Им повезло, потому что за березами и в самом деле была проезжая дорога со следами колес, и хотя она не была похожа на ту пыльную и широкую дорогу, по которой они шли сегодня к лесочку, радость их была беспредельна. Лариса даже вскрикнула от этой радости: «Ура-ра-ра-ра-ра-ра! Ура!» – а Кеша улыбнулся снисходительно и, поглядывая на Ларису, сказал ей, что теперь-то, конечно, можно и отдохнуть немножко.
Впрочем, минутная радость его вскоре сменилась новой озабоченностью, потому что Кеша совсем не представлял, куда и в какую сторону нужно идти. Спросить было не у кого, а березы… Уж очень не хотелось сейчас на дерево, да и вряд ли можно было рассчитывать, забравшись на одно из них, увидеть какое-нибудь село, или сам интернат, или хотя бы знакомые места, по которым они уже проходили раньше, – кругом одни только луга и луга да цветы…
Он свалился в прохладную траву под березами, лег на спину, закрыл глаза и, видя сквозь веки полуденный свет, полетел. Ему было легко лететь в розовом мутном сиянии, и какое-то воздушное течение плавно подхватило его, и он, невесомый, покачиваясь, плыл в этом течении, и ему чудилось, будто ноги поднимались все выше и выше, переворачивая его вниз головой, и ничего нельзя было поделать, словно ноги наполнялись каким-то летательным газом, словно газ этот стал уже распирать и раздувать ноги, которые приятно и в то же время тягостно начали побаливать… Голова была очень тяжелая, и вся кровь будто прилила к голове и бухала в висках, горячая и торопливая…
Веки у Кеши стали сами собой подрагивать, пытаясь раскрыться, и, как он ни старался продлить странное и непривычное состояние, зная, что все это ему только кажется, как он ни пытался еще немножко полежать в траве с закрытыми глазами, какая-то сила подняла веки, и он упал на землю. И почувствовал сразу ее неласковую жесткость.
Над ним сквозь листья посверкивало солнечное небо, листья чуть шевелились, и он бездумно и отрешенно стал смотреть на эти сверкающие листья, чувствуя и даже, кажется, слыша внутренним своим слухом, как гудят его натруженные, потяжелевшие ноги.
Он вспомнил о Ларисе и окликнул ее, все еще глядя на листья.
– Ты чего делаешь? – спросил он, когда она отозвалась.
– Тоже лежу.
– Устала?
– А ты?
– Я не устал.
– Я почему-то тоже не устала… Я тут землянику нашла.
– Много?
– Одну…
– Съела?
Лариса промолчала, и он услышал, как она поднялась, приблизилась и, невидимая, сказала где-то рядышком, сбоку:
– Закрой глаза.
Он легко подчинился, и Лариса положила ему в губы что-то маленькое, шершавое и круглое. Потом эта ягода, когда он раздавил ее языком, стала душистой и вкусной. А потом, как бритва, резанула по пересохшему языку своей остротой. Он открыл глаза и увидел прямо над собой Ларису, ее худущие смуглые ноги с бурыми следами царапин, костистые коленки и счастливое ее лицо под косынкой.
«Смешная!» – подумал он застенчиво и спросил:
– А сама?
– Пить, Кешка, хочется ужасно!
– Да, – сказал он, вставая, – надо идти. Ничего… Потерпи немножко, мне тоже хочется.
Эта дорога совсем не была похожа на ту вспухшую и взбитую от глубокой пыли дорогу. Ноги там утопали по щиколотку в нежной и тяжелой пыли, которая не вздымалась от шагов, не летела, хотя была как пудра или как мука, а просто расступалась под ногами. Шаги не слышались на той мучнистой дороге, и следы не оставались ни от ног, ни от колес.
А это была живая, упругая, заросшая цветущими подорожниками, хорошая луговая дорога, идти по которой было бы очень приятно, знать бы только куда.
И не скоро бы они вернулись домой, если бы не встретилась им на этой дороге подвода. Чалая лошадка вразвалочку рысила им навстречу, а в небольшой телеге на зеленой травяной подстилке сидела старая женщина. И когда она остановила лошадь, то и от лошади, и от этой зеленой вянущей травы запахло так хорошо, что казалось, будто и нет на свете более знакомого приятного запаха, чем этот запах, теплый и какой-то очень родной.
А когда женщина, улыбнувшись горько и скорбно, посадила их в телегу на холодную и сочную траву, Кеша и Лариса, которые только что взволнованно и наперебой объясняли ей, кто они и куда им нужно, сразу притихли на тряской телеге, забрались как будто бы в свои какие-то панцири, втянули и головы, и руки, и ноги, словно черепашки, и задумались.
