Звонок прозвучал, как всегда, неожиданно и в самую неподходящую минуту. Я собирался перекусить, был голоден и не расположен к общению. Однако любопытство пересилило. Мне давно никто не звонил. Так оказавшийся на необитаемом острове бедолага, завидев на горизонте корабль, бросается в море, даже если это грозит ему смертельными опасностями.
Номер был мне незнаком. Я провел пальцем по экрану мобильного телефона, будто гоня прочь сомнения, и сказал:
– Слушаю.
– Артур Кайгородцев, я не ошиблась?
Голос был женским. Из тех, услышав который однажды даже по телефону, уже никогда не забудешь. Он завораживал и обещал райское наслаждение, словно пение сирены, несущее гибель мореплавателям. Я никогда не слышал, как поют эти демонические твари, но когда читал о путешествии аргонавтов, то представлял их голоса именно такими. Однако я помнил и то, что сиренам нельзя доверять. Поэтому, уподобившись хитроумному Одиссею, я как можно более бесстрастно ответил:
– Нет.
Женщина помолчала, а потом спросила:
– В каком смысле нет? Я не ошиблась, или вы не Артур Кайгородцев?
Машинально отметив, что моя собеседница не глупа, а ум я всегда ценил в женщинах превыше красоты, я признался:
– Я тот, кто вам нужен.
– Я по вашему объявлению. Сколько вы берете за одну лекцию?
Признаться, я немного растерялся. Я был настолько уверен, что никто не попадется на мой блеф, что даже не думал об этом. Мне не хотелось обременять себя ненужным репетиторством. Поэтому я сказал наобум:
– Пять тысяч. – И придирчиво заметил: – Но мне больше нравится «индивидуальный урок».
Однако она не дала увести себя в дебри философии. Видимо, это была женщина редкой породы, из числа тех, кто точно знает, что хочет, и уверенно идет к своей цели.
– Долларов, евро или рублей?
И я опять сплоховал. Наверное, меня подвел затянувшийся период почти нищенского существования, знакомый любому писателю, чьи книги не покупают. Я проявил скромность и ответил:
– Рублей.
Сумма ее явно не потрясла.
– Меня устраивает, – произнесла она равнодушно. – Когда первая лекция?
– Урок, – машинально поправил я, чувствуя, что попал в собственную ловушку. Но отказываться после того, как я назвал цену, и ее приняли, было бы и смешно, и глупо. А я всегда боялся показаться глупым или смешным в глазах окружающих людей. Таким уж я уродился. У каждого человека есть своя ахиллесова пята. Моя – это излишняя мнительность.
Поэтому, проклиная в душе свое малодушие, я тоном уверенного в себе человека сказал:
– Завтра. В десять часов утра. Встречаемся у входа в Ботанический сад. Вы узнаете меня по шарфу на шее.
– Меня устраивает все, кроме времени, – безмятежно произнесла она. – Так рано я не встану. Поэтому переносим нашу встречу на двенадцать. Кстати, меня зовут Анна.
И, не дожидаясь моего ответа, она отключила мобильный телефон. Это вышло неожиданно. И мне пришлось принять ее условия, потому что возражать было некому.
И, кроме того, я сам был виноват. Дня два или три тому назад я опубликовал объявление, о котором почти сразу же забыл, потому что не ждал, что кто-нибудь откликнется на него. Объявление было кратким и, на мой взгляд, гениальным.
«Даю индивидуальные уроки писательского и поэтического мастерства. Удовольствие не из дешевых, поэтому советую хорошенько подумать, прежде чем звонить по телефону (следовал номер). С моими произведениями можно ознакомиться на сайте (указана ссылка)».
Гениальность объявления была в том, что едва ли кто-то мог заподозрить, прочитав его, что я блефовал. Мне, начинающему молодому писателю, на самом деле нужны были не ученики, а читатели. Этим обращением я надеялся привлечь их внимание к своим романам. Написав их, я долго и терпеливо ждал, когда слава обрушится на меня, а тиражи книг начнут расти как на дрожжах. Но этого, к моему великому удивлению, не случилось. И тогда, в одну из бессонных ночей, терзаемый муками неутоленного тщеславия, я и придумал эту авантюру. Я признавал, что это весьма сомнительная затея в надежде на случайный успех. Но ее очевидным достоинством была беспроигрышность. В случае неудачи я ничего не терял, однако если бы мои чаяния оправдались…
– О-о! – произнес я невольно.
В этом звуке воплотились все мои мечты о славе и сопутствующему ей, как мне представлялось, богатству. А также множество других низменных и возвышенных желаний, некоторым из которых я даже не мог дать названия, настолько они были смутными и неопределенными. Но была в нем еще и вера в свое предназначение в жизни, которое я угадал, выбрав писательское ремесло.
Я был уверен, что мои романы должны принести мне всемирную известность. В каждом из них я в художественной форме рассказывал о том, как главный герой убивал своего отца. Расчет был не только на оригинальность темы, но и на то, что на свете существует множество людей, которые хотят отомстить за свое погубленное детство, убив собственных родителей. Я это точно знал. Я сам был из их числа. Имя нам – легион.
Из своего раннего детства я запомнил только отрывистые эпизоды. Самый первый из них окрашен в мрачный цвет ночи. Мне врезались в память тяжелое прерывистое дыхание матери, несущей меня на руках, и размытые в бледном свете уличных фонарей дома и переулки. А еще мужской голос, который настигал нас, изрыгая проклятия и угрозы. Этот голос пугал меня настолько, что я даже не мог плакать. Мне было всего два года, я мало что понимал, но знал, что за нами бежит пьяный отец, и что если он настигнет нас, то непременно убьет или покалечит маму. И это было так ужасно, что ничего страшнее уже не было для меня в последующей жизни. Даже когда отец, уже в другие ночи, бил мать всем, что подворачивалось под руку, не разбирая, куда наносит удары. Или заставлял меня, размазывая пьяные слезы и сопли по лицу, называть себя «папой», потому что я, сам не зная почему, не мог произнести этого ласкового слова даже тогда, когда он был трезвый, а его это обижало. И я, чтобы он не вымещал свою обиду на матери кулаками и оскорблениями, говорил ему «папа», чувствуя себя так, словно меня окунули с головой в ведро с нечистотами, и мне никогда уже не отмыться от этого зловония. Было и другое, многое забылось. Ведь он терял образ и подобие божие, становясь зверем в человеческом облике, только напившись. Все остальное время отец был тих и спокоен, словно оборотень, ждущий полнолуния. И, в общем-то, он был не таким уж плохим мужем и отцом. Может быть, поэтому мать терпела его издевательства и побои и не уходила от него. А еще из-за того, что ей, сироте, выросшей в детдоме, просто было некуда уйти. И она неизменно прощала.
