Ибо крепка, как смерть, любовь
Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь.
В одном часе любви сокрыта целая жизнь.
Старик открыл оконную раму и постучал крепким ногтем по градуснику: не залипла ли стрелка? И то сказать, сегодня 7 ноября, а температура воздуха плюс двенадцать градусов.
– Всё, всё извратилось в нашей жизни! – проворчал старик.
Но не всегда старик был стариком.
Он грузно лёг на свою кровать, прикрыл слезящиеся глаза и увидел себя молодым и стройным моряком, который строил роту курсантов для прохода парадом 7 ноября на Дворцовой площади Ленинграда.
– А сегодня ни Ленинграда, ни парада, ни погоды нет. Не знаю, остались ли Дворцовая площадь с Зимним дворцом…
Тяжко старику сознавать, что жизнь прошла, а вместе с ней ушло всё привычное и родное.
Он вспомнил, как однажды, при швартовке, его стегануло канатом и выбросило за борт в ледяную воду, которая обожгла его поначалу огнём, и он наряду с болью от этого жжения удивился, почему он не тонет. А затем понял: в его одёжке слишком много воздуха. Затем сапоги заполнились водой, фуфайка и роба окончательно промокли и потянули на дно, ему стало тяжело держаться на поверхности, и он стал тонуть.
Холод воды от обжигающего огня перешёл в тупую ноющую боль, и он гаснущим сознанием подумал, что сейчас он не умрёт, рано ему помирать, молодой ещё, но что именно так к нему в старости придёт смерть. Так же захочется спать, такими же тяжёлыми станут веки, и не останется сил бороться за жизнь.
Его вытащили полумёртвого из воды, растёрли спиртом, отогрели, и он остался жить, навсегда запомнив во всех деталях, как смерть забирает человека себе.
И вот сейчас он понял, что пришло его время и смерть стоит рядом. Так же захотелось спать от навалившейся усталости, появилось безразличие к жизни и как бы физически потянуло ко дну.
Старик больше умом, чем телом стал сопротивляться смерти, не желая пускать её в себя. Он не боялся смерти и много раз смотрел ей в лицо. Он не ценил свою жизнь, не цеплялся, как иные старики, своими скрюченными руками, за эту жизнь. Просто ему было неприятно, что кто-то другой за него решает самый главный, жизненный – в прямом смысле – вопрос.
Смерть овладевала стариком. Он почувствовал, как стали охладевать конечности. Он хотел было сопротивляться. Ему захотелось встать и надеть тёплые носки или хотя бы укрыться одеялом, чтобы согреться, но сил не было. Их не хватало даже на то, чтобы открыть глаза.
Оставалось одно – лежать и ждать, что будет дальше.
Он интуитивно почувствовал, что ему нужно сейчас вспомнить что-то хорошее, тёплое, что помогло бы ему зацепиться за жизнь и остаться на плаву. Но в голову лезли одни пустяки: жизнь, прожитая моряком, цинична и, скажем честно, лишена книжной романтики. Старик подумал, что в его жизни должно было быть нечто такое, что могло бы его зажечь, согреть, и, не имея физических сил для сопротивления, он стал перебирать в уме одну за другой свои жизненные ситуации.
Он, как отсыревшие спички, чиркал их о своё закаменевшее сердце в надежде хотя бы высечь искру. Но «спички» не зажигались, а только воняли серой.
– Да… – трезво подумал старик, – даже удивительно. Жизнь моя, считай, прошла, но ни одного светлого эпизода, ни одной радостной картинки в моей судьбе не случилось!..
И когда его тело почти закоченело, а сознание стало меркнуть, как свет в кинотеатре перед началом сеанса, – вдруг в ярких деталях, словно вспышка в ночи, он вспомнил случай, о котором давно забыл.
Как он мог его забыть? Ведь этот случай перевернул всю его жизнь…
Дело было в день 7 ноября.
Их рота морских курсантов собиралась на парад, посвящённый, как тогда говорили, Великой Октябрьской социалистической революции. Погода была – хуже не придумаешь. Снег с дождём лепил в глаза, а шквалистый балтийский ветер хлёстко, как мокрой тряпкой, бил по лицу.
Снежная каша чавкала под ногами, и курсантам не получалось показать свою строевую выучку при движении праздничной колонной по Дворцовой площади Ленинграда.
Перед трибунами, установленными у Зимнего дворца, на которых стояли лучшие люди города, прошли колонны боевой техники.
Прошли военные и курсанты разных училищ.
Прошли перед трибуной гражданские люди – трудовые коллективы Ленинграда.
Но вот наконец парад и демонстрация на Дворцовой площади закончились. Курсанты чёрной рекой шинелей растеклись по Невскому проспекту – праздновать дальше, кто как умеет.