Только теперь страх прокрался в их души. Оба они хорошо себе представляли, что ожидало их в том доме, куда они наконец-то возвращались, и каждый из них уже сейчас переживал это остро и болезненно. Лошадь резво бежала по крепкой и ровной дороге, ее не нужно было подгонять, потому что она бежала домой. Старая женщина, не оглядываясь и ни о чем не спрашивая, тоже спешила домой. А Кеша, свесив ноги и вцепившись руками в гладкую жердину, завидовал этой чалой лошади и этой старой женщине, которым было сейчас хорошо и покойно, потому что они возвращались к себе домой без боязни и страха. Ему же придется спрыгнуть с телеги и вместе с Ларисой идти к своему живому, глазастому дому, который, казалось ему, зарычит и загогочет, затопает ногами, когда они подойдут поближе, схватит их за руки и стоголосо закричит: «Ага! Попались, субчики-голубчики!»
Он понимал, конечно, что, если бы не Лариса, ничего подобного не случилось бы и ему не нужно было бы думать сейчас о расплате. Но он даже и не помышлял упрекать ее в чем-либо, потому что ему было жалко ее.
Она совсем пригорюнилась, тоже вцепившись побелевшими пальцами в жердину, и глаза ее были очень грустными и испуганными.
«Ей-то, конечно, хуже, чем мне, – думал Кеша. – Я в крайнем случае сбегу на фронт, и все… Или в Москву удеру. Пусть тогда бесится эта Лидия Фёдоровна».
И, развлекая себя, он рисовал мысленно картины бегства, военные подвиги, подбитый немецкий танк, под который он бросается со связкой гранат и погибает… А Лидия Фёдоровна, прочитав в газетах и услышав о нем по радио, побледнеет вся, заплачет и будет сама пугаться всех, потому что все будут знать, что он из-за нее убежал из интерната и погиб как герой… А потом приедет отец… и тогда…
– Вот и приехали, – сказала женщина.
– Уже?! – воскликнула Лариса. – Ой, Кешка, я так боюсь!
А он, очнувшись от своих размышлений, тоже испугался этого «вот и приехали», которое словно кнутом ошпарило его по спине.
– Э-э-эх! Ну ладно. Была не была! – сказал он и стал благодарить женщину, которая сочувственно улыбалась детям, видимо хорошо понимая их состояние.
Лариса, чуть не плача, сказала:
– Скорей бы эта война кончилась!
Но женщина только сокрушенно покачала головой.
– Теперь уж не скоро… Вон куда, проклятый, докатился… И прет и прет… Теперь пока его остановят, пока обратно погонят… Скоро это не делается, детки мои. Ну, идите… Поругают маленько, а вы не обижайтесь… Им ведь за вас отвечать, у них ведь вас вон сколько. Идите с богом, не бойтесь…
К интернату они подъехали со стороны табачного поля. Приземистое школьное здание, в котором разместили эвакуированных московских ребят, смотрело на них как раз своим главным фасадом, своими большими окнами и большими дверями. Здесь всегда, в любое время дня, толпились ребята. И теперь нужно было идти на виду у всех по тропинке прямо к дому, который на этот раз был, как им казалось, зловеще насторожен и тих…
– Детки! – крикнула женщина, уже отъехав. – Цветы-то свои оставили.
Кеша обернулся и махнул рукой: не до цветов, мол. А Лариса прижалась к нему плечом и, испуганно поглядывая на притихший дом, взяла его за руку.
– Да ты что!
– Боюсь я ужасно, – сказала она шепотом.
– «Боюсь, боюсь»! А чего бояться-то! – проворчал Кеша, хотя все в нем замирало и сжималось от страха и неизвестности.
Но он еще не подозревал, подходя к интернату, что те наказания, которые они получат от своих воспитателей и от начальницы, будут сущим пустяком по сравнению с наказанием, которое уготовили ему сверстники, чье сознание было уже не детским, но еще не стало и юношеским, а потому всякое сближение мальчика и девочки возбуждало в них какие-то туманные, пугающие представления. Они уже знали слово любовь, но еще не доросли даже для приблизительного понимания, что же означало на самом деле это слово, которое вызывало у них интерес, но которое одни из них произносили со стыдливостью, с опаской и робостью, другие с наглой усмешкой, а третьи вообще не решались сказать его вслух.
Кеша и Лариса тоже не отличались в этом смысле от своих сверстников, но так уж случилось, что именно они поставили себя в такое положение, когда самым страшным для них словом с этого дня стало хорошее слово «любовь».