053
Двоюродная мамина сестра тетя Маша и ее муж дядя Витя ласково называли друг друга пузиками. Пузик дядя Витя весил килограммов 150, тетя Маша если и меньше, то ненамного. По семейному преданию, однажды пузики смолотили за день 18 судочков холодца. Их сыновья – погодки Виталик и Павлик, помню, съедали на завтрак десять и восемь яиц соответственно. Семейство проживало в Одессе: сначала в полуподвале на улице Красной Армии, потом в трехкомнатной квартире где-то на окраине. Дядя Витя закончил мореходку, но карьера не задалась. О годах морских скитаний напоминала только привезенная с Острова Свободы сумка крокодильей кожи с настоящей крокодильей головой и лапками и купленный за недорого в каком-то порту американский университетский перстень из низкопробного золота, Дяде Вите он был мал, перешел к моему отцу, а сейчас у меня. Дядя Витя построил халабуду на Хаджибейском лимане, купил 12-местный военный надувной плот, с которого ловил бычков в промышленных масштабах. Тетя Маша бычков сушила и связками продавала на Привозе. Мы несколько раз гостили у них на лимане. Бычков было столько, что ловить было неинтересно.
Однажды дядя Витя затащил на пятый этаж огромный мешок картошки, схватился за сердце и умер. Тетя Маша надолго его пережила. Ходила с палочкой, палочкой же переключала программы телевизора. Пока была жива мама, связь поддерживалась, теперь потерялась. Жива или нет – не знаю. Виталик закончил военное училище, воевал в Афгане, поселился в Кингисеппе, заезжал пару раз, потом его дочь у нас жила, пока в институт поступала. Потом как-то пропал. Про Павлика ничего не знаю.
Продавцы голубей.
Турция, Стамбул, 2012
По прибытии на Кубу мы, солдаты-новобранцы, попали в трехдневный карантин. Жили в палатках. Время от времени приходили «купцы»: искали пекарей, токарей, писарей, водителей. Очередное построение. Высокий, широкой кости, старший лейтенант предложил «композиторам, художникам, певцам, фотографам и прочей художественно одаренной сволочи, которая служить не хочет», сделать три шага вперед. Особой одаренности в себе я не чувствовал, но три шага сделал. Вышедших из строя солдат офицер отвел в сторонку и, представившись начальником клуба, стал группировать по увлечениям. Дошла очередь до меня.
– Ты кто?
– Режиссер, – сказал я самонадеянно.
– Больших и малых академических театров?
– В институте был в КВН.
– Студент?
– Так точно.
– Студентов я люблю, сам был студентом. А еще чего умеешь?
– Фотографирую немножко.
– Постой пока, – сказал старлей и приступил к опросу фотографов-профессионалов. Последние, все как один узбеки, оказались самозванцами, в чем были тут же уличены сопровождающим начклуба киномехаником Васей, задававшим соискателям один и тот же вопрос: «Что лучше – „Унибром“ или диафрагма?». Последним на Васины вопросы отвечал я и, видимо, преуспел больше прочих. Старлей записал мою фамилию в блокнот, сказал, что ничего не обещает.
Вечером третьего дня колонной по три нас привели в бригаду и выстроили на плацу. Плац, как плац, все как в Союзе, только вместо бессмысленного лозунга «Учиться военному делу настоящим образом» написано: «Да здравствует нерушимая советско-кубинская дружба!». И еще фанерный щит с изображением двух легендарных кораблей и надписью «Шхуна „Гранма“ – младшая сестра крейсера „Аврора"». Пришел комбриг со свитой. Дальнейшее напоминало дележ пленных.
– Рядовой Петров! ВУС № 517! – страшным голосом объявил полковник, – Кому?
Возжелавший рядового офицер свиты тут же уводил Петрова. Почти в самом конце списка:
– Рядовой Максимишин!
Из-за спины полковника вынырнул начклуба:
– Товарищ полковник, это фотограф пятого разряда.
– Рязанцев, тебе по штату сколько фотографов положено?
– Двое, товарищ полковник.
– А сколько уже есть?
– Трое.
– Ну?
– Так это же профессионал, в газете «Труд» работал!
Последний аргумент оказался решающим, и я стал фотографом Центрального клуба 12-го учебного центра.
Центральный клуб был самым маленьким подразделением бригады. Под началом старшего лейтенанта Рязанцева культуру в солдатские массы несли киномеханик, водитель автоклуба и художник. Был еще фотограф, но за пьянство Рязанцев отправил его в пехоту. Место оказалось вакантным, и честь прикрыть эту брешь в обороне кубинской революции выпала мне.
