таскаться в поликлинику.

И справку дадут, что ребенок на обследовании, для жилконторы сгодится.

Справка решила дело, и буквально через два дня мать отвезла меня в больницу.

Ух, нагляделась я там на детей! Были такие, как я, были и хуже. Мать меня в больнице не навещала, так что через две недели, когда обследование закончилось, заведующий вызвал мать по телефону и наорал на нее в кабинете, потому что она отказывалась от операции. Уж не знаю, чем он ее пугнул, но подпись ее получил на всех бумагах.

Вечером перед операцией пришел ко мне тот самый доктор из участковой поликлиники, который и замутил всю эту историю. Он сказал, что я молодец и что все будет хорошо, я стану лучше видеть, слышать и говорить и со временем стану красивой.

Красота меня не очень волновала, о чем я и сообщила доктору. Он в ответ погладил меня по голове и ушел. На этом первый, и я считаю, самый плохой этап моей жизни закончился, потому что после операции я очнулась другим человеком.


Сейчас я очнулась от воспоминаний. На часах была половина второго ночи, странно было не слышать легкого похрапывания со стороны кровати Петровны. Кровать была уже не та, с медными спинками, ту мы уже лет десять назад отнесли на помойку, а Петровне я заказала новую кровать из собственных денег. Подарок на день рождения.

Петровна с трудом, но согласилась расстаться со старой кроватью, потому что она жутко скрипела и пружины впивались ей в бок. Никакие матрасы не помогали.

Я решила, что все же пора спать, завтра будет трудный день, нужно к Петровне в больницу наведаться, кроме меня, ведь никто туда не пойдет…


Встала я пораньше, как на работу, но мать уже ушла, у нее смена с восьми. Я наскоро ополоснулась в ванной, а краситься решила у себя в комнате. У Петровны стоит там столик с зеркалом, она называет его трельяж. Столик проеден жучками, зеркало мутное, сколько ни протирай его, и света мало, но я решила комнату надолго не оставлять открытой, Петровны-то сейчас нет.

И, как оказалось, очень правильно сделала, потому что застала в комнате Поганца. Вот неймется ему с утра, небось спереть хочет, что плохо лежит, да и толкнуть по дешевке, чтобы хоть пива купить, если на дозу не хватит.

Денег-то он никаких не найдет, Петровна еще раньше, когда в полном разуме была, показала мне два тайника в комнате. Она хранила там деньги и парочку золотых вещей – свое обручальное кольцо и материны еще сережки. Больше у нее ничего ценного не было.

– Чего тут забыл? – спросила я, радуясь, что успела вовремя.

Поганец разочарованно оглядел комнату, увидел прислоненную к стене картину и пнул ее ногой, проговорив сквозь зубы:

– Ишь, разбросала тут барахло всякое! Не пройти! Снеси живо на помойку или я сам снесу! Натащила в дом всякой дряни, ступить от нее некуда!

– А ну, вали отсюда! Не пройти ему, а ты не ходи! Нечего тебе тут делать! Не смей это трогать!

– А то что?

– Увидишь! – я двинулась на него, сжав кулаки. Он зашипел по-змеиному и юркнул в свою берлогу – ту самую комнату, которую удалось тогда выцарапать матери.

Я покосилась на картину, которая стояла лицом к стене.

Еще и правда выбросит, исключительно из подлости. Или изрежет ножом. А картина не моя, общественная. Сан Ваныч мне выволочку за нее устроит. Так что надо ее прибрать…

Я решила спрятать картину в кладовке, на верхней полке. Поганец маленького роста и там ее не заметит, даже если зачем-нибудь сунется в кладовку. Хотя он туда не сунется, уж там точно ничего нет, чтобы продать, хлам один.

Прежде чем положить картину на полку, я еще раз взглянула на нее. Мне хотелось понять, что же в ней такого страшного, из-за чего Петровна грохнулась в обморок, а Анна Павловна вообще померла…

Я включила в кладовке свет, отстранилась от картины, вгляделась в нее.

И вот ведь что странно – картина с прошлого раза заметно изменилась…

Нет, пейзаж не превратился в натюрморт. Как и прежде, на картине был изображен темный, мрачный лес, окружающий маленькое озерко с торфяной болотной водой. Но теперь на дальней стороне озера появилась покосившаяся избушка с полусгнившим крылечком и подслеповатыми оконцами.

Я точно помнила, что прежде этой избушки не было. Прежде на этой картине не было никаких следов присутствия человека, никакого намека на жилье. И животных никаких не было – ни волка, ни собаки, ни птицы никакой на дереве не сидело. И вдруг избушка…

Как такое возможно?

Но самое главное – у меня было странное и неприятное чувство, что сквозь закопченное окно избушки кто-то смотрит на меня – недобро, подозрительно.

И это еще не все. Мне показалось, что дверь избушки вот-вот откроется, а за этой дверью таится кто-то или что-то страшное, и это вырвется наружу…

Это было так неприятно, что у меня по спине побежали мурашки, а волосы на затылке встали дыбом.

Я торопливо запихнула картину на верхнюю полку, прикрыла ее старым мешком, выключила свет и вышла из кладовки, плотно закрыв за собой дверь.

Я собрала для Петровны кое-какие вещи – смену белья, ночнушку, шерстяные носки – и вышла, заперев дверь нашей с Петровной комнаты. Замок мы поставили не так давно, когда Поганец окончательно сошел с катушек и подсел на наркотики.


На скамейке перед подъездом, как обычно, сидела монументальная старуха. Старуха эта была такой же неотъемлемой и неизменной принадлежностью нашего двора, как, к примеру, Медный всадник или Исаакиевский собор – непременные принадлежности нашего города.

Звали ее Зинаида Васильевна Морозова, но все местные жители называли исключительно Морозихой.

Как-то я увидела репродукцию картины Сурикова «Боярыня Морозова» и поняла, что кличка дворовой старухи основана не только на ее фамилии. Ее мрачный и внушительный вид очень напоминал старую раскольницу с картины. Во всем ее облике чувствовался сильный характер. Хотя, может быть, и скверный.

Морозиха всегда одевалась в черное и опиралась подбородком на крепкую палку с изогнутой ручкой.

Я шла мимо Морозихи, погрузившись в свои мысли.

Вдруг она выбросила вперед свою палку и зацепила меня за локоть крючком рукояти.

Я ойкнула от неожиданности и повернулась к ней.

– Чего не здороваешься? – проговорила та, сверля меня пронзительным взглядом.

– Ох, здравствуйте, Зинаида Васильевна… – отозвалась я, невольно смутившись. – Задумалась…

Я попыталась обойти ее, но старуха так крепко зацепила меня своей клюкой, что мне никак не удавалось высвободиться.

– «Задумалась!» – передразнила меня Морозиха. – А что, правда, что Петровну в больницу увезли?

– Да, правда… вчера ночью, по «Скорой»…

– Последние мы с ней здесь из старых жителей… – прошамкала Морозиха. – Не дай бог, помрет, тогда я одна останусь… А что с ней случилось-то?

– Вроде инсульт… – ответила я, думая, как бы поскорее вырваться на свободу.

– Удар, значит, по-старому… – не унималась старуха. – Иначе кондрашка… Чего это она? Крепкая была, здоровая… жить бы да жить… блокаду же пережила, а кто блокаду пережил – от всякой ерунды не помирает. С чего вдруг ее разбило?

– Ну, не знаю. Я ее на минутку оставила, смотрю – лежит на полу, не шевелится…

– Что, так и не пришла в себя?

