По мнению историков и сочувствующих им бездельников, улица Попутных Ветров в точности повторяла все изгибы тропы на водопой, протоптанной одним полуслепым трехлапым волком от своего логова. Род человеческий в те лохматые времена имел поразительную способность обожествлять практически все, что попадалось в поле зрения. Так уж получилось, что трехлапый волк был вполне успешно обожествлен и стал, таким образом, Трехлапым Волком, а его тропка стала, естественно, местом сакральным и всячески почитаемым.
Пролетели тысячелетия, за это время некоторые люди научились ходить всего на двух конечностях. Тропа, в свою очередь, превратилась в широкую полосу непролазной грязи, ее стали называть дорогой. Вдоль дороги разрослись деревушки феноменально нищенского вида, в центре каждой из которых дорога ныряла в отличную приправленную отбросами лужу. В луже лениво похрюкивающими островами возлежали свиньи. Покой их нарушался только в двух случаях: или пора было превращаться в ветчину, или через их лужу проносились на шелудивых клячах правитель этих мест и его свита. Между прочим, этот правитель носил славное имя Лупри, что в дословном переводе на современный язык значит «трехлапый волк». Господин Лупри был еще большей свиньей, чем обитатели лужи.
Незаметно пролетел пяток-другой веков, и дорога, обманутая коварными людьми, оказалась в плену городских стен. Ее окружили несуразные дома из невероятно унылого серого камня, ее вымостили булыжником, ее даже стали иногда подметать в честь праздников (в основном похорон, конечно же). С дорогой случилось самое страшное, что может случиться с дорогой: она стала улицей. Этот и без того прискорбный факт люди после некоторого размышления решили усугубить и дали улице имя, уже упомянутое выше. Улица Попутных Ветров довольно романтичное название, но никакой романтикой тут и не пахнет. Просто по ней было принято провожать господ Лупри на бесконечные подвиги во множественных войнах, которые тогда были в моде. Каждый раз провожающие очень надеялись на то, что провожаемые уйдут с концами, ну или хотя бы подальше и на подольше. А уйти подальше и на подольше гораздо проще при попутном ветре. К счастью, господа Лупри к тому времени уже окончательно погрязли в кровосмешении и самодурстве и не смогли углядеть в названии никакой издевки. Все-таки есть у кровосмешения и самодурства свои плюсы.
Следующие век или два промелькнули и вовсе незаметно. Улица сменила булыжник на брусчатку, перестала умываться помоями и предпочла в качестве своих берегов более изящные домики, хотя какие там домики, скорее уж особняки или даже дворцы, которые, между прочим, смотрели на улицу приветливо светящимися окнами, а не глухими ставнями. Вдоль улицы появились изящные масляные фонари. Довольно бессмысленные с точки зрения освещения, но очень полезные, по мнению собак, объекты. Вот как раз в свете этих фонарей и прогнали в шею господ Лупри по всей улице Попутных Ветров от их родового замка до их родовой виселицы, ставшей серединой площади Благого Намерения. И осталось от них на память только название города. Просто и без изысков: Лупри. Пожалуй, кровосмешение и самодурство все же до добра не доводят.
Последние десятилетия не сильно повлияли на улицу Попутных Ветров, так как населяли ее люди вполне респектабельные, очень зажиточные, а следовательно, консервативные донельзя, но она нашла способ измениться. Впервые со времен полуслепого трехлапого волка, бродившего на водопой от своего логова, она пересекла реку, дать название которой до сих пор никто не удосужился. Появился мост, украшенный перилами с изображением Трехлапого Волка и почему-то каких-то бесстыдных теток с рыбьими хвостами вместо ног, а за мостом тянулись бесконечные фабрики, заводы и трущобы. Через этот новый грязный мир улица шла прямая, заляпанная разноцветными кляксами асфальта, маслянистых луж и бездонных колдобин, освещенная неласковым светом новомодных электрических фонарей. Короче говоря, довольно унылое зрелище она представляла за мостом. Наверное, не просто так трехлапый волк никогда не ходил на другой берег.
Йозефик вир Тонхлейн каждый день прогуливался по улице Попутных Ветров дважды. Не то чтобы он так любил пешие прогулки, по правде говоря, он бы предпочел лихие поездки на новеньком автомобиле с ветерком в волосах и легким хмелем в голове. Но, увы, финансовые возможности позволяли Йозефику только одну пару ботинок в год, а никак не четыре колеса, не говоря уже о других деталях автомобиля.
Необходимость ежедневных променадов объяснялась тем, что Йозефик был студентом Университета Лупри, а не каким-то безумным проповедником или торговцем букинистическими редкостями, как можно бы было предположить, впервые услышав его имя. Университет Лупри имел репутацию заведения весьма уважаемого во всем ученом мире, но, к сожалению, расположенного в Старом городе, а проживал Йозефик, будучи нищим студентом без стабильного заработка, в убогой комнатенке в Новом конце улицы Попутных Ветров.
В учении юный вир Тонхлейн никакой радости не находил, скорее оно было ему в муку. Но воля родителей Йозефика была непреклонна: их сын должен был стать воспитанным и образованным человеком. Конечно же, можно пойти против воли родителей, но в этом случае это было неосуществимо: воля была посмертной.
Йозефик стал сиротой примерно в пять лет. Его родителей, Вальпраста и Лауру вир Тонхлейн, сгубила какая-то неведомая лихорадка, привезенная ими из заморских путешествий в качестве сувенира. Вир Тонхлейны были родом древним. Не таким самопровозглашенно-древним, как Лупри, а по-настоящему древним, в давние времена этот род обладал преизрядным богатством и могуществом. Хотя, по правде сказать, в те времена две козы считались солидным состоянием, а дядька с топором был вполне боеспособной армией. В наши же дни родовое древо вир Тонхлейнов изрядно облысело под напором Ветров Времени. После кончины Вальпраста и Лауры от него осталось всего две тоненькие одинокие веточки: юный Йозефик и его семиюродный дядюшка Йивентрий вир Тонхлейн.
Далекий дядюшка оказался человеком приличным и принял активное участие в организации жизни Йозефика. Для начала определил того в лучшую частную школу-интернат, в дальнейшем же исправно оплачивал детективов, разыскивающих сбежавшего в очередной раз подопечного.
К счастью, на момент окончания интерната Йозефик отрастил вдоволь серого вещества в своей черепной коробке и был уже вполне самостоятельным членом общества. Теперь дядюшка Йивентрий мог ограничить свое участие в жизни ненаглядного племянника периодической посылкой чеков с пометкой «на прокорм и образование». Что он, собственно, и делал исправно в течение пяти лет.
Но последние полгода о дядюшке не было ни одной хорошей вести финансового характера.
День был ненастный и всячески неприятный. Шел гадкий холодный дождь, и первые маслянистые лужи лениво дрожали в свете фонарей. Последний день весны кутил на полную.
Все мысли Йозефика были заняты исключительно проблемами, связанными с его практически нищенским положением. Имея в своем распоряжении лишь небольшую сумму, недвусмысленным образом совпадающую с размером платы за обучение, Йозефик начал сильно сомневаться в возможности окончания Университета Лупри. Трудно учиться, когда негде жить и нечего есть. Тунеядцем он не был и против работы не возражал, но только вот найти ее было так же сложно, как иголку в стоге сена. Город и без него не знал недостатка в голодных, безработных и лицах, совмещающих оба эти качества.
Пока в голове молодого человека лихорадочно мельтешили мысли о том, как бы поправить свое бедственное положение, ноги его размеренно шагали по тускло освещенному асфальту улицы Попутных Ветров, периодически поддавая точного пинка незадачливой консервной банке. Так, громыхая пустой жестянкой и энергично шмыгая носом, Йозефик добрался до самого конца улицы и свернул в неприметный тупичок без названия и соответственно освещения, дорожного покрытия и других благ цивилизации, обеспечиваемых муниципальными властями. Где-то там в темноте прятался небольшой бар «Шорох и порох», в комнатке над которым Йозефик и жил.
Стараясь не заслонять свет от фонаря, оставленного позади, и ориентируясь по жирному блеску, отражаемому лужами, Йозефик с мрачной решимостью потопал в темноту. Про себя он отсчитывал шаги между невидимыми ямами, расположение которых изучил на горьком опыте. Только накопленные знания и проявление некоторых чудес эквилибристики позволили ему добраться до двери «Шороха и пороха» относительно чистым и сухим. Любой другой уже отчаянно боролся бы за жизнь, уходя на дно какой-нибудь особенно коварной лужи с особенно холодным течением. И скорее всего этой лужей была бы Лужа Гранде. Единственная в мире лужа, нанесенная на карты.
Дверь со скрипом открылась, и на сырую улицу, не испытывая особенного энтузиазма, вяло поползли клубы табачного дыма и обрывки неспешных бесед. Йозефик с облегчением зашел в удушливую жару бара, прикрыл за собой дверь, и только тогда дверной колокольчик соблаговолил звякнуть. К слову сказать, звон у этого колокольчика был несколько мрачноватым, а то и вовсе замогильным.
Появление молодого человека не вызвало никакой реакции у уже крепко вмазавшей публики, которая сейчас плавала по волнам воспоминаний. В баре царила атмосфера горячечного бреда. Безумность каждого отдельного посетителя лишь усугублялась полнейшей невменяемостью его коллег. У любого нормального человека рассказываемые этим вечером в «Шорохе и порохе» истории вызвали бы сильное желание покрутить пальцем у виска. Но если бы их услышал человек не столь рациональный и хоть отчасти верящий в магичность окружающего мира, то ночными кошмарами и всяческими фобиями он бы себя обеспечил на всю оставшуюся жизнь.
Йозефик прошел к стойке и присел на высокий табурет, и из полумрака к нему качнулась фигура, напоминавшая своими очертаниями огородное пугало. Это был владелец «Шороха и пороха» Бигги Дандау, человек большой души и огромного роста.
– Добрый вечер, мальчик мой, добрый вечер. – Голос Бигги был похож на шелест сухих листьев на ветру. – Выпьешь чего-нибудь?
– Давай кофе, Биг. Похоже, намечается вечер воспоминаний? Я не прочь послушать пару историй.
– Ну, тогда тебе повезло, очень даже! – Бармен загадочно улыбнулся. – Сдается мне, сегодня может что-то измениться в этом мире, и будь я проклят, если это что-то не находится сейчас в «Шорохе». Знаешь, у меня опять суставы ноют, значит, что-то на подходе. Что-то важное.
После этих слов бармен задумчиво глянул в сторону двери, отступил в темноту за стойкой. Было слышно, как он возится с кофейником, тихо намурлыкивая одну из старых песенок. Наверняка она была весьма популярной в его далекой молодости. Зубодробительно громыхнув чашкой и блюдцем, перед Йозефиком очутился его кофе.
– С ромом, мальчик мой, – не выходя из темноты, шепнул Бигги. – А то еще простудишься, умрешь, и будет твой неупокоенный дух преследовать меня и укорять за жадность до конца дней моих…
Продолжая бормотать в том же духе, Бигги уселся в свое кресло, спрятанное где-то в темноте. Сверкнула спичка, отблеском подмигнула серьга в ухе, и по бару разнесся невероятный смрад его табака. Йозефик закашлялся, и его глаза наполнились слезами. Ему пришлось на ощупь добираться до другого конца бара, где поражающее действие махорки Бигги было не столь ужасающим. Там молодой человек опустился на свободный стул, весь в предвкушении хорошей истории.
У Йозефика уже был накоплен солидный опыт участия в таких посиделках, как-никак он почти шесть лет жил над этим баром. Прислушавшись к нескольким беседам, он безошибочно выбрал рассказчика, который еще только приступал к повествованию. Сделать это было довольно просто: все рассказы начинаются с истеричных ноток и обвинений окружающих в непроходимой тупости и сомнительном происхождении. В данный момент обличительную речь заканчивал старый Смитти Шелк, бывший матрос и нынешний пьяница. Одну ногу ему заменяла хитроумная конструкция из поршней, лебедок и шестеренок, приводимая в движение небольшим двигателем, пожиравшим все горючие жидкости в неимоверных количествах, как и ее владелец. Шелк уже сообщил всем своим слушателям об их родословных, прошелся по вопросам интеллектуальных способностей, после чего ему оставалось только поклясться всей выпивкой мира, и можно было приступать к рассказу.
– Мы шли на «Канюке» из Пор-зи-Уна, второй день шторма, неба не видно, газолины задыхаются… – Лицо Шелка приобрело какой-то соленый мечтательный оттенок. – Вот капитан-то наш так прямо и сказал, что в такой шторм проще всего держать курс на дно. А неохота на дно-то, вот и шли мы через шторм из Пор-зи-Уна.
«Канюк», вам сразу скажу, корабль хоть и старый у нас был, но очень даже серьезный. Помните эти старые броненосцы на угле-то? Так вот, он-то то же самое и был, только вот газолины ему поставили. Самые что ни на есть новые. Мало того что новые, так еще и «просоленные»…
– Что это значит – «просоленные»? – хрюкнул один из благодарных слушателей. – Что ж их, водой, газолины-то, забортной залили?
– Забортной водой мозги тебе вымыло. – От мечтательности Шелка не осталось и следа, глаза выпучились, ни на ком особо не фокусируясь. – Не знаешь, так не перебивай тех, кто знает! Меня-то, значит, и не перебивай. Дело это хитрое, как его точно делают, не знаю, но вот что делают – факт. Кажется, из животных, рыбин или еще кого как-то что-то вытягивают и потом это самое в механизмы вживляют, всыпают или еще как вплавляют, и становятся они как эти самые рыбешки-зверушки. Быстрее, сильнее становятся все, ну или крепче, смотря чего насыплешь. Хитрое это дело, и делают его по-тихому.
– Ну и кто же этим занимается? – поинтересовался Йозефик. – Я про такие дела впервые слышу…
– А откуда тебе о таком знать, мальчик мой, – подал голос Бигги. – Эти дела темные, не принято про них болтать где попало. Так что сиди потише и мотай на ус.
Смитти некоторое время ошалело пытался понять, откуда до него посреди бушующего шторма могут доноситься голоса. Порой он слишком уж погружался в свои воспоминания. Момент слабости прошел, и соленое выражение вернулось на лицо старого моряка.
– Так вот, были у нас дизеля с секретом, а поэтому пришлось нам этих самых, кто их солил, с собой вести. Проверить они что-то хотели. А знаете ли, подозрительные это типчики были. Бледные, как луна зимой, да и говорили чудно. Я последний раз такой говор только у своего деда слыхал, а это-то давно было. Жутью от них даже против ветра несло. Вот я-то вроде и не такой уж и трус, а вот только их увидел, сразу будто дохлый краб по спине пробежал.
– Не бегают дохлые крабы! Сам видел: не бегают! – опротестовал некто в линялой солдатской шинели. – Вот брякнется кверху лапами, и все. А бегать не бегает. Мертвечина только в Бурнском лесу бегать может. Вот сам видел, мы тогда на Бамли наступали…
Специалист по крабам начал уже пытаться отпихнуть Шелка с председательского места, явно собираясь обвинить всех в скудоумии и сомнительном происхождении, таким образом застолбив за собой право быть услышанным, но его остановило тихое покашливание из-за барной стойки. Возмутитель спокойствия сразу как-то сник, и по его виду стало понятно, что вся полезная информация, которой он жаждал поделиться с миром, неожиданно закатилась в какой-то пыльный уголок сознания, отделенный от окружающей действительности двумя полушариями алкогольного опьянения.
Смитти смерил неудачливого конкурента презрительным взором, достал из кармана закопченную трубочку и принялся неспешно ее раскуривать. Всем своим видом он давал понять окружающим, что не продолжит повествование, пока не вернет себе все сто процентов первоначальной аудитории. Будучи опытным слушателем, Йозефик, естественно, это знал, поэтому решил воспользоваться небольшой передышкой и заказать еще кофе. Возвращаясь буквально через минутку к своему месту, он был обескуражен тем, что не увидел Шелка, – тот полностью скрылся в клубах табачного дыма, и только тарахтение ноги внутреннего сгорания выдавало его присутствие. Йозефик даже вздрогнул, так как ему представился броненосец «Канюк», идущий из Пор-зи-Уна, второй день в шторме. Очень не захотелось на дно.
– Можно подумать, не видал я бурнской мертвечины… – будничным тоном сказал Смитти и продолжил свой рассказ в более мистических тонах: – Ну так вот, странные-то люди были у нас на борту. Да еще и груз при них. Или они при грузе. Даже капитан наш – на что голова, а не знал, что там к чему. Но говорит мне как-то, что не к добру все это. Не к добру и получилось! Что там у этих в багаже было, не знаю, но команда вся чудная-пречудная стала. Окрысились все друг на друга, подозрительные-то стали – аж жуть! Я, помнится, все думал, что повар вместо макарон нам червей подсовывает…
– Так оно так и было, эти червяки тебе мозги и повыели!
Замечание неизвестного автора была встречено дружным смехом, к которому после некоторого размышления присоединился и сам Шелк.
– Лучше бы и правда повыели. Может, хоть не помнил бы того, что там с нами дальше-то приключилось.
Рассказчик, который только что был весел, ссутулился и сразу стал каким-то маленьким, высохшим и старым.
– Я такого ужаса-то в жизни не видывал, и надеюсь, не увижу уж никогда. К концу второго дня шторм-то прекратился, но туману наволокло – что твое молоко, руку вытяни – потеряешь. А в штиле-то таком я отродясь не бывал: ни дуновения, ни звука, даже не слышно, как вода об борта плещет. Хорошо хоть, мы под дизелями шли, на парусах-то, по-дедовски, совсем бы туго было. Тут у нас прямо по курсу из тумана выходит корабль! Чей – не видно, я и заметить-то успел только правый ходовой огонь. И вот, значит, он нам как вмажет по левому борту, да как проскребет от носа-то до самой кормы! Я чуть от скрежета не оглох, да ведь еще и так внезапно в такой тишине… Думал, что кончился наш «Канюк», но нет! Отличная посудина, хоть бы хны ей! Буль, конечно, весь изжевало, но ни одной пробоины в корпусе, а то корыто из тумана, верите или нет, но сразу у нас за кормой так под воду и ушло, только и осталось, что солярка горящая… Никого не выловили, да никого там и не осталось. И какой только идиот там капитаном был?
Слушатели как по команде принялись обсуждать степень подверженности идиотизму капитанов неизвестных кораблей, крича, но не слушая друг друга. Всем показалось очевидным, что история подошла к своему логическому завершению и пора в честном оре определить следующего рассказчика.
– Так я вот к чему веду-то, – просипел подавившийся ромом Шелк. – Что же вы думаете, я бы вам тут про какую-то там посудину потопленную рассказывать стал? Да я за свою службу их на дно столько пустил, что аж не помню. Общим водоизмещением до черта и больше регистровых этих самых… С некоторыми даже сам на дно хаживал… Это все было так – лирическое вступление, а вот сейчас слушайте, да повнимательнее, не думайте даже перебивать. Повторять мне это ну совсем не хочется-то.
Это неожиданно серьезное заявление заставило Йозефика заерзать на стуле от нетерпения. Наступила тишина, нарушаемая лишь похрустыванием ушей, приводимых их обладателями в самое работоспособное состояние.
– То корыто еще под воду не ушло полностью, а команда-то наша уже вся до самого последнего механика с самой нижней палубы стояла на корме и, значит, на все это дело любовалась. Вот как на что глазеть, так у них сразу прыти появляется-то…
Вот стоим мы, капитан-то тоже стоит, с лицом – что твой кирпич, подумать можно, так и задумывал. Разбрелись мы, значит, по всей палубе, высматриваем, вдруг что в воде плавает, и тут такой грохот по левому борту! Да, вот уж полыхнуло так полыхнуло, так полыхнуло, что аж сквозь туман небо звездное увидели. «Канюка» от этого чуть не перевернуло кверху брюхом.
Смотрим, значит, что произошло, а нам-то, оказывается, чем-то весь борт разворотило, да чудно как-то, будто не снаружи ударило, а изнутри что-то вылетело. Пробоина была, я вам скажу, с этот дом размером, никак не меньше.
Капитан-то, не будь дурак, сразу как заорет, что нечего, мол, нам балластом у него на глазах прогуливаться, погнал всех в трюмы на насосы. Меня-то и вовсе за шкирку схватил да как заорет прямо в ухо: «Тащите-ка, господин Шелк, фонарь мне, будьте любезны…»
– Не смеши народ, Шелк. Да где ж это видано, чтобы капитан так с матросней разговаривал?
Смитти среагировал адекватно и разразился витиеватой фразой, состоящей из исключительно крепких словечек, сложенных в изощренный лингвистический орнамент. Впечатлительного Йозефика начало мутить, когда он представил себе только что сказанное.
– Вот так он мне, капитан, сказал-то! И фонарь велел прихватить. – Шелк был явно раздражен тем, что его опять перебили. – Побежал я со всех ног, а их у меня тогда две было-то. Обе то есть. Быстро бегал… Ну да ладно, и так неплохо.
Так вот, еле нашел фонарь-то, думал, фонари повар куда перепрятал, чтобы червей своих выращивать. А потом гляжу: а вот они лежат-то. Схватил я, значит, в каждую руку по фонарю и к капитану рванул. А он-то перенервничал, не понял, что к чему, и, вместо того чтобы фонарь взять, опять меня за шкирку схватил и потащил к борту. И так крепко схватил, сразу понятно, что от нервов исключительно. Подошли к борту-то, он меня, значит, за шкирку держит, а я руки растопорщил, что твое пугало, ну так и получилось, что всю дыру и осветили…
Никого там из команды не было, только эти пассажиры-то наши, половина в панике орет поросями резаными, а другие, значит, за борт в воду смотрят, будто видят что. Один из этих обернулся, когда мы светить начали, а у него глаза горят, как у кота. Как у натурального кота, говорю вам. Да еще смотрит так, будто душу твою видит и вынуть хочет. Вот только он отвернулся, мне сразу аж полегчало. Тут один из тех, что в воду глядел, гаркнул на не пойми каком языке и пальцами щелкнул. Так сразу все, кто у них не орущие были, поймали ближайшего «порося» и, верьте не верьте, за борт его вышвырнули.
Стоят они и дальше в воду смотрят, что-то друг другу хрипят, не пойми что. Потом один опять пальцами щелкнул… Короче говоря, всех своих истеричных за борт и перебросали-то. А я еще подумал, будто кормят кого-то.
– Да, Смитти, темное это дело, не для чужих глаз, повезло тебе, что до сих пор землю топчешь, – подал голос Бигги, после чего с жутким грохотом протащил из-за стойки свое старое кожаное кресло и поставил его прямо напротив Шелка. – Теперь, пожалуй, и мне тебя послушать стоит. Только постарайся подробностей не упускать. Может, у меня будет чего добавить.
От такого проявления внимания к своей скромной персоне Шелк покраснел. Не так уж часто Бигги Дандау интересовался подобными историями. Остальные тоже почувствовали причастность к чему-то необъяснимому.
– Ох, будто дохлый краб по спине пробежал, – сдавленно пискнул специалист по крабам, после чего зачем-то снял шинель и начал придирчиво ее осматривать в поисках коварного усопшего десятиногого. Не найдя ничего при осмотре, уже более твердым голосом добавил: – А ведь знаю, что не бегают, сам видел…
Всем стало не по себе. Послышались неуверенные ругательства, постепенно набравшие силу и благополучно превратившиеся, ко всеобщему облегчению, в обычный ор. От Шелка требовали продолжения истории и прекращения этих фокусов с крабами или, скорее всего, с дрессированными блохами.
– Ну ладно. Дальше-то дело и вовсе стало неправильное, что ли… Слова не найти нужного-то, а может, и нету его вовсе. Слова-то подходящего. – Теперь казалось, что Смитти обращается только к Дандау. – Шли-то мы из Пор-зи-Уна, и вот оно что с нами приключилось… Ну когда они туда своих перекидали, вопли-то стихли, и услышали мы с капитаном, что эти опять хрипеть друг другу начали, засуетились, значит. А вода-то! Вода-то, что твой суп, закипела! Я сначала испугался – думал, трюм наш прошибло, а потом смотрю – бурлит больно далеко от борта. И будто с самого дна, воды-то там глубокие, поднимается что-то. Свет какой-то. Да мерзкий он был, неправильный. Не солнечный, не от огня, даже хуже этого… Как его… Вот слово-то забыл.
– Электрический? – блеснул знаниями Йозефик и тут же смутился.
– Во-во! Еще хуже електрического. Поднимается, значит, с самого дна и все больше и больше становится. А эти-то темные от этого засуетились, какой-то ящик принесли и давай, значит, из него в свой супчик всякую дрянь сыпать да лить.
Тут-то капитан голос подал, говорит, дескать: «Господин Шелк, вот уж мы влипли. Лучше бы мы с вами, господин Шелк, на дно прогулялись, как нормальному моряку и положено». И вот тут-то я не приукрашиваю. Так и говорил: «Господин Шелк». Верно, исключительно от нервов. Мне совсем худо от этого стало, лучше бы он меня-то костерил на чем свет стоит, а то совсем все как-то… Неправильно.
Стоим мы с капитаном-то, будто окаменели. Фонари-то я опустил, и так светло, как днем, стало. Так вот поднимается с глубины свет, эти приправы бросать перестали. Я-то подумал было, что у них они закончились. А если у этих умалишенных что-то закончилось, то это завсегда нормальному человеку лучше будет. Но нет. Видать, сколько надо насыпали просто. Я с чего так подумал-то? А с того, что встали они в кружок, значит, и начали то ли выть, то ли скулить. Голоса-то у них – будто ногтем по стеклу. Вот тогда-то я подумал, что лучше бы они дальше предавались кулинарным утехам.
Свет-то тот уже в пятно огромное вырос, а наш «Канюк» в самом его центре стоит. Море вокруг бурлит, да пузыри не как в супе уже, а такие, что один человек не обхватит, ежели ему в голову придет с такой гадостью обниматься. А сам-то понимаю, что в голову все мысль лезет дурная: какой-нибудь пузырь побольше схватить. Хорошо хоть, капитан меня опять за шкирку схватил вовремя и говорит мне, значит: «Сдается мне, господин Шелк, вы на дно собрались? Так вот, господин Шелк, на дно вы пойдете только со мной и «Канюком» исключительно!» Главное, говорил он это уже в нормальных словечках, таких, что уши в трубочку. Мне сразу-то и полегчало, оттого что капитан-то в себя пришел.
И тут-то я эту тварь и увидел!
Последние слова Шелк визгливо прокричал. Несколько человек от неожиданности попадали с табуретов, кто-то, невиданное дело, выронил стакан с выпивкой. Наступила тяжелая тишина, в которой было слышно, как молотятся сердца у всех присутствующих. Смитти сидел на своем табурете и дрожащими пальцами пытался справиться со спичками и трубкой. Коварные пальцы проявляли высшую степень неповиновения, что выразилось рассыпанием всех спичек и уж совсем непотребной поломкой трубки. Кто-то вставил Смитти в зубы уже прикуренную папиросу. Он сделал несколько судорожных затяжек, выругался и продолжил:
– Вроде как на человека похоже, да не очень. Уж слишком корявое и огромное. Извивается, значит, как угорь, а пальцы-то, их по четыре штуки на лапе было, будто и вовсе без костей.
А глазищи-то! Как фары у грузовика размером. Не то рыжие, не то красные. Выпучены, как у рыбины какой, да смотрят совсем не по-рыбьи. Жутко смотрит-то, недобро.
Вы вот себе представьте это все-то. Тварь невиданная между пузырей купается, эти темные, повара, чтоб им пусто было, хороводы водят, и мы еще с капитаном стоим… Вот уж точно два дурака-то. Я уж не знаю почему, но начал думать, что вроде как ничего такого страшного и не произошло. Непонятное – это да. Так я же вот електричества не понимаю, но от фонарей на улице не шарахаюсь.