Но я… Я так и не сумел простить отца. И когда вырос, то убил его. А потом начал писать об этом, придумывая различные сюжеты и персонажи. Не знаю, на что я надеялся – то ли забыть, то ли избавиться от чувства вины, неизбежной в такой ситуации для человека, которому с детства внушали библейские заповеди «не убий» и «почитай отца своего». Не каждому удается сублимировать ужасные призраки, порождаемые подсознанием, в творческие фантазии. Я оказался в числе этих немногих избранных, и долгое время мне даже казалось, что я избавился от проклятия загубленного детства. Мальчик превратился в мужчину, которого начали терзать уже не воспоминания, а жажда признания и денег. Тогда и родилось на свет это объявление, порожденное тщеславием и надеждой.
Перечитав его еще раз, я внезапно подумал, что авантюра – она авантюра и есть. Она может принести мне разочарование, и после короткой яркой вспышки мрак станет только гуще. Я подвержен быстрым перепадам настроения. В медицине это называется циклотимией. Расстройство, вызванное тяжелым детством, как однажды объяснил мне врач. Маятник качнулся в другую сторону, как это со мной часто бывало, и, загрустив, я меланхолично произнес:
Надежды юности – пожухлая трава.
Полжизни прожито, а в будущем – туманно…
Но у меня счастливый характер, доставшийся мне в наследство от матери, поэтому долго грустить я не умею. И радостно и громко, словно обращаясь ко всему человечеству, я провозгласил:
Я оставляю за собой права
Жить безрассудно и немного странно!
Однако я забыл простую истину, что даже у стен есть уши. А иногда и руки. В стену постучали, призывая меня соблюдать правила общежития, согласно которым нельзя шуметь, когда другие работают. Этот стук, заменяющий предостерегающую надпись, начертанную невидимой таинственной рукой во время пира Валтасара, не удивил меня. Ведь, в отличие от вавилонского царя, я жил не во дворце, а в коммунальной квартире. А это тот же улей, только вместо пчел в нем теснятся люди. В комнате за стеной жила Мария. И это были наши с ней правила, которые мы установили сообща, чтобы сосуществовать в мире и дружбе, что очень непросто, когда ты живешь среди людей, разных по возрасту, темпераменту и привычкам. По природе своей я противник всяких правил, которые жестко регламентируют жизнь, лишая человека свободы выбора, дарованную ему самим Господом. Но в случае с Марией я сделал исключение, потому что дорожил ее дружбой больше, чем мнимым божьим даром.
Это была молодая женщина, с которой я с недавнего времени делился всеми своими радостями и бедами, несмотря на то, что она не была мне ни женой, ни любовницей. Это случилось после того, как Мария, переехав в Санкт-Петербург из какого-то провинциального городка, купила комнату в коммунальной квартире в одном из старинных домов в центре города и поселилась по соседству со мной. Мы довольно скоро стали друзьями. Сблизили нас примерно одинаковый возраст и похожий образ жизни. Работала Мария переводчиком иностранной литературы в каком-то издательстве, где она появлялась только когда заканчивала очередной перевод какого-либо произведения, а это случалось не часто. Все остальное время она, как и я, редко выходила из своей комнаты. Сначала мы случайно встречались на общей коммунальной кухне и только здоровались, постепенно начали обмениваться несколькими словами о погоде и прочих пустяках, а затем как-то само собой нашлись общие темы для более длительных и содержательных разговоров. У Марии был трезвый, воспитанный провинцией, взгляд на жизнь и очень жесткие, не допускающие вольной трактовки, понятия о том, что есть добро и что – зло. Это было непривычно для меня и вначале очень смущало. Но незаметно Мария стала нужна мне, как богомольцу икона. При этом отношения наши были платоническими, и меня это устраивало. Женщин в моей жизни было много, а настоящих друзей – мало. Быть может, только одна Мария и осталась после того, как жизнь внесла свои коррективы в мой юношеский идеализм. Добавить еще одну женщину в свой донжуановский список и потерять друга казалось мне неразумным, поэтому я не желал ничего менять. А Мария никогда не заговаривала об этом. Поэтому наши с ней отношения были целомудренны, чисты и безоблачны, словно мы все еще оставались детьми и не желали, подобно Питеру Пэну, взрослеть.
Стук в стену означал, что Мария работала и призывала меня если не к тому же, то к молчанию. Но я подумал, что не будет большой беды, если я на правах дружбы бесцеремонно зайду к ней в гости, нарушив ее уединение. Я так хотел узнать мнение Марии о своей авантюре, что рискнул пренебречь прежними договоренностями. Рассчитывал я на то, что повинную голову меч не сечет. А потому, постучав в ее дверь и войдя, не дожидаясь разрешения, я сразу же произнес с самым покаянным видом:
– Я знаю, что мешаю тебе работать, и очень сожалею об этом. Но поверь, что на то есть веские причины.
Мария подняла голову от ноутбука, лежавшего у нее на коленях, и бросила на меня взгляд, который в женских любовных романах называют испепеляющим. Но не прогнала, а мне только это и было нужно.
Она сидела, поджав под себя ноги, на небольшом мягком диване и зябко куталась в цветастый теплый плед. За окном хмурилось осеннее петербургское небо. Это была просторная комната с потолками под четыре метра, и когда стояла холодная и сырая погода, в ней было не менее промозгло и свежо, чем на улице. «Зато голова всегда в холоде, – говорила Мария, любившая находить хорошее даже в плохом. – Как и советовал генералиссимус Суворов». А на мое возражение, что прославленный полководец прошлого также завещал держать живот в голоде, Мария, любившая поесть, говорила, что заблуждаться могут и великие умы. И я прекращал спор, чувствуя свое бессилие перед женской логикой.
