Безусловно, она изменилась. Как-никак минуло тринадцать лет. Изменился и я, изменилось – и это главное – мое восприятие ее, ее чары потеряли для меня свою силу.
Передо мной была красивая, обаятельная, утонченная, уже почти незнакомая, и от этого, пожалуй, не менее загадочная, чем прежде, но… вполне земная женщина. А тогда, в школьные годы… о, тогда!..
Тогда она была ангелом, маленьким божеством. И была она уникальна, одна такая не только на всю школу, весь городок, но и, казалось, на всю Вселенную. Вокруг нее существовал какой-то магический ореол. Я ощущал эту ее ауру, я спиной улавливал ее появление в классе, или наоборот: мне вдруг становилось скучно, и только за тем я замечал, что ее нет поблизости. Она излучала невидимые волны, на которые все мое существо отзывалось потоками несвойственной мне и не находящей применения нежности.
Я только созерцал. Хотя любованием это не назовешь. Скорее, это было неослабевающее изумление и граничащий с ужасом, с обмороком, с параличом восторг, счастье, мука, наркотик. Вопрос, для чего я живу, не мог возникнуть в принципе. Как – для чего? Чтобы завтра снова увидеть ее, чтобы опять вкусить этой сладкой муки.
А ведь, как сейчас вспоминаю (уже поостывшим сердцем), к писаным красавицам в смысле совершенства и пропорциональности черт лица и строения тела ее вряд ли можно было бы причислить. Русые, слабоволнистые, тонкие на вид волосы собраны сзади в два хвостика, выбивались лишь несколько непокорных прядей у висков, над ушами, да отдельные нити на лбу, которые она то и дело рассеянным движением подправляла, прилепляла к остальным, прижатым к окружности головы. Носик чуть вздернутый и, пожалуй, несколько крупноватый (позаимствованный у матери, которую я видел не раз и которой втайне тоже поклонялся, вроде как Богоматери). Правда, глаза – тут уж ничего не скажешь – чудесные: серо-голубые, мерцающие, ледяной иглой прокалывающие душу, обрамленные густыми, черными (при светлых-то волосах!) ресницами. Казалось, их (ресниц) раза в два больше, чем полагается в среднем на человека. Из-за этой густоты они выглядели искусственно распушенными. Под стать ресницам – брови. Заостренные с концов, они напоминали мне две стремящиеся навстречу друг другу черные кометы. Эта смоль – от отца, с виду то ли кавказца, то ли азиата (я тогда не различал, а позднее узнал, что просто украинца).
Но – как ни удивительно мне это сейчас признавать (и что сразу как бы снижает, по общепринятым понятиям, глубину моих чувств) – полюбил я в ней прежде всего ее фигурку. И опять же удивительно: в контурах ее тела не было той классической совершенной женской линии, какую мы находим у скрипки, виолончели или фужера и какая уже тогда наметилась у некоторых ее сверстниц. Талия ее, округлая, хотя и узкая, но плотненькая с виду, быстро сменив вгиб на выгиб, смело переходила в меленькую и также крепенькую закругленную попочку. Далее – ножки. Я был убежден, что никакой искусник-ваятель не нашел бы такой… не скажу «идеальной», и даже не совсем подходит слово «изящной», – а какой-то сверхпленительной формы. Точнее всего, если только можно так выразиться, я бы назвал их форму вкусной, аппетитной. Подобные (но не аналогичные) ножки, крепенькие и лакомые, можно лицезреть у некоторых миниатюрных фигуристок.
Их притягательную силу ощущал не я один. Мальчишки, все как один, привставали со своих мест, когда Олечка тянулась с куском мела в пальчиках к записи в верхней части доски. Краешек ее форменного платьица приподнимался, точно занавес в театре… и от дивного зрелища продолжающихся вверх двух ножек с неповторимым и в то же время симметрично повторенным изгибом становилось душно. Воздух застревал в гортани, и всеединый спазм странным сдавленным звуком прокатывался по классу.