Только вот успокоился, как эта тварь из воды выпрыгнула прямо темным в круг. Шлепнулась о палубу, будто мешок с дохлыми каракатицами. Вся какая-то хлюпающая, склизкая, а какая же она вонючая! Смердела, как покойник, фаршированный тухлой рыбой, посреди скотобойни солнечным днем.
Капитан-то глаза выпучил и в кобуру полез. Оно и понятно, исключительно от нервов. Да кто бы вытерпел, если бы такая гадость по его кораблю ползала, да еще и с ногами немытыми.
Достал он свой револьвер, глаза оба зажмурил, чтобы прицелиться получше. Я головой туда-сюда верчу: то на капитана, то на гадость эту. Только он начал курок тянуть, я, значит, к твари обернулся, интересно стало, что у нее внутри. А она будто учуяла, что в нее метят-то. Только я в ее сторону обернулся, а она уж прямо передо мной сидит. Все, думаю, приплыли…
И тут она как заорет! Пасть раззявила так, что глаза у нее закатились. Вот тогда-то я и узнал, что у нее-то внутри. Ад там, вот что, судя по запаху. Верьте не верьте, но вонь хуже, чем в гальюне.
Что дальше было, не знаю, потерял сознание, как нежная балерина. В себя пришел уже на берегу, когда меня с носилок в мазутную лужу уронили. А ведь знаете, когда я рожей в мазут ткнулся, чуть не расплакался от счастья. Даже поцеловать хотел, да вовремя одумался. Мало там чего, окромя мазута, могут на пирсе-то разлить.
Смитти встал и поклонился. Благодарные слушатели, обрадованные счастливым окончанием кошмарной истории, бурно зааплодировали. Рассказчик сиял, посылал публике воздушные поцелуи и явно ожидал, когда в него полетят пышные букеты цветов. Всеобщее ликование не разделял только Дандау, так как самым неблагодарным образом спал. Во сне он храпел и звучно причмокивал почти беззубым ртом. Это было прямым оскорблением рассказчика. Абсолютно неприемлемое поведение, если учесть проявленный было ранее интерес.
Шелк, естественно, оскорбился и взалкал сатисфакции всей своей израненной душой. Как известно, такие оскорбления может смыть только кровь. Смитти Шелк был моряком до мозга костей, его кровь мало чем по составу отличалась от самого гнусного рома, посему он решил, что бутылочка такой кровушки вполне извинит поганца Дандау в его, господина Шелка, благородных глазах.
Он развернулся на месте, да так резко, что, когда его мутный взор упал на барную стойку, подняв клубы пыли, окурок все еще висел в том месте, где до этого маневра располагался небритый шелковский подбородок.
Уверенной, но шатающейся и нелепо подпрыгивающей поступью настоящего моряка Шелк двинулся к намеченной цели предположительным водоизмещением, точнее сказать, «ромовмещением» около пяти полновесных бульков. Нога внутреннего сгорания не на шутку раскочегарилась. Во все стороны летели искры, из пятки с утробным рыком вырывалось пламя, а сизые выхлопные газы оставляли за Шелком кучерявый шлейф.
Изрыгая проклятья и выхлопные газы, он с разгона налетел на барную стойку, перекувырнулся через нее и с глухим ударом головы по старым доскам замер. По непонятной причине он сохранял вертикальное положение. Из-за стойки торчали обе ноги, одна из которых напоминала маяк в тумане, а другая – давно не чищенный сапог с прилипшими к подметке окурками.
Йозефик единственный не выдержал и рванулся на помощь старому морскому волку, хотя сам его считал старым морским свином. Очень некстати ему под ноги подвернулся табурет, с неоправданной жестокостью впившийся прямо под коленную чашечку. Далее мужественному спасателю пришлось продолжать движение на одной ноге. К счастью, недолго – до следующего табурета, после встречи с которым Йозефик рухнул как подкошенный и пребольно стукнулся головой о стойку.
Превозмогая себя, он поднялся на ноги. Перед глазами плавали круги, в ушах звенело. Этот удар по голове нарушил связь Йозефика с реальным миром и временно отшиб практически всю память. Таким образом, молодой человек очутился один на лихо раскачивающейся палубе среди тумана, и на его корабль неотвратимо надвигались скалы под пылающим маяком. Еще мгновение, и он бы разбился о скалы вдребезги, но вдруг маяк ослепительно вспыхнул, запахло палеными волосами. Йозефик провалился в беспамятство.
Утренний солнечный луч проявил невероятную настырность: сначала проскочил сквозь угрюмую завесу облаков, не запутался в густой сетке проводов, натянутых между крышами домов, нашел крошечное прозрачное пятно на отроду немытом окне, протиснулся между ресниц и, наконец, впился в глаз со всей своей силой. Мощный сигнал по хитросплетению нервов достиг сознания и отвесил лежащему внушительного пинка. Сознание оскорбилось и выплюнуло Йозефика из теплых пучин забвения в реальный мир.
Он сел на кровати и по древнему инстинкту, выработавшемуся у людей с той поры, как они начали иногда просыпаться по утрам, не помня предшествовавших событий, уткнулся лицом в ладони и страдальчески застонал. Древний ритуал вызвал приток сил, позволивший Йозефику осознанно обозреть обстановку.
Первым в поле зрения попал громадный шкаф, вросший в пол и, возможно, державший потолок на своих могучих плечах. Выглядел он так, будто здание было построено вокруг него. Рядом жался колченогий стол, заваленный обшарпанными книгами, поверх которых вальяжно разлеглась пожелтевшая газета с возвышавшимся над ней недоеденным бутербродом. С бутерброда на Йозефика осуждающе смотрели упитанные мухи. У другой стены прямо под собой он обнаружил кровать, злобно и мстительно скрипевшую от малейшего движения.
С облегчением Йозефик понял, что находится у себя дома. Второй сеанс стенаний в ладони позволил ему вспомнить все события вчерашнего вечера, естественно, скрыв самое интересное – финал. Коварная память не раз попадалась на пристрастии к такого рода дешевому интриганству. Наверное, это было проявлением хитрого закона природы, который заставлял людей общаться. Ведь основной целью общения является выяснение событий прошлого, которые вылетели из памяти. Так это или не так, но коварный мир настырно подталкивал беспомощного молодого человека к взаимодействию с собой.
Глядя на активно топчущихся на огрызке бутерброда мух, Йозефик подумал, что неплохо было бы поесть. Мухи, лениво ползавшие по его потной шее, натолкнули на мысль о том, что надо было бы помыться. Такой темп появления новых задач неизбежно привел к выводу, что лучше бы было вообще не просыпаться. В итоге стремление к насыщению и гигиене пересилило считающуюся большинством людей священной лень.
В поисках тапок Йозефик полез под кровать и начал шарить в клубках противной мохнатой пыли. Вскоре он принял решение продолжить утренние процедуры босиком. Пару раз хрустнув то ли карандашами, то ли печеньем, то ли зазевавшимися тараканами, Йозефик прошлепал к шкафу. Зачем-то постучал в дверцу, ответа не дождался. Почесал голову, хлопнул себя по лбу, с просиявшим лицом открыл шкаф сам. Во внутренностях мебельного гиганта, среди костюмов и пальто, из которых он давно вырос, полотенца, конечно же, не было.
– Да что вы говорите! – невпопад ляпнул Йозефик, после чего ловко и быстро сбросил свое нынешнее облачение. Он бы еще быстрее справился, если бы до конца расстегнул пуговицы и не пытался снять майку до рубашки, а не после. Теперь, преисполненный вследствие своей наготы первобытной храбрости, он был готов приступить к водным процедурам.
Дверь из комнаты открылась со скрипом, который почему-то показался Йозефику угрожающим, но он не отступил и храбро проскользнул в коридор во всем своем голом безобразии. Сухой щелчок замка показался весьма злорадным и даже навеял мысли о палаче, взводящем курок. Теперь отступать было некуда, надо было прорываться к ванной комнате. Это всего двадцать шагов по коридору, мимо трех соседских дверей и лестницы.
Йозефик стремительно рванулся к заветной двери санитарного заведения. Первый шаг оказался удачным и отразился в стенах коридора жизнерадостным шлепком босой ноги по полу. Второй был хуже, его звуковое сопровождение состояло из шипящих ругательств незадачливого бегуна, которому пришлось в силу неумолимой инерции двигаться дальше на четырех конечностях, прямо как его многоуважаемые предки и некоторые дальние родственники.
Первым естественным желанием Йозефика было остановиться как можно скорее и принять отвоеванную эволюцией нелепую позу на задних лапках, но начавшая открываться соседская дверь вынудила его переменить решение. Он принялся наращивать темп. Приближавшаяся скачками дверь ванной комнаты манила спасением от позора. Йозефик выкладывался на сто десять процентов, как математически безграмотный атлет. Лицо его покраснело, вздулись пунцовые вены – все было нацелено на достижение победы. Однако исторгать шипящие непотребства он не перестал.
Дверь окончательно отворилась, и в коридор царственной поступью вышла госпожа Дандау, с сеточкой для волос на голове и в шелковом пеньюаре, швы которого потрескивали на ее дородной фигуре. Йозефик из-за своего способа передвижения смог оценить только степень волосатости ее монументальных ног и пошлость пушистых розовых шлепанцев. Госпожа Дандау, в свою очередь, могла полностью обозреть несущееся на нее с шипением чудо. Оценив необычность происходящего, она выразила свое неодобрение, застенчиво икнув и воздев очи горе.
Еще больше покрасневший от стыда Йозефик несся дальше, словно растопленный порохом локомотив. Теперь его скорость стала столь велика, что не позволяла совершать никаких маневров. Маневры, в свою очередь, были бы весьма своевременны, так как с лестницы вышла уборщица с ведром, шваброй и демисезонной половой тряпкой.
Преисполненный ужаса, с сердцем, разрываемым безжалостными когтями отчаяния, Йозефик изо всех сил зажмурился и попытался представить, что он вовсе не бегает голым по коридору на четвереньках, пугая почтенных женщин, а, напротив, скачет на цветущей лесной лужайке. Самовнушение помогло отвлечься на несколько мгновений, прерванных басовитым криком уборщицы и последующим грохотом ее телесной оболочки и уборочного инвентаря, полетевших кубарем вниз по лестнице. Грохот стих довольно быстро, так как уборочная лавина прошла лишь один пролет, а вот крик все не прекращался. Йозефик подумал, что с таким голосиной можно на маяке ревуном работать.
До желанной двери оставались считаные шаги, когда Йозефик понял, что остановиться он уже не сможет. Скорость, набранная его раскоряченным телом, была слишком велика. Его глаза отобразили на миг все чувства, испытываемые животным, которое знает, что обречено. Йозефик начал тихонько вспоминать свою жизнь, добрался до момента, когда его в детстве укусила лягушка. Дальше этого дело не пошло, так как он со всего разгона влетел в дверь. К счастью, она была не заперта и, к еще большему счастью, открывалась, как это пишут в лучших домах Лупри, «от себя, господа и дамы». Поэтому, почти не заметив тонкой деревянной преграды, Йозефик влетел в ванную комнату и немедля приступил к маневру торможения пузом по кафелю. Распластавшись, как морская звезда, молодой человек с резиновым скрипом проскользил до дальней стены, по пути насладившись видом раковины, ванны и вереницы полупрозрачных муравьев. Как только торможение закончилось, Йозефик вернулся в положенное ему природой вертикальное положение и с видом победителя подкрался к еще дрожащей двери и закрыл ее на замочек, щеколду и две цепочки. Наконец-то он мог облегченно выдохнуть.
Никогда еще водные процедуры не приносили разумному существу такого удовольствия. Если бы Йозефику в детстве сказали, что когда-нибудь соблюдение правил личной и общественной гигиены вызовет у него такой восторг, он бы только пальцем у виска покрутил.
Старательно намылившийся Йозефик стал похож на облако, из которого торчали приплясывающие ноги придурковатого божества. Неудачное, конечно, сравнение. Никогда нельзя приплетать божеств к столь низменным и подлым делам вроде гигиены. Для утверждения сих истин в кране иссякла вода. Даже смерть колодца в оазисе не была бы встречена с таким ужасом.
Да, Йозефик вир Тонхлейн, несмотря на свою родословную, сплошь украшенную именами отъявленных авантюристов и сорвиголов, был в ужасе. Утро, начавшееся столь нелепо, постепенно становилось откровенно пугающим. Чего же можно было ожидать от последующих времен суток? И почему только суток? Ведь вся дальнейшая жизнь могла превратиться в череду сплошных неудач.
Молодой человек неожиданно для себя ощутил вскипающие в душе эмоции, о существовании которых ранее даже и не предполагал. Его обуяло презрение к обыденности и щекочущая где-то между восьмым и девятым ребром жажда приключений. Теперь, когда Йозефик впал в ветреную эйфорию, которая сгубила бо́льшую часть его родственников, такая мелочь, как отсутствие воды, не могла его остановить.
– Грязь я смыл с себя! – провозгласил он в пространство и двинулся прочь из санузла.
В форточку ворвался попутный ветер и пожелал Йозефику доброго пути, снабдив заодно насморком.
Возвращался в коридор Йозефик вир Тонхлейн, как полководец-триумфатор на место триумфа своего полководческого гения. Проходя мимо все еще икающей госпожи Дандау, он даже осмелился презрительно фыркнуть. На самом деле он чихнул, но предпочел думать иначе. Победители не чихают и вообще не дают слабину.
Когда он шествовал, высоко вскинув голову, в сторону своей каморки, кто-то посмел его окликнуть.
– Господин Тонхлейн?
– Господин вир Тонхлейн, – веско процедил сквозь зубы Йозефик и вальяжно обернулся. Его догонял худосочный подросток в фуражке почтальона. – Что там у тебя?
Смущенный парень протянул большой пергаментный конверт с огромным сургучным оттиском. Йозефик небрежно взял его и спрятал в клубах своего мыльного одеяния.
– Можешь идти, – сказал он и помахал рукой, как будто хотел стряхнуть почтальона со своего августейшего горизонта. Такое обращение тяжелым плевком расплескалось по душе ни в чем не повинного парнишки. В глазах его задрожали слезы, затем неожиданно ярко вспыхнули до того бледные щеки. Он развернулся и поспешно ушел. Йозефик еще раз презрительно фыркнул то ли вслед почтальону, то ли в лицо всему миру.
Когда он входил в свою комнату, замок скрипнул печально и осуждающе. Как ни странно, но Йозефик был согласен с дверью, прислонился к ней спиной и медленно сполз на пол. Его пожирал стыд и тяжелое чувство вины. Никогда в жизни он не позволял себе так обращаться с людьми, даже если и не считал некоторых особ вполне людьми. Йозефик не мог понять, что на него нашло в коридоре и за что он набросился на безобидного парнишку со своим скотским презрением. Вернулся страх. Как кратковременно же было желание вырваться на волю из плена серых улиц Лупри!
Вместо стыда на Йозефика навалилось самое отвратительное чувство, свойственное только людям, – жалость к себе. Это было уже слишком. Йозефик стиснул зубы, уставился перед собой невидящим взглядом. Посидев так пару мгновений, обтерся первой попавшейся тряпкой, оделся и пошел вниз к Бигги. Надо было срочно с кем-то поговорить или хотя бы напиться. Желательно до беспамятства. До первого этажа он добрался без происшествий, только уборщица тихонько верещала ему вслед.
В зале «Шороха и пороха» было пусто, только Бигги на своем вечном посту размеренно вытирал единственный чистый стакан, полностью игнорируя другие предметы посуды. В окна нагловато ввалился солнечный свет, в лучах которого кружилась пыль. От вчерашней дымовой завесы не осталось и следа, только горький запах невидимых окурков неприятно щекотал в носу и давил на виски. Йозефик прошел к стойке, щурясь от солнца и блеска полируемого барменом стакана.
– Доброе утро, господин Дандау…
– Ну ты даешь, парень! Какое же утро? Полдень уже давно. Горазд же ты дрыхнуть, как я погляжу.
– Кажется, я вчера перебрал, господин Дандау. – В голосе Йозефика появилась хрипотца. – И сейчас не прочь продолжить.
– Ты мне это брось, парень! – Бигги бросил тряпку на стойку и отставил стакан на пустующий поднос с надписью «Чистая посуда». – Пакет получил?
В голове Йозефика не укладывалось, что бармен отказывается способствовать его моральному разложению и социальной деградации. Это подрывало устои общества и, более того, вынуждало Йозефика отдаться в когтистые лапы похмелья.
– Оглох, парень? – Бигги пощелкал пальцами перед лицом у Йозефика. – Оглох, говорю? Вот олух-то на мою голову…
Некоторое время вир Тонхлейн сносил чересчур фамильярное поведение Бигги, уставив глаза в одну точку и сжав губы так, что они побелели. Чаша его терпения переполнилась, и из нее стало выплескиваться, несмотря на название, совсем не терпение. Вообще кому пришло в голову говорить: «Чаша терпения переполнилась»? Ведь когда эта самая чаша переполняется, из нее хлещет только злоба, возмущение, нецензурная брань, и, конечно же, все это сопровождается побагровением лица или рыданиями взахлеб. Из метафорического сосуда Йозефика имело честь излиться высокомерное презрение.
– Господин Дандау, я не вижу никаких оснований предполагать, что вы, господин Дандау, имеете хоть какое-то моральное право говорить со мной таким тоном и в таких выражениях. – Йозефик сделал судорожный вдох: воздуха явно не хватало. – Я как человек, в высшей степени образованный, скажу вам, что с точки зрения этических…
Он не смог закончить свою тираду, так как бармен с наглой ухмылкой плеснул ему в лицо стакан воды. Выражение лица оратора поразительным образом изменилось на по-мальчишески удивленное, а во взгляде промелькнули некоторые огрызки осмысленности.
– Спасибо, Бигги, – лепетал Йозефик, критически рассматривая разрушения, нанесенные его костюму наводнением стаканного масштаба. – Сам не знаю, что на меня нашло. С самого утра сам не свой. Вон почтальона только что облаял, теперь еще и тебя. Извини уж.
– Пес с тобой, парень, буду я еще обижаться. – По лицу Бигги расползлась полновесная, от уха до глаза, улыбка. – А почтальонишку этого правильно отделал, правильно. Ведь этот паразит мне газеты всегда мятые приносит и ноги не вытирает никогда. Вот скажу тебе одну вещь: так в душу плюнуть надо еще уметь. Очень, поверь мне, полезно иногда бывает.
– Только ведь от этого самому потом тошно.
– А от каких хороших вещей потом тошно не бывает? Коли потом не тошно, значит, дело яйца выеденного не стоило, парень. – Бигги мечтательно поморщился. – Но ты мне зубы перестань заговаривать, парень. Пакет, спрашиваю, получил?
– Пакет? – Мысли путались. – Ах, да! Пакет. Почтальон принес.
– А я тут, старый пень, сижу и думаю: кто же это у нас почту разносит? Выходит, что почтальон. Вот дела! – Бармен расхохотался. – Ты его хоть вскрыл?
– Почтальона?
– Перестань, говорю, шутковать, парень! – Бигги навалился на стойку. – Почтальонов он у меня тут потрошить собрался! Совсем уже… Конверт, говорю, вскрыл?
Йозефик, вспомнив про конверт, такой большой, красивый, весь из себя респектабельный, поспешил в свою комнату. Почему-то ему представилось, что, зайдя в комнату, он обнаружит бардак, отсутствие конверта и похитителя, выпрыгивающего в окно. Но жизнь оказалась куда прозаичнее, и все обошлось. То есть конверт никуда не исчез и занимал положенное ему место в бардаке. Вцепившись в него обеими руками, как утопающий за всплывающего, Йозефик наконец рассмотрел подарок почты повнимательнее.
Кому: Йозефику вир Тонхлейну, лично в руки
Куда: «ШиП», набережная Лужа Гранде, Лупри
От кого: Йивентрий вир Тонхлейн, собственной персоной
Откуда: Сев. Пр., Келпиел-зи-Фах
Далее следовали размытые от слюней марки, нечитаемые штемпели почтовых отделений и, финальным аккордом, след от ботинка.
Йозефик вышел в коридор и посмотрел на пол. На полу все еще красовались мокрые отпечатки его собственных пяток и следы ботинок почтальона. Один в один как на конверте. На душе сразу полегчало, и Йозефик в приподнятом настроении вернулся к Бигги.
– Господин Дандау, извольте прочитать. – Йозефик швырнул конверт на стол и шутливо поклонился. Бигги почему-то не разделил его веселья. Он молча вынул из-под стойки такой же пакет, только на свое имя и уже вскрытый.
– Я уже прочитал, парень, и ничего веселого там не нашел.
Йозефик побледнел, похолодевшими пальцами сломал сургучную печать и развернул конверт. Внутри было письмо, написанное размашистым почерком дядюшки, который молодой человек привык видеть только на чеках. Листок в руках задрожал. Пришлось положить его на стойку и лишь тогда приступить к чтению. Что уж сказать, Бигги нагнал саспенс. Письмо решило не отставать.
Йозефик, мальчик мой, я умер. Хотелось сообщить эту новость тебе лично. Также ты должен понять, что теперь ты являешься последним представителем нашего славного семейства. Вир Тонхлейны никогда не могли усидеть на месте, вот поэтому так быстро и закончились. Да что там говорить? Ты сам скоро поймешь, что в голове в твоей полным-полно всяких сумасбродных мыслей, совсем не подходящих для тихой и уютной жизни. Вот тебе мой совет: не вздумай даже пытаться усидеть на месте, а то еще свихнешься совсем не в ту сторону, что положено всем вир Тонхлейнам.
Перед твоими родителями моя совесть чиста, ведь тебя я все-таки вырастил, пусть и не вытирал тебе сопли. Теперь ты уже достаточно нагулял мясца, чтобы лезть в омут с головой, как тебе на роду, поверь уж, написано.
Прощай. Почувствуй Ветер.
P.S. Не забудь приехать на оглашение завещания. Ты должен добраться до моего замка не позднее третьего дня лета. Ты же не думал, что я оставлю своего единственного живого родственника без наследства?
P.P.S. Пожалуйста, присутствуй на похоронах. Мне кажется, что «дворецкий» хочет срезать пуговицы с моего похоронного костюма.
Плохие новости медленно доходят до сознания, они будто специально ищут дорожку через самые непролазные куски головного мозга. Йозефик вопросительно смотрел на Бигги и по-детски хлопал глазами. Бармен пожал плечами, кивнул, подмигнул, что было несколько неуместно, притопнул – короче говоря, делал все возможное, чтобы Йозефик вышел из ступора. В конце концов ему это надоело, и он щелкнул молодого человека по носу.
– Дядюшка пишет. Говорит, что умер.
– Я же говорил, парень, что ничего веселого в письме нет. – Бигги налил две стопки прекрасного янтарного рома, одну взял сам. – Ну давай, парень. За старого Йивентрия, чтоб ему всё!
От рома в голове Йозефика прояснилось. Он даже начал сопоставлять некоторые факты и делать выводы. Правда, эти выводы, как всегда, рождали еще больше вопросов. Йозефик встал, начал прохаживаться вдоль стойки и оглашать свои выводы, загибая пальцы, что явно свидетельствовало о высокой степени мозговой активности.
– Во-первых, мой дядя умер, значит, я теперь последний из рода вир Тонхлейнов. – В нем проснулось чувство ответственности и ощущение зрелости, детство сначала скуксилось, а потом вовсе закончилось. – Во-вторых, он сам написал мне об этом, значит, умер не окончательно.
Бигги почесал подбородок, как всегда делал, пытаясь что-то подсчитать.
– В-третьих, мне надо срочно ехать к черту на рога, чтобы остановить коварного дворецкого, охочего до чужих пуговиц. – Йозефик остановился в задумчивости. – И почему дворецкий был в кавычках?
– Может, он нечистоплотный?
– Кавычки не из носа берутся, а из литературы.
– И откуда вы такие умные только беретесь? Можно подумать, разница большая… – возмущенно тряхнул головой Бигги.
– Я не закончил! – Йозефик загнул четвертый палец и в упор уставился на Бигги. – В-четвертых, ты, оказывается, знаешь моего дядюшку. Это довольно любопытный, с моей точки зрения, факт!
Бигги выдержал пылающий взгляд Йозефика с жиденькой улыбкой и, похоже, без особых угрызений совести. Он спокойно развернулся и ушел в темные глубины кухни. Вскоре оттуда донеслись приглушенные звуки борьбы, обычно сопровождающие чьи-либо попытки найти что-нибудь в темноте на ощупь.
Дандау вернулся, прижимая обеими руками к груди буханку хлеба, палку колбасы, тарелку и жутковатого вида кухонный нож. Особо не утруждая себя аккуратностью, он свалил эти трофеи на стойку, причем нож с дребезжанием воткнулся всего в волоске от руки Йозефика, он даже почувствовал прохладу, идущую от тусклого лезвия. Однако даже такие недвусмысленные намеки судьбы не смогли заставить молодого человека отказаться от желания засунуть нос не в свое дело.
– Бигги, ты мне не ответил.
– Да, я знал твоего дядю. Мы служили вместе со Старым Йи.
– А кто такой Старый Йи? – удивленно подняв бровь, осведомился Йозефик.
– И чему вас только в этих ваших университетах учат? Неужели не понятно? Йивентрий – длинно и коряво. Э?
– А-а-а…
– Бэ! Мы с Йи вместе служили в Предпоследнюю войну. Воевали со всеми сопутствующими и вытекающими. Слыхал хоть про такую?
– Ну, Бигги, что ты, издеваешься, что ли? Конечно, слыхал. Как-никак весь цивилизованный мир в этом сумасшедшем варварстве поучаствовал.
– Цивилизированный всегда к такому дурдому катится, будто ему там патокой намазано. Раз за разом в одну и ту же пропасть. А потом еще и не помнит, что же произошло. Мало ведь кто помнит, что на той войне творилось…
Йозефика прижало к табурету накатившим, как тошнота, ощущением «помню-помню, это уже было».
– Прошу, хватит ужасных историй про ходячих мертвецов, вопли, поросят и книги. Уж как-нибудь поближе к делу постарайся, пожалуйста. Особенно про вопли не надо.
– Ну, ладно, парень, ближе к делу так ближе к делу. Мы с Мясником Йи вместе всю войну прошли, всякого навидались. В последний день веселья, перед самым заключением мира, наши позиции накрыла артиллерия. Огонь, грохот, кровь, кишки и гнев богов… Обычное дерьмо, одним словом.
– Это…
– Я умею считать, парень! – отрезал Бигги. – Когда все закончилось, в той куче фарша более-менее живыми кусками оказались только я и Йи Чума. Да и то не очень, – Бигги постучал себя пальцем по лбу, и раздался звук, будто ложкой барабанили по эмалированной кастрюле. – Ну а после такого вполне естественно, что мы поддерживали связь. Только я и Старый Йи.
Дандау явно посчитал, что с него довольно объяснений, и принялся нарезать бутерброды. На тарелке уже высилась довольно внушительная стопка этого плебейского лакомства, когда Йозефик вышел из оцепенения, в которое его ввергла лобно-кастрюльная симфония в исполнении Бигги. Он с растерянным видом взял бутерброд и приступил к его поглощению. Монотонная работа челюстей поспособствовала проявлению любопытства.
– Бигги, а почему ты обзываешь моего дядю Мясником и Чумой?
– Все просто, парень. – Бигги лучезарно улыбнулся на весь свой набор зубов с частыми проплешинами. – Его так все называли, потому что дядя твой был самой злобной, коварной и бесчеловечной тварью по обе стороны фронта. Некоторые сомневались, что он человек, другие считали его колдуном, а несколько капелланов и вовсе увидали в нем демона-лазутчика из других миров и попытались сжечь его на костре…
У Йозефика отвисла челюсть и глаза вылезли на лоб. Далеко не каждый день узнаешь, что у тебя среди родственников затесался официально признанный религиозными деятелями демон. Да еще и лазутчик, а не честный иммигрант.
