Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания - читать онлайн

А почему Я пишу?

Все проходит, все канет в лету. Сколько людей прожило жизнь, а от них не осталось ничего. По дням и часам восстанавливается жизнь А.С.Пушкина или М. А. Булгакова. Но ведь эпоху составляют и люди никому неизвестные. Если от былых времен осталось хоть какое-то эпистолярное наследство, то в настоящее время, в большинстве своем после смерти остаются квитанции об оплате за квартиру, почетные грамоты, да множество никому не нужных справок – памятник бюрократии. Однако, в домашних архивах пока еще имеются документы эпохи (письма, записки).

В Рождество 2005, находясь в гостях у приятеля, я к слову рассказал о своей жизни. Несмотря на то, что он меня знает очень давно, он настолько удивился, что настойчиво попросил, чтобы я об этом написал. А поскольку и у меня были такие мысли, да я и делал кое-какие заметки, то я решил, не спеша, заняться этим.

Счастливое детство

Я – потомственный петербуржец, знаю свои корни с конца XIX в. Правда, знаю их очень плохо. В детстве я часто просил маму рассказать о своем детстве, так не похожем на мое. К сожалению, мама не оставила никаких воспоминаний, а я не удосужился записать то, что она мне тогда рассказывала.

Слева направо: Георгий, Евдокия Ивановна, Евгения, Александр Николаевич, Ксения Жиряковы (около 1905 г.)

В начале XX в. в Санкт-Петербурге на на М. Конюшенной ул жила простая трудовая семья: отец – солист Придворного симфонического оркестра, его жена и пятеро детей.

Итак, мой дед, Жиряков Александр Николаевич (30.08.1874 – 4.07.1918) был сиротой. Кто были его родители, я не знаю. По-видимому, государство дало ему музыкальное образование за свой счет. Он был солистом Придворного симфонического оркестра, играл на контрабасе (владел и какими-то еще духовыми инструментами). Кстати, его контрабас отличался грифом, который представлял собой не завиток, а львиную голову. Этот инструмент до сих пор находится в оркестре Филармонии. Кроме того, мой дед преподавал в бесплатной музыкальной школе, организованной Н.А.Римским-Корсаковым, в Капелле.

Деду было пожаловано звание «личный дворянин», что означает дворянство, которое не передается по наследству.

Генеалогическое древо

У него был брат, о котором в семье никогда не говорили (запрещенная в семье тема) и никогда его не видели. Возможно, он был каким-нибудь революционером.

Я нашел в справочниках «Весь Петербургъ» за 1910 – 1914 г.г. следующее упоминание о своем деде:

Жиряков Алдръ Никл. арт. М Конюшенная 4.

Именно по этому адресу провела свои детские годы моя мама (Евгения Александровна Жирякова-Покровская, 24.12.1902 – 27.10.1985). Этот дом был предназначен для музыкантов Придворного симфонического оркестра.

Бабушка, Жирякова (Васильева) Евдокия Ивановна (? – 1942), происходила из мещанской (я так думаю) семьи, живущей в Старой деревне г. Петербурга. Как я понимаю, это была дружная большая семья. Некоторых из старшего поколения этой семьи я застал еще в живых после войны. Кое-кто сразу после революции эмигрировал в Калифорнию (США). У нас даже остались фотографии двух маленьких девочек-близнецов, родившихся там.

После II мировой войны родственные связи разорвались, более молодое поколение деградировало, генеалогическое дерево, которое хранилось у старшего поколения, пропало.

Я не знаю, какое образование было у бабушки. Думаю, что высшего не было, но она обладала внутренней культурой, музыкальностью, прекрасно пела, играла на фортепьяно, говорила по-французски.

Семья жила так, как жили тогда семьи трудовой интеллигенции (см., например, «Воспоминания» Анастасии Цветаевой и др.).

Работал один дедушка, причем много работал. В семье было пятеро детей (старшие две девочки – Ксения и Евгения и три мальчика – Михаил, Александр и Георгий) и еще жили какие-то родственники.

Как это часто бывало в то время, семья не была религиозной (мама всегда была атеисткой), в церковь ходили, но все это носило больше светский характер.

Дом был хлебосольным, в нем всегда царил дух доброты, благожелательности и веселья. Всей семьей вместе с друзьями весело праздновали Рождество, Пасху и другие праздники. Устраивали розыгрыши, шарады. В веселье участвовали как взрослые, так и дети. Жили очень дружно, весело, часто бывали гости (в том числе и ровесник дедушки, в будущем известный контрабасист и дирижер Сергей Кусевицкий (1874—1951), который в 1920 г. эмигрировал из России.

Другом дедушки был и Палладий Андреевич Богданов (1881 – 1971), который много лет был главным дирижером хора мальчиков Капеллы. Один раз я даже с ним встречался, когда мама хотела, чтобы я учился в Капелле. Запомнилась его фраза: «Очень рано ушел от нас Саша».

Дедушка был из простой семьи, но его приглашали играть в квартетах с членами царской семьи, м.б. поэтому ему и присвоили дворянское звание, которое ничего не добавило.

Летом обычно отдыхали в Финляндии – в Перки-ярви (сейчас Кирилловское), иногда в Петергофе. Там у какого-то символического шлагбаума стоял на посту отец моей бабушки – старый солдат, георгиевский кавалер.

Дети гуляли в парке, часто видели прогуливающуюся царскую семью. Это было естественно, никакой заметной охраны не было.

Первый удар. Конец счастливого времени

С началом Первой мировой войны жизнь усложнилась, но мама ничего об этом не рассказывала, т.к. была далека от быта – в это время она жила и училась в Хореографическом училище и приезжала домой только на выходные.

Осталось только воспоминание о том, что музыкантов оркестра Императорского оркестра вырядили в полувоенную форму, которую дедушка очень не любил, да еще, что когда дедушка сбрил свои бороду и усы и пришел домой, то бабушка его не узнала.

Зато я очень любил, когда мама рассказывала об очень строгой жизни в Хореографическом училище. Об этом написано очень много воспоминаний, поэтому я на этом не буду останавливаться. Это были самые счастливые дни из долгой жизни мамы.

Воспитанницы Хореографического училища

И вот наступил октябрьский переворот 1917 г. Жизнь резко покатилась вниз. Настали голодные дни, разруха, безденежье. Семья была далека от политики. Мама говорила, что она с бабушкой ехала на трамвае мимо дворца Кшесинской, когда там был митинг.

– Кто это выступает? – спросила бабушка.

– Да, какой-то Ленин, – ответили ей.

7 июля 1918 г. дедушка, еле волоча ноги, пришел домой, сел в кресло, сказал: «Как я устал» и умер. Моя бабушка осталась одна с пятью детьми без средств к существованию. Маме пришлось уйти из Хореографического училища, не получив свидетельства об его окончании. Больше она на сцену никогда не вернулась, хотя любила балет до последних дней.

Какие-то «добрые» люди посоветовали бабушке, чтобы самой и детям не умереть с голоду, уехать на Украину. У дедушки был служитель Захаров, который возил на концерты контрабас (теперь музыканты возят инструменты сами). Этот Захаров сказал, что он присмотрит за квартирой. И когда через несколько лет бабушка вернулась в Ленинград, то Захаров ее не пустил и дал только взять что-то из мелочи. Бабушка не была борцом, и в результате она и ее дети оказались без жилплощади. Вплоть до своей смерти в 1985 г. мама больше никогда не жила в отдельной квартире.

От того времени у нас не осталось ничего, кроме нескольких семейных фотографий, да фотографий с автографами – Ф. Шаляпина, польского скрипача и дирижера – Яна Кубелика, дирижера Артура Никиша.

Чудом сохранившиеся фотографии. Автографы – Шаляпина, Яна Кубелика, Артура Никиша

Итак, семья отправилась на Украину и закрепилась в г. Кролевец, недалеко от Полтавы. Об этом времени я знаю очень мало.

Семья либо поселилась в семье священника Данилевского, либо они дружили с этой семьей. Старшая сестра Ксения и мама сразу пошли работать. Мама – секретарем в какое-то учреждение. Когда у власти были красные, маму приняли в партию. Она в этом ничего не понимала. Но когда она принесла домой партийный билет, бабушка его уничтожила. Власти же в городе все время менялась – то красные, то белые, то зеленые и прочие банды.

Михаил, Александр, Ксения, Евдокия Ивановна, Сережа, Евгения (Украина, 1925 г.)

Маминой подругой стала дочь священника Маруся Данилевская и ее брат, который интересовался астрономией, философией. В общем, образовалась хорошая интересная компания. О тяготах того времени мама ничего не рассказывала.

Дальше в моих знаниях наступает пробел.

Старшая сестра Ксения (20.11.1900 – 23.03.1979) стала работать бухгалтером, затем вышла замуж за Михаила Сергеевича Кастальского (1898—1942), кажется, сына царского генерала и дальнего родственника композитора Александра Дмитриевича Кастальского (1856—1926) – известного русского духовного композитора). Михаил Кастальский, как большинство бывших военных, стал работать бухгалтером. Он вернулся в Петроград и вызвал туда Ксению. К этому времени у них родился сын Сережа. И вот Ксения с большими сложностями с больным сыном отправилась, с пересадками, в теплушках в Петроград. По дороге Сережа умер, и Ксения везла мертвого сына, делая вид, что он живой, иначе бы ее высадили.

Следующий сын, тоже Сережа, был болезненным и, как говорили, очень умненьким мальчиком, философски понимающим, что он долго не проживет – он умер в возрасте 5 – 6 лет. И только третий сын – Евгений (19.02.1925 – 30.09.1980) мой двоюродный брат, выжил, прошел солдатом всю войну, был ранен, дошел до Берлина, потом окончил МГУ и стал геологом. Умер от рака горла в возрасте 54 лет в Москве.

Михаил Кастальский умер во время блокады (последний адрес в Ленинграде – пр Римского-Корсакова д 3 кв 5), Ксения уехала в эвакуацию в Ташкент, всю войну и до выхода на пенсию (в 1955 г.) проработала главным бухгалтером на различных крупных предприятиях Средней Азии, включая урановый завод в Таджикистане. Выйдя на пенсию, она уехала к сыну в Москву, где и умерла от рака молочной железы в 1979 году.