– Да потом очнулась, да только ерунду какую-то говорила… стишки про людоедов…

– Про людоедов? – Морозиха отцепила от меня свою клюку, оперлась на нее подбородком и что-то тихо пробормотала.

Я было обрадовалась и хотела пойти прочь, но что-то в лице Морозихи заставило меня задержаться.

– Про людоедов, говоришь? – повторила она. – А ведь Петровну и правда чуть людоеды не схарчили…

– Что?! – я подумала, что ослышалась. – Людоеды, они ведь только в детских страшилках бывают…

– Не только! – Морозиха пристукнула своей клюкой по асфальту. – Петровна тебе, конечно, этого не рассказывала, зачем ребенка пугать. А потом она уж из ума выживать начала, видно, забыла про это. А мне раньше говорила…

Она еще немного помолчала.

Я уже передумала уходить, ее слова зацепили меня крепче палки. Я уселась на лавочку рядом с ней и приготовилась слушать.

– Она ведь в блокаду маленькая была, лет шесть или семь. А в таком возрасте даже в блокаду гулять хочется. Ну, вышла она во двор, играла с камушками, вдруг подходит к ней какой-то мужик и сладким таким голосом говорит:

– Пойдем со мной, девочка! Мужик страшный такой, небритый, глаза кровью налитые. Ну, тогда все были страшные от голода да холода. Нина-то…

– Кто? – переспросила я, не сразу сообразив, что Петровну и правда зовут Ниной.

– Нина растерялась, стоит столбом, а он ближе подходит и снова: «Пойдем со мной, детка, я тебе конфетку дам». А она уже не помнила, что это за конфетки такие. Стоит, молчит, смотрит. А мужик ее уже за руку ухватил, тянет за собой. А в подворотне еще один показался – смотрит, выжидает. Еще страшнее первого. Нина уже было пошла, но тут, на ее счастье, дворничиха появилась, Зухра, татарка. Как подскочила она, как заорала диким голосом: «А ну, валите отсюдова, звери проклятые!» Еще что-то кричала, да не в словах дело, а таким голосом страшным вопила, что эти двое побежали прочь. А Зухра Нину за руку схватила, и домой отвела, и велела во двор одной не выходить. Мать-то у нее лежала уже, встать не могла, через неделю померла. А Нина-то тогда ничего не поняла, даже пожалела, что не дали ей конфетку. А уже потом, лет через двадцать, взрослой уже, замуж вышла, сына родила, да вдруг и вспомнила тот случай, и только тогда до нее дошло, что чуть она не попала к людоедам на прокорм. Вспомнила тех мужиков – какие у них глаза были страшные, не как у людей. И еще – сытые они были, откормленные, это в блокадном-то городе! Тогда она мне про это и рассказала, мы ведь с молодости дружим.

Морозиха немного помолчала и добавила:

– Потом они ей часто снились, людоеды эти – как хватают ее и тащат в свою берлогу…

И правда, я вспомнила, что Петровна иногда просыпалась с криком, за что все на нее сердились… Мать прибежит, ругаться начинает – ребенка пугаешь, дура старая! Ага, ребеночку-то ее к тому времени уж лет пятнадцать минуло. Это я про Поганца, меня она ребенком никогда не считала.

Так вот, оказывается, какие сны Петровну преследовали…


В метро я думала, с чего это меня так разобрало, что я с утра пораньше бегу в больницу. Ладно бы родная бабушка была, хотя насчет родной…

Я вспомнила, как до десяти лет мы жили с ней только вдвоем и как она вечно ругалась на мать, что она не отказалась от меня в роддоме и сетовала, что меня не принимают в интернат…

Да, самое умное было бы про такое забыть. А вот никак не получается…

Сто раз уже говорила, что не очень люблю людей, однако одна только Петровна пару-тройку раз дала подзатыльника Поганцу, когда он уж очень меня доставал. А мать только посмеивалась и сюсюкала со своим сыночком.

Может, вы думаете, что я ревную?

Ой, я вас умоляю! К матери своей я испытываю только презрение, а она меня ненавидит, несмотря на то что комнату тогда, пятнадцать лет назад, все же удалось получить.

Когда я очнулась после операции, то в первый момент ничего не сознавала. Никак не могла прийти в себя, потому что перед глазами было все белое. Потом это белое стало шевелиться и разделилось на три части, и откуда-то издалека послышался женский голос: «Алевтина, Алевтина, очнись, ты меня слышишь?»

Не помню, говорила я или нет, но мать, ожидая меня, хотела девочку назвать сначала Анжелой, потом остановилась на Ангелине, но когда родилась я, то, увидев такое, мать вообще потеряла интерес к именам, а потом сбежала. И регистрировала меня бабка, которая все перепутала и записала меня Алевтиной на свою фамилию.

Алевтина Невеличкина, вот так. Терпеть не могу свое имя, все звали меня Алей. Так что на Алевтину я не отреагировала, тем более что голос был незнакомый.

Три белых пятна зашевелились, кто-то крикнул, что срочно нужно ввести сколько-то кубиков чего-то там, и я ощутила укол в руку. Через некоторое время белые пятна превратились в лица в масках. Кто-то светил мне в глаза, кто-то считал пульс.

– Очнулась? – спросил мужской голос. – Ну, скажи что-нибудь. Или глазами моргни, если понимаешь.

И я стала моргать глазами, потому что говорить не могла. Лица своего я не чувствовала, но доктор объяснил, что это наркоз еще не отошел. А потом будет болеть, но пройдет.

В больнице я провела две недели. Можно было бы выписать и раньше, но мать наотрез отказалась возить меня на перевязки – у нее работа, и в квартире сейчас такая обстановка, что больному ребенку там никак нельзя находиться.

И правда, в мое отсутствие там разгорелась самая настоящая борьба. Начальница ЖЭКа, понукаемая восточным человеком, который руководствовался справедливым принципом: «взяла деньги – сделай, что нужно», – пыталась комнату заграбастать. Но мать по совету того же адвоката запаслась справками из больницы и написала заявление во все возможные инстанции.

Начальница не то чтобы испугалась, но, должно быть, не хотела портить отношения со своим начальством, там уже грозили всевозможными проверками. И вообще при ее работе никакая огласка ей была не нужна. Так что пришлось дать восточному человеку от ворот поворот. Вроде бы и деньги она ему отдала, потому что приходил он скандалить и, видно, пугнул ее сильно.

Все это рассказала потом та самая соседка, что дала матери телефон адвоката по жилищным вопросам, мать на кухне обсуждала это с Петровной, а я вертелась рядом.

Так что, когда меня наконец выписали, комната осталась за нами. Мать развила бешеную деятельность, решив устроить там детскую своему обожаемому сыночку. Никто с ней не спорил – себе дороже встанет. Ее муж, как я уже говорила, вообще все время молчал, только старался поменьше бывать дома.

Но руки у него все же росли из нужного места, что нехотя признавала мать, поэтому комнату отремонтировали и купили Поганцу мебель для детской, тем более что на будущий год ему пора было идти в школу.

Я в это время сама ходила в участковую поликлинику, где мной занимался тот самый доктор с низким голосом и мягкими руками.

Шишки удалили, и они теперь не давили на носовые пазухи, но еще нескоро я начала дышать свободно. И глаза долго не вставали на место. Но потихоньку дело налаживалось, и теперь я не храпела ночами, и по утрам не было такого чувства, что голова заполнена жидким чугуном.

Доктор также определил меня к логопеду, там тоже дело не сразу, но пошло на лад.