– Но он как-то выпутался и этим святошам оторвал по самый корень эти самые… Ну, им, короче говоря, после этого прямая дорога была в хор мальчиков-зайчиков. После этого случая Могильный Йи со всеми встречными капелланами проводил профилактические процедуры по переламыванию пальцев, чтобы спичками чиркать не могли…
В мозгу всплыли почерпнутые в кратком курсе психологии термины, большей частью названия маний. Йозефик автоматически потянулся за вторым бутербродом, но Бигги успел вовремя отодвинуть тарелку. Молодой человек сидел теперь с открытым ртом, выпученными глазами и нервно шарил руками перед собой, а бармен с мечтательной улыбкой продолжал вытряхивать на него скелеты из шкафа семейства вир Тонхлейнов.
– На самом деле человек он был хороший и к людям хорошо относился, да вот только людьми он далеко не всех считал, кто на двух ногах ходит и ест вилкой и ножом. В общем-то, парень, ты-то его в сотню раз лучше знать должен, нечего мне тут распинаться. Ты мне лучше скажи, ты как? Собираешься на похороны ехать или нет?
Успокоенный тем, что дядюшка-демон-лазутчик был человеком хорошим и всеми уважаемым, Йозефик захлопнул рот и вернул глаза в исходное положение, но попыток дотянуться до бутербродов не оставлял, и так как теперь он смотрел прямо на манящую кружочками колбасы цель, его шансы стали по крайней мере превышать нуль. Бигги принял радикальные меры по спасению провианта и убрал тарелку под стол.
– Ехать надо, – задумчиво протянул Йозефик. – Надо билеты на поезд купить. А туда вообще поезда ходят?
– Ну, ты даешь, парень. Кто из нас двоих в университетах обучался? Откуда же мне знать геологию?
– Географию, – автоматически поправил Йозефик. – Это не совсем мой профиль.
– Вот! То-то и оно, парень.
На улице протарахтел автомобиль, скрипнул тормозами и остановился напротив «Шороха и пороха». Двигатель несколько раз чихнул и триумфально заглох. Послышались неторопливые шаги и звук, обычно сопровождающий смачный плевок. Дверь в бар отворилась, и в лучах полуденного солнца явил на пороге все свое великолепие обычнейший таксист. Слегка небритый, чуточку неряшливый, но обладающий всеми необходимыми для шофера качествами, как то: дряблым брюшком и плоским задом.
Посетитель невероятным клюющим движением головы сбросил венчающий ее потертый картуз, предоставив всему окружающему миру возможность наслаждаться игрой солнечных бликов на своей потной лысине. Особо наблюдательные могли бы заметить даже солнечные зайчики, которые лихорадочно заметались по бару. Таксист совершил еще одно клюющее движение, на этот раз в целях приветствия, и уселся на табурет у стойки в довольно нелепой позе, навевающей мысли о возможности наличия у него обширных проблем по части геморроя.
Бигги достал тарелку с бутербродами и поставил перед шофером. Йозефик при этом смотрел на него как на предателя и судорожно пытался проглотить слюну. Таксист, косясь одним глазом на Йозефика, то есть полностью осознавая степень своей вины перед голодающими, с явным удовольствием вцепился желтоватыми зубами в бутерброд.
– Как сегодня работается, Мону? – спросил Бигги, ставя перед ним запотевший бокал холодного пива.
В ответ раздалось только невнятное мычание, перешедшее в интенсивное чавканье, конец которому положил пугающий звук проглатываемой пищи. Если бы подобный звук был услышан ночью в дремучем лесу, он непременно бы заставил думать о том, что неприятно было бы оказаться следующим проглатываемым.
– Ох, Бигс, умотался я. Как ошпаренный весь день ношусь. – Голос у Мону был невероятно приятным и глубоким, чего нельзя было ожидать, выслушав ранее издаваемые им звуки. – Все ж как с цепи сорвались! На море все хотят или вообще к океану. Целый битый день как ошпаренный. И все на вокзал. Лето. Оно, конечно, хорошо, что лето, но ты только посмотри. – Мону воздел свою левую заскорузлую длань. – Мозоль! Я думал, что мне, при своих-то лапах, никогда уже мозоль не заработать. Но ты погляди: мозоль!
Бигги наклонился вперед и внимательно осмотрел чудесную натертость на шоферской руке.
– Ты гляди-ка. И правда мозоль!
– А я что говорю? Лето же. У вокзала такой бардак, что лучше… лучше… – Глаза шофера выражали невероятную степень испуга, даже некоторого священного трепета, – пешком пойти.
После этих слов Мону съежился и начал жалостливо всхлипывать. Ну, еще бы! Вы хоть раз видели автолюбителя, который по собственной доброй воле покинет свое ненаглядное, генерирующее геморрой и остеопороз кресло водителя и пройдет пешком лишний десяток шагов? Нет! Лучше высидеть трехчасовую пробку, но этот десяток шагов все же проехать так, как и положено человеку, во всяком случае, по их мнению.
– Ну-ну. Что же ты раскисаешь? Так говоришь, будто ты за просто так баранку крутишь. – Бигги согнал тряпкой с шоферской лысины огромную муху.
«Кажется, я ее уже видел. Ах, да! Утром на огрызке бутерброда сидела, восьмая от окна», – краешком сознания отметил Йозефик.
Мону воздел полные страдания и неизбывной скорби глаза и произнес еле слышным шепотом:
– Знаешь, уж лучше бы бесплатно, но с ветерком…
Бигги будто только и ждал этих слов. Он взорвался неискренним смехом, перегнулся через стойку и схватил Йозефика за плечи.
– Мону, ты счастливый пёсий отрок! Вот этому замечательному парнишке как раз очень, слышишь, очень срочно надо добраться до вокзала. – Бигги стал похож на балаганного зазывалу. – А кроме того, любезнейший мой Мону, сделать это желательно очень, очень бесплатно! Поверить не могу, что бедному парню так повезло и он встретил в трудный час самого лихого водителя во всем Лупри. Слышишь, парень, тебе повезло!
Бигги похлопал Йозефика по спине так, что тот чуть не упал. Кроме этого, проявление дружеских чувств или рекламного таланта выдавило из легких бедного юноши последние капли кислорода, с таким трудом выцеженные его организмом из спертого воздуха «Шороха и пороха». У Йозефика закружилась голова, перед глазами поплыли точки, радостно смешавшиеся с мухами, кружащими над солнцеподобной лысиной Мону. Он решительно не понимал, чего от него хотят.
– Ну чего ты застыл, парень? – Бигги пощелкал пальцами у него перед носом. – Давай, дуй наверх, парень. Собирай быстрей манатки. Сейчас тебя впереди ветра до вокзала домчат. Слышишь? Быстрее ветра! Закопаешь Старого Йи вовремя!
Только ошарашенный Йозефик повернулся и сделал шаг в сторону лестницы, как Бигги схватил его за рукав и, сверкая безумными, как у наслаждающегося белой горячкой кабана, глазами торжественно воздел палец и нараспев прогремел:
– Сначала хлопнем по рюмашке, господин вир Тонхлейн!
В мгновение ока на столе оказались три рюмки с чем-то явно крепким и дорогим. Мону развел руками, чтобы показать, что на работе ну никак не может прибегать к возлияниям. Профессиональная этика – сильная штука. Бигги махнул на него рукой и показал пальцем под один из столов. Йозефик усилием воли заставил оторвать свой взгляд от мух и точек и проследил за пальцем. Перст указывал в подстольное пространство, из которого, весь окруженный порхающими точками, выползал Смитти Шелк. Когда он приблизился к стойке, одна из «точек» лихо спикировала прямо в рюмку Йозефика, где и скончалась от алкогольного отравления.
Ловким движением трясущейся руки Шелк подхватил керосинку прямо из-под носа у сияющего от непонятного счастья Дандау и влил ее содержимое в горловину на своей ноге внутреннего сгорания. Затем из недр своих не глаженных от Сотворения мира штанов выудил невзрачный ключик с брелоком-поплавком, с легким скрежетом вставил в коленку и провернул. Сию же секунду нога взбрыкнула, издала утробный рык и, разбрасывая из пятки злые искорки, начала наполнять атмосферу превонючими выхлопными газами.
Мону смотрел на чудо-ногу в священном благоговении. Ему никогда даже в голову не приходило, что, передвигаясь пешком, можно переводить горючее.
Смитти спрятал ключ и заодно керосинку в пыльные недра кармана и лишь тогда аккуратно, можно даже сказать, нежно поднял рюмку. Он посмотрел, как зайчики с лысины Мону играют в ее ароматном содержимом, и вдруг неожиданно проорал:
– Добрый путь! – И он моргнул и влил в горловину на голове, то есть в рот, драгоценную жидкость.
Бигги провыл тот же тост, как впавший в депрессию волк, а Мону только пошевелил губами: его внимание по-прежнему было приковано к невероятной ноге Шелка. В полированной шоферской голове слова постепенно складывались в строки, строки же грозили стать одой «Огнедышащей ноге».
– Мда… Добрый, – промямлил Йозефик и немедленно выпил. Неизвестная ароматная жидкость, столь щедро предоставленная господином Дандау, по своему поражающему действию оказалась сравнима с самыми ужасными образцами химического оружия, известными человечеству. В чем-то даже превосходила их, например во внешней привлекательности. Бедняга Йозефик почувствовал, как его собственное лицо против его же собственной воли скукоживается в морщинистую маску отвращения и вместе с тем страдания. Ко всему прочему, слезы, покатившиеся градом из его зажмуренных глаз, переманили своей девственной чистотой часть крылатой аудитории от потной макушки Мону.
Бигги и Смитти сияли от восторга, наблюдая за метаморфозами, происходящими с физиономией Йозефика. Наверное, они ожидали чего-то подобного, но на столь феерическое зрелище не рассчитывали. Но все хорошее рано или поздно заканчивается, вот и лицо подопытного вир Тонхлейна вернулось в свое начальное унылое состояние, однако задорный румянец на щеках остался. Хотя это в равной степени мог быть и химический ожог.
– Парень, ты чего это застыл? Давай-давай, в темпе жужупчика[1]. Беги собираться скорее. – Судя по всему, бармен охмелел и был весьма горд этим фактом, но решил не останавливаться на достигнутом и уже тянулся за бутылкой с, как сказал бы Йозефик после первого ознакомления, «адским пойлом».
Почуяв всем нутром неладное, молодой человек поспешил последовать совету и метнулся к лестнице, не обращая внимания на встречные предметы мебели. Любопытно, но по мере удаления от злополучной тары пожар внутри приутих.
С некоторым недоумением Йозефик споткнулся о спящую уборщицу, преуютно устроившуюся прямо вдоль лестницы, причем так, что ноги почивали выше головы. Ее мощно похрапывающие телеса заботливо прикрывала модная демисезонная половая тряпка, даже и не думающая высыхать. Обеденный перерыв – время святое для всего рабочего люда. Время чудес.
Госпожа Дандау на подступах к месту обитания юного вир Тонхлейна белее не наблюдалась, посему он, вытерев о любезно предоставленную клининговым персоналом тряпку ноги, спокойно и уверенно прошествовал в свою комнату.
Собирать вещи в дальнюю поездку – та еще головная боль. Люди, способные с первого раза упаковать чемодан, ничего не забыв и не прихватив ничего лишнего, достойны всяческого уважения и, может быть, даже преклонения. Хотя еще несколько веков назад их, как правило, сжигали на кострах. Вероятнее всего, из зависти.
Как бы то ни было, но упаковывать Йозефику пришлось не много. В свой увесистый чемодан великолепной крокодиловой кожи, с ручкой из слоновой кости, сияющими латунными замочками и табличкой с инициалами «Й. в Т.» – очень, даже очень шикарный чемодан, он бросил только конверт с деньгами, отложенными на оплату обучения в треклятом университете, документы, ненавязчиво удостоверяющие предположительно его личность, брезентовый несессер и первую попавшуюся книжонку с более-менее приличной обложкой, чтобы не только не скучать в дороге, но и особо не позориться, так как любимая литература Йозефика от частого использования довольно быстро превращалась в бумажные руины. После кратких раздумий в чемодан полетела горсть нафталиновых шариков, которые Йозефик выгреб из шкафа вперемешку с отожравшейся до такого состояния, что уже не может летать, молью.
Щелкнули замки чемодана. Йозефик вир Тонхлейн был готов отправиться в путь. Он критически оглядел покидаемый бардак и поморщился. Быстрого отъезда не получалось. Пришлось выкинуть объедки бутерброда в окно и задернуть шторы, чтобы, не приведи боги, кто-то с улицы не заглянул в это гнездо… гнездо свинства, если можно так выразиться.
«Теперь точно все! В путь!» – подумал он.
Йозефик вир Тонхлейн покинул помещение. С дверным замком пришлось повоевать, но тот вскоре сдался и сломался.
Четко печатая шаг, молодой человек спускался по лестнице, при этом нафталиновые шарики в чемодане жизнерадостно грохотали, а вот моль была явно недовольна и, скорее всего, безостановочно проклинала весь род вир Тонхлейнов на своем мольем языке. Публика внизу встретила Йозефика дружными, но нестройными аплодисментами. Нестройность легко объяснялась опустевшей бутылкой адской смеси.
– Молодец, парень, лихо ты, – лучезарно улыбаясь, провозгласил Бигги. – Так и надо: шмяк и готово! След простыл.
– Добрый путь!
Бармен попытался выпить что-то из пустой рюмки. После вполне ожидаемого провала сего мероприятия он воззрился на рюмку как на кровного врага. Любой совестливый предмет посуды от такого взгляда бы разбился, но эта коварная бесстыдная рюмаха имела наглость дождаться, пока ее не швырнут об пол, и лишь тогда издала звонкое «бздынь», но и в этом звуке не было ни капли раскаяния.
– Ну, наверное, надо прощаться, – сделал пробный заход Йозефик. – Бывайте, господин Дандау.
– И ты давай, парень, будь молодцом, – пустил пьяную слезу бармен. – Передавай привет старому придур… дядюшке своему. Попрощайся с ним за меня. Иди. Иди, нечего тут растягивать.
– Давай, дуй по ветру, салага! – напутствовал Шелк с таким видом, будто только что спустил на воду линкор водоизмещением «до черта и больше» растровых этих самых.
– Поехали, – кивнул Мону, зачехляя свой безволосый плафон в шоферский картуз, затем, поморщившись, соскочил со стула и вышел на улицу. Йозефик последовал за ним.
Улица встретила их радостным жарким солнцем, жужжанием беснующихся насекомых и стаей собак, лениво валяющихся в тени кверху лохматыми животами. Естественно, как всегда в жару после ночного дождя, было очень душно и парко. Йозефик в мгновение ока взмок, это заставило его признать, что одет он явно не по сезону. Всего первый день лета, а весь его гардероб уже неуместен.
Из лужи на Йозефика обиженно смотрело его отражение, явно требуя одеть себя во что-то полегче и поэлегантнее тяжелого уныло-коричневого твидового костюма. Молодой человек, дабы прикинуть возможность приобретения обновки, встряхнул свой бумажник, роль которого исполнял чемодан. Естественно, ему отозвались только нафталиновые шарики и моли-матерщинницы. Это заставило его вернуться из мира фантазий к жестокой реальности и попытаться обойтись имеющимися средствами.
Йозефик отвернулся от лужи с оскорбленным отражением, и его взгляд напоролся на транспортное средство, которое предположительно домчит его бренное тело до вокзала быстрее ветра. Под чутким руководством Мону, само собой. Этой чудесной самодвижущейся повозкой был самый обычный автомобильчик с шашечками на крыше. Его пузатые борта и капот, заканчивающийся округлой радиаторной решеткой между лопоухих, местами покрытых легкой ржавчиной крыльев, вызывали ассоциации с ленивой добродушной хрюшкой. Производимое впечатление подчеркивалось тем, что автомобиль стоял, а может, и лежал на днище в луже отменной сочной грязи, утопая в ней до середины своих рахитичных колес.
Мону уже сидел за рулем и вопросительно смотрел на Йозефика, совершая клюющие движения явно приглашающего характера. Увидев, что клиент попался туповатый, шофер изнутри открыл пассажирскую дверцу и клюнул в направлении сиденья.
Йозефик, конечно, понимал, чего от него хотят, в конце концов он целых пять лет отучился в Университете Лупри, но вот исполнить требуемые от него действия никак не мог. Виной тому были ужасающие недра грязи неизвестной глубины, отделяющие его от заветного авто почти на десять шагов. Положение казалось безвыходным, так как, с одной стороны, Йозефик боялся утонуть, а с другой – Мону не собирался попусту жечь горючее, разъезжая без пассажира, пусть и всего десять шагов. Похвальная преданность профессии.
Дверь «Шороха и пороха» с сухим «кряк» слетела с петель и громыхнулась о землю, отчего поднялось облако пыли, изрядно приправленное щепками и донельзя возмущенными жуками-древожорами. Подобно двери, на улицу, как мокрый снег, выпал Смитти Шелк. Звуковое сопровождение сего явления вызвало бы в высшем свете массовые обмороки, а может, даже впадение в кому. И не только в женском исполнении. Газолиновая нога продолжала неистово дрыгаться, рыть землю и изрыгать пяткой пламя, всем своим видом давая понять, что нет большей радости для такого прожорливого протеза, как она, чем свобода.
В клубящейся пыли проступили очертания величественной фигуры Бигги. Она, фигура, вальяжно раскачивалась, цедила чавкающие проклятья, ежесекундно затягиваясь до того раскуренной трубкой, что из нее уже вырывались кривые язычки пламени.
Йозефик уже устал удивленно или испуганно выпучивать глаза, краснеть, потеть или еще как-то проявлять заинтересованность, поэтому он устало вздохнул и продолжил вести наблюдение за грязью, отделявшей его от хрюшкомобиля Мону, а следовательно, и от светлого будущего, наполненного мертвыми дядюшками и необъятными наследствами.
Смитти и Бигги, окутанные клубами дыма, пыли, облизываемые язычками пламени из пятки и трубки, да еще и нежно покусываемые всякой насекомой сволочью, несомненно, заслуживали внимания, как одна из самых инфернальных шоу-программ, когда либо ангажированных в Лупри и окрестностях. Естественно, они были оскорблены проявленным к ним безразличием. Оскорблены так, как может оскорбиться только залившийся до бровей человек, собственно, уже не имеющий права называться человеком. Не говорите, что никогда не видели сдвинутых бровей, поджатых губ и сморщенных носов, расплывающихся в парах алкоголя, – никто вам все равно не поверит.
Состоянию нестояния Смитти и Бигги очень часто сопутствует неуемная жажда деятельности и стремление помочь всему миру крутиться как следует. Бармен пнул доблестного сопящего в пыли моряка и стал ему демонстрировать невнятные жесты, пытаясь таким образом объяснить что-то необъяснимое, прямо-таки неохватное разумом по своим масштабам. Похоже, мозги Смитти работали на той же частоте. Кряхтя и чертыхаясь, он поднялся и вместе с Бигги ринулся обратно в «Шорох и порох». Попутно они организованно приложились о притолоку, прекратившую свое существование как единое целое в тот же момент времени. Шелку для этого пришлось подпрыгнуть. Солидарность.
Из темных глубин бара раздавались дикие вопли с ярким аккомпанементом из хруста, треска, дребезга. Конец им положил дружный рев двух невменяемых товарищей, постепенно заглушаемый их нарастающим топотом.
Первым из тьмы вынырнул Бигги. Он бежал, высоко вскидывая ноги и яростно задыхаясь через трубку. На его плече покоилась широченная доска, ранее имевшая право называться барной стойкой. Из ее нижней, ранее скрытой от людского взора поверхности торчали гвозди и сталактиты десятилетиями припрятываемых на черный день вещей, которые Бигги по заблуждению считал кавычками. Другой конец доски с озверелой улыбкой стискивал в своих мозолистых руках Смитти. Его нога вконец разыгралась и не слушалась своего хозяина самым наглым образом. Она отказывалась гнуться в колене, но зато ступней выкаблучивала такие фортели, что любой любитель чечетки мог бы буквально описаться от восторга. Из-за этих механических экзерсисов Смитти приходилось двигаться бочком, волоча за собой пританцовывающее подобие отбойного молотка, что, однако, не мешало ему развивать точно такую же скорость, с которой Бигги приближался к берегу Лужи Гранде, среди которой островом с единственным обитателем возлегал хрюшкомобиль.
В паре волосков от парящей, побулькивающей жижи Бигги остановился как вкопанный. Он балансировал на цыпочках и с ненавистью глядел на все же обмакнувшиеся в лужу носки своих идеально вычищенных тапок. Смитти даже глазом не моргнул и продолжал свое крабообразное перемещение. Доска проскользила по плечу Бигги и мягко брякнулась на порог автомобиля. Другой край Смитти аккуратно уложил на берегу и даже протер рукавом, подобострастно поглядывая на Йозефика.
– Пожалуйте на борт, сударь. Карета подана, котлы кипят, и кони бьют копытом. Луна полна, и светел путь, сударь.
– Проваливай отсюда, парень, пока корни не пустил. – Дандау был далек от поэтических настроений, как всякий человек только что безнадежно испортивший свои парадные тапки.
Йозефику оставалось только подчиниться. Преисполненный достоинства, с высоко поднятой, можно даже сказать, задранной, головой, он двинулся по импровизированным сходням к кораблю свободы. Иногда у самых неожиданных индивидуумов появляется некая харизма. Вот и сейчас Йозефик, в своем жалком костюме и гнусном похмелье, вызвал у всех обитателей Лужи Гранде фанатичный восторг. Лягушки и тритоны взирали на него своими выпученными глазами, полными надежды, в торжественном молчании. Лишь когда он поднялся на борт и машина тронулась, разбрызгивая во все стороны грязь вперемешку с кишками несчастных земноводных, раздался их нестройный хор, не испуганный, но ликующий.
Смитти и Бигги стояли и махали вслед удаляющейся машине носовыми платками. По их щекам текли слезы, смешиваясь с грязью и богатым внутренним миром лягушек. Машина с лихим лязгом скрылась за поворотом.
– Добрый путь, – всхлипнул, казалось бы, такой суровый Смитти Шелк.
– Дерьмо.
Мону вел машину с видом человека, достигшего просветления. С легкой улыбкой он плавно вращал баранку и ласкал своим взором предполагаемую траекторию движения между колдобин. Йозефик расслабился и поудобнее устроил свой неподобающе шикарный чемодан на коленях. Наконец он мог не принимать никакого активного участия в происходящих событиях. На его лице расползлась беззастенчивая счастливая улыбка коровы, пасущейся на конопляном поле.
Рабочие кварталы лениво кишели ошалевшими от жары и духоты людьми. Тут и там, привалившись к чему попало, стояли и предавались обеденной лени работяги с окрестных фабрик. Они курили, грубо смеялись и никак не могли отогнать звенящие шайки мух, кружащие над их блестящими от пота загривками. Идиллию трудового класса дополняла галдящая и тыкающая во все стороны пальцами стая детей с испуганной женщиной во главе – должно быть, надсмотрщицей. Дети были одеты в одинаковую форму, и их было трудно отличить друг от друга. К сожалению, школы еще не способны довести несчастных детей до полного соответствия единым нормам, дабы они могли стать полноценными членами идеального общества. Как полупрозрачные муравьи.
Йозефик, поначалу щурившийся на солнце, перевел взгляд на многочисленные рекламные щиты, стоявшие по сторонам улицы. Обычно он бывал в этих местах либо рано утром, либо поздно вечером, а потому понятия не имел, что же на них изображено. Со свойственной рекламным плакатам настойчивостью на прохожих сыпались неисчислимые блага современного мира. Тот факт, что практически ничего из рекламируемого было не по карману обитателям этих кварталов, похоже, делало эти блага еще более неисчислимыми. Какими же значимым чувствовали себя люди, способные позволить себе все эти извержения рога изобилия! Их самолюбие буквально клокотало от осознания того, что ради них даже в таких трущобах заботливые предприниматели понатыкали эти крикливые конструкции.
Самым выдающимся в плане несоответствия содержания и местоположения был элегантный плакат часовой фирмы «Шибель и Рох»[2]. Любой разумный человек должен осознавать, что размещение рекламы платиновых часов с сапфировым циферблатом и алмазными инкрустациями в кварталах, населенных людьми, которые определяют время только по заводским гудкам или степени своего опьянения, как минимум нелогично. Но мир полон абсурда, и этот кусочек другого, недостижимого бытия преспокойно висел на своем месте, провоцируя местных жителей на лютую классовую ненависть и другие первобытные инстинкты.
Волею случая Мону пришлось притормозить прямо напротив этого плаката, чтобы пропустить густо чадящий грузовик с мирно дремлющим типчиком за рулем и полным кузовом старых покрышек. Йозефик обрадовался возможности наслаждаться видом расчетливой бессмысленности шедевра фирмы «Шибель и Рох». Смутное ощущение подсказывало ему, что вскоре он станет счастливым обладателем множества подобных безделушек и других материальных ценностей. Отчасти это предчувствие было вызвано прискорбным известием о смерти дражайшего дядюшки. Давно известно, что если помер где-то дядюшка, даже такой, которого ты в лицо не знаешь, и тебя считают необходимым известить об утрате, – это, радость-то какая, к деньгам. Из страны меркантильных грез Йозефика вернул полный возмущения голос Мону.
– Подумать только! Какое сказочное уродство! Как они только посмели? Как они только могли? Как они только могли посметь?!
– Вовсе и не уродство. – Йозефик был задет поруганием своей новой, стимулирующей обильное слюноотделение мечты.
– Ну а что же это, по-вашему? – вскинулся водитель и вызывающе клюнул в сторону плаката.
– Это, уважаемый, платиновые часы с сапфировым циферблатом и алмазными инкрустациями от фирмы «Шибель и Рох». Весьма и весьма полезный аксессуар для респектабельного господина.
– Молодой человек, кто же вас научил так жизнерадостно воспринимать все вокруг? – ехидно спросил Мону. – По-вашему, это что, действительно дорогущая побрякушка? Нет! Это пошлый, да еще и обтрепанный клочок бумаги с изображением этой безделицы. А вот теперь скажите мне, пожалуйста, на чем он установлен.
Йозефик осмотрел невзрачное кирпичное здание, наделенное полным отсутствием какого-либо подобия окон, двускатной крышей и тяжелыми деревянными воротами неухоженного вида. Внутри, наверное, темно, прохладно и пыльно. Самое то, чтобы хранить картошку.
– На склад какой-то заброшенный похоже.
– О боги! Вы только послушайте эту молодежь! Никакого уважения к истории, – несколько картинно взмолился Мону и продолжил назидательным тоном: – Это, между прочим, памятник архитектуры, его возраст свыше… м-м-м… четырех сотен лет? Да, четырех сотен. Так-то, молодой человек. Перед вами все, что осталось от крепостных укреплений времен Герцогской войны. Да-да. Сохранились в первозданном виде.