Вернувшись в Петроград (Ленинград), Кастальские жили вместе с моей бабушкой на ул. Римского-Корсакова д. 3 кв. 5 (второй дом от Садовой) в большой комнате коммунальной квартиры, находящейся на втором этаже. Перед самой войной я бывал в этой квартире. У меня осталось отрывочное воспоминание, как я лежу на широком подоконнике и смотрю на улицу – жду, когда за мной придет с работы мама.

Михаил Кастальский («дядя-папа», как я называл его – ведь Женя называл его папой) был очень веселым остроумным человеком, и я любил бывать у них.

Но вернемся к моей маме. Тут у меня опять пробелы.

Как-то она оказалась в Средней Азии. Ехала в теплушках, на крыше вагона поезда.

В 1927 г., живя в Узбекистане, Евгения познакомилась с молодым инженером (тогда еще звание инженера было высоким) Владимиром Павловичем Покровским, окончившим институт гражданских инженеров в Ленинграде, и через некоторое время вышла за него замуж.

Конечно, он не состоял ни в какой контрреволюционной группе бывших офицеров царской армии.

Владимир Павлович Покровский – двоюродный брат жены А.В.Ливеровского, бывшего Министра железнодорожного транспорта Временного правительства. Жила мама в Самарканде, Ташкенте. В.П. часто ездил на строительные объекты Узбекистана и, уезжая в командировки писал ей ироничные, заботливые письма. Я знаю об этом, т.к. мама сохранила его письма, которые в 1992 г. я расшифровал, напечатал и передал в рукописный отдел Публичной библиотеки – как документы эпохи.

В.П. и Е.А Покровские (Ташкент, 1927)

Я приведу несколько отрывков из его писем.

5.08.1927.

…Это письмо обгонит меня на день, самое большее на два. Но мне все-таки хочется сообщить Вам главное. Работа по отоплению Дома Правления Узбекхлопка идет не худо. Делается это по проекту инженера Покровского, если я не путаю фамилию. Как будто бы он же и руководит работами по сборке этой системы центрального водяного отопления. Я много раз встречал его на работе. В основных вопросах он разбирается бойко и на вопросы слесарей он отвечает быстро, когда дело идет об установке радиатора, об его размере, также об размерах труб. Но его неопытность по сборке новых систем центрального отопления (мне очевидно, да, кажется, он это и не скрывает от своих ближайших друзей) сказалась. Он не выписал некоторых мелких частей и это создает в работе некоторые затруднения. Опытному глазу заметно, что не все детали в завинчивании пробок, контргаек и тому подобных частей ему известны недостаточно. Но это в общем дело не сложное, и я надеюсь за него, что на этой работе он свои пробелы исправит. По отношению к нему слесарей я замечаю, что крупно он еще ни разу не сел в калошу (т.е. когда ему давали гайки с левой резьбой, он не приказывал их заворачивать направо). Все-таки надо отметить большие надежные уровни наших специалистов. В 34 года человек в инженерном смысле все еще недоросль. Что же он собирается к 40 годам, что ли, окончательно делаться человеком.

Я пишу Вам так подробно о нем потому, что мне кажется, что Вы с ним встречались в Ташкенте…

Мама не имела высшего образования, очень переживала по этому поводу, а В.П. очень хотел, чтобы она училась дальше. Наконец, появилась возможность вернуться в Ленинград.

Е.А.Покровская (Ташкент, 1927)

11.09.1927

…Сегодня мне стало еще веселее от вашего письма. А был весел вот почему. Сюда пришло мне письмо от моего хорошего приятеля, служащего на «Гидравлике». «Гидравлика» – это тот завод, про который я Вам говорил, на котором служат наши профессора и на котором мне очень хочется служить. Ссылаясь на слова директора завода, этот приятель пишет, что там обо мне помнят и желают меня иметь. Он советует поскорее возвращаться и, во всяком случае, немедленно начать списываться. Я, разумеется, это исполню. Среди инженеров вентиляторщиков «Гидравлика» считается чем-то вроде высшей академии. И я буду совершенным ослом, если откажусь во второй раз от работы там. Третьего случая уже не будет.

Очень и очень хорошо, что Вы занимаетесь. Будет хорошо очень, очень и очень, если Вы купите программу вступительных экзаменов или курса II ступени. С программой в руках сразу начинаешь делать отбор – что просто прочитать, а что выучить…

17.09.1927

Самарканд Ха, ха, ха – ха, ха, ха (Слава богу, что не гы, гы, гы).

Только бессердечные люди, сударыня, смеются над несчастьем. Человека вполне взрослого я бы осудил. Но, принимая во внимание… отчасти я Вас извиняю. Но только отчасти и накладываю наказанье. Я Вам запрещаю показываться нашим инженерным <нрзб> до моего приезда. Когда я вернусь, то посмотрю, можно ли Вас извинить вовсе.

Т.к. по своей мягкой, гуманной, сердечной и деликатной натуре я не мщу, а стараюсь исправлять, чтобы Вы лучше поняли свою ошибку, и чтобы Вам стало стыдно, вот Вам цитата из письма Савицкого к Якушеву – «Всю ночь здесь лил дождь, и у меня сердце болело за серого, который остался под карагачем. Надеюсь, что м.б. у вас лучше. Мыслями не могу оторваться от построек и от своей женитьбы, в которую все еще не могу поверить. Все ли еще Володька ходит грустный». Учитесь, Евгения Александровна, беззаветной любви мужчин. Вот это друг. Растерзанный, истекая кровью, он скорбит за своего друга и забывает о собственных ранах. Учитесь, сударыня, дружбе, учитесь алгебре и физике. Когда вся зима впереди, потерять вечер и неделю не жалко, а перед экзаменом думаешь – хорошо бы еще дней 10 для занятий. Надо бы составить приблизительное расписание. К 1-му ноября кончить начерно алгебру и физику. К 15му – геометрию. С 15-го ноября начать геометрию и химию. И т. д. И непременно с программой. Без программы занятия всегда превращаются в простое чтение. За это время мне пришла в голову такая мысль. Как Вы насчет рисования и нашего института думаете. Все-таки знакомое учреждение и есть знакомые. Но университет представляется мне более интересным и более научным…

26.09.1927

«Потерянное время смерти безвозвратной подобно». Слова Петра Великого. Евгения Александровна, я боюсь, что они подходят не только ко мне, но и к Вам. Когда вернулся Савицкий, то сказал, со слов Багракова вероятно, никого другого он не видал, что Вы худеете. Зачем это? Если Вы сегодня не съели Ваш обед, завтра Вам его также не съесть. Завтра Вы будете есть завтрашний, а сегодняшний так уже и пропадет навсегда. Потеря безвозвратная. Это первая Ваша потеря времени. А вторая занимаетесь Вы или нет? Вы прекрасно написали, что сперва Вам мешал заниматься ремонт у меня, а потом ремонт у Вас. Ремонт у меня, это я понимаю. Но, может быть, Вы будете так добры и объясните мне, как это ремонт у Вас мешал Вам заниматься на расстоянии полутора верст, а может даже и две найдется, в моей комнате.

Это ужасное советское время. Какое падение квалификации труда. Раньше, бывало, наклеивают маляры обои, а в соседней комнате живут, можно было даже уроки учить. Я помню, я готовился к конкурсным экзаменам в институт как раз вовремя ремонта нашей квартиры. И не очень мешали. Правда, это было в довоенное время. А теперь ремонтируют квартиру, и за две версты кругом вся жизнь должна замереть. Прямо ужас берет. Не скоро мы обгоним Европу.

Итак, в 1928 г. они вернулись в Ленинград. Всю жизнь до глубокой старости мама была очень стройной, мало ела. Ее худоба очень беспокоила В.П., поэтому в своих письмах он уделял этому много внимания. В.П. с мамой самостоятельно изучали английский язык, сохранилось несколько долагерных писем, написанных по-английски. Часть писем В.П. подписывал именем «Ловдий», от английского «Love Dear».

Где в это время были мамины братья, я не знаю. Известно только, что все трое стали военными.

Забегая вперед, скажу об их судьбе.

Михаил (… – 1950) – профессиональный военный. Участник Великой Отечественной войны. Много раз был ранен, умер от рака желудка. У него была жена – Мария Васильевна, сын Владимир (военный инженер – умер 33 лет) и дочь Галина, жившая в Ростове на Дону.

Сразу после войны в 1945 г. он с семьей (до своего нового назначения) приезжал на несколько месяцев в Ленинград. Жили они сперва в классе военного училища (спали на столах), пока не начались занятия, затем переселились в полуподвальную комнатку. Я с удовольствием вспоминаю ту веселую, дружескую обстановку, которая была в их семье, несмотря на тяжелую жизнь. Мало что я помню, но смех, шутки, радость от встречи и окончания войны помню.

Затем его направили служить в станицу Тихорецкую, затем куда-то на Украину. Мне кажется, что он еще один раз приезжал в Ленинград в командировку, но я не уверен.

Александр (… – 1943) – профессиональный военный. Участник Финской и Великой Отечественной войн. Умер от ран в блокадном Ленинграде. Что стало с его женой и дочерью, неизвестно.

Мне запомнились проводы его на Финскую войну на Финляндском вокзале. Я на руках у мамы, толпы людей, слезы, поцелуи.

Другое воспоминание – я в госпитале, сижу у его постели, разговариваю с ранеными, читаю им стихи.

А вот стихотворение, которое мама написала во время войны.

Георгий – любимый младший сын в семье, профессиональный военный, в тридцатые годы ХХ века служил на Дальнем Востоке. Покончил жизнь самоубийством еще до 1937 г. Причина неизвестна. По-видимому, поскольку он был очень благородным человеком, то не мог участвовать в оговорах своих сослуживцев, во время сталинских репрессий. У него остались жена и дочь, но нам о них ничего не известно.

Интересная личная жизнь на фоне тоталитаризма

Возвращаюсь опять к воспоминаниям моей мамы. Мама любила В.П.Покровского всю жизнь, но жизнь их развела.