У других девчонок, помнится, ножки были – у которой длиннее, у которой тоньше в подъеме, у которой плавней и постепенней осуществлялся их переход к самой женской части тела… Но таких ножек-конфеток не было ни у кого, кроме Оли Темниковой.
Итак, во мне пылала любовь. Временами, доходя до масштабов пожарища, она требовала от меня безумств. Первым таким безумным (для меня тогдашнего) поступком стало приглашение Олечки на свидание. Я сам не понимал, как я решился на столь отчаянный шаг. В духе заведенной в наших средних классах моды назначать свидания анонимно (то была своего рода игра, отдаленно напоминающая маскарад), я подбросил Оле записку, в которой предлагал ей прийти в назначенный вечерний час к ступеням кинотеатра: «…и тогда все узнаешь».
Подкрадываясь в сумерках к углу выбеленного кубического здания, я с одинаковой силой желал, чтобы она пришла и чтобы не пришла. Сотворив нечто вроде краткой молитвы, я выглянул и сейчас же отпрянул, едва не задохнувшись. В глазах осталось изображение – маленькая фигурка в короткой курточке (руки в карманах), ниже которой белели ее ножки.
Она пришла! Она пришла на свидание со мной… нет – на свидание не известно с кем. Хотя фактически – со мной! Но… осуществить это самое свидание я был, оказывается, не в силах. У меня подгибались коленки, меня колотила лихорадка, сердце металось в панике по всему телу и билось о его оболочку, как пинг-понговый мячик. Единственное, на что я был способен в те минуты – так это повалиться на трещиноватый асфальт и ползти к ней, оцарапывая живот… Благо, я догадывался, что Олечку этот маневр, по меньшей мере, удивит. И вряд ли удивит приятно. А скорее всего, до смерти напугает. И чтобы не пугать ее и самому не опозориться и не потерять окончательно всякую надежду на взаимность, я сбежал. Я бежал, не видя ничего вокруг и проклиная свою любовь, делающую меня ни на что не годным.
Сознание того, что она приходила, нашла смелость прийти, ждала и что ждала напрасно, ее вероятная обида, разочарование, – огнем опаляло мое сердце, на котором и без того было выжжено ее имя. Но вместе с тем… делало обожаемый образ более земным. Ведь богиня не пойдет на свидание. И ей не ведомы обида и разочарование, богиню невозможно обидеть. Олю же я умудрился уязвить и тем самым приблизил к себе. И хотя по-прежнему в ее присутствии я терял дар речи и всякую отвагу, цепенел и таял от нежной истомы, но душу мою уже овевал ветерок последующих «безумств».
В девятом классе я вызвал ее на танец.
Дело происходило в ДК; в тесноте зала билась, словно не умещаясь в нем, безудержная музыка, заставляя извиваться и трястись толпу таких же, как я, подростков. Сам я механически топтался на месте, держа под наблюдением стайку девчонок из своего класса, танцующую на отшибе. И когда (редкое явление) зазвучала медленная композиция, я покачнулся и, прикусив губу, направился к ним.
Могу только предполагать, какое у меня при этом было лицо: девчонки прыснули от смеха, а Оля опустила глаза. Тем не менее, героический шаг был сделан, и награда не заставила себя ждать – я увел Олечку за собой.
Конечно, я был скован, неумел, неловок, я почти не слышал музыки и все время сбивался с такта. Но моя душа порхала в небесах! Я обнимал ее! Впервые, кажется, я видел ее так близко от себя, обонял ее, улавливал тепло и колебания ее тела.
Жуть и счастье слились во мне в некое единое чувство – в субстанцию, более сильную и более острую, чем жуть и счастье по отдельности.