Милое овальное личико Марии обрамляла копна вьющихся черных волос, которые придавали ей, когда она злилась, сходство с Медузой Горгоной. И сейчас был тот самый случай.
– Мне нужно знать, что ты обо всем этом думаешь, – быстро произнес я, не дожидаясь, пока ее болотно-зеленоватые глаза превратят меня в безмолвный камень. И зачитал ей объявление, старательно выделяя некоторые слова интонацией. Например, «не из дешевых».
Реакция Марии оказалась несколько неожиданной для меня. Ее взгляд смягчился.
– Все так плохо? – спросила она. – Я могу дать тебе немного денег, если…
Я возмущенно фыркнул, как рассерженный кот, и гневно заявил:
– Не говори глупостей!
Это было, по меньшей мере, несправедливо, учитывая, сколько раз я брал у нее в долг. Но Мария не стала акцентировать на этом факте внимание и только спросила:
– Ты устал писать?
Непредвиденный вопрос, как это часто бывало, когда я разговаривал с Марией, поставил меня в тупик. Пока я думал, что ответить, она рассудительно заметила:
– Писать книги – это каторга. Постоянный и напряженный ежедневный труд выматывает человека физически и опустошает душевно. Лучше всех об этом сказал Маяковский. «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды». А потом застрелился…
Она с тревогой посмотрела на меня.
– У тебя, надеюсь, нет подобного желания?
– Вот о чем я не думал, когда писал это объявление, так это о самоубийстве, – хмыкнул я. – Да, я знаю, что со временем маститые писатели и поэты часто превращаются в механизм по извлечению строк из изнемогающего мозга. Вдохновение, устав, уползает, жалобно скуля, в глубины подсознания и уступает место трезвому расчету. Но в том-то и загвоздка, что я…
Я замолчал, не в силах это выговорить. Но Мария поняла сама.
– Не известный писатель? – спросила она сочувственно. – Но я верю…
Однако теперь уже я не дал договорить ей.
– И я тоже верю в себя, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно. – А это объявление всего лишь рекламная акция. Я долго ждал, когда народные массы начнут читать мои книги. А потом вспомнил о мудром Магомете, который идет к горе, если та не идет к нему. Мой расчет на то, что люди из простого любопытства заинтересуются человеком, который настолько смел или нагл, что берется учить других своему ремеслу. – Я помолчал, давая Марии время осмыслить сказанное, а потом добавил, но уже с гораздо меньшим воодушевлением: – Пусть это даже будут не читатели, а такие же писатели и поэты, как и я. Ты помнишь евангельскую притчу о сеятеле?
Мария молча кивнула.
– Я переосмыслил ее, – заявил я с апломбом. – И думаю, что бросаю зерно в добрую землю. Теперь мне остается только запастись терпением и ждать всходов.
– А ты сможешь? – спросила Мария, с сомнением глядя на меня.
Я не стал произносить банальные фразы вроде той, что терпение – это добродетель, и само по себе оно горько, но плоды его сладки. Мария только поморщилась бы недовольно, услышав подобное. Она не любила прописных истин, считая их пошлостью, порожденной заурядным умом. Кроме того, это была не моя мысль, а еврейская пословица. Но ведь многие добившиеся успеха люди были евреями, рассуждал я, так почему бы мне не довериться мудрости древнего народа, породившего из чресел своих самого Иисуса Христа…
Я промолчал. Но, видимо, мой взгляд был достаточно красноречив, потому что Мария сказала:
– Тогда валяй.
Но когда я уже стоял в дверях, она неожиданно спросила:
– А если кто-то не поймет твоей истинной цели и откликнется?
– Неужели на свете существуют такие простаки?!..
Однако интуиция не обманула Марию, а я ошибся. Мне позвонили.
Обычно я сам играл женщинами, как кот с мышью. А эта с легкостью, и будто даже шутя, переиграла меня. И мне снова стало любопытно.
Возможно, если бы я посоветовался с трезвомыслящей Марией, она напомнила бы мне, что любопытство ведет прямиком в ад. И, быть может, устрашившись, я устоял бы от искушения. Но я не сделал этого, и на следующий день, повязав шею шарфом, направился на встречу с таинственной незнакомкой.
Женщина, принявшая за чистую монету мое объявление, должна была быть очень наивной и беззащитной, но ее голос мифологической сирены сулил мужчинам не только блаженство, но и гибель. Эти противоречивые мысли до крайности возбуждали меня. Я давно уже не чувствовал такого волнения перед свиданием с женщиной. Я был похож на кролика, добровольно прыгающего в пасть удава с одной единственной целью – избавиться от наваждения. Глупо, конечно, но у меня есть оправдание – все-таки я был мужчиной, и не всегда думал головой…
Я люблю гулять вокруг Ботанического сада. Причем именно вокруг, а не в самом Ботаническом саду. Внутри ограды слишком много людей, они разговаривают, суетятся, отвлекают и мешают, как назойливые мухи. А еще ими управляет экскурсовод. Все это напоминает мне зверинец. Я предпочитаю быть вне клетки. И наблюдать за экзотическими зверями, а не чувствовать себя таким животным. Это весьма занимательное и поучительное зрелище. Сам Ботанический сад не становится хуже от того, что я обхожу его кругом, а не пересекаю по диагонали, и удовольствия я получаю ничуть не меньше. Идея упрятать оазис природы за решетку кажется мне абсурдной. Но не больше, чем остальные причуды цивилизации, избравшей такую убийственную для здоровой жизни форму существования, как мегаполисы. Я задыхаюсь в городе, мне душно и тесно в нем. Однако я ни за что не променял бы блага, которые дает человеку современный город, на простую жизнь на природе. И предложи мне это сам Жан-Жак Руссо, я только посмеялся бы над ним. При этом я охотно признавал правоту утверждения философа, что люди, живя в обществе, портят всё хорошее, что было создано природой. Кому-то может показаться, что в моей голове все перепуталось и даже черт ногу сломит, но сам себя я хорошо понимаю.