Сделаем экскурс в историю – среда, в которой вращался В.П.

Семья Дармалатовых – Радловых

Дармолатов Дмитрий Иванович (? – 1914) – член правления Азовско-Донского коммерческого банка;

Дармолатова Мария Николаевна (? —1942), его жена.

Радлова (Дармолатова) Анна Дмитриевна (1891 – 1949) – поэтесса, переводчица; близкая подруга мамы,

Лебедева (Дармолатова) Сарра Дмитриевна (1892 – 1967) – скульптор;

Дармолатова Вера Дмитриевна (1895? – 1919);

Мандельштам (Дармолатова) Надежда Дмитриевна (1895? – 1922).

Из воспоминаний Евгения Эмильевича Мандельштама (1898 – 1979, брата поэта Осипа Мандельштама (Опубликовано в журнале: «Новый Мир» 1995, №10).

Вот, что пишет Анатолий Мариенгоф в повести «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги», откуда произошло имя Сарра у Сарры Лебедевой (Дармалатовой). Кстати, я видел ее в 50-е годы, это была полная, очень суровая женщина. Но общаться с ней мне не привелось.

Кстати, Сарра Лебедева делала контррельеф на надгробье Б. Пастернака на кладбище в Переделкино.

Итак, мама с В.П.Покровским опять оказались в Петербурге. Надо было искать место жительства. В это время как раз началось «уплотнение». Поэтому обладатели больших квартир стремились поселить к себе знакомых, общих по духу.

У мамы были слабые легкие и В.П. искал квартиру (комнату) получше – солнечную, с красивым видом. Они исходили множество квартир – были у историка, академика Е.В.Тарле, у первого выборного Президента Российской академии наук, академика А.П.Карпинского и др. Везде находились какие-то минусы (надо же, какой привередливый был В.П.).

Я, наконец, они сняли комнату по адресу ул. Халтурина (Миллионная) д. 32 кв. 25 с окнами на Зимнюю канавку.

В.П. сразу ввел маму в круг своих знакомых. Анна Радлова стала близкой подругой мамы.

АННА (1891—1949) и СЕРГЕЙ (1892—1958) РАДЛОВЫ

По материалам прессы.

Светлана Будилкова, «Хочу умереть у тебя на плече», Ярославский семейный еженедельник «Юность, №44, 25 октября 2005 г.

Мама с детства была застенчивым, малоразговорчивым человеком. В обществе она обычно молчала и впитывала все, о чем говорилось. Поскольку ей пришлось работать с 16 лет, и она не получила высшего образования, у нее было заниженная самооценка, она считала себя неинтересным человеком. Но и В.П., и Анна Радлова уверяли ее в обратном. У Анны Радловой был как бы салон (антагоничный «салону» А. Ахматовой). Образовалась молодежная компания (литераторы, музыканты, инженеры), с которой мама и В.П. ходили на выставки, очень часто в Филармонию.

К сожалению, от этого времени остались только короткие устные воспоминания и две книги А. Радловой, подаренные маме – сборник стихов «Корабли» и роман Бальзака «Тридцатилетняя женщина» в переводе Анны.

«Ричарда III» Шекспира в ее переводе с прекрасными иллюстрациями В. Воловича я купил уже в далекие 70-е годы, когда запрет на ее имя был снят. Литературоведы считают, что ее переводы более грубые, но они намного ближе к оригиналу, чем переводы других переводчиков.

Вот, например, популярен перевод фразы Ричарда III: «Коня! Коня! Полцарства за коня!». Речь идет о жизни и смерти, а Ричард III дает только полцарства (пожалел!!!).

В переводе Анны Радловой эта фраза звучит так: «Коня! Коня! Корону за коня!», т.е. все царство.

Следует отметить, что «Гамлет» так и не был поставлен.

Из воспоминаний мамы осталось только то, что ей очень не нравился Мих. Кузьмин (особенно его взгляд), но зато она была в восторге от «патриарха» Э.Л.Радлова, к которому она ходила в Публичную библиотеку.

Мама возобновила знакомства с подругами из Хореографического училища, которые стали балеринами и работали в Мариинском театре.

В это же время мама познакомилась с Александром Васильевичем Ливеровским, бывшим министром железнодорожного транспорта правительства А.Ф.Керенского и его женой Марией Владимировной, в девичестве Покровской (?).

ЛИВЕРОВСКИЙ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ (23 августа 1867, Петербург, – 19 декабря 1951, Ленинград).

Из статьи В. Измозика «Временное правительство: люди и судьбы», «СПб ведомости», 16—17.04.93

Александр Васильевич Ливеровский в своем кабинете

Жизнь более-менее наладилась. Мама ни дня не мыслила без работы. Кем она только не работала – секретарем, копировщицей, лаборантом-гистологом, метеорологом и даже (после войны) токарем и табельщицей на каком-то заводе, смотрителем в Русском музее.

Второй удар. Арест и ссылка В.П.Покровского

И вот настал 1930 г. При каких обстоятельствах арестовали В.П., дома, или на работе, я не знаю. Мне кажется, что в те годы приезжали просто на работу.

После ареста В.П., как и многие ленинградцы, мама ходила в Большой дом на Литейном, простаивала там очереди, пытаясь узнать судьбу В.П. и передать ему посылку. Наконец, она получила телеграмму.

Т е л е г р а м м а

ЗДЕСЬ

УЛ ХАЛТУРИНА 32 КВР 25

ЕВГЕНИИ АЛЕКСАНДРОВНЕ

ПОКРОВСКОЙ ЖИРЯКОВОЙ

ЗАВТРА ДЕВЯТОГО ЧИСЛА ДЕСЯТЬ УТРА СВИДАНИЕ ПРИХОДИ ВМЕСТЕ АННОЙ ПРИНЕСИ ЧЕМОДАН ДОРОЖНЫЕ ВЕЩИ МЫЛО ПОКРОВСКИЙ

А еще через некоторое время пришла вторая телеграмма.

Т е л е г р а м м а

ЛНГ

УЛ ХАЛТУРИНА 32 КВР 25

ЕВГЕНИИ АЛЕКСАНДРОВНЕ

ПОКРОВСКОЙ ЖИРЯКОВОЙ

ВПОЛНЕ ЗДОРОВ ПОДРОБНОСТИ ПИШУ ПИСЬМОМ МОЙ АДРЕС УРАЛЬСКАЯ ОБЛАСТЬ ЧЕРДЫНСКИЙ РАЙОН ВЫЖАЙКА ПЕРВОЕ ОТД ВИШЕРСКОГО ИСПРАВТРУДОВОГО ЛАГЕРЯ ЖДУ ТВОИ ПИСЬМА

ПОКРОВСКИЙ

Как видно из дальнейших писем, В.П. «повезло» – он работал по специальности. Не будучи нытиком, в письмах он не жаловался на жизнь – о тяжелом быте можно судить только между строк. Работал он на строительстве Березниковского химкомбината.

<9.01.1931>

От з/к 6-ой роты Покровского В. П.

Дорогая Женя,

как нарочно, перед письмом порезал палец, поэтому напишу крупно короткое письмо. Живу по-прежнему, должность «прораб» Санит.-Технич. Отдела. Дела и беготни все прибавляется. Но не теряю надежды наладить работу отдела так, чтобы не опуститься . Главная трудность работы состоит в том, <что> в связи с налаживанием новой фабрики часто возникают нестандартные и в то же время срочные работы. Здесь выделяется хлор, – надо останавливать делаемую работу и спешно устраивать вытяжную вентиляцию; там получается слишком густое известковое молочко, – откладываем текущие дела и подтягиваем водопровод. Пока я служил в проектном бюро, у меня были, как Ты помнишь, длинные и довольно спокойные вечера. Теперь у меня вечера короткие, да и вечерами иногда занимаюсь. Иногда бывают аварийные работы, тогда приходится и ночью не спать. Но зато у меня положение самостоятельное и способы работать разнообразные, – то сидеть в конторе и считать, то спешно вести пять телефонных разговоров подряд; то распоряжаться, то смотреть на работу и быстро выдумывать изменения и улучшения.

Здоров я по-прежнему вполне. Плохо, что из-за занятости уже три недели не занимаюсь английским языком. Но номер американского журнала со статьей о водопроводах в условиях вечной мерзлоты Ты мне все-таки пошли. Кроме того, попроси Алекс. Васильевича <по-видимому, Ливеровского> достать материал о вечной мерзлоте, – распределение температур по глубине и по временам года, толщину слоя, строительные приемы и прочее. Вместо гидравлики Детта другую <книгу> мне не покупай, у меня есть хорошая.

Я очень мало знаю про наших. Попроси Анну <Радлову> писать мне часто открытки. Я получил от нее ее письмо и две открытки. И получил две посылки, одну с пальто, другую с костюмом. Поблагодари ее за это и за деньги. Я напишу Анне 25-го числа. Потом, почему Ты так упорно не пишешь про Михайловских. Это нехорошо. Пойми, что я не имею другого способа узнать про них. Я спрашиваю в каждом письме, а Ты не отвечаешь и причину не хочешь объяснить.

Целую Тебя.

Ловдий

По-видимому, у мамы не было средств продолжать снимать комнату, где она жила с В.П.Покровским, были долги, и надо было искать другое место жительства. Я привожу здесь некоторые письма, чтобы показать, насколько сильна была воля у интеллигенции, как она не сдавалась под гнетом обстоятельств (и в то же время это не люди типа Ивана Денисовича – Солженицына).

<6.06.1931>

От заключенного Покровского В. П. 39-ой роты

Дорогая Женя, я приехал в место назначения. Мой адрес – Уральская обл., Чердынский район, Выжайское , 1-е отделение Вишерского Исправительного Трудового лагеря ОГПУ, заключенному Влад. Павл. Покр.

Лагерь в хорошем сухом месте, рядом две реки, Вишера и Выжайка. Я вполне здоров и чувствую себя хорошо. Работа на открытом воздухе. Я очень этим доволен. С некоторым удивлением узнал, что я еще не старый. Доказательство этому то, что из нашей компании человек в 60 только два или три сильнее меня и только один выносливее. На докторском осмотре меня признали вполне здоровым.