Пока мать была занята ремонтом, она не обращала на меня особого внимания. Готовила в доме всегда Петровна, она была еще довольно бодрая. К домашнему хозяйству приспособила она и меня, убедившись, что я не бью посуду и не путаю сахар со стиральным порошком.

В это время очень активизировались мыши, что жили у Петровны за шкафом. Было такое подозрение, что к нашим мышам переехали еще родственники из комнаты покойного старика. Теперь они не только шуршали, но и пищали, и днем бегали по комнате.

И вот, когда Петровна сослепу едва на одну не наступила, она решила завести кота. Принесла уже довольно большого, но не взрослого, и он вроде бы принялся за дело, во всяком случае, мы находили у двери несколько раз останки хвостатых, но Поганец принялся его мучить. Он дергал кота за хвост, пытался подстричь ему усы, связывал ему лапы и так далее. Бедный кот долго терпел, но не выдержал и наконец расцарапал его очень качественно всеми четырьмя лапами.

Ну, что тут было, я уж не буду описывать. Поганец орал, мать тоже орала и потащила его в травмпункт, а мужу своему велела выбросить эту мерзость на улицу, а лучше вообще усыпить.

Кота он из квартиры вынес, но ничего ему плохого не сделал. Кот прижился в гаражах.

Мужики кормили его колбасой, которую приносили на закусь, и кот прекрасно себя чувствовал, сидя рядом с ними на ящиках и внимательно слушая мужские разговоры.

Занятая хлопотами с ремонтом, мать, похоже, забыла о моем существовании. Встречаясь, однако, со мной в коридоре, мать трясла головой, осознав, что вот эта орясина, как она меня называла, приходится ей дочерью, а стало быть, нужно что-то со мной решать.

Теперь, когда квартира была полностью приватизирована, можно было отправить меня снова к бабке в далекий небольшой город. Но не тут-то было.

Та самая начальница ЖЭКа хоть и побежденная, но затаила на мать кучу хамства и прямо сказала, что будет проверять, на месте ли я. А то взяли ребенка из воздуха, получили на него площадь, а потом опять куда-то дели. Нет уж, как только узнает она, что мать меня выписала, мало ей не покажется, никакие адвокаты не помогут.

Так что настал новый период моей жизни – в Петербурге, тем более что та, дальняя бабка, вскоре умерла. Матери позвонили по телефону и сообщили. На похороны она не поехала, вроде бы послала соседкам денег, но не думаю, что много.

Но это было позже, а пока лето прошло, близилось первое сентября, и нужно было определять меня в школу. И так с этими переездами и операциями пропустила я год.

Школа была в соседнем дворе, не взять меня туда не могли по правилам, хотя и пытались, потому что у матери не было каких-то важных документов, и пришлось ей дойти до директора, где поскандалить прилично.

Что-что, а это она умела.

Ругаясь и задавая себе риторический вопрос, за что ей такое наказание, мать купила мне кое-что к школе, а с одеждой помогла Петровна, ее знакомая работала в благотворительной организации при церкви. Кое-что Петровна переделала, укоротила платье, заштопала дыру на куртке и даже связала потом мне шапку и варежки.

Тут я спохватилась, что, углубившись в воспоминания, едва не проехала свою остановку.

Нет, все же правильно, что я решила проведать Петровну, а то ведь эти ее родные родственнички ни за что не пойдут в больницу. А варежки хоть и были ужасно кусачие, но все-таки зиму ту морозную я в них проходила…


В больницу меня пропустили без проблем. Дежурная в окошечке только спросила, кем я прихожусь больной, я сказала, что внучкой, она выдала мне одноразовый пропуск и направила на второй этаж, в отделение неврологии.

Я вошла в отделение и тут же столкнулась нос к носу с молодым рыжеволосым парнем в голубой медицинской униформе. Я подумала, что это санитар или медбрат, и спросила, где можно найти какого-нибудь здешнего врача.

– Вообще-то я врач, – ответил он насмешливо.

– Ох, извините… а где лежит больная… Колыванова?

Я едва не ляпнула «Петровна» и в самое последнее мгновение вспомнила ее фамилию.

– В двенадцатой палате, это в конце коридора. А вы ей кем приходитесь?

– Внучкой, – соврала я второй раз подряд и сразу же спросила: – Как она? У нее инсульт?

– Да нет, это не инсульт. Видимо, у нее был сильный стресс, в результате которого случился мозговой спазм, она потеряла сознание, упала и ударилась головой… Не знаете, что ее могло так испугать?

– Не знаю, – снова соврала я. – Когда я ее увидела, она уже лежала на полу…

– Ну, в общем, прогноз неплохой, она выздоравливает… – И он устремился по своим делам.

Я подумала, что такой благоприятный прогноз здорово расстроит мою мать. Она-то уж настроилась на то, что Петровна из больницы живой не выйдет. Ну, бабулька-то у нас, конечно, в последнее время беспокойная из-за деменции. Все хватает, прячет, по квартире бегает, может дверь ночью открыть или газ включить. Так-то она неагрессивная, но мать жутко злится. Впрочем, она всегда злится, особой причины не надо.

Палата, которую мне назвали, была большая, на восемь или девять коек, и Петровну я нашла в ней не без труда среди других таких же старух. Она лежала в дальнем углу, непривычно маленькая и тщедушная в больничной кровати. Глаза ее были закрыты, и я уж думала, что она без сознания, но тут, услышав мои шаги, она открыла глаза.

К моему удивлению, взгляд у нее был довольно ясный, не замутненный деменцией. И проговорила она вполне нормальным человеческим голосом:

– Алешенька, ты! Вот спасибо, что пришла, не забыла старуху!

– Ну, как ты тут? – спросила я излишне бодрым голосом, каким обычно разговаривают с тяжелобольными.

– Да как. Известно, как – больница она и есть больница, хорошего тут мало.

– Кормят-то ничего?

– Да ничего… одно плохо – конфет не дают!

Я усмехнулась: дома Петровна то и дело пила чай с дешевыми конфетами, без которых не могла прожить и дня.

– Ты мне конфет-то не принесла?

– Про конфеты как-то не подумала… вот яблок я принесла. Яблоки полезнее.

– Да что мне теперь про пользу думать? Вот конфетку бы мне… если ты еще ко мне придешь, ты принеси мне конфет. Ты знаешь, какие я люблю – «мечты», такие голубенькие, кисленькие…

– Хорошо, Петровна, принесу!

Я снова взглянула на нее.

Взгляд ясный, не заговаривается, меня узнала, а главное – не повторяет глупые детские стишки…

Похоже, то ли стресс, то ли удар по голове, то ли здешнее лечение положительно подействовали на нее, немного отодвинув деменцию. Может, на время, но все же…

Я решила воспользоваться этим временным просветлением, наклонилась к ней и спросила:

– Петровна, а ты помнишь, что с тобой случилось перед тем, как ты сюда попала?

Тут ее взгляд снова затянуло белесым туманом слабоумия.

Я подумала, что зря задала этот вопрос, что он прервал короткое просветление.

А Петровна снова заговорила, но на этот раз каким-то детским писклявым голосом:

– Дядьки… страшные какие дядьки… как зверюги, страшные… косматые, как волки… ох, боюсь… ох, страшно мне… отпустите меня, дяденьки… не хочу с вами никуда идти… тетя Зухра, они мне конфетку обещали…

Тут она захныкала, потом шмыгнула носом и продекламировала хорошо знакомым мне бессмысленно-бодрым голосом:

– Робин-Бобин кое-как

Подкрепился натощак…

Съел корову и быка,

И кривого мясника…

– Да заткните вы ее наконец! – воскликнула хриплым трубным голосом крупная тетка, занимавшая соседнюю койку. – Заколебала уже стихами своими!