Крепость была заложена еще при Мирцентене II Лупри для обороны нашего любимого города, этого рассадника чумы и клопов, от нападения с этого берега реки. Решение было спорным, по мнению людей, в фортификации разбирающихся, но для старины Мирца были важнее веяния моды. В те годы было совсем не модно портить панораму города всяческими укреплениями. Крепость построили на отшибе. Офицеры, будучи господами благородными, жили в своих особняках по ту сторону реки и предавались просвещенному пьянству, ну а солдаты, верные присяге и герцогу, бесконтрольно наливались по эту, стоя, сидя и лежа на боевом посту. Ну и естественным образом произошло то, что и должно было произойти. Какой-то бравый балбес перепутал пороховой погреб с винным и полез в него с неуемным чувством жажды и самым искрящим факелом по эту сторону смерти. Шарахнуло так, что все остальные постройки и даже стены, вы представляете себе, молодой человек, даже крепостные стены разлетелись по кирпичику. А вот погреб ни капельки не пострадал. Как это получилось, непонятно. Есть мнение, что под погребом находится вход в разветвленную систему пещер, куда и ушла вся сила взрыва. Но увольте, как так может быть? Почему же тогда остальные постройки разметало, что карточные домики, если весь взрыв в землю ушел? Я, конечно, не подрывник, но о внутреннем сгорании кое-что знаю, – Мону любовно похлопал руль. – Так вот, не может такого быть.
– Ну а что тогда произошло? – Йозефик взаправду заинтересовался рассказом, он не предполагал, что таксисты могут быть такими эрудированными. В его личном списке начитанных людей представители всех связанных с транспортом профессий почему-то занимали нижние строчки. За исключением капитанов дальнего плавания. Йозефик вполне обоснованно полагал, что, раз у них есть столько времени, чтобы пить и предаваться хандре, значит, и для хорошей книги время найдется.
– Что произошло, я вам только что рассказал. Слушать надо внимательнее. Вопрос остается только в том, как это так вышло. Не посчитайте меня человеком суеверным, но, по-моему, без темных делишек здесь не обошлось. Я как-то раз подвозил одного профессора из Университета Лупри. Профессор Оглах, кажется…
– Ах, Оглах! Ну, он уже сам история, – довольный, что может поддержать разговор, вставил Йозефик. – В прошлом году умер от приступа астмы. Задохнулся над одним из изданий «Родословных Лупри».
– Ну и ну, – покачал головой шофер. – Но так или иначе, он тогда был очень возбужден и явно хотел поделиться открытием. Сказал, что в семейном архиве одной из почтенных фамилий города наткнулся на переписку и некоторые документы, недвусмысленно намекающие на проведение человеческих жертвоприношений в Новой крепости, как тогда это место называли. Не только с личного одобрения Мирцентена II Лупри, но и при его личном участии. Естественно, не в роли жертвы. Профессор утверждал, что это может быть ниточкой, за которую можно вытащить целые штабеля скелетов из шкафов господ Лупри и многих близких им семейств, что, может быть, перевернуло бы все представления об истории нашего города и, вполне возможно, повлекло бы за собой пересмотр мировой истории того периода. Невероятный был рассказ, жаль, я ничего не запомнил. Вы не знаете, он случаем не издал результатов своих изысканий?
– Даже не знаю. Видите ли, история не мой предмет, – неловко поерзав, сказал Йозефик. – Я и профессора Оглаха не знал бы, если бы не традиция выставлять портреты сдо… умерших преподавателей для тех, кто якобы хочет с ними проститься. Мы это место называем мертвецким углом, – при этих словах на волю вырвался нервный смешок.
– Знаете, молодой человек…
– Можно просто Йозефик.
– Знаете, Йозефик, зря вы так про историю, – сказал Мону, и машина, направляемая его многострадальной рукой с летней мозолью, плавно двинулась, как кусок сливочного масла по раскаленной сковородке. – История не может быть предметом изучения. Она может быть хобби, объектом любопытства, страстью, наконец, но никак не предметом изучения. Вот вы могли бы назвать поэзию предметом изучения?
– Пожалуй, что нет. Поэзии нельзя научиться, нужен талант. Я, конечно, могу писать стихи, только лишь правильно соблюдая размер, но получится, скорее всего, мусор, негодный даже для мюзикла.
– Ну, вот видите. Поэзию вы предметом не считаете. А ведь история много изящнее поэзии. Изменив одно слово в стихотворении, мы лишь испортим его, и только его. Но одно слово, измененное в истории, способно изменить весь мир. Одно слово – и каждый человек в мире будет другим. По-моему, прекрасно.
– Но это же только потому, что мы ничего толком об истории не знаем.
– Ухватили суть. В прошлом прячется бесконечное множество тропинок, по которым можно пройти. И ни одна из них не заканчивается. А так как всей правды никто и никогда не узнает, то каждая тропинка в полной мере может считаться единственно верной.
– Если прошлое сулит нам бесконечность, то зачем тогда мы двигаемся вперед? – Йозефик чувствовал, что еще чуть-чуть, и он запутается в умопостроениях этого таксиста, который будто одних только профессоров и возил всю свою пропитанную газолином жизнь.
– Хороший вопрос, но сложный. Вы не против, если я подумаю?
– Ничуть, – с приторной улыбочкой и слишком быстро для того, чтобы это казалось вежливым, сказал Йозефик, смутился и уставился в окно.
Такси тем временем выехало на мост. Замелькали стремительным хороводом трехлапые волки и бесстыдные тетки с рыбьими хвостами. По сияющему мутному компоту реки неторопливо полз белый пароход. На его палубах толпились легко и пестро одетые люди, уныло созерцавшие набережные, забитые точно такими же мечтающими бездельниками. Навстречу пароходу закопченный буксир тащил баржу с мусором – тоже достаточно пестрым и, несомненно, таким же полезным грузом. С моста он казался толстым карликом, укравшим мешок с дамским исподним. Чайки с одинаковым энтузиазмом выказывали свое презрение ко всем сухопутным тварям. Презрение белело и на перилах моста.
– Я подумал над вашим вопросом, и знаете, что вам скажу… – внезапно речь Мону перешла на лающий крик, сопровождающийся брызгами слюны, может даже ядовитой: – Мразь! Ты что, ополоумел? Да тебя еще до родов похоронить следовало. Ишак вислоухий!
– Что? Да как вы смеете? – Йозефик побледнел от гнева и недоуменного страха, всегда сопровождающего для него подобные непонятные вспышки чужой агрессии. Ну и иногда своей собственной.
– О боги! Я же не вам. Простите, по эту сторону моста движение просто сумасшедшее. Слишком много подаренных авто, ну вы меня понимаете. – Говоря это, Мону с ненавистью смотрел на новенький спортивный автомобиль ярко-рубинового цвета, с сияющей хромом радиаторной решеткой, фарами-капельками на изящных крыльях и сложенным верхом из нежно-бежевой кожи.
Сколь прекрасно было транспортное средство, столь же омерзительным был водитель. Хотя кому-то, может, и нравятся сутулые прыщавые молокососы с детским пушком под носом, но уже вполне взрослым брюшком, никак не вяжущимся с их тощими ручками и ножками. Усугублялось негативное впечатление тем, что этот милый молодой человек, перегородив всем дорогу, остервенело давил на клаксон и орал, выкатив блеклые, слегка раскосые глаза.
– Тупица! Тупица! Уберись, тупица! – Это получалось у него столь естественно и непринужденно, что сразу становилось понятно: в такой манере он общается со всеми окружающими людьми, и в первую очередь со своими не в меру любящими родителями.
– А знаете, – тихо сказал Мону начинающему смеяться Йозефику, – я ему, пожалуй, мог бы позавидовать. Шикарное авто, роскошные апартаменты, куча денег, за которые не нужно пахать как проклятый. Но боги, боги… Какой же он все-таки уродец, – и шофер звонко, по-детски рассмеялся.
Ловко выкрутив руль, он объехал сияющее рояльным лаком препятствие, еще раз смерив долгим взглядом притягательные формы дорогой игрушки. Йозефик посмотрел на свое отражение в хромированном бампере и, несмотря на то что оно являло собой гротескно искаженное подобие оригинала, явно был доволен увиденным. Он поднес палец к подбородку, изображая какого-то философа древности, которые, собственно, все на одно лицо.
– Я склонен согласиться. Редкостный уродец. – Сказано это было столь задумчиво и глубокомысленно, что оба опять расхохотались. Для окружающих такси, должно быть, казалось в этот момент психушкой на колесах.
Мону, чтобы избежать пробок и контактов с представителями высших сословий, свернул с улицы Попутных Ветров в неприметный переулок. Затем в другой, а потом и в третий. Это были невероятно тихие улочки, застроенные аккуратными домами из светлого кирпича, перемежаемыми тенистыми скверами – единственными источниками шума в этом районе. Шумели, естественно, дети, они сосредоточенно рыли в песочницах окопы, брали на абордаж скамейки или кружились на каруселях с зелеными от тошноты счастливыми лицами. Такси ехало, тихо шурша шинами по идеально вылизанному асфальту.
– Так вот, вернемся все же к вопросу об истории, – тихо сказал таксист, будто не хотел нарушить покой этих сладостно-бюргерских улочек. – И вот что я думаю: главное – не зачем мы двигаемся вперед, а как. И знаете, как надо двигаться вперед, Йозефик?
– Ну не томите.
– Так, чтобы потомки никогда не узнали, как это на самом деле было. Подарить им бесконечное прошлое. Не будьте в конце-то концов эгоистом. Пусть у них, потомков, тоже будет над чем поломать голову. Чем меньше они будут о нас знать, тем лучше будут помнить. Абсурд, конечно, но я в этом уверен.
– Я не хочу показаться невежливым. – Йозефик от накатившего смущения залился краской. – Не хочу ни в коем случае показаться хамом… Но…
– Давайте-давайте, теперь вы, сударь, не томите, – ободряюще ухмыльнулся шофер.
– Вы же противоречите своим теориям самой своей жизнью. Вы ведь обычный таксист. Я снова извиняюсь, – как человек совестливый и человеколюбивый он очень не хотел обидеть Мону. Ведь это бы не только оставило неприятный осадок в бульоне его души, но и, возможно, привело бы к тому, что до вокзала пришлось бы топать пешком.
– Да, я обычный таксист. Времена, когда я был гонщиком, прошли. Я уже больше не летчик. Архитектурой после нового здания Оперы в Пор-зи-Уне не занимаюсь. Археологию тоже оставил. Знаете, через всю жизнь я пронес неизменной только любовь к бутербродам с колбасой. – Мону расцвел, увидев, какой ошеломляющий эффект оказала на Йозефика его краткая биография, но его ликование было омрачено опасением, что челюсть молодого человека так и заклинится в отвисшем состоянии. В современном обществе не принято ходить с открытым ртом, ведь кто-то может кинуть туда окурок или фантик, а то и вовсе плюнуть.
– Я смотрю, вы очень удивлены, Йозефик.
– Кхххм! Не то слово!
– Хотите, я вас и вовсе прикончу?
– Вы, надеюсь, фигурально выражаясь, прикончите, – подозрительно спросил Йозефик, уже на всякий случай нащупывая ручку на дверце автомобиля. – А то, знаете, у меня важные дела.
– Ну конечно же, фигурально. – Мону рассмеялся. – За кого вы меня вообще принимаете?
– Теперь, если честно, даже не знаю, что и думать. – Йозефик пожал плечами и вопросительно уставился в зеркало заднего вида: только в нем он мог видеть глаза шофера.
Мону церемонно снял свой потертый картуз, прижал его к сердцу и с легким кивком, преисполненным аристократического достоинства, никак не вяжущегося с поношенным обликом таксиста, произнес слегка в нос:
– Разрешите представиться: барон Монтуби Палвио Толжес вир Байнхайн. К вашим услугам, сударь.
Сказать, что Йозефик был ошеломлен, значит не сказать ничего. Его сердце бешено заколотилось, по телу пробежала легкая дрожь, от которой в чемодане вновь пробудились нафталиновые шарики. Барон Монтуби Палвио Толжес вир Байнхайн! Зеленый барон! Величайший воздушный ас Предпоследней войны! Непобедимый герой, про которого было написано столько книг и даже снята лента синематографа. Все мальчишки, и Йозефик в том числе в детстве, мечтали быть как Зеленый барон. А теперь он сидит рядом с Йозефиком и как ни в чем ни бывало улыбается. Неужели он не понимает своего величия?
Молодому человеку стало отчаянно стыдно от нахлынувшей нерешительности. Ему совсем не хотелось позориться в глазах героя своего детства. Он стиснул ручку чемодана так, что пальцы побелели и стали неотличимы от слоновой кости. Выглядело это страшновато. Как будто рука покойника намертво вцепилась в свое имущество, намереваясь прихватить оное с собой на тот свет. Йозефик сухо кашлянул и, наконец, нашел в себе достаточно храбрости для продолжения беседы.
– Зеленый барон? Вы тот самый Зеленый барон, о котором… – Йозефик не мог найти слов, а потому только развел руками и состроил неописуемую гримасу.
– Он самый. Но не вижу повода для восторга. Это было очень давно. Теперь я всего лишь таксист.
– Но… – теперь Йозефик еще и щеки надул. – Вы…
– Я таксист. Везу вас на вокзал, сударь. – Похоже, Мону не понравилось, что его собеседник из нормального человека превратился в восторженного идиота, который еще, чего доброго, начнет автограф просить. Тогда поездка с ветерком в хорошей компании превратится в обычный извоз.
– Йозефик, вы представить себе не можете, как мне надоели разговоры про мои якобы подвиги.
– Но у вас…
– Да! У меня много славных дел за плечами. Адова куча подвигов. Но это было давно.
Йозефик понял, что действительно ведет себя как маленький ребенок. Надо было как-то спасать ситуацию, и тут на него нашло озарение.
– Я хотел сказать, что у вас на всех фотографиях была шикарная шевелюра, а сейчас… – Слова опять стали сбегать из сознания, пришлось пожать плечами. Выдающаяся лысина шофера производила сильное впечатление.
Мону облегченно улыбнулся и со скрипом провел пальцем по своему плафону, отбрасывающему блики по всему салону.
– Так вы про это. А я-то, старый самовлюбленный дурак, уже подумал, что вы очередной любитель примазаться к истории. – Мону немного смутился. – Похоже, для меня все же важна людская память. Все-таки я тщеславен, ну что ж, это не моя вина, подобная глупость у аристократов в крови.
– Я вас прощаю, – сказал Йозефик и просиял от собственной наглости. Он был очень горд проявленными дипломатическими способностями.
– Приятно это слышать. – Мону подмигнул в зеркало. – А то я уже было занервничал. Шевелюры-то я лишился из-за одного фанатичного поклонничка.
– Вы, наверное, вытаскивали его из огня или что-то в этом роде?
– Все намного прозаичнее. Этот паршивец меня скальпировал. Представляете? Забрал мой скальп на память.
– Вот это да! – Молодой человек был ошарашен. – Какому нормальному человеку придет в голову сделать такое со своим кумиром?
– Ха-ха! И похуже вещи с кумирами делают. – Шофер хитро блеснул глазками, так как нашел возможность переменить тему и тоже возгордился своим талантом дипломата. – Вот взять, к примеру, священных животных. В большинстве своем им отводится очень незавидная роль. Сначала их всю жизнь кормят тем, что им от природы есть не положено, наряжают во всякие дребезжащие побрякушки. Потом их убивают каким-нибудь изощренным методом, а после еще и над трупом глумятся.
Йозефик вспомнил священных шаунских крокодилов, которых по традиции сажали на финиковую диету и раскрашивали в ядовито-розовый цвет, и ему стало грустно. Он любил животных.
Неожиданно из чемодана, к слову сказать, из кожи более везучих не священных шаунских крокодилов, через замочную скважину с трудом выкарабкалась жирная моль, почавкивая нафталином, и злобно уставилась на Йозефика. Вир Тонхлейн плавным движением пальца размазал ее по латунному замочку, любуясь, как пыльца с крылышек покрывает его нежным перламутровым налетом. Он любил животных. Все люди так любят животных.
– Священные животные скорее идолы, нежели кумиры, – сказал Йозефик, незаметно вытирая палец об обивку сиденья.
– Молодой человек, от того, что вы столь ловко жонглируете синонимами, суть дела не меняется.
– Терминология, на мой взгляд, важна… – Беседа набирала обороты, полностью теряя смысл.
За следующим поворотом поджидал сюрприз. Сюрпризом был господин полицейский, выскочивший из кустов, в которых прятался, подстерегая очередную жертву, подобно своим далеким предкам – грабителям с большой дороги. Он залихватски воспользовался своим обслюнявленным свистком и начал активно работать жезлом постового. Воистину ничего не изменилось за долгие века: тот же свист, та же дубинка и та же обреченная покорность жертвы.
Но произошло то, чего грабитель, пардон, господин полицейский никак не ожидал, и Йозефик, в общем-то, тоже. Вместо того чтобы остановиться, побеседовать со стражем порядка, глядя на него преданными щенячьими глазами, и снабдить его необходимыми финансовыми средствами на содержание семьи, Мону грязно выругался и выжал педаль газа до упора.
– Не на того нарвался! Меня еще никто живым не брал! – проорал Мону и, заметив, что Йозефик на заднем сиденье побледнел до состояния двухнедельного утопленника, добавил уже спокойно: – Не волнуйтесь, Йозефик, мертвым тоже.
Теперь Мону вел авто совсем по-другому. Он вцепился в руль, широко расставив локти, почти стоял на педалях и дергал рычаг коробки передач так, будто с детства его ненавидел. Они неслись по узким переулкам, снося на своем пути мусорные баки и обдавая зазевавшихся прохожих брызгами. Йозефик пытался поймать взгляд Мону в трясущемся зеркале, но тот смотрел только вперед и рычал проклятья в адрес городских служб, не справляющихся с вывозом мусора.
Посмотрев назад, молодой человек увидел то, чего отчаянно не хотел видеть. За ними гнался тот самый полицейский на неуклюжем мотоцикле. Раскорячившись, как цирковой медведь на трехколесном велосипеде, страж закона пытался сдуть повисший на его носу лист, ранее бывший частью маскировочных кустов.
– Он едет за нами! Он едет за нами, ты слышишь?! – Йозефик схватил Мону за плечо. – Остановись! Что на тебя нашло?
– Инстинкт! Инстинкт, молодой мой сударь. – Мону резким движением сбросил руку Йозефика и заложил крутой вираж, от чего тот размазался по дверце. – Барон Монтуби Палвио Толжес вир Байнхайн на свист не отвечает! Да как он смел? Щенок! Ишак вислоухий!
Автомобиль еще раз резко свернул. Йозефика кинуло к другой двери. Он стукнулся головой о стекло и вопреки своему воспитанию начал неистово ругаться последними словами. Он поносил всех и вся, а из чемодана ему злобно вторила моль, проникшаяся к нему невероятным уважением. За поворотом оказалась улочка с аккуратными маленькими домиками. Похоже, за краткое время погони они достигли окраин Лупри.
Мону влетел на газон. Он каждый раз довольно хихикал, снося почтовый ящик, клумбу или низенький белый заборчик. Вполне понятно, что он не питал никакого уважения к этим самым ценным семейным ценностям. Йозефик ошалело вертел головой, пытаясь понять, не сбил ли кого ополоумевший таксист. Краем глаза он заметил, что полку преследователей прибыло. Теперь за ними с грозным ревом и писклявым повизгиванием сирены гнался полицейский грузовик с решетками на окнах. Чтобы оградить то ли граждан от полиции, то ли полицию от граждан – ох уж эта диалектика! Его водитель что-то орал полицейскому на мотоцикле. Видимо, требовал убраться с дороги.
– Боги! У них грузовик!
– Еще бы у них не было грузовика! Я же плачу налоги, – гордо сообщил Мону, свернул во двор одного из домиков и по пути снес детский велосипед. Весь двор оказался перетянут бельевыми веревками, увешанными тем самым добром, что дало им название. Прорвавшись сквозь последнюю простыню, такси вылетело на поле, заросшее высокой травой, в которой самозабвенно звенели кузнечики. Трава закрыла весь обзор, но Мону продолжал крутить баранку, руководствуясь малоочевидными соображениями.
Мотоциклист, вылетев из-за угла дома, не успел среагировать. Его намотало на бельевые веревки, в которых он повис, как муха в паутине, а его железный конь, более не чувствуя руки седока, вскинулся на дыбы и ускакал в неизвестном направлении.
К счастью, до Лупри не докатилась мода строить фанерные домики. Только старый добрый кирпич. Поэтому грузовик, не вписавшись в поворот и впилившись в стену дома, благополучно издох. Погони больше не было, но преследуемые об этом не знали.
Не отрывая глаз от якобы дороги, Мону вытащил из бардачка компас. Его опыт летчика советовал ему при нулевой видимости идти по приборам. Теперь он уверенно уводил свой верный автомобиль с перепуганным до смерти пассажиром к одному ему известной цели. Через час езды Мону наконец нарушил молчание.
– Жаль, альтиметра нет.
Сию же секунду такси выскочило на открытое пространство. Вдалеке виднелась проселочная дорога, несколько рощиц и на невысоком холме здание угрюмого вида, обнесенное еще более угрюмого вида забором. Мону лег на курс «прямо на забор». Он прислушался и теперь, когда не мешал шелест травы, услышал, что сирены стихли. На его лицо вернулось выражение человека, достигшего просветления, он снова плавно вращал баранку и ласкал своим взором предполагаемую траекторию движения. Несмотря на произошедшие с водителем перемены к лучшему, Йозефик смотрел на него волком. Бледным, перепуганным волком.
До забора оставалось не более ста шагов. Мону впервые отвлекся от дороги и обернулся к Йозефику. В его намерения входило извиниться за свою несколько нестандартную реакцию на свист и по возможности успокоить пассажира. По вселенскому закону подлости, в то же мгновение перед машиной нарисовался валун. Размеров достаточных для полноценного действия вселенского закона подлости. Далее вступили в игру законы физики, и автомобиль покатился кубарем, разбрызгивая во все стороны осколки стекол, полезные железяки и передние колеса. Грохот и скрежет безуспешно пытались заглушить смрадную брань Йозефика.
Когда акробатические этюды завершились, посреди луга самовозведенным надгробием застыла бесформенная груда железа. В наступившей тишине звенели насекомые. На все еще покачивающемся колесе уже удобно устроилась ворона и своим победным карканьем скликала товарок на праздник живота.
В считаные минуты на поверженном остове некогда почти могучего транспортного средства, ныне похожего на издохшего на спине жука, собралась целая стая. Некоторые особо ретивые птахи с глухим стуком пробовали клевать днище.
Из салона раздались тихие стоны. Это Йозефик вир Тонхлейн не спешил присоединиться к своим почившим родственникам. Все органы, словно сговорившись, посылали мозгу один и тот же сигнал: «Очень больно». В обычной ситуации такие сообщения даже от самого завалящего мизинца серьезно подпортили бы настроение, но автокатастрофа была для Йозефика совсем не обычной ситуацией.
В кружащейся голове вяло раскачивалась мысль, что весь этот кошмарный дискомфорт говорит лишь о том, что жизнь еще не покинула тело. В противовес ей возникла подлая религиозная мыслишка о свершившемся низвержении в преисподнюю по всей совокупности поступков за период жития.
Утомившись от сомнений, Йозефик открыл глаза и вместо ожидаемого красного неба в серных тучах или на худой конец мертвенно светящихся сталактитов (суеверия взяли верх) увидел потертое заднее сиденье. Про себя он с гордостью отметил, что сиденье было абсолютно сухое. После пальпации подтвердилась и сухость штанов. Собственное мужество ободряет. И вот только что мнивший себя покойником молодой человек, кряхтя от натуги и шипя от боли, принялся пинками открывать дверцу автомобиля.
Дверца не поддалась. Вместо этого у машины отвалился весь борт. От грохота слетевшееся на пиршество воронье взвилось с недовольным граем, как старухи от лавочки с табличкой «окрашено». Йозефик воодушевился порчей чужого имущества и ловко извлек свое потрепанное тело из обломков. Оказавшись под ясным летним небом, он с удовольствием потянулся и даже зевнул так, будто пробудился от вечного сна. Точнее сказать, он зевнул так, будто избежал впадения в вечный сон, то есть с лениво-пренебрежительным видом победителя. Жизнь была прекрасна одним фактом своего неокончания.
Молодой человек обернулся и недовольно осмотрел парящие пробитым радиатором обломки. Вот вся его прошлая жизнь: уродливая, жалкая и пустая.
Йозефик наклонился и вытащил из грустной метафоры своей прошлой жизни билет в счастливое будущее – чемодан. Он оглядел окрестности и двинулся к зданию на холме, полагая, что там сможет узнать свое точное местонахождение и способ добраться обратно в город.
Он уже несколько минут шел вдоль забора и подумывал, что, может, стоило начать обход в другом направлении, когда услышал за спиной странное жужжание. Он остановился и прислушался. Звук странно переливался, то нарастая, то внезапно обрываясь. Йозефик обернулся и увидел Мону.
Тот, полностью голый, не считая лихо повязанного зеленого шелкового шарфа, бежал, широко расставив руки, и старательно издавал то самое жужжание. Похоже, он решил вернуться к профессии пилота. Поравнявшись с нахмурившимся Йозефиком, великий ас заложил крутой вираж и, надсадно жужжа, устремился прямо в забор. Молодой человек уже хищно ухмыльнулся, предвкушая героическое самоубийство бывшего кумира, к которому теперь питал исключительно негативные чувства. Однако Мону его удивил. Невзирая на грушеподобность и дряблость фигуры, рахитичность ног и бледность задницы, он с легкостью взбежал по отвесной стене, на мгновение замер на вершине и с протяжным воем спикировал на другую сторону. Жужжание постепенно затихло вдалеке. Обалдевший Йозефик продолжил обход забора.
Забор не мог изобразить ничего интересного из своей выветрившейся кладки, поэтому молодой человек осматривал окрестные луга. Единственное разнообразие в их облик вносили торчавшие местами бугорки. Некоторое время Йозефик гадал об их возможном происхождении, но так ничего и не придумал. Решил проверить лично.
Оказалось, что он неправильно определил расстояние до бугорков, пройти пришлось значительно больше, чем он рассчитывал. По мере приближения очертания становились все четче и волосы на голове становились дыбом все в более массовом порядке. То, что издали казалось бурой кочкой, вблизи оказалось покрытым ковром из плюща, изъеденным ржавчиной остовом автомобиля. На заднем сиденье сидели три скелета. Два больших и между ними совсем маленький.
– О боги! Этот безумец погубил даже ни в чем не повинную обезьянку! – крикнул Йозефик в праведном гневе, ведь его тоже чуть не приняли в клуб скелетов на заднем сиденье, судя по количеству бугорков в окрестностях, довольно многочисленному. Это было чистого вида плевком в лицо последнего вир Тонхлейна. Такого он простить не мог.
Пока Йозефик шел обратно к забору, в душе его бурлили очень нехорошие чувства. Раньше он не только не дал бы им разгореться с такой силой, но даже появиться на горизонте не позволил, теперь же все было по-другому. Недавний инцидент серьезно перетряхнул его представления о жизни.
Поверх клокочущего огненного моря ненависти к Мону, к его проклятущей лысой башке, к его тухлой мозоли на пальце, к его клопиному брюху и бледной заднице парило прохладное чистое небо сознания. Оно, будто мурлыкая себе под нос, спокойно и методично перебирало все самые жестокие виды пыток и их наиболее удачные комбинации для как можно более мучительной и продолжительной казни барона Монтуби Палвио Толжеса вир Байнхайна. На помощь приходили врезавшиеся в память картинки из учебника биологии, но больше, конечно, помог учебник истории. Его красочная сухая жестокость подходила сейчас более всего.
Обнаружение в заборе тяжелых железных ворот прервало размышления Йозефика о прекрасном. Ворота были изъедены ржавчиной, почти сросшиеся петли недвусмысленно характеризовали нерегулярность их использования. На грязно-рыжей поверхности выделялась подернутая патиной и птичьим пометом табличка. Пришлось протереть ее носовым платком, что привело его в антисанитарное состояние. Надпись на табличке привела Йозефика в замешательство:
Луприанский психиатрический хоспис строгого режима № 29
Йозефик дважды прочитал надпись, водя пальцем вслед за изящными буквами.
– Вполне ожидаемо, что уж тут.