У меня довольно много просьб. Во-первых, мне нужны новые очки. Очки для дальнозоркого стекла +3,0 <нрзб>, расстояние между зрачками 61 или 62 миллиметра. Закажи на Просп. 25 Октября, угол Караванной, оптик Трусевич или Лежан, я не помню хорошо.

Во-вторых, мне бы нужно иметь чайник для кипятку. Постарайся, пожалуйста, послать, и лучше не маленький, конечно, металлический.

С большими сапогами не торопись, т.к. сейчас сухо и, кроме того, здесь выдают ботинки рабочего типа.

Штаны, пожалуйста, пошли, а пальто без моего письма не высылай.

Из мелочей мне нужно:

1) зубную щетку с футляром, по возможности, 2) мыла (если нетрудно доставать, лучше всего хозяйственное в белых кусках, марка «60%»), 3) мыльницу металлическую, 4) почтовой бумаги и конвертов, 5) химический карандаш.

Из еды я прошу чеснок, сахарный песок и шпиг, если легко купить.

Кажется, ничего не забыл. Теперь еще важное дело. Я очень дорожу моими таблицами для водопроводных расчетов. Нужно собрать следующие: 1) на белой бумаге таблица расчета для водопроводных труб по формуле Гангилье-Куттера – 1 экземпляр, 2) на синьках таблицы для расчета водопроводных труб по форм. Дарси-Базена – 2 экз., 3) на синьках таблицы для расчета канализационных труб по формуле Гангилье-Куттера – комплект, связанный в трубочку. Если не все они дома, пускай мой сослуживец, Павел Александрович Сперанский соберет их среди моих бумаг на заводе. И пускай он соберет мои оставшиеся на заводе книги. Часть книг наверняка осталась на заводе, а таблицы, даже если и все дома, попроси его проверить, он это сделает лучше, чем Ты (Кроме того, на заводе остались штаны из прозодежды, вот подходящая вещь, чтобы прислать сюда). Но ни книги, ни таблицы без моего письма не посылай.

Меня беспокоят твои долги. Удалось ли достать комнату на солнце. Потом дрова, потом, как Ты устроишься с обедом?

Ты мне пиши почаще и лучше всего открытки. Я буду писать регулярно раз в месяц. Телеграммы буду посылать в случае экстренных просьб (Кстати, забыл попросить тройной одеколон, борную, марганцовку и вату). Посылки сюда не ограничены, поэтому, если все, что я попросил, удастся собрать одновременно … <нрзб> … можно послать две посылки сразу.

Если Ты едешь на изыскания, обдумай хорошенько, не придется ли задержаться там до зимы и взвесь все это. Главное, почаще пиши обо всем. Пока всего хорошего.

Целую крепко, Ловдий.

Один раз мама съездила в лагерь к В.П., а в 1932 г. его перевели работать в шарашку в Москву, а еще года через полтора его освободили.

<23.03.1932>

Дорогая Женя,

я в Москве, работаю на заводе. Адрес для писем – Москва 40, Почтовый ящик 31, тов. Селезневу для инж. В.П.Покровского.

Свидания можно иметь три раза в месяц ближайшим родственникам. Очередной день 30-го марта от 1 – 3 дня. Адрес для свиданий – Ленинградское шоссе, остановка трамвая у Петровского парка, завод N 39.

Я здоров, жить удобно в общежитии. Пишите мне почаще про себя. Пожалуйста, начни посылать мне книги. Прежде всего гидравлику Самуса, водопроводы Бринкгауза, расчет <нрзб> струй Лобачева и спринклерные сооружения Лужицкого.

Про следующие напишу.

Пока всего хорошего, целуй наших.

Целую, Ловдий

Еще одно письмо.

18.05.1932

Дорогая Женя, как поживаешь?

Я живу по-прежнему. Спасибо за присланное белье. У меня были Корнилий, а потом Анна <Радлова>. Когда будут возвращаться обратно, приблизительно в середине июня, хотели опять зайти.

Что ты думаешь про лето? Меня беспокоит твоя невозможная комната. Нельзя ли переменить? Это дело важное. И вообще пора Типик начинать тебе заботиться о себе и толстеть. Напиши мне про свои делишки.

Целую. Ловдий

26 августа 1932 г. его освободили и оставили работать в Москве. И, наконец, вот одно из последних сохранившихся писем.

1.02.1934

Дорогая Женя,

я очень хорошо помню свое обещание, к большому сожалению исполнение все задерживается. Очередные деньги у меня плоховатые, особенно сейчас, т.к. переезжаю в пустую комнату и пришлось покупать матрас, табуретки, стол и керосинку. Те же деньги, которые я рассчитывал выслать в январе все задерживаются, как только получу их, моментально вышлю Тебе.

Но т. к. Ты, по-видимому, уже не можешь ждать, вот что хочу посоветовать. Анна много раз с завистью вспоминала желтое сюзане и говорила, что если бы Ты решила его продавать, то она охотно купила бы его. Т.к. это сюзане все равно не доставляет Тебе никакого удовольствия, лежа на складе ломбарда, а масло или новые чулки Тебе удовольствие доставят, я бы советовал Тебе позвонить Анне и сказать, что Ты хочешь продать ей. Конечно, жалко немного, но, если Ты все равно уже давно им не пользуешься, не так жалко, как, когда снимаешь вещи со стены.

Я совершенно здоров, переезжаю в комнату на солнечную сторону, словом твой сон не соответствует истинному положению вещей. Поздравляю с поступлением в ВИЭМ <Всесоюзный институт экспериментальной медицины> и желаю, чтобы работа там понравилась. Общая обстановка и люди там, я думаю, должны, во всяком случае, понравиться. 1-я категория и месячный отпуск уже неплохо для начала.

Всего хорошего.

Вл. Покровский

Москва, Мал.-Пионерская 40 кв. 2

Фраза «Меня беспокоит твоя невозможная комната» относится к комнате, в которой я родился в 1937 г. и жил до 1942 г. К сожалению, к этому времени мама и В.П. разошлись, мама осталась жить в Ленинграде, он в Москве. Я точно не знаю, когда его освободили, арестовывали ли еще. С мамой он виделся один раз после войны. Мама спросила его, не возражает ли он, что я (не его сын) ношу его фамилию. Он, конечно, не возражал, а мне эта фамилия очень нравится.

Возвращаемся к комнате. Комната – это узкий пенал (примерно 10 кв. м.) в очень большой коммунальной квартире на последнем этаже дома на углу Б. Морской ул. и Кирпичного пер. (ул. Б. Морская д. 13/3 кв. 20). Комната располагалась в конце длинного коридора перед огромной кухней с дровяной плитой и множеством столов, всегда наполненной шумом примусов и чадом от керосинок.

Предвоенные годы

Настал 1934 год. Моя бабушка собралась поехать в Калифорнию (США) к родственникам (Вадецким), очень уж ее приглашали. С 1934 г. по 1937 г. мама работала в ВИЭМе в лаборатории проф. В.Г.Гаршина (о В. Г. Гаршине можно прочитать в воспоминаниях Л. Чуковской об А. Ахматовой). А поскольку зарплата была очень маленькой, мама с 1935 г. по 1938 г. работала по совместительству еще и в I Медицинском институте им. И. П. Павлова.

Евдокия Ивановна Жирякова в предвоенные годы

1 декабря 1934 г. произошло убийство Кирова, ни о какой поездке в США нечего было и думать. А мама чудом избежала ареста, когда в Петербурге после убийства Кирова начались массовые аресты, в основном, интеллигенции.

Мама упала и получила сотрясение мозга. Она очень ревностно относилась к работе и не хотела сидеть дома ни одного лишнего дня. Однако, В.Г.Гаршин категорически запретил ей приходить на работу. Тем самым он спас ее от ареста – практически все сотрудники лаборатории были арестованы и высланы. Большинство из них так и не вернулось в Ленинград, умерли в лагере. Окружение мамы опустело.

В 1937 г. родился я. Моим отцом был М.Б.Ариэль (1902—1950), доктор медицинских наук, патологоанатом.

Моя мама не была за ним замужем, и я видел его только два раза один раз в начале войны (совершенно не помню) и второй раз, когда он вернулся с войны. Вот отрывок из воспоминаний о нем его сотрудницы О.И.Базан.

Говорят, что он был остроумным веселым человеком. В его доме всегда было много людей, родственников. Жил он в коммунальной квартире на ул. Маяковского. Умер сравнительно молодым в возрасте 48 лет.

Алеша Покровский перед войной

Итак, мы с мамой живем на Кирпичном переулке. Об этом времени у меня сохранились отрывочные воспоминания. Помню нашу узкую комнату, помню очень длинный коридор, в котором я играю с соседскими детьми-латышами. В какой-то момент все эти дети исчезают. Тогда я не понимал, что их вместе с родителями арестовали. Об этом я уже упоминал.

Помню большой деревянный телефон, висящий у входной двери. Маму вижу редко, т.к. она работает на двух работах – денег, как всегда, очень мало. Со мной находится бабушка.

Сохранились летние воспоминания. Мама наняла мне няню, которая живет прямо напротив Ботанического сада. Там мы гуляем, потом идем к няне домой, где я ем и днем сплю. Потом меня забирает мама, и мы едем домой. Лето я проводил в городе, т.к. снимать дачу у нас не было возможностей.

Как говорит мама, я был разумным ребенком. Помню, жаркий летний день. Мы сидим на спуске в Неву у Адмиралтейства. Мама делает вид, что читает, а я бегаю по самой последней ступеньке у воды. Какие-то женщины возмущаются.

Иногда ходим в гости к маминой сестре на ул. Римского-Корсакова.

О финской войне я помню немного. В памяти осталось воспоминание, как я с мамой и бабушкой провожали маминого брата Александра на войну. На Финляндском вокзале очень много людей, я сижу на руках у мамы и машу рукой. Брат Александр на войне был смертельно ранен, и мы с мамой приходили к нему в госпиталь. Помню, что я раненым читал стихи и один из военных подарил мне книжку «Маугли», написав, что она «От дяди в углу». Потом я подарил эту книжку в детский дом. А жаль, надо было подарить другую книгу, а эту оставить на память.