А Петровна сама замолчала, испуганно покосившись на соседку, но та не успокоилась.

– В маразме бабка совсем, ее в психарню переводить надо, а не тут держать с нормальными людьми!

– Это ты-то нормальная? – спросила я насмешливо, но Петровна незаметно дернула меня за руку – не надо, мол, не тронь, только хуже сделаешь.

Тетка сделала вид, что не слышала, а может, и правда была туговата на ухо, только она встала, насупившись, надела фланелевый халат необъятных размеров, всунула ноги в шлепанцы и вышла из палаты, обдав меня запахом застарелого пота, немытого тела и несвежего белья.

– А сама ночью храпит так, что стены трясутся, – слабым голосом сказала женщина с койки, что была у окна.

Голова ее была забинтована, так что не видно волос, и лицо по цвету мало отличалось от бинтов.

– Ночью спать невозможно, мы уж по очереди дежурим, чтобы ее будить, – продолжала она. – Так когда ее разбудишь, такого о себе наслушаешься! Жутко скандальная баба и к старушке вашей все время цепляется.

– Да я ничего, переживу как-нибудь, – отмахнулась Петровна и только добавила вполголоса: – Так не забудь, если еще придешь, непременно принеси мне конфеток. Голубеньких, ты знаешь… «мечты» называются…

– Принесу, Петровна, обязательно принесу! – Я погладила ее по жиденьким седым волосам.

– Вот и ладно, – сказала она снова нормальным голосом, глядя на меня ясными глазами, – спасибо тебе, Алешка. На тебя ведь только и надеюсь теперь, спасибо, что старость мою скрасила… последние годы.

– Петровна, да ты, никак, помирать собралась? – всерьез испугалась я.

– А вот теперь как раз нет! – рассмеялась она и запела вдруг тоненьким голосом: – А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!

– Ой, не могу! – женщина с забинтованной головой пыталась смеяться, но тут же схватилась за виски. – Ну и бабуся у вас!

Я пожелала им скорейшего выздоровления и вышла в коридор с намерением отыскать того рыжего врача и выяснить у него, когда Петровну можно будет забрать домой.

В обозримом пространстве я его не увидела, дежурной сестры на посту тоже не было, ну ясно, сегодня ведь воскресенье, все малость расслабились. Но зато в конце коридора я увидела знакомый фланелевый халат в жутких цветочках, его хозяйка воровато оглянулась и открыла дверь, ведущую на лестницу.

Я пролетела весь коридор на цыпочках, тихонько приоткрыла дверь и, свесившись вниз, увидела, что на площадке ниже этажом хозяйка халата приняла что-то от мужичка, одетого в несвежий ватник, и сунула ему купюру. Он заныл что-то, ясное дело, просил прибавить денег, тетка оттолкнула его и пошла наверх, я еле успела закрыть дверь и спрятаться за странным агрегатом, стоящим рядом.

Тетка меня не заметила, она торопилась в туалет. Ясное дело, в палате она этого делать не станет.

Я устремилась за ней. В коридоре по-прежнему никого не было.

Я настигла ее, когда она не вошла еще в кабинку, набросилась коршуном и вытащила из кармана халата маленькую бутылочку водки. Петровна называет такие «мерзавчиками».

– Так-так… – я нисколько не удивилась, потому что симптомы тетеньки были мне очень хорошо знакомы.

Немотивированная злоба на всех окружающих, неумение сдерживать ругань и хамство – все это имелось в наличии у моей матери. Стало быть, тетя прилично зашибает, а здесь, в больнице, все же какая-то охрана имеется, и врачи следят за пациентами. Вот в воскресенье она исхитрилась заполучить «мерзавчик», а в будни-то это сложнее, оттого тетка и бесится, на людей бросается.

– Отдай! – Тетка поперла на меня танком, но я ловко проскользнула под ее рукой и, оказавшись сзади, пнула ее в обширный зад.

Она шлепнулась на четвереньки, тут же перевернулась и попыталась встать, что при ее весе было затруднительно.

– Отдай! – повторила она жалобно.

– Слушай меня внимательно, – заговорила я, – если еще будешь к бабуле моей вязаться и про психушку говорить, то сдам тебя докторам. И тогда тебя выпрут отсюда на счет раз за нарушение режима и больничный не оплатят.

– Отдай! – ныла она.

– И чтобы ночью не храпела!

– Да как же…

– Мне без разницы, хоть подушку на морду положи!

С этими словами я сунула ей «мерзавчик» и ушла.

Говорила уже не раз, что не очень люблю людей. А тех, к кому отношусь хорошо, можно пересчитать по пальцам одной руки. Так что в обиду их не дам.


В понедельник, когда я пришла на работу, там царила совершенно не рабочая обстановка. Все сотрудники сновали из комнаты в комнату, тихо шушукались. Кто-то с расстроенным видом вытирал сухие глаза, кто-то взахлеб пересказывал трагические события незадавшегося юбилея тем, кто их по какой-то причине не застал.

Во всем офисе стоял сильный запах валерьянки.

Шеф с утра безуспешно пытался заставить хоть кого-то работать, потом понял всю бесполезность этих попыток, закрылся в своем кабинете и разговаривал по телефону.

Один Сан Ваныч чувствовал себя как рыба в воде. Он занимался любимым делом – организационной работой конкретно, организовывал похороны, то есть всем давал какие-то поручения, звонил то в похоронное бюро, то родственникам покойной.

Увидев меня в коридоре, он обрадовался и коршуном кинулся на меня:

– Невеличкина, где ты пропадаешь? Ты мне очень нужна!

– Что еще? – ответила я довольно невежливо, вспомнив приключения с картиной, в которые он меня втянул.

– И нечего тут хамить! Отвезешь сейчас вот эту женщину в больницу, там нужно забрать документы.

Он показал на немолодую даму, которая с растерянным видом стояла возле двери бухгалтерии.

Дама была приличного вида, пальто дорогое, сумка фирменная, чем-то она немного напоминала покойную Анну Павловну. Глаза у нее были красные, нос распух, помада на губах отсутствовала.

– Почему я? – попыталась я отбояриться. – Почему как что, так сразу я? Что, больше некого послать?

– Потому что у тебя машина! – отрезал Сан Ваныч не терпящим возражения голосом. – Отвезешь ее в больницу, и на этом все!

Знает, паразит, что я Вику вожу в офис на машине, да про это все знают.

– В больницу? – переспросила я удивленно. – В какую больницу?

Перед моими глазами встала палата, где лежала Петровна и где я была накануне.

– В больничный морг, куда увезли Аню… – проговорила незнакомка. Голос ее немного дрожал.

Тут я связала ее красные глаза, сходство с покойной и уменьшительное имя, которым она ее назвала, и поняла, что передо мной близкая родственница Анны Павловны.

Сан Ваныч тут же подтвердил мою догадку:

– Это Татьяна Павловна, сестра покойной.

– Старшая сестра, – уточнила женщина.

Мне стало неловко дальше упираться, и я кивнула:

– Ну, раз так, пойдемте, я вас отвезу…

Мы вышли, сели в машину и поехали в больницу.

В городе было много пробок, ехали мы очень медленно. Татьяна Павловна какое-то время подавленно молчала, потом проговорила с долей смущения:

– Вы ведь, кажется, были рядом с Аней, когда она… когда это случилось… когда ее не стало?