Профессиональную деятельность я начал с уборки. Наследство мне досталось убогое – разболтанный «Зенит-Е», «ФЭД-3», дрожащий от ветхости увеличитель «Ленинград», бачок для пленки, кюветы, кассеты и переходные кольца. Из реактивов – два ящика с жестяными банками, подписи на которых не несли никакой информации о свойствах содержимого – МП-1, МГП, БКФ-2. Весь этот утлый инвентарь за месяц бесхозности покрылся липкой тропической плесенью. По стенам лаборатории во множестве сновали маленькие, сантиметров пять-семь, ящерицы гекконы. С геккончиками я бороться не стал, а «сикарак» – огромных тараканов, проживавших в проявочном бачке, изгнал решительно.
Куба, Нарокко, 1987.
Фото Виктора Воронкова
Не успел я насладиться чистотой обретенного пристанища, как получил первое задание – снимать тактические учения. Маневры были показные, смотреть их съехалось множество кубинских начальников. Проходили учения под городком Алькисар, где находился один из бригадных полигонов. От жары, экзотики и невиданной никогда ранее концентрации генералов голова у меня пошла кругом. Опыта никакого, последний раз свою «Вилию» я держал в руках на школьном выпускном вечере. Ночью, вынимая из фиксажа пленку, был уверен, что ничего не получится. На удивление, пленка оказалась приличной. И вторая, и третья. Некоторые кадры были даже резкими. Однако утро следующего дня было ужасным. Высохнув, пленки покрылись грязно-белыми пятнами. Трясущимися руками заправил пленку в бачок, долго мыл. Когда высохло – снова появились пятна.
Пришел Рязанцев, носивший, как выяснилось, кличку Хока, удивился, что еще не готово, велел сделать к обеду. В спешке я начал протирать пленки полотенцем. Пятна исчезли, но пленка покрылась густой сетью жирных царапин. Сел печатать. Не глядя в глаза отдал Хоке снимки. Тот аж посерел:
– Я это командиру не понесу, неси сам.
Пошли в штаб. Комбриг брезгливо пролистал еще мокрые (глянцевать не было времени) с рваными краями карточки:
– Херово ты делаешь, мужик. Иди в клуб.
Уже за дверью услышал:
– Так ты, Рязанцев, говорил, что этот мудак в газете работал?
Пятна оставляли, высыхая, капли жесткой воды. Две-три капли кислоты спасли бы меня от позора. Увы. Хока приказал собирать вещи и пообещал самый тяжелый гранатомет. Но перевести меня в пехоту оказалось делом сложным – штаты были заполнены, да и кому нужен солдат с такими рекомендациями. Однако скучать не приходилось. Заботами «дедов» дни и ночи проходили в ожесточенной пахоте – я подметал и мыл кинозал, белил, красил полы и стены, косил траву, чистил крышу. На полевые работы брал с собой «Зенит». Однажды главный и самый вредный дед Вася Петрухин, обнаружив в кинозале преступно незамеченный бычок, решил подвергнуть меня унизительному наказанию. Вася приказал надеть ОЗК, взять «мачетку» и отправляться косить Амазонку – мелкий грязный ерик, протекавший за клубом. На мой отказ Петрухин предложил спуститься в подвал с целью нанесения мне телесных повреждений. Там мы подрались. Я мелкий, а Вася еще мельче. Я Васю поколотил. Оклемавшись, заместитель начальника клуба сказал:
– Теперь тебе точно п…ц! – и укрылся в кинобудке.
В тот же день Вася настучал Хоке, что я извожу казенные бумагу и пленку на «левые» фотографии. Хока устроил шмон.
Ничего серьезного не нашел, но бумагу и пленку изъял. Уже уходя, открыл томик «Кобзаря», мамин подарок. В книге лежала фотография огромной жабы. Два дня тому назад я косил траву и чуть не разрубил зверя мачете. Серо-голубого цвета жабища была размером с ежика. Земноводное позировало прекрасно, я извел на него полпленки и снимком справедливо гордился. Обнаружив фотографию, Хока от наплыва чувств аж забегал по лаборатории. Каждый раз, минуя стол, он бил несчастное животное ребром ладони и вопил в такт ударам: «П…ц! П…ц!». Вася оказался прав. Я не смог сдержать улыбки. Это взбесило Рязанцева еще пуще. Заполнив записку о моем аресте на десять суток, Хока побежал в штаб подписывать ее у комбрига. Мне приказал следовать за ним.