На этом закончилось мое безоблачное детство. Наступил 1941 г., мне 4 года.

Третий удар. Война и блокада Ленинграда

Я прекрасно помню день объявления войны. Но об этом лучше скажет моя мама.

«Ясный июньский день, теплый ветерок. Сижу на песчаной полосе около Петропавловской крепости напротив Зимнего Дворца и наблюдаю за своим резвящимся четырехлетним Алешенькой.

Взгляд, отрываясь иногда от оживленного личика ребенка, рассеянно скользит по окружающему.

И вот, еще не осознав, что происходит, замечаю, что царившая здесь только что безмятежность заменяется какой-то настороженностью, люди к чему-то прислушиваются, встают с мест, в глазах тревога.

Внимательно прислушиваюсь к голосу репродуктора.

Мгновенно исчезает мое лениво-спокойное состояние. Говорит Молотов – война.

Б. Пушкарская ул. д.14. (современная фотография)

Мама отдала меня в детский сад, расположенный в двухэтажном деревянном доме на Б. Пушкарской ул. д.14. Кажется, в конце августа 1941 г. вышел приказ эвакуировать детский сад. Я не помню, как нас погрузили в поезд и повезли.

Мама вовремя спохватилась и поняла, что может потерять меня навсегда. Она помчалась за эшелоном, нашла меня уже в Боровичах, и оттуда мы вернулись в Ленинград.

Начались бомбежки города. Мы с бабушкой во время тревоги спускаемся в бомбоубежище. Когда мама дома, мы никуда не идем. Мама – фаталистка, она считает, что никакой разницы нет, погибнем ли мы в своей квартире, или нас засыплет в бомбоубежище. В какой-то момент первой зимы умерла бабушка. Обстоятельств смерти я не помню. Где она похоронена неизвестно.

Зима, транспорт не ходит. Меня оставлять дома не с кем, поэтому каждый день мы с мамой идем пешком (зимой я на санках) с Кирпичного пер. в I Медицинский институт на Петроградскую сторону. Идем несколько часов, во время налета никуда не прячемся, продолжаем идти. Останавливают патрули, но маме удается их убедить не заставлять нас прятаться в бомбоубежищах.

Падают бомбы, на глазах рушатся дома, но мне не страшно. Мы с мамой идем вперед, и она спокойно рассказывает мне сочиненные на ходу волшебные сказки.

Голод я не помню. Крохи пищи мама отдавала мне. Кажется, уже в конце блокады я говорил: «Вот кончится война и можно будет купить целую буханку хлеба». Но я точно знаю, что мы не ели кошек (в начале войны они еще были), ботинок и пр. Была какая-то дурында, летом суп из травы и что-то подобное.

Вот опять из воспоминаний мамы.

Маленькие дети осажденного Ленинграда, которые не могли еще проявить себя всенародно, были необыкновенными, потому что жили, росли рядом с нами, неся на себе общий гнет.

Спросишь, бывало, пятилетнего сына:

– Почему ты никогда ничего не попросишь?

А ребенок отвечает:

– Зачем просить? Сама дала бы, если бы было. Ведь знаю, что ничего нет.

И отдаешь то, единственное, что было – свой голодный паек и свою ласку.

Плетемся с работы домой. В моменты обстрела города, рученка в моей руке дрогнет. Даже в темноте чувствую глубокий серьезный взгляд. Говорю:

– Это наши. В нас не попадут. Милый голосок отвечает:

– Да я и не боюсь, когда ты со мной. Продолжай, пожалуйста, сказку.

Да, непременно, сказку – отвлечь ребенка, сократить расстояние нашего пути.

– Зарево на небе…

И полилась сказка, уводя в безмятежный мир чудес, прочь от действительности – мук голова, холода, грохота орудий, разрушений.

Мороз. Сугробы. Ноги повинуются лишь воле, сил нет. А по пути необходимо собрать щепки в висящий на плече мешок.

В сказку и эти щепки становились чудесными: они должны были доставить нам большую радость.

И ожидание этой радости бодрило ребенка. И он шел, говоря, что все плохое кончается, а хорошее начинается.

Маме все труднее было добираться со мной до работы, у нее началась цинга, распухли ноги.

Тогда Ливеровские предложили нам переселиться к ним.

Квартира Ливеровских была на Геслеровском пр. д. 7 кв. 7 (Бармалеевой ул. д. 35 кв. 7). Об этом уникальном местечке старого Петербурга я писал в «Осколках». В двух словах – за большим деревянным забором на Геслеровском проспекте стояло два двухэтажных дома, деревянный и каменный. Это была территория кооператива научных работников. В свободном от домов месте располагался большой сад с сиренью, яблонями, вишнями и др. деревьями.

В каменном доме на втором этаже располагалась (хорошая по тем временам) квартира Ливеровских. Она стоит перед моими глазами до сих пор.

Квартира состояла из сравнительно большой квадратной кухни (примерно 20 кв. м.), столовой, спальни и узкого кабинета Александра Васильевича. В квартире была также небольшая ванна с дровяной колонкой.

Мы поселились в кухне за шкафом и занавеской.

Для жильцов двух домов в саду вырыли настоящую большую землянку.

Через некоторое время Ливеровские эвакуировались, и мы остались в их квартире.

Последовательность событий во время блокады я не помню, но отдельные картины отчетливо запечатлелись в памяти.

Опять обращаюсь к воспоминаниям мамы.

Отвлекаясь от мук голода и холода неотложными домашними делами, ночью ломаю голову, чем бы порадовать сына на Новый Год.

Раздобыть елку у меня не было возможности. Посмотрела вокруг, увидела погибшие от мороза цветы. Выбрала самый высокий засохший цветок в горшке. Ствол и ветви обвила сохранившимися нитями серебряного и золотого дождя, красиво набросала разноцветные лоскуты, смастерила блестящую звезду, и получилось яркое, нарядное, сказочное деревце.

Ночь. Вдруг слышу радостный возглас: – «Как красиво!». Оглядываюсь. Широко открытые лучистые глаза радостно смотрят на «елку». Личико озарено улыбкой. Не успела подойти, как ребенок уже крепко спал.

Эта «елка» доставила сыну много радости и надолго.

Утром и вечером, восторгаясь ею, он не так замечал голод и холод, а по выходным дням подолгу, не отрываясь, смотрел на деревце и шептал: «Как красиво! Как красиво!».

Так удавалось поддерживать бодрость и скрашивать существование ребенка в мрачное время войны.

Мама была очень щепетильным человеком. Несмотря на отсутствие дров, денег, вещей, которые можно было бы обменять на хлеб, она не сожгла в квартире Ливеровских ни одной книги, ни одного стула, шкафа или другой мебели. Вернувшись из эвакуации, Ливеровские застали свою квартиру такой же, как они ее оставили.

Никаких сил наведываться в свою комнату на Кирпичном пер. у мамы не было. И как это ни парадоксально, не уезжая ни на один день из Ленинграда, мама потеряла эту комнату (и те немногие вещи, что у нас были) – нас оттуда выписали, там поселились другие люди, и мы остались без площади.

А в это время, люди, даже не пережившие блокаду, занимали освободившиеся комнаты и квартиры. Но мама была совершенно не прагматичным человеком и считала, что нужно работать для государства, и оно это оценит. Но оно, естественно, это не оценило. Хорошо, что хоть тогда еще не были популярны фальшиво используемые искренние слова Ольги Бергольц: «Никто не забыт и ничто не забыто».

Уже после войны нас прописали у Ливеровских с пометкой «без права на площадь».

Но продолжаю о военных годах. В 1942 г. мама из-за цинги перешла работать в Ботанический институт, там сотрудники института спасали уникальные растения. Свой вклад внес и я. Помню, как я красил желтой краской дощечки, на которых писали наименования растений.

Из-за голода и цинги с невероятно опухшими ногами в 1943 г. мама попала в больницу, а перед этим в больницу попал и я. Когда меня выписали из больницы, я один оказался в круглосуточном детском саду Ботанического института. Мир не без добрых людей. У мамы сохранились два письма воспитательницы детского сада, которые она посылала маме в больницу.

Первое письмо.

Б-ца им. Эрисмана

11 корпус, 3 этаж

I терапия, 6 палата

Покровской Е.

Т. Покровская, простите, что так пишу, я не знаю Вашего имени.

Алеша перешел к нам из больницы 1 февраля, т. к. Кл. Ив. ждала от Вашей знакомой его карточку. Но потом все уладилось, и он у нас. Сперва он показался нам всем бледноватым и немножко диким, очевидно отвык. Сейчас он гуляет, ест хорошо, ему даем только булку – черный хлеб он не получает. Боли в животе бывают временами, но не сильные. Только один день он не стал есть булку за обедом, но съел ее поджаренную на другое утро. Вообще аппетит у него хороший все время. Чувствует себя он тоже хорошо. Весел, румяные щечки, блестящие глазки. С ребятами ладит, играет вместе, чего раньше не было, командует ими. Вот и сейчас устроил в группе воздушную тревогу, и все девочки побежали в убежище с куклами. Готовимся ко дню Кр. Армии – Алеша будет моряком. Он и танцует и стихи говорит.

Шура Тихонова (ночная няня) вымыла его 13 февраля в бане, подстригла ему сзади волосики. Одет он чисто, белье меняют часто. Бронхит его прошел – кашля нет совсем.

Вот сейчас он стоит со мной рядом и просит передать, что ему здесь хорошо и что он Вас крепко целует. Не беспокойтесь, т. Покровская, об Алеше. Поправляйтесь сами, лежите спокойно. В выходной день он был у меня и в этот выходной опять я его возьму.

До свидания. Не беспокойтесь.

С приветом М. Васильева

16.02.43

Второе письмо.

Т. Покровская!

Напрасно Вы на нас с Алешей обижаетесь. Мы пишем Вам четвертое письмо. Я просила одного нашего педагога, она ходит в больницу им. Эрисмана к своей дочери, передать Вам записки, и она клянется, что отдала санитарке на Вашем отделении.