Он постучал в ворота, но те были столь стары и тяжелы, что не соизволили отозваться сколько-либо громким звуком. Виртуозное применение подвернувшегося под руку булыжника все же выдавило из несговорчивых створок гулкий звон и облако сизой пыли. Йозефик не рассчитывал на скорый эффект, поэтому занес руку с булыжником для второго удара, но створки неожиданно легко распахнулись, и перед ним предстал дряхлый старик в докторском халате поверх старомодного костюма. Его лицо было обезображено аккуратной бородкой фасона «лопата» и очками в золотой оправе со столь толстыми линзами, что они напоминали стеклянные шарики.
– Добрый день, добрый день. Это Луприанский двадцать девятый? – выбрасывая булыжник за спину, осведомился Йозефик и постарался изобразить на лице выражение деловой озабоченности.
– Теперь да, солнышко, теперь добрый. Всегда да, всегда двадцать девятый. Ох, где же мои манеры? Разрешите представиться: профессор Эдест Виглю.
– Йозефик вир Тонхлейн, печатное издание «Эхо Эпической Эпохи». Я здесь, чтобы взять интервью у господина барона Монтуби Палвио Толжеса вир Байнхайна. Наши читатели хотят знать все из первых, как говорится, рук об этом великом, замечательном человеке. Зеркало своей эпохи! Гигант своего времени! Хотят знать, почему и как, а главное – зачем и кто! – Йозефик говорил скороговоркой, не давая возможности разобрать ни слова: он знал, что проще всего врать нечленораздельно.
Виглю, судя по его древности, был воспитан в старых традициях, то есть с должным уважением к правилам этикета и презрением ко всему остальному. Он ничего не расслышал, а понял и того меньше, но все же вежливо кивнул и обнажил в улыбке поразительно желтые зубы, будто изъеденные термитами и заросшие серой плесенью. Йозефика передернуло от отвращения, но он продолжил, подавив рвотный спазм:
– Мне просто необходимо его увидеть. Личный разговор для интервью необходим, как воздух для полета. Ах, полет! Величайший ас барон Монтуби Палвио Толжес вир Байнхайн – вот кто он! Художник неба, оставивший свой росчерк в мириадах мгновений. Наши читатели…
– Не желаете войти? Не изволите чаечку? Думаю, лапушка, у меня в кабинете вам будет много проще получить ответы на свои вопросы. Да-да! Чайку с печеньицем.
Виглю неуловимым движением оказался подле Йозефика и схватил его под руку. Кто бы мог подумать, что в этих сухоньких старческих ручонках, корявых, как корни акации, таится такая силища. Очень даже проворно Виглю провел растерявшегося молодого человека по гравиевой дорожке до входной двери. Йозефик подумал было воспротивиться, но что-то сковало его волю. Вот уже захлопнулась за спиной дверь, промелькнул больничный холл, несколько пролетов лестницы, коридор с множеством поворотов, и он нашел себя сидящим в кожаном кресле посреди кабинета. Перед ним, заложив руки за спину, стоял профессор и омерзительно улыбался.
– Вы чаек как предпочитаете? Внутренне или наружно? Ха-ха, профессиональный юмор, профессиональный. Ну, так что же? Хо-хо. С молоком, сахаром, лимоном, коньяком, кофе? Все, что пожелаете, решительно все.
Что-то было в этом человеке неправильное, нечто неуловимое, но это ускользало от внимания Йозефика. Вдруг он понял, что не может сфокусировать взгляд ни на одном предмете обстановки, все вокруг размазывалось в неоднородную муть сепийных оттенков с вкраплениями багряных и черных клякс. Четкими оставались только странные очки Виглю и подрагивающие за ними зрачки. При взгляде на них мысли путались, нападала апатия, поэтому он как мог внимательно уставился на свой чемодан, который держал на коленях. Ситуация ему не нравилась и явно выходила из-под контроля. Требовались решительные действия, план которых яркой лампочкой осветил виртонхлейновскую черепную коробку изнутри.
– С бергамотом и мятой… Наши читатели…
– Сию минуту! Секундочку, и чаек будет готов. С мяточкой и бергамотиком.
Продолжая сюсюкать себе под нос, Виглю отвернулся от Йозефика и загрохотал всевозможными банками и склянками, забренчал ложками и забулькал кипятком. В тот же момент с глаз молодого человека спала пелена. Он осмотрелся и увидел обстановку, типичную для кабинетов в старых государственных учреждениях. Все очень тяжеловесно и чинно. Только вот деревянные панели, покрывающие стены, были заражены несколькими сортами плесени и исцарапаны сумасшедшего вида письменами, поверх которых несколько раз повторен чем-то бурым странный символ, состоящий из нескольких ломаных линий, неполных окружностей и крестов. Углы кабинета были густо затянуты паутиной, а весь пол усыпан исписанными листами бумаги и порванными на мелкие клочки картинками из журналов. К сожалению, у него не было времени вчитываться и вглядываться, так как в любой момент страшные очки грозили опять околдовать его.
Дрожащими руками, срывая ногти, он открыл чемодан и нашарил в нем нафталиновый шарик и намертво зажал его в кулаке. Чемодан с щелчком захлопнулся, и в ту же секунду обернулся Виглю. Весь мир спрятался за грязный тюль, кроме профессорских очков и чайного столика на колесиках с двумя чашками чая. Чувствуя, как сознание подергивается дымкой, Йозефик из последних сил просипел:
– А печеньице, профессор? Печеньице обещали…
– Сию же секундочку, все для вас, все для вас.
Виглю снова отвернулся, и Йозефик, как шаловливый ребенок, с неуместной в столь напряженной ситуации улыбочкой, кинул тому в чашку нафталиновый шарик. Чтобы самому не употребить сие лакомство он схватил другую кружку покрепче и откинулся в кресло. Только он окончил свои махинации, как мир вновь утонул и всплыли очки, столик, чашки и теперь еще блюдце с печеньем. Виглю уселся на корточки и положил руки на пол ладонями кверху – довольно странная поза для чаепития.
– Ну-с, милочек, о чем же вы хотели поговорить? Что же хотели знать ваши уважаемые читатели о нашем славном заведении? Ох, тысяча извинений, так неудобно, право слово, вас же интересует только один из наших подопечных. Что ж, что ж… Можете быть уверены, с ним все в полном порядке, и это не вызывает никаких сомнений, а вот… – воркующий голос Виглю внезапно перешел в отрывистый щелкающий лай, причем он вскочил с пола и наклонился так близко к собеседнику, что тому стало дурно от его дыхания: – Твое состояние, мразь, нас очень волнует. Полный стационар! Курс успокоительных! Смирительная рубашка! Строгий ошейник! Слышишь, тварь? Теперь ты будешь вести себя хорошо!
– Что? Почему? Я вел себя хорошо-о-о-о… – чувствуя, что теряет сознание, простонал Йозефик. – Я всегда чищу зубы-ы-ы-ы-ы…
Упоминание невинной гигиенической процедуры почему-то привело Виглю в ярость. Он свирепо завращал глазами и заклацал своими гнилушками так, что их осколки разлетались в разные стороны.
– Как ты смеешь, ничтожество, упоминать подобное перед нами?!
– Вами, сами, сами-салями…
– Одиночная палата! Холодный душ на два месяца! Негодяй!
– Дяй? Ай-яй-яй…
Профессор трясся от злобы, он еще ниже склонился к Йозефику, к самому его уху, и с садистской усмешкой прошептал:
– Никакого компота на обед, – и с торжествующим видом опрокинул в себя чашку чая с нафталином. От чая с таким сахарозаменителем любой бы наизнанку вывернулся, но, похоже, у Виглю был луженый желудок. Йозефик отстраненно подумал, что план его провалился и он пропал, но вдруг мир приобрел четкость. Колдовство профессорских очков развеялось. Сам Виглю стоял, скрючившись в три погибели, с мученически открытым ртом, из которого раздавался нечеловеческий писк и клекот.
Йозефика передернуло от отвращения, когда он увидел таракана, улепетывающего из разверстой пасти Виглю. За ним последовал еще один, а потом хлынул целый поток гадких щелкающих тварей. Вскоре они полезли через нос и уши. Падая на устланный, бумагой пол, они корчились и издыхали. Некоторые особо живучие пытались отползти как можно дальше, но и они находили свой конец. Когда последний таракан покинул профессорское тело, оно, лишенное наполнителя, с сухим треском завалилось на спину. В неестественно широко открытом рту на иссохшем сером языке, как жемчужина в раковине, лежал влажно поблескивающий нафталиновый шарик. Очки сползли Виглю на лоб, обнажив пустые глазницы со следами тараканьих продуктов жизнедеятельности.
Некоторое время Йозефик смотрел на все это как громом пораженный. Но покинутое антропоморфное обиталище тараканов не то зрелище, которым хочется любоваться вечно, это заставило его покрутить головой в поисках композиции посимпатичнее.
При спокойном осмотре кабинет оставлял еще более угнетающее впечатление. Оказалось, что нацарапанные на стенах письмена перемежаются с поразительно достоверными анатомическими рисунками, географическими картами и даже фрагментами атласа звездного неба, начертанными более тонкими линиями. Некоторые звезды окружал ореол, нарисованный чем-то бурым. Может это, была запекшаяся кровь. Сами письмена, если долго на них смотреть, не фокусируя взгляд, начинали двигаться, и тогда создавалось ощущение, что прямо из глубин стен кто-то или что-то внимательно наблюдает за вами. Все образцы настенного народного творчества несли на себе отпечаток времени. Некоторые заросли черной плесенью, из некоторых особо глубоких рисунков торчали бледные грибочки на тонюсеньких ножках. Самой древней казалась надпись «Професор Виглючка – казел», оставленная с намерениями недобрыми, но не настолько зловещими, как все остальные.
Йозефик завороженно рассматривал стены. Его с детства тянуло к подобным загадочным вещам, по возможности желательно еще и зловещим. Рисунок за рисунком он изучал, пытаясь получше запомнить и, может быть, когда-то разгадать их тайну. Так он думал для очистки совести, а на самом деле просто глазел, как уличный зевака на пожар.
Высшие силы вложили в виртонхлейновскую голову вполне здравую мысль, точнее, позыв к действию. Йозефику вдруг очень захотелось узнать, что за очки такие были у старикашки, что даже он, последний вир Тонхлейн, чуточку стушевался. Он решительно подошел к свежеупокоенному и лишь немного менее решительно снят с того очки, стараясь не смотреть в пустые глазницы, так как вид тараканьего помета вызывал у него чувство брезгливости. Так Йозефик вир Тонхлейн стал грабителем мертвых.
Очки оказались довольно тяжелыми, и действительно линзы заменяли два прозрачных шарика. С точки зрения молодого человека, интерес могла представлять только оправа, так как благодаря своему золотому исполнению она могла принести неплохую монету в ближайшем ломбарде. Как и у любого человека, у которого в руках оказались чужие очки, его тянуло непременно их померить, чтобы убедиться в превосходстве своего зрительного органа. Сопротивляться искушению, тем более свидетелей не было, он не стал и немедля поддался этому самому искушению.
Когда очки утвердились на носу и глаза немного попривыкли, перед Йозефиком предстал совершенно другой мир. Стены, пол и потолок исчезли, остался лишь ковер из бумаги под ногами. Вокруг простирался космос. Бесконечная пустота! Бесконечная пустота. Бесконечная пустота? Так думают только согбенные веками бесплодных наблюдений астрономы. Космос кишит содержимым. Все его пространство наполнено хитрыми печатями, пугающими сигналами, тенями неведомых зверей и отпечатками лап крадущихся в Вечности демонов. Все это парит на фоне пылающих звезд, увитых Великими Змеями и золотыми цепями.
Восхищенный Йозефик смотрел на вращение множества призрачных кристальных фигур, похожее на костер галактического масштаба, вокруг которого в исступленной пляске кружились багровые тени. Поддавшись неясному порыву, он двинулся к этому костру, что-то манило его и обещало ему бесконечную радость, вечное счастье и много-много его любимых конфет. С каждым шагом становился все очевиднее тот факт, что багровые тени вовсе не танцуют, а корчатся в вечной агонии. Леденящий душу ужас охватил его, но остановиться не было сил. Искушение перед леденцами было неодолимо.
Когда стали различимы лица участников ужасного хоровода, все неожиданно исчезло. Йозефик лежал на полу, рядом валялся чайный столик, дохлые тараканы и заплесневелое печенье. Колено нещадно болело, несмотря на это, он лихо вскочил на ноги с твердым решением покинуть это место и никогда (никогда!) не иметь дела с подобными вещами. Грозно сопя, он похромал к выходу из кабинета.
– Прочь из этого дурдома! Все, надоело! Впереди наследство, разгульная жизнь и собственный пляж! На худой конец, еще год в проклятущем Луприанском Университете, и здравствуй, престижная работа! Совсем не повезет, так в шахтеры пойду. Трехразовое питание, получка каждые пять лет… – С такими громогласными размышлениями будущее в шкуре обывателя постепенно потеряло свою прелесть. – А! Да иди оно все в горные районы Преисподней!
Йозефик развернулся, отыскал очки и засунул их в чемодан, после чего выхромал из кабинета, так шарахнув дверью на прощанье, что у трупа профессора Виглю изо рта вывалился уже подсохший нафталиновый шарик.
Коридор встретил стенами, выкрашенными омерзительной зеленоватой, как брюхо у дохлой рыбины, краской, которая казалась еще более мерзкой от тусклого света, льющегося из зарешеченных окон. Кафельный пол из коричневых и светло-бежевых плиток был равномерно покрыт толстым слоем мохнатой пыли. Пыль, к слову сказать, покрывала и стены, даже свисала с потолка растрепанными щупальцами. Помимо явной необходимости провести влажную уборку, в коридоре царил больничный порядок.
Еще не растеряв из-за раздумий решительности, Йозефик с уверенным видом двинулся по коридору. Из-под ног взвилось облако пыли, ее лохмотья начали медленно кружиться в воздухе, словно купаясь в струях жиденького света.
Он прошел несколько поворотов и задумался, куда же он все-таки идет. Пришел к выводу, что безнадежно заблудился, но все еще робко побулькивающая в душе злость не позволила ему поддаться сомнениям. Лихо вписавшись еще в парочку поворотов, он увидел в дальнем конце коридора яркий свет явно искусственного происхождения. Из осторожности он замедлил шаг, потом пошел на цыпочках. Через несколько шагов разыгравшееся воображение вынудило его снять ботинки для пущей конспирации. Идти по пушистой пыли было даже приятно, по крайней мере потому, что чистоту носков не позволяла оценить скудость освещения.
Так как теперь Йозефик двигался практически в полной тишине, поскрипывание ушибленного в кабинете колена казалось оглушительным. На него накатывали тяжелые параноидальные волны, каждая из которых заставляла казаться невыносимо громким любой звук, производимый организмом. Это могло привести к тому, что он бы оглох от собственных мыслей, которые неслись бурным горным потоком, так же как и холодный пот по спине. Для шумомаскировки он уже перестал дышать. Перед глазами поплыли газолиновые разводы, в ушах отвратительно загудело, еще чуть-чуть – и в обморок, но тут из освещенного конца коридора донеслись сперва еле слышные шорохи, а затем грянула истерическая какофония из бульканья, щелканья, клекота и высокого писка. Это было громко! Так громко, что Йозефик перестал стесняться скрипа своих нервов и пошел дальше, сочно шлепая потными носками по кафелю.
Впереди вырисовывался вход в большое помещение. Йозефик занервничал. Спасший его от самоубийственной паранойи шум теперь казался подозрительным. Немного подрагивая, он вышел в холл и оказался на четвертом этаже вьющейся вдоль стен винтовой лестницы. Лишь дряхлые перильца отделяли его от низвержения в… Йозефику стало интересно, от низвержения во что его отделяли перила. Он сделал осторожный скользящий шажок в их сторону и, как оно обычно бывает, когда ходишь босиком, не глядя под ноги, наступил на осколок чего-то, что причинило его ступне боль. Неловко дернувшись, он потерял равновесие и рухнул в сторону, грозящую «низвержением в…». В последний момент он успел зажмуриться и выставить перед собой чемодан, а потому, упав, издал грохот, как платяной шкаф в аналогичной ситуации. Хотя платяные шкафы редко перемещаются босиком. Доносившиеся снизу раскаты шумовых эффектов заглушили даже это.
Некоторое время Йозефик лежал, крепко зажмурив глаза, и считал секунды. По его прикидкам, он уже пролетел около сорока девяти этажей. Тень сомнения закралась в его душу, и, «пролетая» пятидесятый этаж, он открыл один глаз. Ободрился и открыл оба. «Низвержение в…» не произошло, скорее, «бряканье об…» получилось.
По-змеиному он соскользнул с чемодана и подполз к перилам, не имея никакого желания передвигаться вертикально. Неизвестный архитектор из непонятных соображений сделал стойки перил отстоящими друг от друга на расстояние, достаточное, чтобы просунуть голову между ними. Йозефик был мудр и знал, что просунуть голову между перил – это не то же самое, что высунуть ее обратно. Отчасти мудрости добавляли шрамы за ушами. Он внимательно осмотрел перила, выбрал рейку подряхлее и сильно, но безрезультатно дернул. После восьмой попытки и прикушенного языка он сменил стратегию. Теперь он уперся ногами в соседние рейки и потянул что есть сил. Уже ненавистная деревяшка не поддалась, в отличие от опорных. С треском они вылетели из своих гнезд, и Йозефик быстро скользнул к перилам, чуть было не получив сотрясение мозга.
Так или иначе, теперь в перилах имелось безопасное для ушей окошко. Он осторожно высунул голову для обозрения окрестностей. На уровне третьего этажа висела огромная люстра, к которой было прикреплено превеликое множество осветительных приборов и просто лампочек. К ним со всех сторон тянулись провода питания. Вся конструкция сияющей гроздью свисала почти до пола. Точнее, до поверхности воды, так как внизу оказался бассейн, полный подозрительно желтой и мутной жидкости. Вокруг бассейна копошились и галдели десятки фигур в больничных и докторских халатах, некоторые были в смирительных рубашках. Независимо от одежды все выглядели крайне нечистоплотными. По рядам они передавали мешки и ссыпали их содержимое в бассейн, на что тот реагировал почти болотным бульканьем.
Суть, крывшаяся за этим действом, не доходила до Йозефика, пока последний мешок не был опорожнен в воду. Вот тогда все попрыгали в бассейн и начали усердно барахтаться. Йозефик наконец разглядел надпись «САХАР» на одном из мешков. Он подумал, что купание в желтом сиропе – занятие странное даже для сумасшедших, но тут все прояснилось само собой.
Одна за другой фигуры в бассейне открывали рты, и полчища тараканов вырывались из них, облепляя тела. Начался омерзительный пир. На место набивших свое хитиновое брюхо выползали новые. От вида этой копошащейся массы Йозефику подурнело. Он отодвинулся от края, перекатился на спину, и его нога задела чемодан. Громыхнули нафталиновые шарики. Теперь вир Тонхлейн знал, что нужно делать.
Он открыл чемодан и начал выбирать из него оружие Распоследнего Тараканьего Дня. Один шарик не отдала моль – целая стая токсикозависимых насекомых метнулась в лицо захватчика, защищая запасы своей пищи для души. Йозефик спорить не стал – время было дорого. Вооружившись ботинком, он раскрошил шарики в мелкий порошок. На его лице застыла злобная ухмылка, а в глазах разгоралась невменяемая искорка. Он зажал в каждой руке по горстке порошка, подошел к перилам и некоторое время отрешенно смотрел на тараканий пир. Теперь, когда он обладал властью прекратить безобразие, зрелище чавкающих насекомых среди выеденных изнутри человеческих тел не вызывало у него никаких эмоций.
Йозефик вытянул руки вперед и тоненькими, как паутинка, струйками начал высыпать нафталин в бассейн. Когда первые крупинки достигли цели, в стане врага началась паника. Тараканы разбегались по оставленным на время пиршества человеческим остовам. Спасая свои панцири, они лезли в ближайшие спасительные рты и другие отверстия. Несколько трупов переполнилось и с влажным треском лопнуло, разбрызгав свое испуганное содержимое во все стороны. Йозефик понял, что нельзя более растягивать удовольствие, и, умиляясь своим собственным милосердием, разжал кулаки. Душистое, искрящееся в свете тысяч лампочек облако медленно опустилось и накрыло бассейн волшебным покрывалом.
Несколько миллионов предсмертных тараканьих воплей были подобны взрыву авиационной бомбы. Здание содрогнулось до основания. Люстра угрожающе закачалась и, вырвав из потолка здоровенный кусок штукатурки, низверглась-таки в бассейн. Теперь-то стало известно, что все в этом помещение могло низвергаться только в бассейн. Лампочки захлопали, разбрызгивая осколки, и провода заливисто заискрили. По поверхности сиропа пробежало несколько мощных электрических разрядов, и он вскипел. Когда фейерверк закончился, в свете нескольких уцелевших лампочек маняще поблескивали тараканы в карамели. Йозефик отметил про себя, что концентрация начинки лишь немного превосходит таковую в изделиях Луприанской кондитерской комбинаты, камнеподобными леденцами которой его угощали в интернате. Он вспомнил гадкий хруст то ли леденцов, то ли зубов и поморщился. Воспоминания стоматологического характера настойчиво требовали покинуть это нехорошее место.
Сев на чемодан он начал тщательно отряхивать ноги. С носков слетело невероятное количество всякой дряни, которая крылась в кажущейся такой гостеприимной пыли. Нисколько не удовлетворившись эффективностью гигиенической процедуры, он все же надел ботинки. Правый был весь в нафталиновой пыли и походил на искрящуюся хрустальную туфельку, не подходящую в пару левому пыльному башмаку.
Йозефик встал, взял чемодан и, тихонько посвистывая, пошел к лестнице. У начала спуска он остановился и задумался. Потом махнул рукой и с криком: «Чтоб вас цензурой вырезало» – разбежался и плюхнулся попой на перила. С лихим свистом, поднимая клубы многолетней пыли, он проехал все четыре этажа. Чем-то он напоминал ведьму на метле. Естественно, он не успел затормозить и по инерции, слетев с перил, побежал прямо в карамельный бассейн, по другую сторону которого виднелась двустворчатая дверь. Под ногами, как битое стекло, зашуршали глазированные трупики. Возможности остановиться не было никакой, и вир Тонхлейн проявил виртонхлейновскую смекалку, то есть поступил единственным предоставленным судьбой образом. Он форсировал бассейн, перепрыгивая с одного фаршированного дохлыми насекомыми трупа на другой. Некоторые братские захоронения насекомых после столь непочтительного обращения буквально разваливались от возмущения. Оказавшись на противоположном берегу, он, не снижая скорости, пробежал до двери и победно ее распахнул. К слову сказать, мог бы победно разбить об нее голову, если бы она открывалась не от себя.
Дверь вела в сад. Йозефика встретили темные силуэты холмов, облитых сверху ярким предзакатным солнцем. Легкий вечерний ветерок скользнул по его лицу, покрытому пылью, потом и тараканьим пометом, и в отвращении унесся прочь. Сердце забилось учащенно, когда до его ноздрей донеслись ароматы живого мира.
Радостно глядя на оранжевое вечернее небо, он зашагал по дорожке, вьющейся среди одичавшего сада, в направлении ворот. В голове не укладывалось, как в столь прекрасном мире могут существовать такие омерзительные места. При воспоминании о визите в космос по спине пробежали мурашки. Йозефик торопливо затолкал это воспоминание в темный угол своей памяти, где таилась манная каша с комочками и другие чудовища.
На подходе к воротам слух Йозефика был оскорблен постепенно усиливающимся подозрительно знакомым жужжанием. Он резко обернулся и увидел планирующего на него по дорожке Мону. По-прежнему голый и по-прежнему безобразный, тот бежал, хищно растопырив свои крылья. После последних событий какой-то грушеподобный сумасшедший особого волнения у Йозефика не вызвал. Он хладнокровно, даже с некоторой скукой на лице, выжидал удобного момента. Когда момент наступил, Мону получил мощнейший пинок промеж шасси покрытым нафталином ботинком. Его мгновенно скрючило вокруг окутанных сверкающей пылью чресл, и тут же в его голову вонзился латунный угол отличного чемодана из кожи не священных шаунских крокодилов. Череп хрустнул и развалился на две неравные части. Вопреки ожиданиям молодого человека, внутри находился один-единственный таракан, который восседал в тараканоэргономичном кресле в окружении всяческих приборов, тумблеров и рычагов. Там, где голова таракана соединялась с туловищем, была залихватски повязана зеленая нитка.
Поморщившись от истинного обличья Зеленого барона, Йозефик наступил на него и растер в чуть влажное место. Подумать только! Герой детства оказался таким ничтожеством. Немного постояв, глядя на заходящее солнце, Йозефик решил, что все кумиры при личном знакомстве оказываются насекомыми в том или ином смысле. С чувством собственного превосходства он втянул ноздрями воздух. К запахам лета примешался легкий аромат, исходящий от ботинка.
– Люблю запах нафталина на закате, – закашлявшись, хрипло сказал Йозефик и толкнул ржавые ворота. Они легко распахнулись. Проселочная дорога убегала вдаль, где соединялась с шоссе, по которому вяло ползли редкие огни фар.
Йозефик закинул чемодан за спину и бодро зашагал вперед. Его фигура казалась пятном ночи на фоне закатного неба.
Йозефик порядком вымотался и начал подволакивать ноги, оставляя в пришоссейной пыли причудливые узоры. Адреналин более не поддерживал его организм в тонусе, и эйфория от победы над коварными тараканами развеялась как пыль. Хотя пыль-то как раз и не собиралась развеиваться и ползла тяжелым облаком вслед за Йозефиком. Солнце почти скрылось за горизонтом. Вся живность в округе замолкла, и только урчание в животе Йозефика напоминало о существовании акустических волн.
Мысли о еде ворвались в апатичный разум внезапно целой гурьбой. Как мелкие обезьянки, они ползали по извилинам головного мозга, щипали нейроны и раскачивались на синапсах. При этом они поднимали такой галдеж, что у Йозефика звенело в ушах. Среди чехарды отрывочных образов и воспоминаний о всяческих гастрономических прелестях от переносицы до левого уха лежал тяжелый рельс осознания того, что Йозефик не ел с самого утра. Его тяжесть заставляла закатывать глаза и двигаться слегка бочком, забирая влево. В голове возник образ лошади, которую тянут за поводья. Для тех, кто не знает: лошадь – это несчастное животное, так как любители лошадей считают своим долгом рвать им рты ужасного вида приспособлениями, лупить по заднице плеткой и, что самое гениальное, прибивать гвоздями куски железа к копытам. В награду за свои мучения и верность наивная скотина рассчитывает на спокойную пенсионную жизнь на какой-нибудь тихой полянке. Но увы! При первых признаках старости лошадь ждет бойня, где с нее сдерут потертую шкуру.
Любящему животных Йозефику от этих мыслей стало совсем плохо. Он сел на чемодан прямо посреди дороги, уперся руками в колени и невидяще уставился в горизонт. Потом все, что под силу стальным зубам мясорубки, пустят на собачий корм. Для тех, кто не знает: собака – это несчастное животное, так как все любители собак обрекают своих питомцев на пожизненное питание старыми кобылами. Люди ужасны, но в их оправдание можно отметить, что себя они мучают ничуть не меньше. Чего только стоят галстуки и женские туфли на шпильках.
Йозефик уже заметил, что от голода его мыслительные процессы принимают странный характер. Он уже решил, что не прочь отведать собачьих консервов из шелудивых кляч. Или на худой конец галстук. К несчастью, он не помнил, куда подевал свою удавку, и потому продолжал неподвижно смотреть вдаль. Из-за горизонта торчал ничтожно тоненький ломтик солнца, тщетно пытаясь бороться с навалившейся ночной тьмой. Когда он исчез, Йозефику показалось, что он слышал звук, который издает окурок при падении в лужу.