Однако в это утро я собирался изменить собственным убеждениям. Мне казалось, что первый урок со своей ученицей я должен провести, гуляя по Ботаническому саду. Женщины любят такие прогулки. Мы познакомимся, и я лучше смогу ее узнать и понять, что ей надо. А в зависимости от этого буду выстраивать наши дальнейшие отношения и уроки…
Я был полон благих намерений. И собирался честно отрабатывать свой гонорар в том случае, если моя ученица не разочаруется во мне уже после первой нашей встречи и решит продолжить встречаться со мной. Меня воодушевляла мысль, что деньги, которые незнакомка собиралась платить, не были бы лишними. Благодаря им я смог бы на какое-то время стать настоящим христианином, перестав заботиться о завтрашнем дне.
Я мысленно подсчитывал, стоя у входа в Ботанический сад, за сколько уроков мне удастся выплатить свой долг Марии, когда увидел незнакомую женщину и почувствовал, как учащенно забилось мое сердце. И было от чего. Женщина была вся в белом – от гривы волос, спадающих волнистым водопадом на белоснежный плащ из очень тонкой кожи, до высоких ботфорт, в которых, казалось, при каждом шаге отражается солнце. Она была похожа на Снежную королеву, перепутавшую начало осени с зимой и явившуюся в свои владения раньше срока.
В том, что это моя будущая ученица, я почему-то даже не усомнился. Ее облик на ментальном уровне соответствовал голосу, который я слышал по мобильному телефону. Прическа, макияж и одежда выдавали в ней человека с изысканным вкусом. Но главным было даже не это, а та неосязаемая аура, которую она создавала вокруг себя. Это было особое энергетическое поле, делавшее эту женщину соблазнительной для любого мужчины. Я не стал исключением.
Однако у меня было несомненное преимущество перед другими мужчинами – не я, а она нуждалась во мне. Поэтому я не пал сразу к ее ногам, а молча ждал, когда она подойдет, а потом заговорит со мной. Существовал шанс, что я ошибся, и она пройдет мимо. Но я чувствовал, что буду жестоко разочарован, и старался не думать об этом.
Женщина не прошла, а остановилась напротив, как будто я также соответствовал ее ожиданиям, и она представляла меня именно таким – высоким, стройным и элегантным, с печатью легкой задумчивости на лице, свойственной всем поэтам и знаменитым писателям. Эта мысль польстила мне. Только потом я вспомнил, что обмотал вокруг шеи, как и обещал, длинный шарф, и именно кашне выдало меня с головой.
– Артур? – спросила она своим изумительно-очаровательным голосом, который, не искаженный телефоном, был еще более волнующим, чем я его помнил. – Я не ошибаюсь?
Эта ее привычка сомневаться в себе показалась мне очень милой.
– Да, это я, – слегка наклонил я голову, стараясь быть предельно галантным. – А вы Анна?
– Так меня назвали при рождении, – словно оправдываясь, произнесла она с улыбкой. – И с тех пор я обречена на приставку «донна» к своему имени. Это мое проклятие.
– Я вас хорошо понимаю,– сказал я. – Мне и самому часто приходится доказывать, что я не тот самый капитан Грэй.
– А ведь и правда, его звали Артуром, как я могла об этом забыть, – задумчиво произнесла женщина.
Сочтя момент подходящим, я проникновенно произнес:
Море.
На губах соль.
И где-то,
У самого горизонта,
Бригантина с алыми парусами,
Которую так долго
Ждала Ассоль,
И которую не дождались
Мы с вами.
Это коротенькое стихотворение однажды словно само написалось, когда я сидел на берегу моря и был очарован открывающимся видом. Оно всегда производило впечатление на женщин, и я часто этим пользовался при первом знакомстве.
Однако реакция Анны оказалась намного более сдержанной, чем та, к которой я привык.
– Вот так всегда, в книгах – романтика, в жизни – проза, – сказала она почти с досадой. – Скучно жить!
– Именно поэтому вы решили стать писательницей или поэтессой? – спросил я с понимающей улыбкой.
Вместо ответа она неожиданно произнесла:
– А у вас голубые глаза, Артур. Как хорошо! Это большая редкость.
Это было сказано так, что мое сердце опять взволнованно дрогнуло. И я снова не удержался и самодовольно процитировал:
Меня палачом с голубыми глазами
И жертвой моею себя – назвала…
Но эффект оказался не тот, который я ожидал. Анна недовольно поморщилась.
– Во-первых, я не называла вас палачом, Артур, и уж тем более себя – жертвой. А во-вторых… У меня тоже голубые глаза. Именно поэтому я считаю, что голубой цвет глаз у человека – это хорошо. Ведь не могу же я сказать, что голубые глаза, данные мне природой, это плохо, правда?
И я был вынужден согласиться.
– Считается, что человек с голубыми глазами – мягкий, сентиментальный и порядочный. А еще он щедрый и честный, – насмешливо сказала Анна. – Вроде бы неплохие качества, да?
– В общем-то, да, – не совсем уверенно ответил я. – Но почему-то мне кажется, судя по вашему тону, что вы так не думаете.
– Все дело в оттенках, – улыбнулась Анна. – Недаром говорят, что дьявол кроется в деталях. Да будет вам известно, Артур, что у голубого цвета может быть несколько оттенков. И чем они теплее, тем человек добрее, а чем холоднее – тем злее. Человек с холодными голубыми глазами может быть даже жестоким, обидчивым и до крайности раздражительным. Вот у вас, например, оттенок глаз ближе к холодному. Уверена, что вы очень обидчивый и даже мстительный мужчина. Я права?
Мне не понравилось то, что она сказала. И я немного раздраженно спросил:
– А у вас какой?
– О-о! – произнесла она, перестав улыбаться. – Вам лучше не смотреть в мои глаза, иначе можете замерзнуть.
– Снежная королева, – невольно вырвалось у меня. И я пояснил в ответ на ее удивленный взгляд: – Именно так я подумал, когда впервые увидел вас сегодня.
– А вы умеете говорить женщинам комплименты, – сказала Анна. Мне показалось, что она тоже обиделась, как незадолго до этого я. – Но предлагаю сменить тему. Скажите мне честно: ваше объявление – это такая пиар-акция с целью обратить внимание на собственное творчество или действительно предложение репетиторства?
Несомненно, Анна была умна. Я поразился этому. О блондинках существует устойчивое стереотипное мнение, совсем не лестное для них. Анна явно была исключением из этого общего правила.
«Может быть, она не натуральная блондинка, а крашеная, – подумал я. – Тогда это многое объясняет».
– И то, и другое, – слегка слукавил я, чтобы не показаться смешным. – В одном флаконе.