Вас интересует Алеша! Он здоров, очень весел и подвижен, никаких капризов и трудных разговоров. Охотно все делает вместе со всеми ребятками. Гуляет почти каждый день, катался все время с горки на санках. Щечки у него румяные, глазки горят, и он всем доволен. Животик не болит, кушает он хорошо. Добавку хлебную съедает. Добавочные мандарины и мед съел с большим удовольствием.

Посылает Вам поздравление с 8 марта. Все дети приготовили своим мамам.

Вчера у нас было родительское собрание, и дети на нем выступали с песнями, плясками и стихами. Алеша танцевал в пляске с флажками и говорил по собственному желанию стихи.

Жалко, что Вы не могли его видеть – он был очень хорош!

Ваше последнее письмо я показывала Кл. Ив., и она сказала, что о деньгах не беспокойтесь. Когда выйдете из больницы, тогда и внесете.

Последнее время я Алешу к себе не брала – у меня очень холодно +4, +5 град., и я боялась его простудить, т.к. в д/с у нас 12—14 град. Тепла. Белье ему выстирано. Голова, уши, ноги приведены в порядок. Так что не беспокойтесь о сыне, не торопитесь с выпиской.

До свидания.

С приветом. М. Васильева.

Алеша крепко целует свою маму.

После прорыва блокады в городе регулярно бывали салюты, и когда была возможность, мы ходили смотреть их на Неву, радуясь, что еще освобожден какой-нибудь город.

Вот какие бесхитростные стихи мама написала о блокаде Ленинграда.

В самом конце войны из эвакуации вернулись Ливеровские. Чтобы их меньше стеснять, в конце 1944 г. мама устроилась работать учеником, а затем гидрометеонаблюдателем на метеостанцию в Лебяжье. В результате она работала вахтовым методом – несколько дней в Лебяжье, несколько в Ленинграде. Я, конечно, ездил вместе с ней.

Помню вечером, кажется, 1 мая 1945 г. кто-то из работников метеостанции сказал, что 2 мая закончится война. Я проснулся 2 мая в солнечное утро, и первое, что я услышал – это радостные разговоры об окончании войны. А в официальный день окончания войны 9 мая мы ехали в поезде из Лебяжье в Ленинград. Всюду радостные лица. Если мне не изменяет память, улицы были полны народа, развевались флаги, раздавалось пение.

Конец войны

Итак, война закончилась. Мы еще жили на кухне у Ливеровских.

Воспоминания о Ливеровских

Образ жизни Ливеровских

Александр Васильевич был очень маленького роста и напоминал гномика с усами, Мария Владимировна же наоборот была высокая статная дама. А.В. – веселый, с большим чувством юмора, общительный человек; М.В. – сдержанная, молчаливая, неприступная, гордая женщина. По-видимому, она была моложе А.В.

У меня в памяти остался рассказ, что когда А.В. сватался к М.В., ему отказали, и он с большим трудом добился согласия на брак.

В доме велся размеренный образ жизни. А.В. был на диете, поэтому эта диета неукоснительно соблюдалась. В первые годы после войны М.В. помогала приходящая домработница, но Александру Васильевичу М. В. готовила в основном сама.

В интернете неизвестный приводит слова А.В.Ливеровского:

Я уверен, что М.В. никогда не работала в советских учреждениях, т.к. свою жизнь она посвятила Александру Васильевичу.

А.В. не пил и не курил. В выходные дни очень часто бывали гости.

Детей у Ливеровских не было, и я не помню, чтобы кто-нибудь приходил к ним в гости с детьми. Но вот мне помнится, что М.В. помогала в воспитании дочери своей довоенной домработницы, которая жила недалеко от ЦПКиО.

Вечерами, когда не было гостей, М.В. либо раскладывала пасьянс, либо читала. Современных книг и журналов я в доме не помню. Из газет точно выписывалась «Ленинградская правда».

Иногда с А.В. мы занимались разжиганием огня в плите, т.к. топилась она отнюдь не каждый день. Каждый из нас брал по сухому полену, и мы строгали лучину для растопки.

Библиотека

Нельзя сказать, что у Ливеровских была большая библиотека. Я думаю – не более 1000 – 1200 книг. В столовой книжные шкафы были заполнены томами энциклопедии Брокгауза и Эфрона, в кабинете – научной и художественной литературой. Художественная литература была представлена только дореволюционными изданиями (так осталось в памяти): собрания сочинений изд-ва Брокгауза и Эфрона Шекспира, Шиллера, Пушкина, Байрона, марксовские собрания сочинений Гоголя, Чехова, Шеллера-Михайлова и др. Вот Достоевского, поэзии, истории, философии я что-то не помню.

Одной из моих любимых книг был огромный том «Мертвых душ» Гоголя с рисунками Далькевича, а также «Гаргантюа и Пантагрюэль» с рисунками Г. Доре.

Мы с А.В. были большими друзьями, причем он не заигрывал со мной, как с ребенком, а общался как со взрослым.

А.В. разрешал мне пользоваться библиотекой, а поскольку читать я научился рано, то первыми не детским книгами, которые я прочитал, были книги из его библиотеки.

Фенимор Купер. Следопыт

Любимым моим занятием было сидеть в его библиотеке, когда он работал (я знал, что ему нельзя мешать), и либо читать, либо слушать в наушники радио. Когда А. В. устраивал себе перерыв, мы беседовали: он с большим остроумием рассказывал истории из своей жизни.

У окна на полу стояла высокая прямоугольная тумба с двумя окулярами и ручками. Внутри нее в виде бесконечной ленты были закреплены стереофотографии с изображением строительства железных дорог. Рассматривание этих фотографий и альбомов с изображением, например, интерьеров царских вагонов и др. также представляло для меня немалый интерес.

Несмотря на то, что я знал, что А.В. был членом Временного правительства, мы никогда не касались этой темы, да и вообще темы политики. Меня эти вопросы тогда совершенно не интересовали.

А сколько интересного можно было бы узнать из первых рук!!!

Я, конечно, читал и видел в кино «десять министров-капиталистов», но у меня они никогда не связывались с А.В.

Как-то подсознательно они находились в разных, не пересекающихся плоскостях.

От того времени у меня остались китайская палочка в кожаном чехле (не знаю, что это) и две книжки с автографами, подаренные А.В.:

– Ф. Купер «Следопыт»

– М. Лермонтов. Стихи. Ашик-Кериб

М.Ю.Лермонтов. Стихи

Случаи

Однажды младшеклассник Саша Ливеровский – малыш крошечного роста поднимался по лестнице, неся в руках большой арбуз. Вдруг перед его глазами оказались ноги. Подняв свой взор высоко вверх, он узнал директора.

– Что такое? – сердито спросил директор. – Брось сейчас же.

Послушный Саша испугался и сразу бросил арбуз. Красные брызги разлетелись во все стороны. Костюмы директора и Саши были испачканы. Но что показательно, никаких репрессивных мер к Саше принято не было.

А.В. иногда ездил в ЛИИЖТ на такси. Такси в то время были маленькие немецкие, кажется, опели. Их было немного. и шоферы часто знали своих постоянных клиентов и уж, конечно, они хорошо знали маленького профессора в генеральской форме. Однако, приходилось ему ездить и в трамвае.

Как-то вагон, в котором ехал А.В., загорелся. Началась паника, все бросились к дверям. Естественно образовалась пробка. А.В. удалось обратить внимание толпы на себя и объяснить, что лучше выходить поочередно, тогда успеют выйти все и пробки не будет. Увидев уверенность и спокойствие этого маленького старичка, толпа подчинилась, и все окончилось благополучно.

Юбилей

80-летний юбилей А.В. отмечался торжественно. Среди подарков запомнилась большая ваза с его портретом, специально изготовленная на фарфоровом заводе им. Ломоносова.

Эпилог

Похороны А. В. я не помню совершенно, однако сообщение в газете помню.

М.В. умерла намного позже, где-то между 1961 и 1965 г. г. Я был на прощальной панихиде. Там присутствовало совсем мало народа, в основном те, кто жил раньше на Геслеровском.

Неоконченные наброски о блокаде Ленинграда

Разбирая в январе 2018 г домашний архив, я нашёл некоторые необработанные наброски о блокаде, которые писала моя мама – Покровская Евгения Александровна (1902—1985).

Первые дни блокады

Воздушная тревога застала меня с Алёшей в то время, как мы спускались с Дворцового моста. Как всегда, в момент опасности мгновенно ощутила волевое напряжение, собранность, спокойствие, прибавления сил. Взяла ребёнка на руки, пошла быстрее.

На нашем пути никого. В небе над нами (как саранча) самолеты, трескотня, белые рассеивающиеся комочки, хлопают зенитки.

Около фондовой биржи мимо нас промелькнул стремительно бегущий военный, крикнувший на лету: «Что Вы делаете! Сейчас же спрячьтесь!».

Не останавливаясь, проходим Биржевой мост. Навстречу милиционер: «Что Вы делаете! В бомбоубежище!».

Убеждаю пропустить, ссылаясь на крайнюю слабость, прошу дать возможность скорее добраться до своего места на работе. На следующей заставе опять обоюдные убеждения. Спасибо стоявшим на постах! Внимали моим убеждениям, и мы продвигались вперёд.

К моменту отбоя воздушной тревоги мы прошли уже половину пути.

Ещё труднее было возвращаться домой. Кажется прошла вечность, а мы все ещё далеко от дома и нет конца пути.

В моменты разрыва бомб, снарядов маленькая ручка в моей руке дрогнет, серьезные умные глаза ребёнка вопросительно посмотрят мне в лицо …

«Это наши, родной. В нас не попадут. Они рядом с нами отбивают врага, поэтому такой грохот».

Нежный голосок лепечет, прижимаясь ко мне: «Да, я знаю, и когда ты со мной, я не боюсь».

Наконец добрались. Алешенька сидит на высоком детском стульчике за столом (ещё покрытом скатертью). Кормлю его перед сном, рассказывая уходящие из мира действительности сказки.

Вдруг вопли сирен, летящий свист, потрясающий грохот обвала, истеричный визг и бессмысленная беготня по коридору женщины-паникерши, живущей в нашей квартире. Дом зашатался, маленькая люстра на потолке закачалась. Пронзает мысль: «…Дом рухнет? Нет… стоит».