– Ну да, рядом… – Я покосилась на нее.

– Она не страдала? Это… случилось быстро?

– Быстро… она упала, сказала несколько слов – и затихла. Я проверила пульс – а его уже не было…

– Несколько слов? – жадно переспросила моя спутница. – А что именно она сказала?

– Да что-то странное. Сначала – «Фиолетово», а потом «Висит» и «Ноги»…

– Ох! – Татьяна Павловна отшатнулась как от удара, резко побледнела, схватилась за сердце.

– Вам плохо? – забеспокоилась я.

Не хватало мне еще одной смерти! Не дай бог, она окочурится здесь, в машине, неприятностей потом не оберешься.

Машина не моя – это раз. И хоть все документы у меня в порядке, менты обязательно привяжутся. И затаскают по допросам. И машину заберут на экспертизу. А мне нужно Вику возить, потому что на общественном транспорте он ездить не может. Его там трясет, плющит и колбасит.

– Да, мне… мне правда нехорошо… – проговорила моя спутница прерывающимся голосом. – Мне бы кофе выпить… у меня низкое давление, чашка кофе помогла бы…

– Да, сейчас остановимся… – Я увидела вывеску кафе, притормозила, помогла Татьяне Павловне выйти из машины и дойти до кафе, усадила ее за свободный столик.

Она и правда выглядела неважно: бледная, как простыня, щеки обвисли, руки трясутся. Садясь за столик, она уронила сумку и не смогла ее поднять без моей помощи. Ой, надо было ее в больницу везти, там бы на месте и помогли…

Мы заказали две чашки кофе, она попросила еще пирожное – сказала, что у нее диабет и ей нужно съесть что-то сладкое.

Вот странно, я всегда думала, что диабетикам сладкого, наоборот, нельзя… Но ей виднее.

Заказ принесли очень быстро, она выпила несколько глотков кофе, откусила пирожное и порозовела, стала похожа на человека.

– Получше? – осведомилась я.

– Да, спасибо… – она кивнула. – Извините, на меня так подействовали ваши слова…

– Если бы я знала, не стала бы…

– Да нет, вы никак не могли этого знать. Слушайте, закажите и вы себе что-нибудь, я оплачу. Вы такая высокая, вам, наверно, есть нужно больше…

– Да нет… – тут я осознала, что и правда хочу есть. Дома я никогда не завтракаю, потому что нечем. Поганец сожрет все, что в холодильнике лежит, у него ночной жор, так что с вечера ничего оставить нельзя. После работы, конечно, Петровна меня поджидает и еду стережет. Но сейчас-то Петровны нет.

Обычно я пью кофе у Вики, когда заезжаю за ним. Его мама и завтрак предлагает, но сегодня Вика проспал, и мы едва успели в офис, где уж там кофе распивать.

Так что сейчас я не стала отказываться и заказала себе большой горячий бутерброд с ветчиной, сыром и помидорами. И хотела только съесть его, по-быстрому выпить кофе и отвезти Татьяну Павловну в больницу. Но по ней было видно, что она хочет поговорить.

Тут на меня вдруг наплыло такое чувство, что после этого разговора жизнь моя в корне изменится, и не факт, что в лучшую сторону. А у меня и так жизнь не сахар, один Поганец чего стоит. Но было уже поздно.

– Вот вы сказали «фиолетово», – заговорила Татьяна Павловна. – Только не «фиолетово», а «Фиолетова».

– Что? – переспросила я. – О чем вы?

– Об Аниных последних словах. Это соседка у них была в коммунальной квартире, фамилия ее была Фиолетова. Карина Фиолетова. Редкая фамилия…

Она допила кофе, поставила локти на стол и продолжила:

– Дело было лет тридцать назад. Мне было уже двадцать девять лет, я была замужем и жила отдельно. А Аня была совсем молодая, лет двадцать или двадцать один, они с мамой жили тогда в коммунальной квартире. И у них была соседка, Карина Фиолетова. Вздорная довольно женщина, хоть и молодая, ненамного старше Ани, года двадцать три, может, двадцать четыре. Но Аня была скромная, воспитанная девушка, а у Карины все время были какие-то бурные романы, страсти просто кипели. Часто гулянки, выпивка, все в этом роде. Мама пыталась ее как-то укротить, потому что, понимаете, одни женщины в квартире, Аня – молодая девушка, а тут мужики выпившие, кто-то ночевать остается, на кухне болтаются, в туалет не выйти. Но какое там, Карина и слышать ничего не желала, только смеялась и грубила в ответ. Мама уж и к участковому ходила, так он только отмахнулся. Сами, мол, разбирайтесь, а у него и так забот хватает. И вот как-то случилось такое…

Татьяна Павловна посмотрела мимо меня, как будто вглядываясь в прошлое, и продолжила:

– Появился у нее очередной любовник. И вроде даже серьезно у них было, гулянки и пьянки прекратились. И то сказать, мужчина был приличный, одет хорошо, вежливый. Я-то его не видела, это мама рассказывала. Он особо в разговоры не вступал, так, кивнет, если в прихожей столкнутся, – и сразу в комнату к Карине уходит. И больше никого у Карины не было, и тихо в квартире стало. Мама наша вздохнула с облегчением, думала, остепенилась Карина. И правда, она как-то мягче стала, выглядела счастливой, глаза сияют и маме на кухне сказала даже, что скоро из квартиры переедет. Ну, мама не стала расспрашивать, но ясно, что жить Карина собиралась с мужчиной этим. Но продлилось это недолго. Бросил Карину любовник. Мама рассказывала, что приходит она как-то с работы, а в прихожей вешалка сломана и пальто все на полу валяются. Полка для обуви прямо разломана на досочки, видно, ногой ее били. Что такое? Ани дома нет, она к Карине сунулась, что за дела, спрашивает? А там… В комнате тоже все вверх дном, Карина полуголая по ней бегает и белье на себе рвет. Кое-как уразумела мама, что этот ее любовник Карину бросил. Она-то не очень удивилась, потому что этого примерно и ожидала. Мне потом говорила: вот, сама посуди – мужчина приличный, видно, что небедный, ведет себя тихо, осторожно, то есть ясно, что женатый. Карине-то он, верно, врал, что с женой разведется и на ней женится. А она и поверила, уж очень в него влюбилась. Ну а когда надоела она ему, он ее и послал подальше. И она это так бурно переживала… расхаживала по своей комнате, как тигрица по клетке, рыдала, ревела белугой, а потом, представьте, принялась биться головой о стену! Мама, понятно, в шоке, а тут Аня пришла, испугалась очень. Мама пыталась как-то ее успокоить, а Карина дверь в свою комнату заперла. И оттуда такой хохот раздается, в истерике она и головой в стенку по-прежнему бьется. Тогда мама тоже испугалась: мало ли что эта Карина может устроить. Еще в окно выпрыгнет или голову о стену разобьет совсем. И она позвонила в «Скорую». Описала, что устраивает соседка, ее внимательно выслушали и прислали машину. Приехал фельдшер с санитаром, послушали, посмотрели. Карина при них еще пуще истерику закатила. Тогда санитар, мужик здоровый, дверь плечом высадил, а фельдшер сделал ей укол успокоительного, и увезли Карину. Не куда-нибудь, а в «Скворечник».

– Куда? – переспросила я. – В какой еще скворечник?