Анна ненадолго задумалась, словно принимая какое-то решение. Потом спросила:
– Вы готовы давать мне обещанные индивидуальные уроки или ограничитесь успешной пиар-акцией?
– Готов, – честно ответил я. – И даже охотно. Признаюсь, вы произвели на меня впечатление. Впервые встречаю такую женщину.
– Это не удивительно, – ответила она, скромно потупив глаза. Так изобразить смущение могла только талантливая актриса. Понимала ли она это сама, я затруднился бы ответить. – Я такая одна на всем белом свете. Ныне, присно и во веки веков.
– Аминь, – сказал я. – Считайте, что я мысленно аплодирую.
Анна порылась в своей белой крошечной сумочке-клатче и, достав пятитысячную купюру, протянула ее мне со словами:
– Вот ваш гонорар за первый урок.
Это было сделано чисто по-мужски, женщины расплачиваются иначе. Они отдают деньги неохотно, словно преодолевая внутреннее сопротивление. Им привычнее брать, чем отдавать. С мужчинами все наоборот. Поэтому я смутился, не зная, как поступить, чтобы мое мужское достоинство не слишком пострадало. Заметив мою нерешительность, она потребовала:
– Берите сейчас, а то потом я могу забыть. И начинайте, ради всего святого! Мы и так слишком много времени потратили на пустую болтовню. Если будем продолжать в том же духе, то не приступим до второго пришествия.
Я взял деньги. И, пряча их в карман, сказал, словно пытаясь реабилитировать себя:
– Вы не против прогулки по Ботаническому саду? Билеты покупаю я.
– Ни в коем случае, – решительно заявила Анна. – Неужели вам нравится это надругательство над природой? Я считаю, что нельзя никого держать в клетках, будь то деревья, звери или люди. Это противоестественно. Если бы передо мной стоял выбор – смертная казнь или пожизненное заключение, я выбрала бы смерть, хотя очень люблю жизнь. А вы?
Ее слова настолько соответствовали моим собственным мыслям, что я поразился. Эта женщина не переставала удивлять меня. И делала это так легко, что я даже начинал тревожиться. Я не знал, что можно от нее ожидать в следующую минуту, и даже не мог предугадать. Со мной такое было впервые.
– Даже не знаю, что и ответить, – сказал я. – Никогда не задумывался над этим.
Видя мое замешательство, она сжалилась надо мной и предложила:
– Давайте обойдем сад кругом, если вам это необходимо для вдохновения. Так мы все-таки будем чувствовать себя свободными. А разве не это есть главное условие для творчества?
Возразить было нечего, и я согласился.
Мы пошли по направлению к Аптекарской набережной. По вечерам, когда зажигаются фонари, это самое чудесное место в Петербурге, уединенное, романтичное и таинственное. Оказавшись здесь, как будто попадаешь в атмосферу сказок Гофмана. Днем обаяние нереальности происходящего пропадает, но даже сейчас нам никто не встречался, и, призвав на помощь фантазию, с чем у меня не было проблем, можно было представить, что мы единственные люди на всей земле, пережившие вселенскую катастрофу. Этакие современные Адам и Ева, которым суждено возродить человеческий род. И я был не против подобной перспективы.
Женщина, рядом с которой я шел, волновала меня. Настолько, что эмоции затмили разум. Но вместо того, чтобы признаться Анне в любви с первого взгляда, как поступил бы на моем месте любой другой мужчина, я взволнованно и прочувственно говорил о том, как не просто быть настоящим поэтом и писателем. Ведь им приходится жертвовать собой, пытаясь донести до людей мысли и чувства, которые озарят их тусклую жизнь и объяснят смысл существования, ведомый только посвященным… В общем, нес всякую чушь. Словно влюбленный павлин, распускающий цветастый хвост перед своей избранницей, я упивался звуками собственного голоса, не замечая, что она скучает. Только любящая женщина может слушать мужчину, не перебивая, дольше пяти минут. Но Анна меня не любила, и мы не дошли еще до набережной, когда она бросила нетерпеливый взгляд на золотые, усыпанные бриллиантами часики на своем запястье, и сказала:
– К сожалению, лимит моего времени на сегодня исчерпан. Мы договорились сегодня с мужем пообедать вместе. А он не любит, когда я опаздываю.
– Так вы замужем? – спросил я, не сумев скрыть своего разочарования.
– Немного, – улыбнулась Анна. – Ровно настолько, чтобы это не мешало моей личной жизни. Но сейчас у меня нет времени рассказывать об этом. Я должна еще успеть открыть вам свою маленькую тайну.
– Вы не устаете меня удивлять, – признался я. – Вы самая поразительная женщина из всех, которых я встречал в своей жизни.
– Вы повторяетесь, Артур, – нахмурилась она. – Это скучно. А скука – самое страшное, что может быть, она превращает жизнь в убогое существование. Не разочаровывайте меня.
– Я постараюсь, – пообещал я. – Так что это за тайна, которой вы хотите со мной поделиться?
– Я написала роман, – немного смущенно улыбнулась она. – И мне хотелось бы знать ваше мнение о нем. Как говорил Гете, суха теория, а древо жизни пышно зеленеет. И это лучший урок, который вы могли бы преподать мне.
В ее словах был невысказанный упрек за мою нудную лекцию, и я признал его справедливость.
– Пусть будет так, – кивнул я. – В конце концов, кто платит, тот и заказывает музыку. Где ваш роман?
Я с сомнением взглянул на крохотную сумочку Анны. В ней могла бы поместиться флэшка, но не рукопись.
– Я принесу на следующий урок, – пообещала Анна. – Ведь он состоится, правда?
Ее неуверенность была очень мила, как мазок художника, придающий безликому лику на холсте неповторимую индивидуальность. И она вселяла в меня надежду на будущее.
– Завтра в это же время и на том же месте, – сказал я. – Вас устроит?
– Да, – улыбнулась она. – Обещаю прийти вовремя. И если бы вы знали, какая я непунктуальная, то поняли бы, как много для меня значит наша встреча. Ведь даже сегодня я опоздала на десять минут.
– А я и не заметил, – сказал я. – Но завтра каждая минута ожидания покажется мне вечностью.