«В нас метил, не попал», – говорит спокойно ребёнок. «И никогда не попадёт! Кушай спокойно, мой ненаглядный мальчик».

Бомба разрушила соседний дом.

* * *

Ходить становится все труднее, носить Алёшу уже не могу, и он идёт пешком своими маленькими ноженьками с ул. Герцена по Дворцовой площади, через Дворцовый мост, Биржевой мост, по Пушкарской, через площадь Л. Толстого.

Лишь один раз какой-то прохожий, обгоняя нас, молча берет на руки Алёшу, проносит некоторое расстояние и так как я не могу поспеть за ним, также молча опускает его и уходит. Мы одни на пути. Сил нет, падаю. Алешенька копошится около меня. Полежав на снегу, поднимаюсь, идём дальше. Через некоторое время опять падаю, но несмотря на предельную слабость, никогда не теряю сознания, мысль работает ясно, четко.

* * *

Домой с работы мы доплелись к 9 часам вечера. Пятнадцатиминутное расстояние одолевалось нами за час, так как к 31 декабря 1942 г мои бесформенные одеревеневшие ноги (с вывороченными внутрь носками, которые никаким напряжением я не могла поставить нормально) с трудом подчинялись мне. Все кости ныли, но я заставляла их нагибаться за щепками, которые каждый день обязательно надо было собрать в висевший на плече мешок, чтобы иметь возможность затопить дома железную печурку-буржуйку.

Дома, не раздеваясь, затопила печурку, поставила чайник с водой, налила согревшуюся воду в железную грелку и положила её в ледяную Алешину постель. На сколько могла быстро раскрутила мальчика, вымыла ему ручки и личико, напоила горячей водой с кусочками сахара и хлеба, переодела в «ночную» одежду и уложила в согревшуюся немного постель, укрыв с головой, оставив лишь отверстие для дыхания.

Воздух согревался только в момент топки, обычная же температура в комнате была с минусом.

Засыпал Алешенька быстро, спал спокойно. Я никогда не будила его во время воздушной тревоги и не уводила в бомбоубежище, чтобы не потревожить сна, поддержать силы и сохранить бодрость. Если же он просыпался от обстрелов и бомбежек, я говорила, что стреляют наши, они рядом с нами, в нас не попадут.

От мук голода отвлекали лишь неотложные дела, постоянная деятельность. Занялась хозяйственными делами, главным образом, приведением в порядок одежды. Работая, ломала голову, чем бы порадовать мальчика на Новый Год.

Физические силы сына мне удавалось поддерживать, отдавая ему в дополнение к его детскому пайку свой паёк. Сделать большее у меня не было возможности. Зато поддерживать его морально было в моей полной власти. И это мне удавалось.

Все время, которое он проводил со мной, главным образом, наши долгие по времени дороги от дома на работу и обратно, я старалась отвлечь его от действительности, уводила в мир фантазии. И он не замечал моего физического уродства, отвлекался от мук голода, холода и страха. Часто в самые тяжелые для меня моменты он восклицал: «Мамочка, как хорошо мы с тобой живем!».

Я достигала цели. Он ничего не просил. Я иногда спрашивала: «Почему?»

– Зачем просить? Раз не даёшь, значит у тебя нет. Сама дала бы, если было.

Если же просил какую-нибудь игрушку, то непременно так:

– Мамочка! Не сейчас, нет. А когда война кончится, ты купишь мне…?

И как радовало его это обещание. Я думаю, многие маленькие дети Ленинграда рассуждали также.

* * *

Слабели руки, искривлялись ноги… как трудно раздобыть ведро воды. А побелевшие упрямо шепчут губы: «Держись! Держись! Не упади!

Мелькала мысль – бежать от тьмы, пожаров, голода, спасаться? Нет!

Институт эвакуировался – убеждали уехать. Вызывали на эвакопункт.

– Насильно выпроводите?

– Нет.

Остаюсь.

Расстояние до работы мне уже не одолеть. Поселилась с Алёшей в лаборатории, продолжаю отдавать ему почти весь свой паёк. Алёше пятый год, он ещё бодр, весел, сидит рядом с дежурной у телефона и по ее указанию бегает за теми, кого вызывают к телефону. Для него это важная, интересная работа.

Мое состояние совсем плохо – цинга, дистрофия, гипертония, лимфаденит. Переношу своё изуродованное тело, опираясь на две палки. Наконец, свалилась окончательно, но мне повезло – свалилась у дверей больницы Эрисмана. Врачи сказали мне потом, что это был последний день моей жизни и, если бы я свалилась в другом месте, то уже не встала бы.

Меня положили в больницу, а Алешеньку отдали в детский сад. Месяц я не видела его.

Больные лежали в палатах под одеялом в своих пальто, шапках, рукавицах, но все равно было холодно.

На стенах иней. Света не было. Все же, благодаря отдыху, а главное оттого, что я сама съедала свой больничный паёк, силы мои восстановились настолько, что я смогла сойти с кровати и поплестись по коридору.

Меня радовала мысль, что я покинула свою комнату в опрятном состоянии. Все белье, одежда были оставлены чистыми. Только бы преодолеть расстояние.

Из детского сада мне передавали, что Алёша спокоен, никогда не плачет, сыт. Но в бессонные ночи я чувствовала, что мой маленький мальчик также не спит, мучается от голода и плачет втихомолку.

Через несколько дней, воспользовавшись темнотой и тем, что вся моя верхняя одежда была на мне (я не снимала ее целый месяц), после ужина тайком я поплелась в детский сад. Расположение больницы я хорошо знала. Впереди длинные, темные, холодные часы вечера и ночи, успею вернуться.

Увидев, как за один месяц мой мальчик из жизнерадостного, веселого, живого, превратился в неестественно сосредоточенного, непохожего на себя маленького, бледного, тихого человечка с серьезным строгим остановившимся взглядом, я решила снова отдавать ему свой паёк, но уже оставляя себе чуть-чуть.

Я спросила у Алешеньки, плачет ли он.

– Да, ночью, когда никто не слышит. Очень хочется кушать, а добавки не прошу – ведь врач все взял, дают сколько могут.

Тайком стала уходить каждый день в детский сад и носить сохранённое за день питание. Вскоре я вышла из больницы и взяла Алёшу из детского сада.

Отрывочные воспоминания

Вот два отрывочных воспоминания, которые остались у меня от того времени.

Первое воспоминание – приятное: мы с мамой идем по Литейному, и на пересечении с ул. Белинского я впервые увидел книжный развал, что очень было необычно после блокадных дней. А поскольку я с детства обожал книги, то стал с удовольствием в них рыться. Чего там только не было. Мне кажется, что именно там я купил довоенную книжку с повестью К. Чуковского «Солнечная», которая сохранилась у меня до сих пор.

Второе воспоминание – неприятное: я пошел в булочную выкупать по карточкам хлеб. Карточки были зажаты у меня в кулаке. Подойдя к булочной, я увидел, что карточек нет – я их выронил по дороге. Я стал ходить туда-сюда, пытаясь их найти, но, конечно, безрезультатно. Я не помню, было ли это начало месяца или конец, но это означало, что до конца месяца мы с мамой остаемся без хлеба.

Со слезами на глазах я вернулся домой. Мама, естественно, меня не ругала. «Пережили блокаду, переживем и этот месяц», – сказала она.

Меня надо было отдавать в школу, ведь в 1945 г. мне было уже 8 лет. Не помню, почему меня мама отдала в школу на Песочной ул. (там сейчас институт гриппа). Мне одному было сравнительно далеко идти туда от Бармалеевой ул., а водить меня и встречать было некому, поэтому я ходил один.

Однако, в первом классе я проучился совсем недолго. То ли в конце сентября, то ли в начале октября в хорошее теплое солнечное утро недалеко от школы ко мне с ножом пристали старшие мальчишки и потребовали денег, которых у меня не было. Я очень испугался, не пошел в школу и вернулся домой. На этом обучение в первом классе у меня и закончилось.

«Никто не забыт, ничто не забыто»

Тут в нашей жизни произошел еще один поворот. Мама перевелась на работу начальником метеостанции в Сейвясте (это точно сотый километр по нижнему шоссе в сторону Выборга). В то время въезд туда был только по пропускам.

Метеостанция располагалась на холме, метрах в пятистах от Финского залива и представляла собой два маленьких деревянных домика – один собственно метеостанция, другой для персонала. Рядом располагалась площадка с аппаратурой (анемометры Фукса, как мне запомнилось, и др.), показания с которой нужно было снимать каждые два часа и передавать по телефону в Ленинград.

Метрах в 200—300 за метеостанцией начинался густой лес с ягодами и грибами. В одном километре вдоль берега в сторону Ленинграда располагалась небольшая морская часть, в одном километре в сторону Выборга – пограничники и малюсенький поселок.

Мама работала там начальником станции с середины 1945 г. по октябрь 1946 г. Вначале у мамы была одна помощница – наблюдатель. Но потом случилась обычная, для бюрократии ситуация – «подпоручик Киже наоборот».

С одной стороны, с мамы требовали каждые два часа передавать метеосведения, с другой стороны, станцию ликвидировали и перестали платить зарплату. Помощница, естественно, сразу уехала.

У мамы же никто не принимал оборудование и требовали наблюдений. Мама настолько была сознательна и наивна, что почти год работала бесплатно, а потом еще некоторое время добивалась, чтобы ей оплатили ее работу, но, конечно, ничего не добилась. Ей говорили, что в нашей стране человек не может работать бесплатно и, несмотря на наличие документального подтверждения – записи ежедневно передаваемых метеонаблюдений, все было напрасно.

Надо было, конечно, все бросить и уехать, но мама не могла этого сделать.

Как мы жили, я не представляю. Летом, помню, мы питались грибами, поджаренными на «сковородном жиру», как говорила мама, т.е. без масла. После этого я лет 15 не мог брать грибы в рот. Собирали ягоды, мама варила суп из какой-то растительности. Что ели зимой, я не помню. В поселке была какая-то маленькая лавка, но ведь денег-то не было.