– А, вы не знаете? Так в нашем городе называют психиатрическую больницу имени Скворцова-Степанова, которая в Удельной. В общем, в психушку ее поместили…

Татьяна Павловна еще немного помолчала и снова заговорила:

– Конечно, в психушке жизнь не сахар. Может, и зря ее туда отправили. Но кто ее знает, что она могла дома устроить! Ну, честно говоря, мама наша уже подумывала, что Карина не вернется и можно будет на ее комнату претендовать. Только ничего из этого не вышло, Карина там недолго пробыла. Неделю примерно. Потом ее на работе стали искать, узнали, где она, и поехали ее оттуда вызволять. Как-то сумели в больнице договориться, чтобы ее отпустили. Ну, там вроде врачи ее осмотрели и признали, что она психически здорова, просто истерика была на почве стресса. Короче, отпустили Карину домой…

Татьяна Павловна снова надолго замолчала. Видимо, этот рассказ ей давался нелегко, но мне тоже не хотелось сидеть с ней здесь до скончания века.

– И что? – поторопила я. – На этом все?

– Да какое там! Тут-то самое страшное и случилось.

Татьяна Павловна опустила глаза и продолжила словно против воли:

– Вернулась Карина домой совсем другим человеком. Постарела… ей ведь, я говорила, было всего двадцать три… ну, может, двадцать четыре года. А когда приехала – можно было все пятьдесят дать.

Бледная, глаза потухшие, волосы, как пакля, и почти все седые.

– Это за неделю? – ужаснулась я.

– Ну, может, две недели она там провела или три… я уж точно не помню. Много лет с тех пор прошло. Только заперлась она у себя в комнате и не выходила до вечера. Мама-то сначала даже обрадовалась – тихо стало… как в гробу. А потом как-то даже нехорошо ей стало, неспокойно. Но решила, что дома и стены помогают, выправится Карина. А на второй день все ушли – мама на работу, Аня на занятия, она тогда в институте училась. Карина осталась одна. У Ани в тот день занятия кончились раньше, она вернулась домой, сунулась в ванную комнату… Тут она ее и увидела. Только дверь ванной открыла – и прямо лицом в Каринины ноги уткнулась…

– В ноги? – переспросила я удивленно.

– Ну да. Повесилась Карина в ванной. У нас потолки были высокие, под три метра, так она на стремянку залезла, привязала бельевую веревку к водопроводной трубе под потолком, просунула голову в петлю и оттолкнула стремянку. Так что ее ноги как раз на уровне Аниного лица болтались. Аня как ее увидела – так в обморок и упала. Хорошо, мама скоро пришла, нашла ее и водой отлила. Но Аня после этого долго заговаривалась и спать не могла – все время вскакивала с криком. Все ей снились синие ноги Карины… Да еще и полиция все время приставала, потому что участковый, гад такой, сообщил, что у Карины с соседями трения были, мама-то жаловаться приходила. Искали, конечно, любовника Карины, а его, кроме мамы с Аней, никто и не видел, здорово он шифровался, когда к Карине ходил. Хорошо, что, когда Аня в тот день из института шла, ее старухи у подъезда видели, и врачи, однозначно, сказали, что сама Карина повесилась, так что дело закрыли. Но Ане все равно плохо было очень. Потом уже, через несколько месяцев, а то и через год она немного успокоилась и больше уже тот случай не вспоминала. Как будто дверь закрыла в темную комнату. А вот в тот день, на юбилее, видно, что-то ей напомнило про Карину Фиолетову, и сердце не выдержало…

Я ничего не сказала Татьяне Павловне про картину – ведь я и сама не понимала, какая связь между этой странной картиной и той давней историей…

Во всяком случае, на картине не было повешенной женщины. На ней вообще не было людей.

Впрочем, когда я смотрела на нее первый раз, избушки на ней тоже не было, а потом она появилась…

Или я первый раз невнимательно смотрела? Все-таки очень странная картина…

– Ну, мне получше, – проговорила Татьяна Павловна. – Поехали, нужно дело довести до конца!

Я довезла ее до больницы и даже проводила до самого морга, там она встретила сына Анны Павловны, он сказал, что на машине и дальше они обойдутся без меня. И на том спасибо.


Хендрик не мог заснуть, несмотря на всю усталость.

Его преследовал позор минувшего дня, преследовал голос Клааса ван Гулика. Как тот потешался над ним, как повторял, что ему никогда не получить звание мастера, никогда не стать полноправным членом цеха живописцев. Так и проживет он всю жизнь в подмастерьях…

А все потому, что пять лет назад Хильда, рыжеволосая дочка Матса Револда, предпочла его, Хендрика…

Хильда умерла от английского пота, но Клаас затаил обиду и теперь мстит сопернику как может.

И правда, Хендрик уже третий раз пытается получить звание мастера, но каждый раз Клаас ставит палки ему в колеса…

Хендрик встал, не дождавшись рассвета, и стал растирать и смешивать краски.

Едва рассвело, в дверь мастерской постучали.

Хендрик открыл.

На пороге стоял незнакомец в черном, с лицом, обезображенным кривым сабельным шрамом.

– Что вам угодно, мингер? – спросил его Хендрик.

– Мне угодно заказать вам картину.

В речи незнакомца чувствовался какой-то странный акцент.

– В таком случае, мингер, вам следует обратиться к хозяину. Я всего лишь подмастерье.

– Я знаю, – ответил незнакомец. – Но я знаю также, что вы превосходный живописец и запросто сможете исполнить мой заказ.

– Но я не могу…

– Можете! Вы сделаете это втайне от своего хозяина, а я заплачу вам хорошие деньги! – Он достал кожаный кошель и потряс им перед лицом Хендрика.

– Я не знаю…

– Знаете! Я еще не сказал вам, какую картину хочу заказать.

– Какая разница?

– Очень большая! – незнакомец приблизился к Хендрику и доверительно понизил голос: – Я хочу заказать картину столь страшную, чтобы при виде ее у человека кровь застыла в жилах и сердце его остановилось.

Хендрик испуганно попятился и перекрестился:

– Что такое вы говорите, мингер! Разве такое возможно? Самые страшные картины создал Иероним Антонис ван Акен, прозванный Босхом, но и от его картин ни одно сердце не остановилось!

Незнакомец хрипло рассмеялся.

– Не остановилось, – проговорил он, отсмеявшись, – потому что в этих картинах не было подлинного ужаса. Это были детские страшилки. Чтобы сердце остановилось, картина должна проникнуть в человеческую душу, должна разбудить самые тайные страхи человека. Должна напомнить ему о его самых страшных минутах.

– Но как это возможно? Как я могу заглянуть в человеческую душу? Это под силу только Господу Богу!

– Или его исконному врагу, – тихо и серьезно проговорил незнакомец.

– Вы говорите о… – и Хендрик испуганно перекрестился.

– Я говорю о том, кто знает все ваши тайные помыслы. Например, о том, что вы всем сердцем желаете смерти Клааса ван Гулика.

– Мало ли чего я желаю… – начал Хендрик и вдруг в страхе поднял глаза на своего собеседника: – Откуда вы знаете?

– Не важно откуда. Я знаю это – и все. И еще я знаю, что рыжеволосая Хильда умерла не от английского пота.

– Что?!

– Она умерла от яда, который подсыпал ей в вино тот же Клаас.

– Негодяй…

– Вот именно, негодяй. И если вы исполните мой заказ, я сделаю так, чтобы он получил воздаяние за свои дела.

Хендрик снова перекрестился и в ужасе уставился на гостя:

– Кто вы, мингер?

– Я тот, кто служит справедливости.

– Справедливости? Что вы такое говорите?