На этом мы расстались. Анна ушла, грациозно покачивая бедрами и сумочкой, к Кантемировскому мосту. Но мне показалось, что туда она направилась только потому, что я пошел к Гренадерскому мосту. Ей было все равно, куда идти, лишь бы это было в противоположную для меня сторону. По какой-то причине она не хотела, чтобы я провожал ее. Быть может, опасалась, что нас может кто-то увидеть. Все-таки, Анна была замужем, пусть даже, как она выразилась, и «немного». А ее муж, несомненно, был ревнивцем. И я его не осуждал за это. Такую женщину нельзя не ревновать, подумал я, будь ты хоть самим Буддой. Если бы я был ее мужем…
При этой мысли фантазии, словно бабочки, начали порхать в моей голове, одна прекраснее другой. И постепенно эти бабочки-фантазии, будто частицы мозаики, сложились в чудесный узор, который, будь я художником, я запечатлел бы на холсте, и, уверен, эта картина прославила бы меня. Но я был писателем, и владел не кистью, а словом. Поэтому мой восторг вылился в рассказ. Я поспешил домой, чтобы успеть записать его, пока он не растаял, как туман на рассвете. По пути я мысленно повторял рождающиеся фразы, чтобы не забыть их, и постепенно убыстрял шаг, а вскоре уже почти бежал. Как смерч, я ворвался в свою комнату, сел к ноутбуку и, как пианист по клавишам рояля, ударил всеми пальцами разом по клавиатуре…
Уже через полчаса рассказ был написан. Вернее, записан, потому что я просто набирал на клавиатуре слова, которые неудержимым потоком лились из моей головы. Перечитав рассказ, я понял, что не хочу изменить в нем ни одной строчки. Такое случилось со мной впервые. Я даже не мучился над его заглавием, что также было необыкновенно. «Девочка с небесными глазами». Надо ли говорить, о ком я думал, так называя его…
«Он встретил ее слишком рано, чтобы захотеть удержать. Да и как удержать вспышку молнии, падающую звезду или любовь, которая еще не расцвела?
– Девочка с голубыми, как небо, глазами, кто ты? – спросил он.
– Я не знаю. Я брожу по миру, собираю цветы, пою песни, любуюсь восходами и закатами. И мечтаю.
– Девочка с небесными глазами, почему ты одна?
– Я еще не встретила человека, который, как и я, любил бы по ночам смотреть на звезды и просыпаться на рассвете от щебета птиц с улыбкой.
– Девочка с глазами цвета неба, куда ты идешь?
– Я иду за синее море, туда, где в полях колосится густая рожь, леса светлы, прозрачны реки, и все люди счастливы, а отчего – не поймешь.
– Ты вернешься?
– У тебя тоже голубые глаза, но они холодны, как лед, – ответила она. – Прощай!
Прошли годы, и лед в его глазах растаял. Теперь в них плескалось синее море. И когда ему становилось грустно, и море темнело, он вспоминал о девочке с небесными глазами и переставал чувствовать себя одиноким. И это давало ему силы жить».
Мне казалось это лучшим из того, что я когда-либо написал. Но мне было нужно подтверждение, чтобы рассеять последние сомнения. И я знал, к кому обратиться.
Мария, по обыкновению, работала, уютно устроившись на своем диванчике. Но, видимо, у меня было такое выражение лица, что она не выразила возмущения, а мягко спросила:
– Что с тобой?
И за эту неожиданную кротость, которая как нельзя более соответствовала моему настроению, я был готов расцеловать ее. Но вместо этого я протянул ей распечатанный на принтере рассказ, занимавший полстраницы машинописного текста. Однако Мария читала его долго, очень долго, словно по привычке с листа сразу переводила на иностранный язык. Когда я уже начал проявлять нетерпение, она подняла голову, и я увидел в ее глазах слезы. Это так меня поразило, что я только и смог, что глупо спросить:
– Ты плачешь?
Женщины часто отрицают очевидные факты. Мария не стала исключением.
– Нет, – возразила она. – С чего бы мне плакать?
– Ну, я не знаю, – пожал я плечами. – Ты мне скажи.
– И говорить нечего, – отрезала Мария. – Тебе показалось, вот и все.
– Ладно, показалось, – не стал спорить я. Сейчас меня волновало другое, и я малодушно презрел дружбу. Нетерпеливо спросил: – Как тебе мой новый рассказ?
Глаза Марии были уже сухие, но очень грустные.
– Бедный мальчик, – произнесла она таким тоном, будто была, по меньшей мере, втрое старше меня. – Ты влюбился.
– Как ты догадалась? – ошарашенно посмотрел я на нее.
– Женская интуиция, – ответила Мария. – Мужчинам это недоступно.
Я снова не стал возражать. Было бы странно мужчине иметь женскую интуицию. Это все равно, что наличие мужской логики у женщины. Подобное бывает, но бедняжку обычно жалеют, словно она мутант или обладает врожденным пороком развития.
– Да, я влюбился, – подтвердил я. И признался: – Но, кажется, безответно. У нее есть муж, и я едва ли смогу стать героем ее романа. Она очень красива и умна. А кто я такой?
Но Мария не стала дожидаться, пока я начну щедро посыпать голову пеплом. Она не любила, когда я делал это. Почему-то она считала меня образцом мужской красоты, приписывала мне много достоинств и никогда не скрывала этого. Мне это льстило, и я не возражал, когда она начинала перечислять мои лучшие качества. Это были мои любимые минуты общения с Марией. Вот и сейчас она сказала:
– Ты не прав. Ты достоин самой красивой и умной женщины в мире. Вернее, это она тебя достойна. Но будь осторожен, не повтори моей ошибки.
– Вот как? – заинтересовался я. – И что это была за ошибка?
Мария тяжко вздохнула, а когда заговорила, голос у нее был печальный.
– Однажды я тоже полюбила. Впервые по-настоящему. И готова была отдать ему все, включая руку и сердце. Поэтому не скрыла, что пишу стихи, и даже показала свою заветную тетрадь. Скажу честно – стихи были плохие и наивные. Он равнодушно пробегал их глазами, и вдруг его взгляд задержался на одном из них. Стихотворение называлось «Первый», и в нем я в поэтической форме описывала впечатления от своего первого сексуального опыта. Да, был в моей жизни такой грех. Я потеряла невинность, не дождавшись избранника, которого мне даровала судьба.