Хоть я был уже большой (9 лет), я не замечал всех этих трудностей – мне было раздолье. Мама не могла далеко отлучаться от станции, поэтому я был предоставлен сам себе. Я ходил в лес, на залив, к морякам, пограничникам и в «народ». У нас было с собой немного книг, и я ходил в поселок и по своему почину собирал там детей и читал им книги. Помню, зимой, в пургу я возвращался из поселка домой и потерял свою любимую книгу – стихи обэриута Александра Введенского. Несколько раз я прошел один километр туда и обратно и, конечно, книгу не нашел. Сейчас я удивляюсь, как я не заблудился – сильный снег сразу же заметал следы.

Поскольку бесплатно работать мама больше не могла, осенью 1946 г. она закрыла метеостанцию, и мы поехали «за правдой» в Таллинн (кажется, мама заняла денег на эту поездку), где тогда находилось управление ГМС КБФ, к которому относилась метеостанция Сейвясте. Забегая вперед, скажу, что все попытки добиться справедливости в течение 1946—47 г., естественно, ни к чему не привели.

Зато я поездку в Таллинн запомнил очень хорошо. Мы остановились у пожилой интеллигентной эстонки (не знаю, кто маме ее порекомендовал), она отнеслась к нам очень хорошо. Поскольку она не знала ни единого слова по-русски, общались мы с ней при помощи словаря. Жила она в центре города в старинном доме на первом этаже. На прощанье она подарила единственную у нее книгу, напечатанную по-русски. Это был сборник рассказов беллетриста начала ХХ века Лугового «Добей его» с прекрасными иллюстрациями А.В.Маковского. Эта книга с дарственной надписью на эстонском языке сохранилась у меня до сих пор. Поскольку посещение управления занимало не все время, мы с удовольствием гуляли по Таллинну.

Я сейчас с ужасом вспоминаю, как мама купила эстонское масло, и я ел его без хлеба ложками.

На этом закончилась у мамы работа метеорологом, работа, которая ей очень нравилась.

Вернувшись в Ленинград, мама продолжала добиваться «правды», и временно работала на разных работах. Я помню только одну такую работу – токарем и затем табельщицей в цеху какого-то завода.

Мы продолжали жить на кухне у Ливеровских, а в апреле 1947 г. мама перешла работать в Военно-Медицинскую Академию лаборантом-гистологом, где она и проработала вплоть до 1958 г.

Надо было устраивать меня в школу. Пошли в ближайшую (№55), но директор ни в какую не хотел брать меня в 3-й класс, поскольку до этого я не учился. Тогда мама пошла прямо к учительнице Зое Михайловне Митрофановой, которая убедившись, что я и читаю, и считаю, взяла меня безо всяких документов и просто написала мою фамилию в журнал. После этого в школе сменилось множество директоров, и, естественно, забылось, как я попал в эту школу. Я проучился там до 10 класса, и в характеристике было написано, что я учился в этой школе 10 лет.

Шли 50-е годы, Сталин был еще жив. Я знал про репрессии. При мне шла борьба с космополитизмом, вейсманизмом-морганизмом. Некоторые ученые биологи-генетики, жившие в кооперативе на Геслеровском были высланы в Петрозаводск. Но у меня тогда были свои проблемы, и я на этом не заострял своего внимания.

Помню, что на строительстве и восстановлении домов работало много пленных немцев, мы – мальчишки – бегали смотреть на них. Глядя на них, я никак не мог представить их в виде жестоких врагов. Внешне это были обычные люди, которые молча работали, поглядывая на нас. К этим конкретным людям я не испытывал никакой вражды, хотя я, конечно, не понимал, что это было просто «пушечное мясо».

Сразу после войны распространился слух, что на Дворцовой площади публично будут вешать немцев. Не знаю, правда это была или нет. Мальчишки звали меня пойти посмотреть, но я отказался.

Помню и ленинградскую ярмарку, которую припомнили руководителям города, когда разгорелось «ленинградское дело». Тогда мне нравилось находиться в толпе, смотреть концерты на открытых эстрадах.

Очень любил я ходить на народные гулянья в ЦПК и О, которые происходили летом в выходные дни. То ли это детское восприятие, но мне казалось, что народ и организаторы искренне веселились, не было пьянства и разборок, как это происходит сейчас во время праздников ВДВ и тому подобных.

Пора было вступать в пионеры, я этого искренне хотел (прозрел я позже). Нужна была белая рубашка, а ее у меня не было. Тогда М. В. Ливеровская достала из своих закромов случайно сохранившийся белый китель писателя-инженера Гарина-Михайловского («Детство Темы», «Инженеры»), и мама перешила его на меня. Этот китель и заменил мне белую рубашку.

И еще об одежде. Недавно я прочел воспоминания одного профессора (моего ровесника), который писал о своей ненависти к коротким штанишкам. Это было и у меня. Моя мама почему-то не любила брюки и одевала меня либо в короткие штанишки на лямочках, либо в шаровары. Я был сравнительно высок для своего возраста, и на улицах меня мальчишки дразнили за короткие штаны.

А что я мог сделать!?

Именно поэтому я не любил шорты, и свои первые шорты я одел, когда мне перевалило за 60 лет.

Счастливая жизнь в трущобе

Итак, мы опять живем на кухне у Ливеровских, я хожу в школу, расположенную недалеко от дома, мама работает в Военно-Медицинской Академии. Мама не хотела обременять больше Ливеровских. Всякие хождения по государственным учреждениям с целью получить хоть какое-нибудь жилье не приводили ни к чему (см. пьесу Сухово-Кобылина «Дело»).

Как я уже говорил, дом кооператива научных работников, где мы жили располагался в большом зеленом саду. На территории этого сада была прачечная. Это – деревянный домик, стоящий прямо на земле (без подвала). Он состоял из предбанника, туалета и двух помещений – собственно прачечной и пустой захламленной комнаты примерно 10 кв. м.

И вот у мамы возникла мысль приспособить комнату, соседнюю с прачечной, для жилья. И Ливеровские, и управдом отговаривали маму, говоря, что жить в таких условиях, да еще с 10-летним ребенком, невозможно. Но мама уже приняла решение и хотела его довести до конца.

В этой прачечной мы прожили 11 лет – с 1947 по 1958 год.

Но об этом я расскажу дальше.

«Счастливый» конец

И вот детство кончилось, я поступил в институт, а мы все жили там же. Я был весь в учебе, в насыщенной институтской жизни, а мама продолжала хлопотать о жилище.

Евгения Александровна Покровская. Последняя фотография

Тут она совершила еще одну ошибку. Уже было известно, что весь этот участок и два дома будут снесены, и на этом месте НИИ «Океанприбор» построит новый корпус. Прожив столько лет в прачечной, конечно, нужно было подождать один-два года.

Через некоторое время все жильцы получили квартиры рядом в доме на ул. Вс. Вишневского.

Но мама поторопилась, и государство нас, наконец, облагодетельствовало – нам дали комнату 15 кв. м. в коммунальной квартире с семьей рабочих-алкоголиков (муж, неработающая жена—баптистка и сын, только что вернувшийся из армии и скоро женившийся). Это произошло в 1958 г.

С одной стороны, было здорово жить в квартире с кухней, с газовой плитой, ванной, горячей водой (см. стихотворение В. Маяковского «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру).

Но соседство было ужасное, несмотря на то, что по отношению к нам вражды у них не было. Вскоре спился и умер глава семьи, затем парализовало сына Владимира, который был вынужден прыгать по квартире на стуле, после его смерти парализовало и его мать. За ней стали ухаживать баптисты для того, чтобы она завещала им комнату. В общем, все удовольствия. Хорошо запомнилась мне смерть Владимира. Когда он умер, его бывшая жена привела дочь-подростка, чтобы та дожидалась машины, которая должна была увести труп, а сама ушла.

Я же должен был идти в Филармонию. Как сейчас помню, это был концерт Лианы Исакадзе, в котором она играла концерты А. Шнитке. Когда я вернулся домой, труп еще не увезли. Наконец, приехали санитары, и когда они извлекли труп из лохмотьев, они нашли там не раскупоренную бутылку портвейна.

В этой квартире мама прожила до самой своей смерти в 1985 г.

Работая с 16 лет, мама получила пенсию в 58 руб. (120 руб была обычная и 132 руб. повышенная). К этому времени я уже работал и сколько мог, помогал ей деньгами, но она их все равно тратила либо на меня, либо на внучку. После ухода на пенсию мама продолжала вести очень активный образ жизни. Работая смотрителем в Русском музее и Летнем дворце Петра I, познакомилась с новыми людьми. Раньше смотрителями в музеях работали бывшие балерины, актрисы и пр.

Когда мама умерла, после нее осталась эта комната, книги и громадная куча ненужных документов, справок, медалей, благодарностей, переписка с государственными органами и т. п.

Сюжет для мелодрамы

Как-то в 70-е годы мама получила малограмотное письмо от молодого человека. Он совсем маленьким был вывезен из блокадного Ленинграда, жил и воспитывался в детском доме. К тому времени он окончил ПТУ и работал на Братской ГЭС. Он хотел найти свою мать, фамилия которой была Покровская. Молодой человек написал письмо в Ленинградскую милицию, и ему дали мамин адрес. Завязалась переписка. Мама обещала попытаться ему помочь. Связалась с милицией, и начались поиски. Через несколько месяцев поиски увенчались «успехом». Успех я написал в кавычках, т.к. мать молодого человека была найдена, но она оказалась совершенно спившейся женщиной. Я помню, как мы с мамой ходили к ней – она жила в доме на Литейном рядом с Невским пр.

Тут молодой человек сообщил, что он женится. Женщина из милиции посоветовала не сообщать молодому человеку, что его мать нашлась – он встал на ноги, а нашедшаяся мать стала бы вымогать деньги и пр. В общем решили ему ничего о матери не сообщать. Потом переписка с ним прервалась.

В памяти осталось еще много случаев, о которых можно было бы написать, но пусть они войдут в другие воспоминания, если мне захочется их написать.

7 января – 7 апреля 2005 г., дополнения – 2011—2013 г.г.