На горизонте появились две яркие звездочки и стали, подпрыгивая и вихляясь, приближаться. Вполне логично было предположить, что это фары автомобиля, но тогда становилось непонятно, почему он двигался таким нерегулярным образом по прямому, как страдающая артритом змея, шоссе. Наученный горьким опытом и теперь не очень доверяющий шоферской братии, Йозефик на всякий случай отошел подальше от дорожного полотна. Даже густые заросли репейника его не смутили, напротив, подарили чувство безопасности. Будто эти жалкие отростки флоры, существующие всего несколько десятков миллионов лет, могли что-то сделать против оголтелых механизмов с двигателями внутреннего сгорания, извергнутых из ужасающих глубин человеческого разума прямо на дороги общего пользования.
Пока фары приближались Йозефик мучил себя размышлениями о возможности встретить за рулем неизвестного авто еще одного безумца. Когда рождался очередной довод в пользу этого предположения, он тихонько скулил и делал еще один шажок вглубь зарослей, и чем дальше он удалялся, тем сильнее было желание и вовсе задать стрекача. Убежать подальше в поля и спрятаться под лопухом поразлапистее. Пораженческие настроения были побеждены продолжительным урчанием в животе. Чувство голода заставило Йозефика уверенными шагами теряющего сознание человека приблизиться к дороге. Трудно понять, почему приближающийся автомобиль ассоциировался у него с пищей, ведь железо и газолин не очень аппетитны и не должны вызывать обильного слюноотделения и лихорадочного блеска в глазах. Во всяком случае, железо уж точно.
Можно еще долго разбираться в мыслительных процессах виртонхлейновской бестолковки, но проще будет просто сравнить его поведение с поведением бродячей собаки: с одной стороны, не хочется получить в ребра сапогом, а с другой – ну уж очень аппетитно пахнет «та штука у них в авоське».
Если нерешительность Йозефика объяснялась красочным, хоть и скудным жизненным опытом, то безразличная решимость водителя пока неведомого авто диктовалась исключительной монотонностью этого самого опыта. Решение подобрать попутчика было принято еще до того, как он смог этого попутчика толком разглядеть. Точнее сказать, шоферу уже давно хотелось подобрать какого-никакого попутчика, так как скука загрызла прямо-таки. И еще очень хотелось спать. Благодаря недавно выбитой профсоюзом работников шоферского дела поправке он имел право находиться за рулем до тридцати шести часов подряд – не много по меркам профсоюза, но все же лучше, чем старый тридцатидвухчасовой рабочий день. Тридцать два часа – это же курам на смех. К сожалению, жажда наживы никак не способствовала отдыху, и шоферов постоянно клонило в сон. Даже установленный между водительским и пассажирским сиденьями никелированный бак с кофе невероятной вместимости особого облегчения не приносил.
Плавно нажав на тормоз, водитель зачерпнул полную кружку кофе, и к моменту, когда грузовик остановился возле увешанного репейниками Йозефика, ее содержимое уже омывало внутренние органы. И невежливо понукало содержимое предыдущей кружки покинуть помещение.
Шофер выпрыгнул из кабины, с хрустом потянулся, попинал колесо в качестве дани традиции, подошел к обочине и начал справлять малую нужду, которая оказалась весьма большой, во всяком случае, по литражу. В процессе орошения придорожной растительности он насвистывал примитивный мотивчик из разряда «Крутил баранку – волки посадили» и любовался звездным небом красными от недосыпа глазами.
– Ты случаем не из этих? – Шофер неопределенно махнул рукой в сторону вырисовывающегося на фоне звездного неба темного здания Луприанского психиатрического хосписа строгого режима № 29 и с некоторой опаской скосил глаз на Йозефика.
– Если вы имеете в виду это милое заведение на холме, то нет, я не оттуда, – не моргнув глазом соврал Йозефик. – Но знаете, как говорится, у всех свои тараканы в голове.
Очарованный собственным остроумием, он улыбнулся, что вкупе с голодно блестящими глазами и общим потрепанным видом завершило образ беглого сумасшедшего. Выбирать попутчика было особенно не из кого, поэтому шофер пожал плечами, и звонкий поток забарабанил по лопухам с новой силой.
– Тогда залезай. Подброшу.
– До Лупри?
– Ну, это как повезет. Я в Лупри только проездом, а так на юг двигаю.
Йозефик нахмурился от тщетных попыток вспомнить, где находится проклятый Келпиел-зи-Фах с хладным трупом его дядюшки. Память отказывалась выдавать информацию, которой никогда не обладала.
– А Келпиел-зи-Фах на юге? – с робкой надеждой спросил он.
– С каких это пор Келпиел на юге? Эта треклятая дремучая дыра на севере, в предгорьях этих, как их там? Ну, гор, короче. Заповедник монархизма. – Шофер возмущенно плюнул, будто какой-то коварный монарх ему в суп написал.
– Значит, на севере. – Мечта заполучить в наследство виллу на солнечном морском берегу сделала ручкой. – Хотя бы до Лупри подбросите?
– Ага. Залазь.
Поток иссяк, и скрипнула молния. Шофер чертыхнулся и начал странно дергаться, не убирая рук из области ширинки. После облегченного вздоха он обернулся к Йозефику с заговорщическим видом.
– Пипку прищемил.
– Да что вы говорите, – только и смог выдавить Йозефик, пытаясь вскарабкаться в кабину.
Задача была не из легких. Новые грузовики вообще были труднооседлываемым транспортом. Неизвестный инженерный гений с садистским удовольствием разместил подножку на высоте груди взрослого человека, поэтому без определенной акробатической подготовки можно было сказать «прощай» мечте оказаться внутри хромированного и лакированного мастодонта дорог. Не желая рисковать целостностью штанов, Йозефик утвердил на асфальте свой чемодан и уже с него покорил кабину. Потом пришлось помучиться и повисеть вниз головой во вздувающих вены на лбу попытках дотянуться до багажа. Наконец его усилия увенчались успехом, и он втащил свое многострадальное имущество в кабину и смог расслабить свои не менее многострадальные телеса.
Шофер, несмотря на его отнюдь не великанские габариты, оказался в кабине как по мановению волшебной палочки. Без лишних усилий, это точно. Утвердившись на своем рабочем месте и поудобнее пристроив профессиональный геморрой[3], он без задней мысли протянул Йозефику руку – освободительницу пипки из цепких лап молнии.
– Реджо Кетр. Старший, естественно.
– Йозефик вир Тонхлейн. Последний, полагаю, – не смутившись, пожал протянутую руку молодой человек.
Кетр завел двигатель, и стальное чудовище нехотя поползло вперед. Внезапно он нажал педаль тормоза, при этом крышка никелированного кофейного бака откинулась, а Йозефик прикусил язык.
– Как неловко-то получилось, ко мне тут, можно сказать, гость зашел, а я как этот, как там его… В общем, это, кофейку, может?
Голодный вир Тонхлейн с вожделением воззрился на густой ароматный напиток, впитавший в себя нотки горючего, масла, резины и асфальта. О выделениях Реджо даже думать не хотелось. В голове раздалось недовольное урчание. Это желудок осуждал голову за чрезмерную привередливость.
– Так кофейку?
– Буду вынужден не отказаться.
Махина опять двинулась. Йозефик с некоторой долей удовольствия прихлебывал без меры горячий и сладкий кофе и исподтишка рассматривал водителя. Он пытался определить, есть ли у Кетра хоть какие-то особые приметы, что-то яркое и выделяющееся. За прошедший день у вир Тонхлейна выработалась теория, согласно которой человек с какой-либо яркой деталью в облике являлся опасным сумасшедшим. С облегчением он понял, что, кроме мокрых пятен на штанах, глазу было зацепиться не за что. Это вселяло уверенность в завтрашнем дне. Не пятна, конечно, а обычность шофера.
– Ты меня, если отрублюсь, толкни, ладно? – вернул Йозефика с небес на землю Кетр. – А то я уже и не помню, в каком городе последний раз спал. Помню только, что клопы искусали. А! Вспомнил. Это же в гостинице этого доходяги… Как там его… А, нет, не вспомнить. Вообще-то не очень-то и искусали, но неприятно все равно. Что же это получается, я деньги плачу, да еще и его домашнюю скотину кормлю, клопов евоных? Жирновато ему будет! Правильно я говорю?
Йозефик только безразлично моргнул в ответ и устало подумал, что со своим везением он имеет все шансы поучаствовать во второй аварии за день. Но, кажется, все собиралось обойтись без эксцессов. Кетр обрадовался возможности с кем-то поговорить, и теперь ему было не до сна. Он основательно сел Йозефику на уши. Как всегда бывает в клинических случаях словесного поноса, ухватить нить повествования было крайне трудно. Вполне вероятно, что ее вообще не было. Секрет поддержания беседы в таком случае весьма прост – нужно хоть как-то реагировать на некоторую комбинацию слов, которая, уж поверьте, будет повторяться с завидной периодичностью.
Йозефика укачало, и он погрузился в приятную теплую дремоту, к сожалению, не способную стать полноценным сном, так как в самый неподходящий момент она развеивалась очередным «правильно я говорю?». Конечно, не предел мечтаний, но теперь Йозефик двигался к цели с определенным комфортом.
С вершины холма, на который грузовик влетел под скрежет коробки передач, открылся вид на огни Лупри. Бесстыдно яркие в старом городе, тусклые и редкие, как зубы старухи, в Новом конце. По реке ползали похожие на светлячков прогулочные лодочки, набитые озябшими от водной прохлады влюбленными.
С холма дорога и грузовик вместе с ней ныряли в невероятно старый и неухоженный парк. Он был засажен дубами еще при Викрелентеле Мохнатом, получившем свое прозвище, вопреки обыкновению, не от современников или ближайших потомков, а от историков. Его правление пришлось на столь давнее время, что уже все отголоски и свидетельства мхом поросли. Практически все наследие этого монарха уже поглотила земля, заручившаяся поддержкой времени. Но парк сохранился в первозданном виде. Во всяком случае, сохранилась его основная идея. Это было место с деревьями, предназначенное для отдыха. Только вот если в былые времена люди под кронами дубов находили место для отдыха, то теперь посетители парка, вероятнее всего, нашли бы вечный покой в корнях все тех же гостеприимных дубов. Со времен посадки дубы разрослись до циклопических размеров, постепенно вытеснили все другие растения и творения рук человеческих. Хотя местами еще можно было увидеть очертания парковых скамеек и статуй где-то на нижних ветвях, заросших темным сочным мхом.
Этот парк дал бы фору дремучим лесам из старых страшных сказок, если бы снизошел до соревнования со столь ничтожными соперниками. Свет фар отражался красным блеском в глазах, к удивлению многочисленных парковых обитателей. Обладатели глаз, однако, из темноты остальные свои части тела особенно не показывали.
– Неужели здесь водятся волки? – с некоторой опаской спросил Йозефик.
Кетр вздрогнул и нервно оглядел кабину, зачем-то пошарил под сиденьем и заглянул в бардачок.
– Откудова им тут взяться, в машине-то? Нечего им тут делать. И в грузе у меня их тоже не числится. Вот она, путевка-то!
Реджо сунул Йозефику под нос засаленную бумажку из самого прискорбного качества бумаги с блеклыми размазанными штампами. Если печать – это лицо организации, то у организации, которую облагораживал своим трудом господин Кетр, была синюшная рожа конченого пропойцы.
– Да не в машине, а в парке, – на всякий случай Йозефик еще и пальцем в окно ткнул. К счастью, недопонимания удалось избежать.
– Если бы! – с тоской вздохнул Реджо и покачал головой. – Это белки. Самые злобные белки, каких только видывал этот мир, а может, даже и тот.
При упоминании «того мира» Реджо эзотерично выпучил глаза и указал большим пальцем вниз.
– Много тут что-то белок.
– Это потому что они всех остальных зверьёв сожрали. Дубы, значит того, растут. Желудёв жуй-непрожуй, вот эти, как их там, и расплодились. А как расплодились, так и вовсе – вот не совру хуже всякой заграничной заразы – обнаглели. Теперь-то они все жрут. Я вот в нужнике-то газетку, того, читал. Так вот пишут, что эти белки перешли на белковую диету. И зачем же, спрашивается, эти паразиты в школах-университетах учатся? Я вот без всякой научной тренировки знаю, что белки на белковой диете, волки на волковой. Каждому свое. Правильно я говорю?
– Так что это получается, здешние белки хищные? Но они же грызуны. Пушистые такие, милые, – промямлили детские иллюзии Йозефика.
– Ха! Крысы, крысы-то! Тоже грызуны, тоже пушистые! Тоже милые? Ха-ха! Проглотит тебя такой пушистик и глазом не моргнет. А что не проглотит, то в дупло утащит. Теперь-то вот как оно получается: либо мы их, либо они нас.
– Может, лучше никто никого?
– Можно подумать, они это, того, цацкаться с нами будут. Могли бы добраться, уже давно бы твои орешки схрумкали. Правильно я говорю?
Йозефик представил себе дупло, набитое орешками, и нервно поежился. Теперь ему казалось, что глаза в темноте стали светиться злее или, скорее, голоднее. Некоторые пары красных огоньков начали преследовать грузовик, скача по неразличимым в темноте веткам. За собой они оставляли световой след. Количество преследующих машину огоньков нарастало. Вдоль дороги сходила пылающая красноглазая лавина. Несмотря на все увеличивающееся беспокойство, Йозефик не мог не признать, что это зрелище не лишено привлекательности. Вскоре с двух сторон от дороги наравне с грузовиком мчались два сплетенных из света метеора. Два сплетенных из света метеора, которые…
– Зажимают нас в тиски! Эти, как их там, зажимают нас в тиски, – заорал Реджо, чем не очень сильно, но довольно ощутимо напугал Йозефика.
– Опять двадцать пять! Всего-то и делов – добраться до вокзала! – сердитый на судьбу, взвыл Йозефик.
– До вокзала? Да нам бы до конца этого, как его там, добраться живьем и с орехами. Без орехов-то оно можно и не добираться. Правильно я говорю? – ободрил молодого человека шофер, а себе под нос пробурчал: – Конечно, правильно, а то какого пса-то вообще говорить.
– Правильно-правильно! Ну а какого пса они делают? Они что, грузовик собой остановят? Белки – грузовик?
– Вона как оно поворачивается!
Реджо резко нажал на педаль тормоза. Йозефик еле успел упереться рукой в торпеду, чем спас себя от многих болезненных последствий. Грузовик прошуршал шинами по гравию и остановился. Фары отнимали у ночной тьмы лишь бледные очертания большого мраморного фонтана. Деревьев вокруг него не было.
– Какого… кх-х-хе… тут гравий вместо дороги?
– Какого… гм-м-ум… тут фонтан на дороге?
Йозефик и Реджо ошалело вертели головами по сторонам. Резкое торможение подействовало и на мыслительные процессы. Этой короткой задержки хватило белкам, чтобы настигнуть их. Обе стаи, вопреки ожиданиям опасливо съежившихся людей, не притронулись к грузовику. Они расселись на ветках крайних дубов и, не моргая, отражали свет фар в своей неподражаемой жуткой манере. При этом они сохраняли полную тишину. Был слышен скрип веток по кузову.
Йозефик и Реджо завороженно наблюдали, как на деревьях появляются все новые и новые красные огоньки. Полку их противника прибывало, и очень даже активно. Менее чем через минуту фонтан был окружен светящимся кровавым кольцом шагов триста в поперечнике. Тысячи злобных хищных глаз смотрели из темноты на людей в кабине как на добычу. Увидев это кольцо голодной злобы, мало кто бы вспомнил, что белочка – это такое милое пушистое существо с кисточками на ушах.
– Они же нас с шоссе увели… – удивленно пробормотал Реджо.
– Это, должно быть, старая парковая аллея.
– Нет, ну ты погляди-ка, мы же в самом их, как его там… Где там белки живут?
– Ну, в дуплах, наверное, – уверенно предположил Йозефик. – А вообще это не мой предмет.
– Так вот, мы, получается, сейчас в их Главном Дупле по самое не балуй со всеми своими этими самыми, орешками, значит…
– Со всеми…
Оба замолчали, и опять весь эфир заполнил один лишь скрип веток. Хотя, кажется, к нему примешивался скрип мозгов. Отправляться на корм белкам никто не хотел, и сейчас два измученных организма отчаянно изыскивали в себе интеллектуальные резервы для обеспечения продолжения своей жизнедеятельности без нарушения целостности.
– Я тут вот что подумал, парень. Давай ты выйдешь и отвлечешь их на минутку, а я как доберусь до города, пошлю к тебе подмогу, – честно глядя в глаза Йозефику, вкрадчиво сказал Реджо.
– Я что, по-твоему, сумасшедший? Или умственно отсталый?
– Ну, я же тебя все-таки у психушки подобрал. Грех было не попытаться, – с виноватой улыбкой объяснил шофер.
Ночь становилась все темнее, глаза светились все ярче. В спектре их излучения появились составляющие нетерпения, что вместе с голодом и племенной злобой составляло гремучую смесь, готовую в любой момент рвануть.
– Ох, как мне не хочется дополнить их белковую диету. Вот не нравится мне эта, как ее, идея: «Здесь лежит Реджо Кетр Старший. Съеден постящимися белками». Не для такой плиты мой фикус цвел.
– Ты-то хоть старший. Дети тебя хоть похоронят. А меня хоронить некому. А дядю, дядю-то кто похоронит? Эта охочая до пуговиц и шнурков дворецкая морда? – истек жалостью к себе Йозефик.
– Да нету у меня детёв. Два брата нас. Реджо Старший, то бишь я, и этот, как его, брат мой младший – Реджо Младший. У папашки, пускай лежит где положили и не возвращается, с фантазией негусто было. Как купил себе этот проклятый драндулет «реджо»[4], так и все – заклинило. Первый сын Реджо, второй – туда же. Вот сижу я тут и думаю, что, кажется, это семейное. Ничего придумать не могу. Правильно я говорю?
Йозефик понял, что вся тяжесть ответственности за предприятие по спасению их душ легла на его плечи. Шофер окончательно расклеился и поник. Бормоча что-то самоуничижительное себе под нос, он уткнулся лбом в руль. В темноте раздался протяжный рев клаксона. Это вызвало в беличьем лагере некоторую суету. В голове молодого человека появился росток идеи, и, пока этот росток не погиб под холодными порывами ветров скепсиса и уныния, он скомандовал бодро и звонко, как дурак:
– Господин Кетр, извольте посигналить светом. Готов биться об заклад, что это напугает этих тварей.
От такого заразительного оптимизма господин Кетр даже проснулся. Он успел задремать лицом в руль, что, конечно, не так удобно, как рылом в салат, но тоже ничего. Он напрягся всем телом, когда прикоснулся к тумблеру, ответственному за фары. Его взгляд приобрел стальную жесткость, а губы сжались в решительную куриную попу. Наверное, он испытывал чувства, роднящие его с величайшими военными преступниками в истории.
Фары погасли, и вместе с ними исчезли все до единого красные огоньки. Реджо не блистал глубокими познаниями в каких-либо областях, отстоящих от двигателей внутреннего сгорания более чем на… Да какое там. Он вообще ничего, кроме них, не знал. Поэтому исчезновение отражений света фар в глазах озверевших белок он посчитал окончательным. Для него все белки исчезли. По правде сказать, он решил, что извел всех белок в мире.
С облегчением и радостью он включил фары. Вместе с ними вспыхнули и тысячи глаз, большей частью попарно. На этот раз образованное ими кольцо было существенно уже. Реджо взвизгнул и снова выключил фары. В темноте виднелись его округлившиеся бельма, которые он выкатил на Йозефика.
– Включи фары, трус несчастный, – жарко прошептал Йозефик, – они же в темноте к нам подкрадываются. С их клыков капает вонючая слюна, и они хотят нас сожрать. Грызть и рвать. Грызть и рвать. Включи фары, трус!
Реджо понурил голову и повиновался. Что-то в тоне попутчика его пугало до дрожи в коленках. Щелкнул тумблер. Фары осветили многотысячную армию парковых грызунов, вплотную обступивших грузовик. Некоторые особи с выражением тупой агрессии и явными признаками альфа-самцов на мордах уже вскарабкались на капот. Огромная, для белки, конечно, тварь стояла у лобового стекла, упершись в него передними лапами. Тварь переводила свой тяжелый взгляд исподлобья с Йозефика на Реджо. Под ее серой шкурой с темно-багровой полосой вдоль хребта перекатывались похожие на желуди мышцы. Нос, обычно очень подвижный и эмоциональный орган у грызунов, медленно следовал за взглядом.
Йозефик понял, что в данный момент составляется белковое меню и в ближайшее время его карьера может двинуться лишь в трех направлениях: первое, второе и десерт. Он засочился холодным потом. По краю сознания проскользнула мыслишка, что это уже не первый раз за сутки он потоизвергается, и он очень захотел помыться. Реджо же, не изменившись в лице, избавился от мокрых пятен на штанах, объединив их в одно большое.
Предводитель грызунов медленно поднял переднюю лапу и забавно пошевелил пальчиками с крохотными коготками. Если бы не атмосфера страха, наполнявшая все вокруг, особенно сгустившаяся вокруг отдельно взятых шоферских штанов, его действия могли бы показаться милыми. Йозефик и Реджо внимательно следили за манипуляциями, так как более ничего в этой ночи не двигалось. Ладошка пушистого исчадия парка стала для них центром мироздания. Такая концентрация на мелочах возможна только при регулярном злоупотреблении недосыпом.
Внезапно лапа опустилась обратно на стекло. Коготки впились в кремниевую плоть и под визги сумасшедших демонов медленно поползли вниз, оставляя за собой тонкие, как паутинки, царапины, казавшиеся, однако, разломами самой космической тверди. От кошмарного звука, который сразу после Предпоследней войны был признан негуманным методом ведения допроса и заменен на раскаленные иглы под ногтями и свинцовую клизму, Йозефик и Реджо еще сильнее съежились и зажали уши руками. Их лица превратились в трагические маски, которые выражали само страдание и ужас.
Пушистый палач же, напротив, наслаждался. Он заносил и опускал лапу снова и снова. Снова и снова повторял пытку. Это была музыка для его чудовищных ушек с кисточками. Искусство искусством, но голод важнее. Он сжал лапу в крохотный кулачок и ударил в расцарапанное стекло. В маленьком существе таилась далеко не маленькая сила. Лобовое стекло разлетелось от удара бриллиантовыми брызгами. Все лицо Реджо покрылось врезавшимися кровоточащими блестяшками. Не приведи боги ему в таком виде попасться стае сорок. Йозефику же досталась только одна царапина на левой щеке, зато высокохудожественная.
Беличья армия сбросила оцепенение и ринулась в брешь в стенах неприступной кабины. Поскрипывая коготками по лакокрасочному покрытию, шевелящаяся мохнатая масса торопилась на пир.
– Ходу! Ходу! Нас едят!!! – прорычал взбесившийся от запаха крови Йозефик.
Реджо с залитыми кровью глазами всем телом сполз на педаль газа, Тяжеленный грузовик очень лихо для машины своей комплекции рванул с места. Из-под колес полетели не отдельные камушки, а целый земляной вал. Белки, не успевшие вскарабкаться на грузовик, с истошным визгом пытались убраться с пути внезапно обнаглевшей трапезы.
– Визжат, как девчонки! Давай вокруг того фонтана, а потом обратно в эту аллею, – скомандовал Йозефик и отоварил чемоданом сразу пять или шесть белок, метавшихся по торпеде.
– По или против часов? По или против часов???
– Я за!
– Значит, по!
За пару секунд облепленный беличьими тельцами грузовик достиг фонтана, явно когда-то пышного, но ныне весьма унылого сооружения. Вокруг фонтана окончили свой жизненный путь различные транспортные средства вместе с их владельцами. Их тоскливые остовы (и транспортных средств, и владельцев), вырываемые светом фар из ночных объятий, могли составить великолепную экспозицию для Луприанского исторического музея «Аварии. От Мохнатых дней до нашего времени». Наши дни отображал бы один милый грузовичок.
Реджо явно обладал водительским талантом. Его грузовик двинулся в объезд фонтана по столь крутой траектории, что встал на левые колеса. Под действием то ли ковырялиационной, то ли крутиалисовой силы большинство белок улетело с грузовика во тьму ночную и даже не попыталось посверкать оттуда своими глазками. Понятливые создания эти белки.
Кареты, фаэтоны, двуколки, омнибусы, дорожные паровозы, ржавая газолиновая кобыла в компании с фонтаном в центре вызывали ощущение поездки на карусели. Бывают такие облупившиеся карусели в шапито. В дополнение к ним в город приезжают суицидальные клоуны-алкоголики и клетки, набитые зверьми с давно потухшими глазами. Только вот когда катаешься на карусели, ничего догнать не можешь, а на когда грузовике вокруг фонтана – легко! Вслед за белками в темноту улетели обломки транспортных средств древности, разнесенные хромированным бампером прогресса, представшим перед ними в облике хромированного бампера грузовика.
Подмяв под себя какую-то нескладную ржавую агрегатину с пятью колесами разного размера, грузовик с грохотом опустился на все положенные точки опоры. Реджо, полагаясь только на интуицию, потому что глаза его были залиты кровью, направил руль в направлении нужной аллеи.
Оставшиеся на кузове белки, к счастью, их было не более двух дюжин, более не вынужденные держаться изо всех сил за что попало, чтобы противостоять силам с нелепыми названиями, возобновили наступление. Они довольно быстро сконцентрировали свои мохнатые войска в кабине и, постоянно маневрируя, искали удобное направление атаки. Их действия были подозрительно слаженными и очень точно следовали рекомендациям из «Пособия по ведению мобильной войны в условиях мобильной войны». Но все их уловки пропадали даром, так как противник воспринимал их не как противников, а как надоедливых грызунов. Йозефик неустанно орудовал чемоданом, награждая серо-багровых супостатов гарантированным патентованным сотрясением мозга. Реджо же свободной от руля рукой ловил тварей поодиночке и выбрасывал в уже выбитую форточку. Каждый обработанный им грызун оставлял на память его руке прощальный укус. Клиенты Йозефика тоже завещали ему пару сувениров.
Они достигли аллеи и, сопровождаемые треском ломаемых веток, оказались в сплошном древесном коридоре. В кабине уже не было ни одной белки. Прохладный ночной воздух набегающим потоком размазывал кровь по лицам Йозефика и Реджо. Мимо мелькали деревья, и рокот двигателя, отразившись от них и смешавшись с ветром, превращался в успокаивающий гул.
– Сейчас главное – не пропустить место, где они нас с шоссе увели, – сказал Йозефик и откинулся в кресле.
– Если оно вообще там было, то не пропущу. Все будет нормально, шеф. Правильно я говорю?
Очередная шальная ветка цапнула по капоту и повернула зеркало заднего вида так, что Йозефик смог увидеть свое лицо. Ничего особо непривычного он не увидел. Уставшая физиономия мученика науки со слипающимися глазами напоминала недопеченный блин и цветом, и фактурой. Только ярко, как брусничный соус на вареной картошке, выделялась кровоточащая царапина. Кровоточила она щедро, и ее щедротами пропитался воротник рубашки. Пятно расползалось на плечо и грудь, неотвратимое, как тихий час в детском саду. В животе заурчало.
– Ну вот, рубашку загубили. Лучшую мою рубашку. Как я теперь на поезд в таком виде сяду? Здравствуйте, дайте мне билет до треклятого Келпиела. Вы не смотрите, что я весь в крови и нафталине, так сейчас модно, – устало съязвил Йозефик.
– Я вот что скажу, шеф… Ты бы так далеко не заглядывал в это самое… будущее. Из парка мы еще не это. – Реджо зевнул.