Мария рассказывала, не отводя взгляда от окна, за которым хмурилось тусклое небо. И голос у нее был такой же бесцветный.
– Прочитав это стихотворение, он спросил меня: «А какой по счету у тебя я?» И я не нашла ничего лучшего, как ответить: «Сто первый!» Я произнесла это даже с гордостью. Мне тогда казалось, что чем больше у женщины было мужчин, тем выше ее ценность в глазах очередного избранника. И он должен бояться ее потерять, потому что она – не залежалый товар на полке, а пользуется ажиотажным спросом. Услышав эту ошеломительную цифру, он не стал читать мне нотаций или упрекать, а, помнится, даже пошутил, я уж и не помню, как. Но мы посмеялись, и он ушел. И уже не вернулся. Я долго ждала. Пока не поняла, что он уже никогда не придет. Я звонила ему, но он сбрасывал звонки. Искала встреч, но он избегал меня, как зачумленную.
Мария помолчала, а потом сказала:
– Так необдуманными словами я убила любовь и разрушила свою жизнь. Не сделай того же, если ты ее действительно любишь.
Не знаю почему, но мне было неприятно слушать рассказ Марии. До этого мы никогда не говорили о прошлом – ни ее, ни моем. Что касается меня, то я считал, что не желающий страдать человек должен забывать прошлое или, по крайней мере, стараться это сделать. Ведь по прошествии времени, став если не умнее, то опытнее, он легко находит пути разрешения многих проблем, встававших перед ним в прошлом. И мысль, что бед и страданий можно было избежать, сделав то-то и то-то, начинает угнетать его. А забыв, он не ищет оправданий своих былых поступков, не мучается над их осмыслением и поисками выхода, который ему уже ни к чему и бесполезен, поскольку прошлое не вернуть.
Поэтому мы жили настоящим, иногда загадывали на будущее. Иногда мне даже казалось, что Мария – убежденная старая дева, и не общается с мужчинами по идейным причинам. Я уважал ее принципы и не докучал ей воспоминаниями о женщинах, которые были в моей жизни. Впервые я поделился с ней чувствами, а она поведала мне свои. Но мне не понравился этот обмен. Я привык смотреть на Марию, как на образчик женской добродетели. У каждого человека должно быть что-то святое. Как правило, когда речь идет о женщине, это мать. Но я возвел на пьедестал Марию, и свергать ее мне не хотелось.
– Что же это за любовь, если ее можно убить одним словом? – произнес я. – Мне кажется, он никогда не любил тебя, поэтому все так и вышло. А раз так, то нечего и жалеть.
– Ты так думаешь? – спросила Мария. И в ее тусклых, как небо за окном, глазах, промелькнула искорка. – Может быть, ты и прав.
И это было в первый раз, когда она признала мою правоту, не пытаясь отстоять своих позиций.
– А рассказ замечательный, – сказала Мария уже совсем другим тоном. – Ты знаешь, что ты гений?
И вот здесь уже я не стал доказывать обратного. И охотно согласился выпить чашечку чая с малиновым вареньем, которое Мария приготовила сама.
Когда я уходил из ее комнаты, за окном уже сгустились вечерние фиолетовые сумерки, подсвечиваемые золотистым сиянием уличных фонарей. Я сразу же лег спать, а наутро проснулся с радостным ощущением, что меня ждет встреча с женщиной, которую я люблю. Это было восхитительное чувство. Я умывался и завтракал, весело напевая:
В июле пионы пьяны от жары.
Тебе подарил я бутон разомлевший…
Жизнь казалась мне прекрасной.
Я изнывал от нетерпения и пришел к Ботаническому саду намного раньше назначенного времени. Чтобы не топтаться у входа, привлекая внимание охраны, обошел его кругом. Деревья протягивали ко мне ветви из-за ограды, словно умоляя о помощи. В густой зеленой листве кое-где уже начали мелькать бурые или желтоватые листья, предвестники подступающей осени. Я сочувствовал им, но ничего не мог изменить в их судьбе. И это чувство бессилия вызывало у меня невольную грусть.
У меня есть привычка высказывать вслух свои мысли, словно я разговариваю с невидимым собеседником, а иногда даже спорю с ним. При этом сам я этого часто даже не замечаю, забывая об окружающих и о том, какое впечатление это на них производит. Как сказала мне однажды Мария, подобное поведение – одна из странностей, свойственных от рождения гениальным людям. Своего рода метка, наложенная Господом на Каина, чтобы выделить его из общего ряда. «От нее невозможно избавиться, – заявила Мария, – надо смириться». И я последовал ее совету, чувствуя большое облегчение. Вот и сейчас я шел и, пугая случайных прохожих, вполголоса бормотал себе под нос стихи собственного сочинения, когда-то навеянные мне осенью.
С каждым днем все ближе осень,
Неизбежней листопад.
Ни о чем она не спросит
И ответит невпопад.
Ей бы только плакать, плакать…
Дождь из слез прольешь и ты.
За окном туман да слякоть,
Мир несбывшейся мечты.
И все же, несмотря на то, что осень невольно навевает грусть, она мне более по душе, чем лето. Однообразная цветовая гамма сменяется буйством красок. И это так красиво, что невольно забываешь, какая непомерная цена будет заплачена за эту красоту – последующее неизбежное увядание и умирание природы зимой. Процесс, отражающий, как в капле воды, драму человеческой жизни. Когда-то это настолько впечатлило меня, что я написал:
Ну, а там зима и вьюга,
Холода и вечный сон.
Жизнь не лучшая подруга,
Всяк живущий обречен.
Однако я лукавил, когда писал это. Страх перед будущим – удел стариков, одной ногой уже стоящих в могиле. А я в те дни был очень молод, и мне казалось, что я буду жить вечно и не умру никогда. Именно поэтому я и начал писать. Надо же было чем-то занять себя в бесконечном путешествии во времени, чтобы не скучать, утомившись однообразием впечатлений, неизбежно повторяющихся, если ты бессмертен. Тогда это показалось мне удачной находкой. Я еще не знал, через какие ужасные тернии вынуждены продираться писатели на пути к звездам. Выдирать из своей шкуры колючки – занятие не из приятных…
Совершив круг, я вернулся к исходной точке. И увидел Анну, поджидавшую меня у входа в Ботанический сад, как мы и договаривались. На этот раз она была во всем красном, и даже ее волосы приобрели оттенок червонного золота. В новом образе она показалась мне еще привлекательнее, чем накануне. Мое настроение мгновенно улучшилось.