– Я говорю правду! Вы знаете, что человеческий род понимает под справедливостью?

Хендрик растерянно молчал. Его таинственный гость сверкнул глазами и продолжил:

– Всякий человек считает справедливым, когда ему достаются самые лучшие земли, самые выгодные работы, самые красивые женщины. Когда ему достаются слава, почести и награды. Но когда все это достается его родному брату… О, тогда его переполняет гнев и возмущение! Это же несправедливо, восклицает он! И для того, чтобы восстановить справедливость, он готов совершить любой грех, любое злодейство! Ибо человек считает дозволенным все, что делается во имя справедливости! И если вы хотите самого добропорядочного христианина подтолкнуть к преступлению – воззовите к его чувству справедливости! Сколько злодейств совершалось во имя справедливости! Сколько кровавых войн было развязано во имя ее! Целые народы были истреблены, потому что кому-то их существование показалось несправедливым!

– Но при чем тут Хильда?

– Когда рыжеволосая Хильда вышла за вас, Клаас ван Гулик посчитал это крайней несправедливостью. Ведь он мог предложить ей куда больше, чем вы… но она не прислушалась к нему, и тогда он отравил ее настоем белены…

– Негодяй! Я убью его… – Хендрик бросился к двери… но незнакомец в черном схватил его за локоть:

– Не спешите так, друг мой. Я понимаю, вами движет справедливый гнев, но подумайте, не лучше ли действовать обдуманно? Если сейчас вы ворветесь в его дом и убьете Клааса – он, может, еще и выживет, а вы непременно отправитесь на виселицу.

– Пусть так…

– Не разумнее ли сделать то, что я вам посоветую? Напишите картину, которая поразит его в самое сердце – и никто вас ни в чем не обвинит. Более того, следующая ваша попытка получить титул мастера будет успешной.

– Но как это сделать?

– А вот этому я вас научу. Мало того – я дам вам такие краски, которые помогут вашей мести! Правда, вам придется кое-что сделать самому…


Едучи обратно в офис, я попала во все пробки, какие только бывают. Но сегодня я была этому только рада, потому что у меня появилось время подумать.

А подумать было о чем: о картине. С ней что-то было не так. Точнее, все не так. Вот уже два человека пострадали, причем один случай был со смертельным исходом. И пострадали только от того, что взглянули на картину. Теперь, когда я в подробностях узнала историю Анны Павловны, я поняла, что она увидела на картине – это были ноги несчастной повешенной соседки. И такой на нее напал ужас, вернулось то воспоминание, вот сердце и не выдержало.

С Петровной тот же случай. Вернулась давняя детская травма, но сердце выдержало. Недаром мать все ругалась, когда Петровну пару лет назад планово обследовали в участковой поликлинике, так врач там прямо сказал, что деменция, конечно, присутствует, но сердце у вашей бабули такое здоровое, что хоть сегодня в космос отправляй.

Мать тогда прямо расстроилась, узнав, что долго еще придется Петровну терпеть.

Это она так считает, а по мне так Петровна в сто раз лучше, чем Поганец. Тем более что после случившегося с картиной Петровне явно стало лучше. Нет худа без добра, как она сама говорит.

Кстати, насчет детских травм. У меня-то их было в детстве предостаточно, но вот почему-то на картине ничего такого ужасного я не вижу. И не падаю в обморок. Может, это оттого, что за все детство я так закалилась, что меня уже ничего не возьмет? Как говорит все та же Петровна: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла!»

Да уж, одна школа чего стоит. Ту начальную в далеком городе я плохо помню, нечего там было помнить. Но вот когда я пошла в школу здесь, в Питере…

Представьте себе: в пятом классе, когда мальчишки еще вообще не выросли, а девчонки тоже не очень, в классе появляется такая каланча пожарная, все лицо в заживающих шрамах, а глаза хоть уже и не кажутся выкаченными и нос дышит, зато речь все еще не совсем внятная. Вот такой я предстала перед одноклассниками в нашем пятом «Б».

Школа дворовая, вся окрестная шпана там собрана, дети поприличнее держатся особняком, учителя соответствующие, никто особо не собирался помочь мне адаптироваться. Девчонки перешептывались и фыркали за моей спиной, мальчишки пробовали дразнить, но я быстро их от этого отучила, раздав пару тычков. Я знала, что если сразу себя не поставить как надо, то потом вообще заклюют.

Одна дура-мамаша, встречая свою дочку у школы, прямо спросила, что у меня с лицом и не заразная ли я. Я ответила, что сейчас уже нет, но на ранней стадии болезнь моя очень опасна. Какая болезнь, спросила она, и я выдала длинное латинское название, тут же его придумав. Латынь часто звучала в больнице, где я провела много времени, я запомнила на слух. И добавила, что если заметит она у своей дочки на лице красные прыщи или гнойники, то нужно обратиться к врачу, причем как можно быстрее, а то может быть поздно.

Эта идиотка поверила и на родительском собрании устроила скандал. Вызвали школьного врача, которая объяснила, что название болезни – это просто набор латинских букв и, что вместо того, чтобы приставать к ребенку, стоило обратиться к ней.

Кстати, дочка этой мамаши оказалась такой же дурой, мы учились с ней до последнего класса, и все только диву давались, до чего она глупа. Очевидно, это наследственное.

В общем, потихоньку все улеглось, меня, естественно, посадили на последнюю парту, и я там сидела одна, потому что никто не хотел сидеть рядом.

А потом появился Вика, которого перевели к нам из параллельного класса. Маленький, коротко стриженный мальчик в очках. И уши оттопырены. Одет аккуратно, руки чистые, ранец красивый. То есть был когда-то; теперь же он был весь расписан неприличными словами, и лямка оторвана.

Наглядевшись в больнице на разных-всяких, я сразу поняла, что с Викой что-то не то. Как-то странно он держал голову набок, иногда на него нападал кашель, напоминающий хрюканье. А когда слушал учителя, он смешно жевал губами.

Дети не любят странностей, мне ли не знать.

Он был тихий, молчаливый, да еще и имя смешное – Вика. На самом деле звали его Викентий, в честь дедушки, как я потом узнала, но одноклассники посчитали это имя девчоночьим.

Словом, Вику дразнили и мучили, и поэтому его перевели к нам в класс из параллельного. Там его как-то побили, и завуч решила, что у нас ему будет лучше.

Тот класс уж очень был заполнен какими-то совершенными отморозками, у нас же классная – здоровая громкоголосая тетка – сразу предупредила, что если кто тронет нового мальчишку, то будет иметь дело лично с ней. Ее вообще-то побаивались, и Вику оставили в покое, сунув ко мне на последнюю парту.

Мы с ним особо не разговаривали, Вика был молчалив, а я уже тогда следовала неписаному правилу: если к тебе не обращаются, не лезь с разговорами.

Но у меня не ладилось с математикой, и на первой же контрольной, когда я грызла ручку в полном бессилии и растерянности, Вика молча написал решение моего варианта. А потом подарил мне новую ручку и угостил яблоком.

Обычно его после школы встречала мама – сильно немолодая, но интересная дама. Именно дама, а не тетка.

Потом уже я узнала, что она родила Вику в сорок лет, это и сейчас-то считается поздновато, а тогда точно было поздно. Поэтому Вика такой и получился, со странностями; потом она объяснила, что он – аутист. Но с легкой степенью, так что вполне можно существовать. Ну да, если бы не милые соученики.