– Да-да, кровь и нафталин. Один к одному. Смешать, но не взбалтывать…
Тут по крыше проскрежетали маленькие коготки, и на капот спрыгнул старый знакомый – беличий вожак. Без всяких вступлений он метнулся, как грязная молния, в лицо Реджо и угодил прямо в разверстый зеванием зев. Испуганный шофер попытался заорать, но живой и очень подвижный кляп заглушил все его потуги. Тем временем фары осветили черную реку шоссе. Необходимо было совершить умопомрачительно крутой поворот, чтобы вернуться на маршрут до Лупри. Шофер был вынужден сосредоточиться на дороге, отдав свою ротовую полость врагу на поругание. Однако попыток издать вопль он не оставил.
– Что? Да что ты мелешь? Ничего ведь не понятно! Тебя в детстве не учили, что невежливо говорить с набитым ртом? – раздраженно отчитал его Йозефик, продолжал рассматривать в зеркале руины, в которые обратилось его любимое текстильное изделие. Наконец он снизошел и обернулся к Реджо, изо рта которого торчал противоположный конец беличьего пищевого тракта и яростно хлеставший по щекам хвост.
Может, спинной мозг сработал быстро. Может, у людей в генетической памяти с тех времен, когда они бегали с дубиной и голым задом, хранится какая-то экстренная инструкция. Йозефик схватил пушистый беличий отросток и выдернул изо рта водителя. Но предводитель белок не был бы предводителем белок, если бы покидал каждое занятое им дупло по первому требованию законного владельца или его товарищей. Оральный оккупант среагировал резко и жестко. Он вцепился лапками в нижние веки Реджо, а зубами – в хрящ между ноздрями. Йозефик тянул его все сильнее и черты водителя менялись все существеннее, вполне возможно даже необратимо. В конце концов усилия, прикладываемые Йозефиком, превзошли ресурсы организма белки. Раздалось два звука, будто хирург оправил резиновые перчатки. Единственной точкой контакта остался прокомпостированный нос.
– Уеи эу шамку шааки! Аа иык икуила! Ука! – взвыл Реджо под хруст носового хряща.
– У него хвост такой пушистый! Мне щекотно!
Несмотря на все невзгоды, водитель не отвлекался от дороги и вовремя вписался в поворот. Грузовик взвизгнул шинами и встал на колеса правого борта. Йозефик оказался почти висящим на носу Реджо. Белку такая посредническая роль мало радовала, и пушистая тварь, не имея возможности отбросить хвост (камушек в огород матери-природы), разжала зубы.
Виртонхлейновская голова пребольно стукнулась о дверцу, но самообладание (а точнее – одержимость инстинктом) из нее не расплескалось. Йозефик одной рукой умудрился открыть чемодан и швырнул в него коварного преступника. Хлопнувшая крышка прозвучала пожизненным приговором для грызуна. И для всех наличных средств, имеющихся в распоряжении молодого человека. Он даже не задумался, на какие финансовые жертвы сейчас пошел ради спасения своей умеренно изодранной шкуры.
Израненный шофер выровнял грузовик, и тот грузно опустился на все колеса, еще раз встряхнув содержимое кузова. Впереди лежало скучное прямое шоссе. Настоящее техногенное благословение. Оба так морально истощились, что не имели никакого желания обсуждать произошедшее.
Дубовые джунгли остались позади. На самой границе парка стоял памятник дорожным рабочим, проложившим это шоссе. Щербатая бетонная стела с вечным огнем перед ней. Маленькие тени с кисточками на ушах сидели вокруг огня и ждали, когда дожарится медвежья туша.
В прежнем, без труда сохраняемом молчании они въехали в предместья Лупри. Старые домики, окруженные яблоневыми садами, походили на грибы, только-только пробивающиеся из-под мха, да еще и присыпанные листвой. Их старые усталые стены вжимались в землю, будто камни, из которых они были сложены, хотели вернуться на историческую родину. Черепичные крыши терялись в кронах яблонь. Настоящая сельская идиллия.
«Жаль, яблони не в цвету. Когда они вообще цветут? Это вообще яблони? Не мой предмет», – думал Йозефик, когда ему удавалось открыть веки.
– Хм. Как думаете, стоит ли нам появляться в городе в таком виде? – успокоившись, Йозефик вспомнил о вежливости и посчитал неуместным обращаться к малознакомому человеку на «ты».
– Ммм… Ууу…
– Вот и я про то же. Что люди подумают? Выгляжу как пьянчуга какой-то.
Тут он был, конечно, не прав. Очень мало на свете пьянчуг, которые выглядят так, будто спали на колючей проволоке, да еще и ворочались.
– Ааа?
– Если в таком виде попадусь одному из своих преподавал, то у меня будут большие неприятности. Этим сухофруктам плевать, что сейчас лето. Весь мозг высосут. «Вы позор Университета», «куда смотрит ректорат и совет попечителей?», «какое моральное право вы имеете стоять в таком виде перед преподавателем?», «перестаньте истекать кровью в присутствии преподавателя!»… Тьфу!
– У и в опу.
– Придется, пожалуй, раскошелиться на новую рубашку. Правильно я говорю? Тьфу ты, зараза! Прицепилось.
Они пересекли черту города, о чем свидетельствовала тяжеловесная арочная конструкция над шоссе с недостаточно конкретным призывом: «Лупи». Догадливый Йозефик понял, что буква «Р» канула в неизвестном направлении вместе с финансовыми потоками, выделенными на поддержание в божеском виде памятников архитектуры. А арка относилась именно к памятникам архитектуры. Ее установили в честь победы гордых воинов Лупри над холодом, голодом и разгильдяйством.
Арка как топором отрубала живописные сельские домики от городского пейзажа. Теперь по сторонам дороги тянулись однотипные кирпичные громады. В них проживала та прослойка населения, которая скорее будет жить на улице, чем потеряет статус горожанина. Одна из загадок урбанизации. В меркантильных мечтах горожан место родового замка или хотя бы поместья заняли апартаменты в Старом городе. Лучше поближе к улице Попутных Ветров – там смог сытнее.
Город спал. Во всяком случае, спали спальные районы. Они ведь потому так и назывались. Странно, но Йозефику больше нравилось по другую сторону моста. Среди фабрик красного кирпича с тяжелым взглядом зарешеченных окон он чувствовал себя уютнее. Силуэты промышленных громадин с покатыми крышами и поджарыми трубами превращались в лунном свете в сказочные замки. Даже настоящему замку Лупри в старом городе было далеко до плодов виртонхлейновской фантазии. Но то фабрики, а сейчас со всех сторон торчали однообразные коробки. Чем-то они напоминали валяющихся в грязи свиней. Отчасти такой оптический обман обеспечивался их обитателями. От унылой безысходности, которой веяло от этих людских складов, Йозефик начал клевать носом и вскоре вклюнулся в уютный дорожный сон. Даже свист ветра в ушах не мог ему помешать.
Ему снилась всякая отрывочная белиберда, и сон возмутительным образом отказывался обрести внятную сюжетную линию или, на худой конец, постараться не скакать по жанрам и декорациям, как кукуруза по сковороде. Некоторое время он пребывал в этом благостном состоянии, пока под скрип тормозов не приложился лбом о торпеду и не проснулся.
Реджо припарковался на площади Благого Намерения, прямо перед вокзалом. Его многотонное железное чудовище, покрытое следами битвы с грызунами, почему-то вынудило попятиться понатыканные, как сардины в бочке, таксомоторы. Водитель сделал над собой усилие и усердно заговорил языком человеческим, морщась от боли:
– Вот это поездочка, да, шеф? Самый веселый рейс за последний месяц, – лучезарно улыбаясь, заявил Реджо. – И пес с ним, с этим фарфором. Неча с ним фарфорничать. Правильно я говорю?
– Так у вас каждый раз так? Белки там и все такое, – спросил ошарашенный Йозефик.
– Каждый – не каждый… Да и первый раз вижу, чтобы такая мелкая, значит, зараза такой буйной была, интересно даже. Обычно все какая покрупнее эта, как ее, сволочь лезет. Нечисть там всякая. А белку я между рейсами часто ловлю. Ну, без них-то вообще, как ее там, тоска. Правильно я говорю?
Йозефик посмотрел на окровавленную физиономию шофера с жемчужной улыбкой. Очень редкой жемчужной улыбкой. Редко встречается такой красный жемчуг. Теперь этот человек восхищал его своей жизнерадостностью и зашкаливающей безалаберностью.
– Господин Кетр, вы, пожалуй, самый лихой шофер на свете!
– Ай, ну да ладно, – зарделся сквозь корку запекшейся крови тот. – Не надо только этих, как их там, алиментов. Иди давай… Иди…
Скупая слеза выползла из слезного протока водителя и повисла на обезображенном белкой веке.
Йозефик выпрыгнул из кабины. Следом за ним грохнул об мостовую чемодан. Из него раздалось полное ненависти молчание. Даже без обиженного сопения, сразу ненавистное молчание. Поездка была не очень долгой, но попинать колесо все же пришлось. После этой процедуры Йозефик поднял чемодан и направил свои занемевшие стопы к зданию вокзала. Он услышал, как, скрежеща чем-то нужным и механическим, Реджо разворачивает свой грузовик, а также прощальный крик шофера:
– Добрый путь!
– А вот без этого обойдемся, – буркнул под нос молодой человек и уселся на чемодан.
Растирая занемевшие ноги, Йозефик осматривал площадь. Здесь улица Попутных Ветров широко разливалась, и ее пересекали пять улочек поуже. Они нарезали окружающие площадь Благого Намерения кварталы столь тонкими ломтиками, что от каждого дома на площадь пялилось лишь по одному окну на этаж. В этих зданиях располагалась самая шикарная гостиница города под названием, вы не поверите, «Лупри», помпезный, пропахший деликатесами, как золотарь работой, ресторан «Золотой рынок», Луприанский оперный театр и вокзал. До кучи там жались конторы кровожадных компаний, корпораций, трестов и банков. По сути, здесь была сконцентрирована бо́льшая часть незаконной деятельности города.
В центре площади, в самом бессердечном сердце своей эпохи, высился монумент в честь свержения опостылевших тиранов Лупри и установления власти куда более злобных безродных тиранчиков со склонностью к клептомании в особо крупных размерах и прочим оппортунистическим штучкам. Скульптурная композиция состояла из одной гигантской виселицы, у основания которой валялись обнаженные обрюзгшие тела, принадлежавшие якобы семейству Лупри и их прихвостням. Глаза всех фигур были гротескно выпучены, а распухшие языки вывалены так, что у некоторых дотягивались до пупа. По мнению закаленных в партийной борьбе революционеров, это было символом их триумфа. По мнению людей с еще не атрофировавшимся чувством прекрасного, что было большой редкостью в эту гнусную эпоху, это был самый отвратительный монумент за всю историю человечества. Йозефик без лишней скромности признавал, что и ему это чудо чугунно-бетонной скульптуры не нравится. То ли из-за чувства прекрасного, то ли из-за врожденного аристократизма. Он даже пересел на другую сторону чемодана, чтобы не видеть этот выкидыш больной фантазии. Оказавшись за спиной, это чудовище от монументов вызывало у него еще большее омерзение да в придачу еще и тревогу. Пришлось ему с кряхтением, словно старому деду, подняться и потащиться на вокзал.
Вокзал! Это врата города. Это лицо города. И это за… затылок города. Вокзал должен поражать своим величием и красотой, чтобы каждый приезжий понимал, что просто обязан остаться влачить нищенское или преступное существование в этом прекрасном городе. Вокзал Лупри справлялся со своими обязанностями на все сто процентов, а учитывая безбилетников – сто сорок шесть процентов.
Изящное мраморное здание радовало глаз выверенными пропорциями и благородством линий. Если бы у зданий были родословные, то вокзал Лупри был бы самым породистым из всех вокзалов, во всяком случае, в Лупри его владельцев завалили бы предложениями о вязке. Было в нем что-то от храма. Хотя постойте! Это ведь и был храм покровителя путешественников, первопроходцев и первопролазцев Тикро и его бесчисленных дочерей – троп. Очень разумно располагать храм божества в непосредственной близости от его рабочего места. Чтобы потом отговорок не слушать, дескать, не доглядел, покойтесь с миром.
Йозефик прошел сквозь огромные мраморные двери, украшенные барельефами с изображениями троп. Кто не понял, тропы – это молоденькие босые девушки несколько растрепанного вида, чуть что, разбегающиеся с визгом в разные стороны. Они со времен, как были придуманы чьей-то повернутой в одну сторону головой, и по сей день являются духами тропинок, дорог и других путепроводов. К сожалению, барельефы их визг не воспроизводили, так как городские власти решили сэкономить на живом мраморе из Мигрензи в пользу своих зарплат. Барельефы были обезображены криво и косо приклеенными объявлениями. Чувствовалось, что рука, их поклеившая, была в близком родстве с рукой, возведшей монумент в центре площади.
Зал вокзала имел форму ломтика пиццы с входом там, куда вы обычно наносите первый подлый укус без предупреждения. На месте корочки было панорамное остекление. Вдоль боковых стен выстроились ряды стройных колонн, служивших по совместительству опорами не только крыше, но и второму этажу (и еще, между прочим, они прижимали пол), который был приютом для ресторана и лавочек со всякими дорожными мелочами и всевозможными сувенирами. В центре зала высилась скульптурная композиция «Тикро и тропы». Божество изображалось в виде высокого поджарого мужчины без признаков одежды. Его голову венчали внушительные лосиные рога, символизирующие его непреодолимое стремление ломиться вперед без особой на то необходимости. Растопырив в немом приказе пальцы, он указывал ими в сторону поездов, и его шальные дочери бежали, повинуясь ему с восторженным смехом. Тоскливо, конечно, но их изображения имели хотя бы признаки одежды. На постаменте была высечена нечитаемая комбинация старых полурунических-полуиероглифических символов, а ниже привинчена бронзовая табличка с переводом на современный язык.
– «Канай отсюдова», – прочитал Йозефик. – Что и говорить, вдохновляет.
Вдохновлялся, между прочим, не только отпрыск рода вир Тонхлейнов, но и сотни других очень пестрых путешественников. Позднее или уже раннее время их нисколько не смущало. Не стоит забывать, что это все-таки вокзал, несмотря на свое сакральное амплуа. Традиционно железнодорожные путешествия совершала только почтенная публика, и привокзальные рестораны не были в прямом родстве с портовыми кабаками и последними пристанищами бродячих собак. Естественно, что вокруг такой потрепанной особы, как Йозефик, образовалась лакуна в людской массе, стенки которой оформляли излучающие негатив лица в сплошном диапазоне от презрения до возмущенного негодования.
Если представить общество как человеческий организм, то господа полицейские будут отважными сильными пальцами, очищающими нос от всякого сброда. Рыцарями без страха и упрека. У Йозефика из-за спины неожиданно вынырнул такой палец в синем мундире с начищенным значком на груди и дубинкой со следами зубов на поясе. Не укусов, а именно зубов. Двое его мужественных подельников подхватили молодого человека под белы рученьки.
– Старший сержант Плицскенн. Участок Лэ-Жэ-Дэ-Вэ, – представился слуга, нет, верный раб закона, щелкнув пальцем по козырьку своей фуражки. – Нарушаете?
– Нет, кажется. Что? – Дышащие в затылок (один – луком, а другой – чесноком) коллеги старшего сержанта Плицскенна спутали мысли Йозефика, и он возмечтал о глотке свежего воздуха.
– Вот что, мил человек, я тебя за бродяжничество сейчас арестую. Как-то так, – ласково сообщил полицейский и сложил короткие пальцы на круглом пузике.
– За что?! – Йозефик искренне недоумевал, как это его, последнего вир Тонхлейна, приняли за какого-то бродягу.
– За бродяжничество, – слегка в нос и закатив глаза, как непонятливому ребенку, повторил полицейский. – Это когда смущаешь приличных людей своим свинским видом и отсутствием документов.
«И почему же ты еще не самоареастовался, друг мой», – подумал Йозефик и на пару тонов покраснел. Он даже чуть не произнес это вслух, но все же сдержался. В отличие от многих своих ровесников, он не был пылким борцом за права и свободы. И уж тем более не жаждал погибнуть на баррикадах даже образно. Он вовсе не понимал этого пышного термина «права и свободы». Ему больше импонировало другое: «Можно, и совесть не позволит».
– Есть у меня документы, господин полицейский.
– Мил человек, но это же не отменяет твоего свинского вида. Документ-то любой дурак выправить может. Бесплатно их дают. А вот одежку-то приличную исключительно человек культурный носит, – промурлыкал полицейский и любовно погладил свой китель.
Такое заявление не то чтобы удивило Йозефика, скорее, разозлило. Он давно понимал, что что-то не так с нынешним обществом, но чтобы все настолько извратилось да вверх тормашками встало, не догадывался. Разочарование развязало ему руки и дало полное моральное право выпутываться из неприятной ситуации, как он считает нужным. А вспомнив, какой тяжелый у него был день, Йозефик решил все сделать с как можно более существенным воспитательным эффектом.
– Есть! Есть у меня костюм, господин полицейский! Тут он, в чемодане. – Он похлопал по крышке чемодана, и в ответ донеслось низкое беличье рычание. – Очень боялся запачкать.
– Ну-с, тогда пройдем в примерочную.
Йозефика приподняли над землей и без видимых усилий потащили вслед за старшим сержантом Плицскенном, который двигался сквозь толпу, как хомяк с добычей. Луково-чесночный выхлоп стал интенсивнее и горячее. Глаза молодого человека заслезились.
Его по узким коридорам провели в неуютное помещение с неровными, трупного оттенка синими стенами. Такое помещение просто не имело права находиться в прекрасном здании вокзала и казалось здесь инородным до омерзения. Всю обстановку составляли два кривоногих стульчика с затертыми до дыр сиденьями и металлический стол, выкрашенный розовато-бежевой краской. Местами краска слезала лохмотьями, обнажая предыдущие слои такой же гадости. От стола пахло сырым мясом и кровью.
Сержант выудил из кармана брюк хрустальную пепельницу и бережно поставил ее на стол. Затем из того же кармана извлек пачку сигарет дорогой марки «Р.А.К.», наполненную совершенно другими табачными изделиями, и золотую зажигалку, на которой почему-то было выгравировано: «Доктору моего сердца Кампицкому». Он прикурил и с удовольствием выпустил струйку сизого вонючего дыма в лицо Йозефику. В сложившихся обстоятельствах тот был отчасти благодарен, так как дым заставил отступить овощные миазмы подельников сержанта.
– Ну-с, мил человек, показывайте, что там у вас. – Полицейский кивнул на чемодан и машинально облизнулся. У него очень сильно зачесались карманы.
Йозефика опустили на пол. Он весь внутренне напрягся. В животе и горле переваливались два гадких комка, и за ушами бегали шальные мурашки. Все же он совладал с собой и поставил чемодан на стол. Когда молодой человек собрался открыть свое движимое имущество из кожи не священных шаунских крокодилов, неожиданно подскочил сержант.
– Отойди! Дальше я сам. – Сам того не понимая, он выкрикнул формулу, которая еще ни одного нетерпеливого злыдня не довела до добра. Да и с чего бы это злыдню вообще доводиться до добра, когда он сам до зла тянется – аж пыхтит? А сейчас он даже не понимал, к какому злу он тянет свои толстые пальцы. Щелкнули замки, и зло вырвалось на волю.
Разъяренный не только своим заточением, но и столь беспардонным вмешательством в его заточение, беличий вожак сам с легкостью откинул крышку и обвел комнату уже знакомым Йозефику тяжелым взглядом. Наученный горьким опытом, молодой человек скользнул под стол.
– Белочка? – удивился сержант. Он ведь, кажется, не пил сегодня.
– Пушистая такая! – хором радостно подтвердили у него из-за спины коллеги. У них была патологическая тяга к нахождению вне поля зрения собеседника.
И тут такая пушистая белочка кинулась в лицо сержанту. Тот завизжал, как обнаженная дева, застигнутая врасплох любопытным юнцом.
Йозефик не понял, как ему удалось удрать с поля боя. Сейчас он стоял в обнимку с чемоданом по другую сторону двери – по другую сторону от грохота битвы, стонов, визгов, хрипов и хрустов раненых. Поначалу отчетливо слышались два баса и одно сопрано, но вскоре зазвучал стройный хор из трех фальцетов. Йозефик даже поежился из мужской солидарности.
– Ох, мои орехи!
Он был вынужден признать, что теперь даже не знает, что делать. Можно было поддаться любопытству и посмотреть, чем там все закончилось. А может, лучше было бежать со всех ног? Вывод напрашивался простой: дверь в любом случае будет открыта, и пушистая катастрофа вырвется на волю. Кругом были относительно невинные люди.
В дверь робко постучали. Йозефик решил, что это один из выживших полицейских взывает о прощении и спасении. Он смягчился и открыл дверь. Каждый из трех служителей закона забился в свой угол, а старший сержант Плицскенн еще и прикрылся столом. Их мундиры превратились в изжеванные окровавленные лохмотья. Кожные покровы тоже. Посреди комнаты лежал огрызок дубинки со следами зубов. Белка в поле зрения Йозефика сразу не попала. От этого у него по спине немедля заструился холодный пот. Он подумал, что свободный угол предназначен для него.
Белка дернула его за штанину не так чтобы сильно, но брюки на колене с треском лопнули. Йозефик медленно опустил немигающий взгляд вниз и увидел, что грозный вожак армии грызунов протягивает ему золотую зажигалку и смотрит умильными глазами. Всем своим видом хищный грызун просился на ручки. Неистовая злоба и жажда крови полностью излились на достойные этого объекты, и теперь это действительно была белочка. Пушистая такая.
Йозефик не удержался. Несмотря на упрямые мозги, твердившие ему, что никуда свирепость из этой твари не делась, он сунул зажигалку в карман, а потом поднял пушистый мускулистый и неожиданно тяжелый комок на руки. Белка будто вообще не имела костей. Она обвисла бесформенным кульком и лениво рыгнула.
– Йойк!!!
– Ну что ж, Йойк, поедешь со мной дядьку хоронить? Да поедешь, морда пушистая! У Йойка пушистая морда, да? Конечно, да! – Не отдавая себе отчета, Йозефик попал под очарование лени и пушистости, а это, как известно, самый сильный вид очарования.
Свеженареченный Йойком Йойк, получив порцию сюсюканий, начал извиваться в руках у Йозефика и в конце концов брякнулся об пол. Он лениво прошествовал к чемодану, причем почему-то опирался на костяшки передних лап, как горилла.
– Йойк хочет в домик?
«Ты что, умом слаб? – одним взглядом ответил Йойк. – Открывай давай».
Непонятно как Йозефик почувствовал не только настроение, но и смысл посылаемых ему сигналов. Стало мучительно стыдно за этот приступ сахарного идиотизма. Он нахмурился и открыл чемодан. Белка немедля в него запрыгнула и свернулась комком на конверте с деньгами, когда-то предназначенными на оплату обучения. От греха подальше Йозефик вытащил из-под лохматой гири конверт и засунул в карман брюк. Никогда в своей жизни он не держал столь крупную сумму в кармане. Сразу захотелось от нее избавиться.
– Думаю, нам все же следует сменить гардероб. Да, Йойк?
Ответом был еще один взгляд из разряда «боги, с кем я связался?».
– Раз так, то и пес с тобой, пушистая морда, – рассердился Йозефик и захлопнул чемодан.
Слабые стоны из углов комнаты настойчиво рекомендовали ему подобру-поздорову убираться с места преступления, совершенного грызуном из хулиганских побуждений. Вир Тонхлейн подхватил чемодан и побежал легкой рысцой по коридору. После пары поворотов он вновь оказался в центральном зале вокзала. Оттуда он поскорее постарался убраться на улицу во избежание рецидива. Благо, что народ по-прежнему брезгливо перед ним расступался. Оказавшись на улице, Йозефик вновь вздрогнул при виде омерзительного монумента посреди площади Благого Намерения.
– Не хватает подписи «Таким, как Плицскенн», вот что я думаю, – сообщил он случайно подвернувшемуся прохожему, и тот сделал все возможное, чтобы убраться подальше от ободранного безумца.
В окне проезжавшего мимо автомобиля он увидел свое отражение и понял, что в таком виде ему не то что на дядюшкины, на свои похороны стыдно явиться будет. Запачканный, ободранный, покрытый заскорузлой кровяной коркой – ну вылитый герой бульварного романа. В таком виде они выбираются из-под развалин логова зла. Срочно требовалась смена туалета.
Йозефик огляделся по сторонам. В сиянии и блеске ночного города ничего толком было не разглядеть. Кроме того, глаза еще слезились от желудочных эфиров лука и чеснока. Он пошел наобум. Благо, что кругом было множество магазинов и ателье, которые с радостью помогли бы ему разрешить вопрос с одеждой. Его только смущало, что названия этих магазинов и ателье были на слуху даже у него. А он, между прочим, был человеком, находящимся на другой стороне бытия от моды. Отсюда вытекало, что эти магазины ему категорически не по карману.
Он шел вдоль сияющих витрин среди праздно шатающейся финансово упитанной публики и потихоньку начинал злиться. В первую очередь оттого, что его надежды приобрести в первом попавшемся магазине костюм, образ которого возник у него перед глазами при первой же мысли о смене гардероба, погибли под натиском суровой действительности. А суровая действительность заключается в повальной шокирующей безвкусице выставляемых в витрины вещей. Йозефик, конечно, понимал, что, судя по последним событиям, ему лучше не выделяться из толпы и одеться как все. Для этого ему достаточно было представить, что у него напрочь отсутствует тяга к прекрасному, но чрезвычайно развит стадный инстинкт. На подобное насилие над собой он не решился. Хватит с него уже того, что он вообще решил обновить гардероб.
Зашевелились мыслишки и стали тихонько побрехивать, что дома в покосившемся шкафу остались сиротливо висеть его более пожилые пожитки. Может, рубашки и не дотягивали до локтя, а брюки до колена, но все же они были целые и чистые. К тому же не спеша разгорался пляжный сезон. Все же возвращаться он не решился. У него ушли почти сутки, чтобы добраться до вокзала, и за эти сутки он чуть не погиб, чуть не был лишен компота на месяц, чуть не был съеден и, что самое ужасное, чуть не был арестован. Арест, в отличие от гибели, способен испортить вам всю оставшуюся жизнь. Отступать было некуда. Потери были неизбежны в любом случае. Единственное, что он мог сделать, так это постараться обойтись малой кровью. Для этого надо было найти место, где торгуют не последними писками моды (и кто только их из моды выдавливает), а нормальной, предположительно человеческой одеждой. Этим темным делом, несомненно, занимаются подальше от центральных улиц и яркого света витрин. Руководствуясь этим нехитрым соображением, Йозефик высмотрел узкий темный провал переулка между бутиками и нырнул в него.
С обеих сторон переулка вздымались угрюмые брандмауэры. Они влажно и таинственно перемигивались со звездным небом. Освещением тут и не пахло. Шагов через сто вглубь плоти квартала шум толпы и грохот авто затихли, но воспоминания о них продолжали топтаться в ушах. Шаги раздавались гулко. Иногда их череда нарушалась возмущенным всплеском потревоженной лужи. Йозефик почувствовал себя охотником, выслеживающим добычу в темных влажных джунглях. Или добычей. Он не мог точно опознать расплывчатое первобытное чувство, но почему-то уверился, что цель, какая бы она ни была, уже рядом.
По легкому изменению плотности мрака Йозефик предсказал возможность нахождения там входа в ателье. И если очертания двери хоть как-то вырисовывались во тьме, то факт нахождения за ней ателье был чисто вопросом веры. Веры корыстной, а потому абсолютно искренней.