– Неужели, Анна, я заставил вас ждать? – воскликнул я с наигранным ужасом. – Чем я могу искупить свою вину?
Но Анна не стала мне подыгрывать и отвечать в том же игривом духе. Вместо этого она достала из своей сумочки пятитысячную купюру и протянула ее мне.
– Ваш гонорар за сегодняшний урок, учитель.
Я стоял в нерешительности, не зная, то ли поблагодарить ее и взять деньги, то ли обидеться и отказаться. Моя гордость страдала. Расплачиваясь со мной при встрече, Анна этим будто демонстративно подчеркивала, что наши отношения сугубо деловые, и я для нее всего лишь наемный работник. Я чувствовал себя так, словно меня грубо вернули с небес на землю. Так ничего и не решив, и боясь показаться смешным, я молча взял купюру и, нарочито небрежно скомкав ее, засунул в нагрудный карман. После этого Анна, как фокусник, извлекающий зайцев из своей шляпы, достала из той же сумочки планшет и протянула его мне со словами:
– Прочитайте мой роман. И скажите, что думаете о нем, только честно. Разберите по косточкам. Это все, что я хочу.
– Признаюсь, мне больше нравятся старые добрые рукописи, – беря планшет, буркнул я, чтобы оправдать свой хмурый вид. – В этих современных гаджетах нет души.
– Вы старомодны, Артур, – с насмешкой сказала она. – Надеюсь, вы пишите свои книги не гусиным пером, обмакивая его в чернильницу?
– Увы, – покачал я головой. – Но иногда жалею об этом.
Однако Анна была явно не расположена к философскому разговору. Она нетерпеливо спросила:
– Сколько времени вам потребуется?
– Это зависит от того, сколько в вашем романе страниц, – ответил я, взвешивая планшет на ладони, словно на безмене. – Вот еще один недостаток гаджетов. Была бы это рукопись…
– Хорошо, убедили – заведу гусиную ферму, – сказала Анна. – Начну выдергивать перья из хвостов и научусь писать ими. Это единственный секрет писательского мастерства, которым вы хотели со мной поделиться, или есть и другие?
Насколько Анна была мила вчера, настолько раздражена сейчас. Возможно, ей передалось мое настроение, изменившееся буквально на ее глазах. Я подумал, что если мы будем продолжать в том же духе, то можем поссориться, и я лишусь своей единственной ученицы, которую уже успел полюбить. А ведь все должно было быть наоборот. Обычно ученицы влюбляются в своих учителей, считая их необыкновенно умными и достойными людьми. Во всяком случае, я немало слышал об этом. Но то ли я был не такой учитель, то ли Анна – не обычной ученицей. И она все еще смотрела на меня равнодушно, в то время как я с трудом скрывал свои чувства. Поэтому я примирительно заметил:
– Предлагаю поступить иначе. В сотне шагов отсюда протекает река Карповка. И на ее берегу есть удобные скамейки. Мы присядем на одну из них, и вместо скучной лекции я буду читать ваш роман, а вы – кормить уток. И мы прекрасно проведем время.
– И чем же я буду кормить ваших уток? – спросила Анна, но уже более доброжелательно. – Шоколадом? Ничего другого у меня нет.
Я достал из кармана булку, которую купил этим утром по пути к Ботаническому саду, сам не зная зачем. Быть может, подсознательно я думал о том, что только что предложил Анне? Только это должно было случиться уже после урока и называться иначе – свиданием…
– Вот этим. Утки обожают хлебные крошки.
– Признайтесь, эта булка была припасена для меня? – с подозрением спросила Анна. – Как говорится, кнутом и пряником…
– Ну что вы, Анна, – мягко сказал я. – У меня и в мыслях не было! Я думал только об утках.
Но мне показалось, что Анна мне не поверила. Тем не менее, она приняла мое приглашение, и мы пошли на Карповку, кормить уток и читать роман.
Когда-то, возможно, Карповка и могла называться рекой, но в наши дни это скорее вытекающий из Большой Невки ручей, закованный по человеческой прихоти в гранитные берега, а потому преисполненный важности, как нувориш. Уток здесь всегда больше, чем людей. Они плещутся в мутной воде, а, накупавшись, взлетают, шумя, как испанские танцовщицы веерами, крыльями, на низкий парапет и неподвижно замирают, будто превращаясь в миниатюрные каменные изваяния. Я иногда представляю, что это современные сфинксы, далекие выродившиеся потомки мифологического чудовища, обитавшего на скале около древнегреческого города Фивы и умерщвлявшего путников, не сумевших разгадывать его загадку. Все вырождается. Какие времена – такие и сфинксы.
Но, тем не менее, мне нравится отдыхать на берегу Карповки, сидя на одной из скамеек, расставленных между скудно растущими деревьями, и глядя на быстрое течение воды, уносящей все печали и плохие мысли. Вода обладает таким волшебным свойством. Глядя на то, как она течет, начинаешь лучше понимать смысл истины, что все пройдет. И как-то легче становится смириться с этим, словно становишься мудрее…
Анна распугивала уток, бросая в них куски от булки, а я читал ее роман, изредка поднимая взгляд от планшета и любуясь ею. И если это была не идиллия, то я ничего не понимаю в жизни. В ту минуту я согласился бы на то, чтобы это безмятежно-счастливое, ничем не омрачаемое существование длилось целую вечность, и мне было бы достаточно этого. Как в сказке – они жили долго, счастливо и умерли в один день…
Но постепенно я увлекся чтением, и состояние покоя и умиротворенности покинуло меня. И было от чего. Сюжет сначала показался мне банальным – героиня романа жаждала избавиться от своего мужа. Но во многих ее чертах я различал облик самой Анны, то ли не сумевшей, то ли даже не пожелавшей скрыть это. Единственное, что она сделала, чтобы замаскировать очевидное – дала героине другое имя. Но я все-таки был писатель, и знал, что такое «художественный «двойник» автора». До определенного момента мне казалось, что я читаю не художественный вымысел, а документальную прозу, и это, конечно же, не могло оставить меня равнодушным.