Не иначе все богатства Земли разом свалились на меня, чтобы через несколько мгновений вновь оставить меня с пустыми руками. Олечка была этим безмерным богатством, но обнимал я ее не алчно, а осторожно, трепетно, словно боясь повредить. Моя ладонь – горячая, влажная, напряженная, подрагивающая – на ее твердой округлой талии, тоже, кажется, влажной. Мое дыхание – в ее волосах. Моя щека украдкой скользит по их кончикам. И наконец (вершина храбрости) – мой поцелуй, похожий на то, как тычется слепой котенок в живот матери-кошки.
Зато как я разухарился после этого танца, и одну за другой приглашал других девчонок. Куда и подевалась моя неуклюжесть! Я был раскрепощен, умело танцевал, удачно шутил, так что партнерша, хохоча (возможно, чуть-чуть переигрывая), запрокидывала голову, тряся волосами и вызывая ревнивые взгляды подружек. Я смело глядел ей в глаза, смело целовал в щечку, в девичью шейку, в губы. Мне было весело, самолюбие мое торжествовало, однако волшебства, восторга и ужаса, пронизывающего сердце острыми сладкими иглами – всего того, что я испытывал, танцуя с Олей, – уже не было.
Она жила с матерью и братом. Отец их покинул, но иногда я встречал его возле их подъезда (наверное, навещал своих чад). Мать была крупная, высокая, молчаливая женщина. А Оля с братом – среднего роста или даже чуть ниже. Хотя брату, ученику младших классов, в то время и полагалось быть ниже. Но скорее всего, сказывались гены отца-коротышки, сумевшие перебороть материнскую программу роста.
Брат казался зеркальным отражением сестры – такой же русоволосый, с голубыми ясными глазами и пушистыми ресницами. Пожалуй, он выглядел даже смазливее сестрицы: кожа на лице нежнее, на щеках – румянец, уши просвечивают нежной розовостью. Единственный, но существенный (и даже нынче трудно исправимый) недостаток – мужской пол. Но несмотря на этот «дефект», какая-то часть моей большой неутоленной любви к сестре обращалась и на брата. Было волнующе-радостно встретить его на улице или в школе. И хотя я держался поодаль, наблюдая за ним со стороны, исподволь меня тянуло обнять его и погладить его девичье личико. И не просто девичье – в его лице мне неизменно чудилось лицо Олечки. Его бархатистая кожа на шее была той же кожей, что облекала шею сестры, его уши имели ту же форму, точно их вырезал один и тот же мастер по одному и тому же лекалу. Он был похож на сестру, как имя Толя похоже на имя Оля, с той лишь разницей, что впереди перед круглой женской «О» приставлено мужское твердое «Т».
Наибольшее впечатление производили на меня его глаза. Я приходил в трепет от его взгляда, явственно видя в нем взгляд Олечки. Мне даже чудилось, будто все, что видит он, каким-то фантастическим образом, через него, видит и она. Поэтому я всегда старался быть в его глазах на высоте. Так, однажды я поколотил парня, залепившего Толе в затылок снежком, и понес за это наказание (но вместо раскаяния в моей душе играли оркестры и пели хоры). В другой раз я сшибся с пацаном, гнавшимся за ним. Удар был такой силы, что мы разлетелись в разные стороны и прокатились по асфальту кубарем.
Словом, вне уроков я был его телохранителем. И кажется, он догадывался об этом – его глаза поглядывали на меня с благодарностью. О, если бы она посмотрела на меня так хоть раз!
… Как давно это было! И со мной ли? Каким же я был неумехой. Мне б тогда мой нынешний опыт – я бы ее ни за что не упустил! А так она упорхнула. Уехала в другой город поступать в институт.
Была еще одна встреча. Точнее, сперва было письмо от нее – как разряд грома над ничего не ведающей головой. Громада счастья, обрушившаяся на меня совершенно неожиданно, неподготовлено, незаслуженно (и потому подозрительно), грозящая раздавить меня своим избыточным весом.