Йозефик открыл дверь, за которой действительно оказалась пошивочная мастерская, и еще больше укрепился в своей вере. Хотя вера в реальность несколько его смутила, а потому его подсознанием это ателье было воспринято как какое-то метафизическое явление. Молодой человек мог бы совсем запутаться в паутине бессмысленных умозаключений и мистификаций, если бы его не вырвало из этого гнусного болота мозговой активности низкое рычание из чемодана, сопровождаемое еще и мольной матерщиной. Он удивился, что бледные насекомые до сих пор не сбежали из столь неспокойного жилища. Откуда ему было знать, что в его чемодане поселились представители оседлых племен луприанской моли, а не какая-то там голь перекатная.
По поведению грызуна и моли любой бы понял, что они крайне злы из-за того, что напуганы. Йозефик слишком высоко забрался по эволюционной лестнице, чтобы обращать внимание на советы мудрых зверей. Он, нисколько не колеблясь, переступил через порог и оказался в маленьком мирке пошивочного ателье.
Все стены были заставлены высокими стеллажами, груженными рулонами разнообразных тканей. И надо сказать, это были лучшие ткани, которые можно достать за деньги, ну или за человеческие жертвоприношения. Некоторые отрезы проделали путь не только через многие страны, но даже эпохи. Перед входом стоял массивный стол. Он как бы защищал внутренние помещения, в которые вела дверца, также увешанная тканями. На нем аккуратными стопками, но все же в некотором художественном беспорядке были выложены каталоги одежды. Иначе чем грандиозными их нельзя было назвать. У стола стояло высокое зеркало в тяжелой резной раме. Вопреки традициям в резьбе отсутствовали мотивы одутловатых младенцев с рахитичными крылышками. Над всем этим великолепием мерцала изящная хрустальная люстра со множеством ламп, а под – богатый фирисцийский ковер золотого шитья.
Кроме Йозефика, в зале было еще три посетителя. Все мужчины, одеты очень строго и со вкусом, выгодно отличающим их в глазах вир Тонхлейна от пестрой несуразной толпы на центральных улицах Лупри. Они с молчаливым достоинством неподвижно рассматривали стеллажи. Но их достоинство было слишком молчаливым, а неподвижность стремилась к монументальности. Мурашки вновь вырвались из своих клеток и понеслись по спине Йозефика. Он подумал, что раз бытие стало столь щедро сыпать на него свои абсурдные неурядицы, то это ателье вполне может оказаться пещерой сумасшедшего чучельника или тряпичного гипнотизера – в общем, любой формой жизни, наполняющей свою берлогу чучелами людей.
Чтобы быть уверенным наверняка, он подкрался на цыпочках к одной из застывших фигур, и вздох облегчения вырвался у него. Это были не чучела людей, а обычные манекены. Хотя не очень обычные. Это были великолепные манекены, роскошнейшие. Изготовленные из нежно-розового мрамора, а потому кажущиеся столь живыми, они сверкали глазами из полудрагоценных камней и шевелюрами из тончайших золотых нитей. Несомненно, это были артефакты Герцогской эпохи. В детстве Йозефик видел такой же манекен в музее, только тот был обезображен одухотворенными революционерами.
Избавившись от своих страхов и тревог, Йозефик вспомнил, куда и зачем он пришел. Он подошел к столу и принялся листать каталоги. Он, не особо напрягая свое богатое воображение, представлял, как каждый из туалетов будет выглядеть на нем. Ему повезло, что он не видел бугристую тень, протянувшуюся к нему по воздуху отвратительными спазматическими спиралями из самых глубин тяжелого зеркала. Он без сожаления перелистывал страницу за страницей. И делал это без сожаления не потому, что представленные модели были ужасны, как ширпотреб от кутюр, а потому, что по неизвестным причинам, протянувшимся к нему по воздуху отвратительными спазматическими спиралями из самых глубин тяжелого зеркала, уверился в еще большем качестве последующих. Он листал каталог за каталогом, даже не замечая, что с каждой страницей изображенные в них костюмы все ближе подкрадываются к идеалу, засевшему в его системе жизненных ценностей в разделе «Прекрасное». Может, каталоги листали его, пока он листал их. Результат перекрестного листания не заставил себя ждать. Добравшись до последней страницы, Йозефик остолбенел. В его глазах заискрилась милая жадность. Перед ним был его идеал костюма для путешествия с целью похорон несомненно богатого дядюшки с большой экономической выгодой. Конец охоты, вот она, добыча.
– Вот этот! Я возьму вот этот. – Йозефик завертел головой в поисках сотрудников этого милого заведения. – Извините, я возьму вот этот. Какие у вас есть размеры? Можно мой посмотреть?
Тишина. Тень удивленно оглянулась на разоравшегося ни с того ни с сего молодого человека и в оскорбленных чувствах уползла в омут зеркала. Подвергнутый остракизму Йозефик почувствовал себя как-то неловко. Где-то глубоко внутри забрезжило грустное чувство наклевывающейся разлуки с костюмом его мечты. Вполне возможно, что потом он будет наталкиваться на этот костюм на каждой вешалке в каждом универмаге, но сейчас этот предмет одежды был единственным и неповторимым, а потому упускать его очень не хотелось.
Чудесная способность костюма удовлетворять вкусам Йозефика даже удержала молодого человека от незамедлительного ухода. В любом другом случае он бы уже ушел, буркнув что-нибудь испепеляющее в адрес лентяев и бездельников, только что упустивших лучшего клиента в их жизни.
– Эй! Есть здесь кто… кхм… живой? – с некоторым раздражением окрикнул Йозефик кого-то невидимого и не факт, что присутствующего.
– Есть здесь вообще кто-нибудь? Ау!
И опять безразличная тишина была ответом. Либо в этом заведении нет ни одного сотрудника, либо же тут брезгуют клиентами, что не было редкостью в заведениях Лупри. Мысль, что окровавленный человек в истерзанных непонятно кем лохмотьях и рычащим чемоданом мог просто напугать утонченных работников индустрии моды, даже не пришла в голову вир Тонхлейну.
Внешне он оставался вполне спокоен, но внутри у него сейчас бушевала эпическая битва между оскорбленным невниманием достоинством и безбрежно иррациональным, почти женским желанием заполучить текстильную добычу любой ценой. Оскорбленное достоинство начало одерживать верх, и Йозефик, поджав губы и прищурив глаза, прошагал к двери. Но не к выходу, а к дверце, завешанной тканями, в дальнем конце зала. Он рассудил, что негоже в эту эпоху выдающихся свершений, достижений, угощений, потрясений и лишений (нужное подчеркнуть) идти на поводу у чувств и уж тем более оскорбляться на что-либо.
– Клиента не потеряли, а вот его расположение – безвозвратно, – почти не шевеля губами, прошептал Йозефик. – И, о боги, с какого же это перепуга я о себе в третьем лице говорю? И с собой разговаривать как-то нелепо… Йойк, собака! Это ты во всем виноват.
Дверцу толкать пришлось бы долго, так как она открывалась на себя. Йозефику повезло в бесконечной дверной лотерее со второй попытки. Двери не хватало лишь небольшой помощи, чтобы приветливо распахнуться. Из-за нее вырвался порыв сухого воздуха, напитанного незнакомым пряным ароматом. От неожиданности Йозефик выронил чемодан. Тому тоже лишь малого не хватало, чтобы раскрыться и выпустить порыв наркозависимой моли и агрессивного не по росту грызуна.
Не обращая внимания на вырвавшихся на волю подопечных, Йозефик прошел в застывший за дверцей полумрак. Его манил новый для него, а может, и для всего мира аромат. Немного сладкий, немного горький, если бы представить его предметно, этот запах был бы как древний изумруд в свете свечей. Ах, если бы только можно было видеть носом! Аромат не заполнял всю комнату, а извивался одной струйкой, похожей на шелковый шарфик на легком ветру. Тут-то очарованный Йозефик и пришел в себя. Последний раз зеленый шарфик он видел на бароне Монтуби Палвио Толжесе вир Байхайне, гадком старом таракане в прямом смысле этого слова. К молодому человеку вернулась его привычная недоверчивость. Особенно к неосвещенным помещениям, источающим экзотические ароматы.
Йозефик пошарил рукой сначала с одной стороны от входа, потом с другой и нашел-таки выключатель. После щелчка где-то высоко-высоко вспыхнула невероятной красоты и габаритов люстра, которая своей эффективностью готова была посрамить солнце.
Вместе со светом нахлынуло пространство. Как же много значат для людей их заблуждения! Йозефик, до того как включил свет, был уверен, что вломился в какую-то подсобку, где швабры хранят, а оказалось, что за маленькой дверцей находится просторный круглый зал с куполообразным расписным потолком. По кругу стояли резные колонны, между которыми были натянуты шелкотканые гобелены. На них были изображены прекрасные и тоскливые по причине отсутствия обнаженной женской натуры пейзажи. Точно в геометрическом центре зала, прямо на зеркально-черном полу, в котором отражался потолок, возвышалась то ли изящная кафедра, то ли нагулявший жирку пюпитр. Это был единственный предмет не декоративного вида в этом зале, поэтому Йозефик двинулся к нему. На не определившемся со своим происхождением и назначением предмете мебели лежал лист тончайшего пергамента, на котором был во всех деталях скорее начерчен, чем нарисован костюм мечты и под ним выведено четверостишие витиеватым почерком:
Кольс сударьс желаетс платьес своёс,
Тос мыс обязуемс исполнитьс.
Пустьс нижес поставитс своес фамильёс,
О платес по почтес напомнимс.
– Бредс какой-тос, – только и сказал Йозефик, подхватил лежавшее рядом перо неведомой ему птицы, вероятно, способной украсть слона из городского цирка, и, высунув от усердия кончик языка, аккуратно вывел свою подпись. Получилось очень и очень недурственно. Во всяком случае, это не шло ни в какое сравнение с теми закорючками, которые он ставил обычно. Он никогда особо не старался выводить своёс фамильёс, так как всю свою жизнь с каждой своей подписью он все глубже и глубже загонял себя в бумажную кабалу, взамен ничего внятного не получая. Впервые в жизни он получил что-то взамен своей подписи, кроме обязанностей и проблем. И не просто что-то, а то, что страстно желал.
Стоило Йозефику положить перо на место, как со всех сторон стало доноситься еле слышное тиканье, будто сотни карманных часов спрятали под подушку. По-прежнему теряющийся в проблемах самоопределения, отпрыск неизвестной мебельной мастерской вместе с пергаментом и пером без предупреждения провалился сквозь мраморный пол, оставив на память о себе… собственно, ничего. Это вызвало у молодого человека тревогу, а вот скрип прикрываемой дверцы, через которую он сюда проник, подтолкнул его расшатавшуюся за последние сутки психику к тому перекрестку черт, с которого можно попасть хоть в панику, хоть в истерику, хоть вообще по полной программе загреметь на полный пансион в Луприанский психиатрический хоспис строгого режима № 29. Йозефик двинулся по веселой дорожке истерики, чем проявил свой выдержанный виртонхлейновский характер.
– Что здесь происходит, а? Я требую немедленных объяснений! Вы нарываетесь, господа, определенно нарываетесь! Между прочим, у меня есть связи! Если вы немедленно не прекратите этот балаган, у вас будут серьезные проблемы!
Йозефик сорвался. Однако его беспомощные угрозы не находили слушателей и только все больше заводили молодого человека.
Синхронно свернулись куда-то вверх гобелены, протянутые между колонн. Расписной потолок сложился наподобие веера. Перед невидяще и ненавидяще выкаченными глазами Йозефика оказались не то чтобы какие-то отдельные непонятные механизмы, а целая мистическая машинерия. Невероятное переплетение поршней, шестерен, ремней, пружин… а шкворней, шкворней было как раз достаточно. Все крутилось, сжималось, изгибалось и выпрямлялось, несомненно, ради единственной, но неведомой цели.
До Йозефика дошло, что он стоит в самом центре огромного механизма неизвестного назначения. Даже больше – он в нем заперт, как мышь в мышеловке. По правде сказать, с точки зрения соблюдения масштабов сравнение не совсем точное. Муравей в капкане – вот это уже ближе.
Он начал вертеть головой по сторонам, отчего капли холодного пота разлетались по сторонам. Спокойная истерика перешла в панику, и очень особую. Кровь отхлынула от лица, да и в мозгу тоже решила не задерживаться. Йозефик посерел, а в ушах у него гадко зазвенело. Перед глазами все поплыло, и последний вир Тонхлейн потерял сознание, что нельзя считать допустимым поведением для представителя столь славного рода. Но он хотя бы не взвизгнул, что уже неплохо.
Он не видел, как с потолка вокруг люстры к нему тянутся восемь стальных лап, со всех сторон подкрадываются пощелкивающие сочленениями паукообразные стальные чудовища, а из-под каждой плитки пола вылезают их многократно уменьшенные копии.
Огромный паук на потолке с люстрой вместо брюха подхватил безвольное тело Йозефика, приподнял над полом и начал медленно вращать и ощупывать. Иногда механическое чудовище протягивало между своими лапами портновскую линейку, снимая мерку. После семи оборотов вокруг своей оси тело было передано механическим паукам поменьше. Они мерцали вокруг него, то и дело исполняя невероятно точные выпады своими лапами, более похожими на гипертрофированные хирургические принадлежности. Каждый такой выпад срезал с Йозефика кусок одежды. Менее чем через минуту в стальном вихре он был обнажен дотла[5]. Пауки окружили его вплотную и подняли на своих согнутых, чтобы не поранить жертву, лапах. Снова замелькала портновская линейка, обмеряя расстояния между всеми возможными комбинациями частей тела. Эта операция была повторена семь раз в разных положениях тела. Некоторые положения телу вроде как и не полагалось принимать.
После всех необходимых для неведомых целей замеров Йозефик был закреплен на раме из нескольких пауков, будто приговоренный к колесованию. Из мраморного пола прямо перед ним поднялась механическая длиннотелая непонятная тварь с тремя парами нервно подергивающихся жвал. С одной пары капала пена, вторая пара напоминала серпы, а третья сочилась ядовито-голубой жижей. Тварь метнулась к лицу Йозефика. Ее жвала задвигались с такой скоростью, что слились в одно неясное пятно. Когда тварь успокоилась, вместо лица Йозефика осталось только гладко выбритое лицо Йозефика. Жуткий цирюльник проглотил свои жвала и сгинул в глубинах мрамора.
Настал час мельчайших паучков. Они облепили тело Йозефика с ног до головы. Каждый тянул за собой шелковую ниточку. Они постоянно обменивались между собой нитями, таким образом сплетая вокруг жертвы хитрейшую и прочнейшую паутину. Сначала паутина приняла форму нижнего белья, а спустя полчаса вокруг тела был наплетен основной каркас костюма. Паучки теперь трудились меньшим количеством, но куда усерднее. Их стальные острые лапки заставляли похихикивать и похрюкивать от щекотки обморочного молодого человека. Один раз он даже промычал что-то вроде: «Осторожнее – шкворень». Прибежало несколько восьминогих малюток на подгибающихся под весом пуговиц лапках. Вскоре вся необходимая фурнитура была закреплена на положенных местах маленькими рукодельниками, вернее, лаподельниками. Об их мастерстве лучше всего свидетельствовал тот факт, что, как сказал бы господин Кетр, пипку не прищемили.
Так Йозефик оказался облачен в костюм своей мечты, однако по-прежнему смотрелся босяком. Потому что был бос. Чтобы исправить это упущение, из-за колонн выбежало два жука с толстыми брюшками в форме человеческой стопы с надетыми на них ботинками. Естественно, на одном был правый, а на другом левый, и этот мир не был бы этим миром, если бы они не перепутали ботинки местами, надевая их на Йозефика. Откуда-то из-под купола спикировала шляпа и мягко легла на виртонхлейновскую макушку, как вишенка, венчающая пирожное.
Арахно-механобратия всех размеров подняла передние лапы и заклацала ими, всем своим видом излучая восторг от проделанной работы и полное отсутствие отвращения к результату, что очень редко встречается. После чего несколько погрустневшие, насколько это можно понять по стальному блеску, работники отправились в свои тайные механические норы. На потолок вновь наползли панели с росписью. Гобелены плавно расправились. Один, правда, зацепился за выступ колонны, но тут подоспел маленький паучок и оправил непослушную занавесь. Пользуясь возможностью, он еще раз взглянул на результат трудов своих и своих собратьев.
Зал принял прежний облик, только теперь посреди него стояло кожаное кресло, приютившее уже приходящего в себя Йозефика, и зеркало в полный рост без какой-либо рамы и вообще непонятно как закрепленное в ладони над полом.
Когда стихли последние пощелкивания и попискивания механизмов, из подголовника кресла вырвалось облачко аромата цвета древнего изумруда в свете свечей, немного сладкого, немного горького. От него молодой человек моментально пришел в себя, и, что самое замечательное, он не помнил ничего из того, что с ним произошло после того, как он поставил свою подпись под странным договором. Все было бы и вовсе замечательно, если бы не кошмарная боль, истязавшая его ноги, сплющивающая и выкручивающая каждую косточку в его стопе. Хорошо, что он сначала посмотрел на источник боли, а не начал не глядя уползать от него подальше. Ботинки поменялись местами, и боль отступила.
Йозефик с нескрываемым удовольствием любовался теперь таким нарядным собой в зеркале. Иссиня-черные брюки и двубортный приталенный пиджак в тонкую, едва заметную полоску отлично дополнялись расшитой и глубоко переливающейся багрянцем жилеткой, нежно-черной рубашкой и сочным галстуком, напоминающим по цвету зернышко граната. А шляпа! В этой шляпе Йозефик был похож на Йозефика вир Тонхлейна, настоящего джентльмена с ноткой авантюризма. Он еще раз оправил галстук перед левитирующим зеркалом, даже не обратив внимания на столь странное его поведение, развернулся и вышел из зала.
Похоже, в изумрудном аромате был какой-то секрет. Может, даже темный и таинственный, а может, и нет. Фактом было то, что Йозефик почему-то был спокоен, как накачанный морфином слон, и столь же уверен в себе. А может, так на него подействовала смена имиджа – он об этом не задумывался.
Он походя подхватил свой чемодан, вышел из ателье и захлопнул за собой дверь. От двери отвалилась полуистлевшая бумага и развалилась в прах, даже не коснувшись земли. Йозефик не то что не прочитал, что на ней было написано, но даже ее саму не заметил. А было что почитать-то.
ЗАКРЫТО НАВСЕГДА.
ЗА НЕПРАВОМЕРНОЕ И НЕПОТРЕБНОЕ
ПРИЛОЖЕНИЕ ЗОЛ И СОЛЕЙ.
ВСЕЙ ВОЗМОЖНОЙ И ЗАКОННОЙ ВЛАСТЬЮ
ГЕРЦОГСКОЙ ПАЛАТЫ ОТЛИЧНЫХ НАУК
ЗАКРЫТО НАВСЕГДА.
Теперь полностью соответствуя, по крайней мере внешне, величию куцего рода вир Тонхлейнов, полностью ограниченного его скромной персоной, Йозефик без каких-либо приключений и недоразумений добрался до вокзала. В нарушение закона подлости даже никакая птица на него не нагадила. Почтенная мадам с фиолетовыми волосами выписала ему билет до Келпиела-зи-Фах, и он сполна расплатился за него наличными, которые заботливые механические портные переложили нетронутыми в его новый пиджак, явно опасаясь судебных разбирательств. С первыми лучами солнца он вышел на перрон, не забыв на прощание снять шляпу перед статуей Тикро и троп. Йойк следовал за Йозефиком на некотором удалении. Грызун чувствовал что-то неладное в запахе, от того исходившем.
А вот моль организовала себе еще более счастливый конец и сытую старость. Она навсегда покончила с опостылевшими за сутки путешествиями и осела до конца своей жизни в таинственном ателье. И прожила там еще целых два дня.
Чтобы представить себе, как выглядят перроны, платформы, поезда и все остальные мелочи, без которых железная дорога существенно теряет в продуктивности, надо знать одно. Все эти штуки изначально были придуманы людьми, всю свою жизнь посвятившими кораблестроению. Они настолько они любили кораблики, что даже на суше, где их любимым игрушкам вроде как и нечего делать, не желали с ними расставаться. Первый паровоз, огласивший сушу своим гудком, мало чем отличался от парохода. Разве что имел суставчатый корпус для обеспечения хоть какой-то выворачиваемости (ничем не хуже остойчивости). Этот термин, конечно, странно звучит в отношении транспорта, способного двигаться только вперед и назад по жестко заданному, можно сказать, железному пути. Но по крайней мере этот термин допускает, что путь не обязан быть строго прямым. Это, согласитесь, существенно расширяет возможности этого вида транспорта. На заре своего существования железные дороги были полностью подконтрольны Герцогским адмиралтействам, а в дальнейшем – Центральному адмиралтейству. Не так давно, особенно в геологическом представлении времени, железные дороги стали развиваться своим путем. Постепенно они избавлялись от морских пережитков, таких, как сброс поездом якоря для остановки, вязание узлов, пропускание под килем оступившихся на жизненном пути и, в военное время, навязчивые попытки затопить поезд, чтобы врагу не достался. Что характерно, капитану поезда было глубоко плевать, что на суше ничего не утопишь. Топили, и еще как! Только копать много приходилось. На такой случай даже цепляли специальный вагон для затопления, груженный исключительно лопатами. Постепенно люди, стоявшие у истоков этого передового технического продукта, а потому донельзя консервативные, сходили в могилу, а вместе с ними хоронились их обретшие статус постулатов идеи фикс. Так, собственно, железные дороги и приняли современный облик. Конечно, остались некоторые анахронизмы морского генезиса, но их решили считать традициями, а не помехой. Хотя бы потому, что все они касались не материальных аспектов железнодорожного дела, а исключительно терминологии. Так, главным на поезде был капитан, каждый этаж вагона назывался палубой, а всех сотрудников железных дорог принято величать железняками, по полной аналогии с моряками. Естественно, это не все сохранившиеся термины, указывающие на родство этого вида транспорта с морским, но если обращать внимание на все мелочи, то за всю жизнь даже роддом не покинешь. Там тоже много интересных вещей и фактов, способных привести в восторг щепетильных ценителей полноты изъяснений.
Вокзал Лупри имел целых пять трехэтажных перронов. По одному на каждый палец простертой длани Тикро. Нижние платформы были возведены из благородного мрамора и обильно украшены вполне искусной резьбой, изображавшей для соблюдения вселенского баланса довольно пошлые сюжеты из мифов о Тикро и богах – покровителях путешественников другой национальности. Само собой, вся эта красота была покрыта ржавой железнодорожной пылью и пятнами, о происхождении которых лучше не знать. Периодически это безобразие старательно размазывалось могучими тетками в спецовках с помощью демисезонных половых тряпок повышенной проходимости. От этих гигиенических процедур от природы белый мрамор изрядно желтел, а местами даже бурел, что роднило его с зубами. Должно сказать, что это нисколько не умаляло его красоты. В лучах солнца, особенно рассветного и закатного, он напоминал янтарь. Вероятно, архитектор даже не мечтал о таком визуальном эффекте.
Платформы второго и третьего этажей, предназначенные для посадки на соответствующие палубы поездов, возвышались на ажурных стальных конструкциях, в меру покрытых ржавчиной в тон кариозному мрамору. Роль перекрытий играли толстые стеклянные плиты, цвет которых навевал воспоминания о пивных бутылках, благодаря чему они не выбивались из общей янтарной гаммы вокзала. Пробивавшийся сквозь них свет казался потоком гречишного меда.
На верхние платформы можно было подняться по широким витым лестницам с коваными перилами или же на свой страх и риск воспользоваться одним из лифтов, приводимых в движение невероятно измученными двигателями. Из-за бездушных мер экономии их заставляли тягать веса, существенно превышающие их возможности, а питаться какими-то маслянистыми помоями с расплывчатым октановым числом. В отместку они чадили примерно так же, как сапожники матерятся, и как-то обреченно, почти предсмертно грохотали.
По платформам иногда проходила стальная судорога. Это давали о себе знать механизмы машинного уровня, готовящиеся к обслуживанию поездов подальше от людских, точнее, пассажирских глаз. То, что там происходило, очень напоминало загрузку корабля. В поезда закачивали озера горючего, всыпали горы песка для сцепных песочниц, вкатывали бочки машинного масла, продували, промывали и облизывали все продуваемые, промываемые и облизываемые системы и, естественно, пытались припрятать контрабанду и зайцев.
Йозефик прогуливался по платформе и периодически ежился от исходившей от нее вибрации, а может, и от утренней прохлады. Он уже нашел, сверившись с билетом, нужную платформу – третья третьего перрона, но не спешил подниматься на нужный этаж. Ему чрезвычайно нравилось в лучах света цвета гречишного меда. Йойк носился вокруг него за солнечными зайчиками. Луприанские белки от жизни своей тяжкой стали сугубо хищными животными с вытекающим из этого охотничьим инстинктом.
До начала посадки еще оставалось около получаса. Шуточный промежуток времени, но Йозефику, в желудке которого за сутки побывали только жалкие бутерброды, сомнительный чай и еще более сомнительный кофе, казалось иначе. Внезапно все его мысли переключились на составление планов по штурму вагона-ресторана. Ему чудилось, как он вцепляется зубами в куриную ногу невероятных размеров. Куриный жир еще течет по подбородку, а он уже пихает в рот кровавый бифштекс целиком и вытирает жирные пальцы о свой новенький пиджак. Стоп!
– Нет. Так дело не пойдет, – сказал Йозефик сам себе, но на всякий случай вслух. – Йойк, пойдем.
Йозефик и раньше не совершал поступков, выходящих за рамки своеобразного этикета, а теперь, став обладателем шикарного костюма, почти получив наследство и вообще кардинально сменив свой имидж и готовясь сменить образ жизни, никак не мог позволить себе, последнему вир Тонхлейну, жрать как свинья. Спасением от нестерпимого позора мог бы стать легкий перекус. На платформах стояло несколько торговцев с тележками, предлагающих своим клиентам низкокачественные продукты по высшего сорта цене. Как им удавалось конкурировать с вокзальными ресторанами, знал один лишь Каввоч. Это божество покровительствовало поварам и отравителям. Подобно Тикро, он пытался оптимизировать свою деятельность и собрал своих подопечных под одной крышей: поваров – в ресторанах… Знаете, не хочу ни в кого тыкать пальцем, но и так понятно, кто работал на перронах.
Торговцы располагались таким образом, что вонь… пардон – аромат их хот-догов с сомнительной родословной и сарделек с хреном окутывал весь вокзал. Эти запахи ввели Йозефика в искушение, но твердая уверенность в том, что это не еда, а скорее даже наоборот, позволила ему сохранить трезвость мысли. Он тщательно планировал свое насыщение. В этом деле был один немаловажный нюанс: нельзя, чтобы кто-то видел его питающимся практически с помойки.
Со скучающим и безразличным видом он прошел к тележке, стоявшей в дальнем от здания вокзала конце платформы. Даже не глядя на торговца, этого самоотверженного работника общепита с немытыми руками, но чистой совестью, протянул мелкую купюру. Денежные знаки исчезли, и после серии грохотаний железных баков, хлюпанья неизвестных масс и шуршания оберточной бумаги в его отрешенно протянутую руку вложили горячехолодный влажный сверток, не особо стремящийся сохранять свою форму. Йозефик, по-прежнему глядя куда угодно, только не на торговца, кивнул в знак благодарности и пошел к самому концу платформы. Торговец же даже не проводил его взглядом. Таких жертв самовнушенного статуса и близкого к победе ханжества он видел по сто раз на дню. Благодаря этим несчастным его дети всегда были сыты, причем не какой-то там несъедобной дрянью, которую он с чистым сердцем продавал. По правде сказать, торговец сам не понимал, почему кто-то покупает его кулинарные этюды.