После контрольной мы с Викой задержались, потому что он потерял один ботинок. Подозреваю, что кто-то нарочно его спрятал, но нянечка в гардеробе жутко ругалась и обзывала Вику косорукой растеряхой. Вообще очень противная была баба, и платок вечно завязан, как будто рожки на голове.

Ботинок нашелся на шкафу, и уж не Вика его туда закинул. Я со своим ростом и то с трудом его достала. И вот когда мы вышли из школы и свернули на дорожку, чтобы идти в сторону наших домов, нас встретили трое.

Мальчишки были из прежнего Викиного класса, вот не сиделось им на месте, привыкли уже над ним издеваться, чего-то им в жизни не хватало. Два мелких и один толстый по кличке Сало. По иронии судьбы фамилия была его Сальников, так что кличка подходила ему в любом случае.

Хоть я была новенькой, Сало, конечно, знала, его трудно было не заметить, остальные двое мелких были мне неизвестны. Потом уже разобрались мы с Викой, что верховодил у этой троицы вовсе не Сало, а один такой гаденыш – маленький, страшненький, и зубы торчат кривые.

Вика, увидев троицу, остановился, потом посмотрел обреченно и сказал мне:

– Ты иди.

Затем снял очки и спрятал их в ранец, как потом объяснил, очки были дорогие, стекла сложные, долго их делать. Потом бросил ранец на землю и пошел вперед, повернув голову набок.

– Ну что, думал, от нас освободишься? – криво усмехнулся мелкий, а Сало противно заржал.

– Падай на колени! – заорал мелкий, и поскольку Вика этого не сделал, ударил его ногой под коленки.

– Проси пощады, умоляй! – заорали они на три голоса. – Тогда отпустим!

Как потом выяснилось, все дело было в Викином аутизме. Они хотели, чтобы он валялся у них в ногах, размазывая слезы по щекам, и просил, чтобы его не трогали, оставили в покое. А он этого не делал, причем вовсе не потому, что был стойкий оловянный солдатик, просто не мог. Он молчал, а они от этого злились еще больше. Он отворачивал голову, впадал в ступор и молчал.

В этот раз Сало толкнул Вику в спину, и тот упал лицом в грязь, после чего второй мелкий насыпал ему за шиворот специально припасенных плодов шиповника.

Кто не знает, семена их колючие и кусачие, потом не вытащишь, если только полностью раздеться. После чего все трое продолжали издеваться. Они топтали Вику ногами, и, когда пришла очередь Сало, я не выдержала. Те-то мелкие, а если эта туша встанет Вике на спину, то может и позвоночник переломить.

Говорила уже, что в больнице нагляделась я на всяких калек, так что понимала, что к чему.

И я решила, что пора вмешаться. Потому что в моем положении помощь по математике, новая ручка и половина яблока дорогого стоят, раньше мне никто таких подарков не делал. А тем, к кому я хорошо отношусь, я помогаю.

Ранец у меня был в этот день тяжелый – выдали дополнительные учебники да еще книги из библиотеки. Так что я одним прыжком оказалась возле преступной троицы и с размаху опустила ранец на голову одного из мелких негодяев.

Все же силы у меня тогда были не те, а возможно, ранец не так тяжел, так что голова у него не треснула, он даже не упал, но повернулся ко мне с самым обалделым видом. И тогда я, не примериваясь, ткнула его кулаком в нос, и тут же брызнула кровь.

Я не успела порадоваться, как это у меня так ловко получилось, потому что на меня, скалясь, наступал тот самый мелкий, с кривыми торчащими зубами. И такое у него было мерзкое лицо, что я, схватив его за плечи, постаралась отбросить как можно дальше, уж очень мне не хотелось с ним соприкасаться.

На это сил у меня хватило, и он отлетел и, перевернувшись в воздухе, с размаху шлепнулся в кусты.

Мне некогда было смотреть, что с ним, потому что нужно было заниматься толстым. Сало, медлительный и плохо соображающий, как раз понял, что со мной нужно разобраться.

Тут уж пришлось мне сражаться один на один.

Ясно, что моих сил не хватило бы, чтобы в единоборстве одолеть эту громадину, но реакция у Сала была слабовата, так что я крутилась перед ним, но пару раз он все же достал меня, хорошенько съездив по уху и по плечу.

Можно было бы, конечно, дать деру, но Вика, вместо того чтобы подняться и бежать, продолжал лежать в грязи, не двигаясь. Не могла же я его бросить!

Так что в следующий раз, когда Сало попер на меня, я подпустила его к себе и с размаху двинула коленом в пах. Мы были с ним одного роста, так что я сразу попала куда надо. Сало утробно ухнул, упал на кучу палых листьев и завыл, катаясь от боли.

Если вы думаете, что я его пожалела, то сильно ошибаетесь. Однако и злорадствовать было некогда. Я подхватила Вику, не обращая внимания на его пассивное сопротивление, и потащила его прочь, едва не забыв про ранцы.

Хорошо, что буквально через пять минут мы встретили Викину маму, которая, почуяв неладное, заторопилась в школу.

Надо отдать ей должное: получив нас в таком виде, она не стала ахать, охать и всплескивать руками, а подхватила своего сына с другой стороны и приняла у меня его ранец, поинтересовавшись только, как обстоят дела с очками.

Так мы очень быстро достигли Викиного дома, там она пригласила меня к ним, мотивируя это тем, что хочет узнать в подробностях, что же случилось.

Квартира у них была очень большая, четыре просторные комнаты. Тогда я, конечно, была только у Вики и на кухне, но потом рассмотрела все. Обставлена была квартира красивой старинной мебелью, как я сейчас знаю, антикварной. Отец Вики был профессор, а дед – академик, эта квартира принадлежала еще ему.

Прежде всего Елена Андреевна, как она представилась, отвела нас в ванную, отмыла там Вику и переодела его во все чистое.

Потом посмотрела на мой безнадежно вытянувшийся свитер из благотворительной организации и принесла свой, пушистый и голубой, сказала, что ей он уже мал, а мне если и будет велик, то совсем чуть-чуть, я такая высокая.

Потом она накормила нас на кухне. Кухня в этой квартире была большая, но вполне современная.

Потом я узнала, что на кухне они только завтракают и если Вику днем накормить, а обедают всегда в столовой, стол накрывают как для гостей, и суп подают в супнице.

Я потом видела – это такая специальная кастрюля, только в ней варить ничего нельзя, она фаянсовая. В нее суп просто так наливают, уже готовый.

Вся еда была для меня непривычна, как я потом узнала, Викина семья придерживалась здорового образа жизни, то есть ничего жирного, как можно меньше сладкого и соленого. Я-то в детстве думала, что обеспеченные люди едят каждый день твердокопченую колбасу и много шоколадных конфет, но оказалось, что это не так.

После еды Вика вдруг стал необычайно болтлив, он вообще у себя дома был совсем другим – не смотрел вбок, выворачивая шею, не кашлял и даже пару раз улыбнулся. Очевидно, дома он чувствовал себя в полной безопасности.

Теперь же он поведал своей маме все, что случилось сегодня, начиная с утерянного ботинка и заканчивая тем звуком, который издал Сало после того, как я приложила его по яйцам. Именно так и сказал, так что мама слегка поморщилась, но не стала делать ему замечание.

Потом Вика вдруг поскучнел, зевнул пару раз, и мама сказала, чтобы он пошел к себе и вздремнул.

Он послушно вышел из кухни, а Елена Андреевна снова попросила рассказать все, что случилось, очевидно, ей хотелось взглянуть на дело с другой стороны.

Загрузка...