Их курсантская компания отправилась пировать в женское общежитие так называемой пирожковой академии.
Женщины их уже ждали и встретили моряков радостным визгом.
Развесив шапки и шинели на вешалке, курсанты прошли к богато накрытым столам.
Все сели, наполнили рюмки, и веселье началось.
Вино и водка лились рекой.
Разговоры постепенно становились громче и непринуждённее. Мужчины принялись оказывать женщинам знаки внимания, а женщины в ответ стали благосклонно улыбаться, не оставаясь в долгу.
Ему досталась широкоплечая мощная фрау с металлическими фиксами во рту, что его, хоть и человека бывалого (как он сам про себя думал), несколько смутило.
Разговоры с ней да и общая атмосфера за столом ему не нравились, и он под благовидным предлогом, когда начались танцы и парочки принялись прижиматься друг к другу, не привлекая к себе внимания, удалился.
На улице уже горели фонари.
Ветер пал, и первый настоящий снег укутал город святого Петра белой пеленой, сделав этот странный город ещё более нереальным.
Он вышел на набережную Невы и медленно побрёл вдоль величественной реки, ритмично хлюпавшей внизу густой чёрной, как отработанное масло двигателя, водой.
Ему было очень одиноко в огромном холодном городе, где его никто не ждал.
Старая любовь умерла, оставив по себе обугленные головёшки вместо сердца, так что новой любви, если бы такая и нашлась, негде было бы обосноваться.
Ему хотелось изменить свою жизнь, чтобы победить тоску и преодолеть пустоту внутри себя, но не зная, как это сделать, он тяготился своим состоянием.
На мосту лейтенанта Шмидта, в самой высокой его точке, он увидел женскую фигуру. Женщина сильно перевесилась через перила, как бы высматривая что-то в чёрной воде.
Он внезапно почувствовал, что его космическое одиночество закончилось.
Звериным чутьём ему открылось, что эта женщина – его и только его.
Само Провидение говорило: она предназначена ему и ждёт его.
Только его…
Он подошёл к ней. Тронул её за плечо:
– Как дела?
Она не отозвалась.
– Как тебя зовут? Ты почему здесь стоишь одна?
Молчание в ответ.
Он обнял её за плечи и попытался заглянуть в лицо – глаза её были закрыты, а тело – угловатым, как бы закостеневшим от холода.
Он стал тормошить её:
– Что с тобой? Ты пьяная? Тебе что, плохо? Может быть, вызвать «скорую помощь»?
Она разлепила спёкшиеся губы и внятно произнесла:
– Не хочу жить.
И верно, он заметил, что девушка одета не по погоде, и понял, она что хотела броситься с моста вниз, в Неву. Но страх высоты и ужас смерти перебороли отчаяние и остановили её, намертво приковав к поручням моста, – ему пришлось с большим усилием отдирать незнакомку от стылого железа.
Идти она не могла, и он, закутав её, как сонное дитя, шинелью, взял девушку на руки. Она не сопротивлялась, и он бережно понёс её по мосту в сторону Васильевского острова.
Как её зовут?
Кто она такая?
Кто её обидел – так, что она не хочет жить?
Мысли теснились у него в голове.
Проходя под фонарём, он залюбовался её лицом.
Её лицо – цвета аспирина – было прекрасным…
Он несколько раз пробовал завязать с ней разговор или хотя бы узнать её имя, но она молчала. Его слова звучали как-то неуместно, и он замолчал.
Глаза её по-прежнему были закрыты, но он почувствовал, что она стала отогреваться и в её тело стала возвращаться жизнь. Затем у неё появились судороги – такие резкие, сильные вздрагивания всем телом, переходящие в крупную дрожь. До сих пор неподвижное её лицо стала искажать мучительная гримаса. Она заплакала. Сначала беззвучно, затем с громкими рыданиями.
– Плачь, плачь, девочка, – с нежностью поощрял её моряк. – Поплачешь – легче станет.
Спустя некоторое время она перестала плакать и хотела сделать движение, чтобы освободиться и пойти своими ногами. Но он, демонстрируя свою мужскую власть, удержал её на своих руках, как бы говоря, что ему не тяжело и даже приятно её нести и что отныне она принадлежит только ему.
Его руки одеревенели от напряжения, но он упрямо решил во что бы то ни стало не отпускать свою драгоценную ношу, а нести, нести, прижимая её бережно к себе.
Нести…
Чего бы ему это ни стоило.
Они пришли.
Он бережно уложил её на диван – единственный предмет мебели в холостяцкой заброшенной квартире, не считая стола и двух шатких табуреток.
Наступала ночь, и он, достав из кладовки несколько пожелтевших газет и разложив их на полу, лёг, как ему представлялось, для сна.
Сквозняки гуляли по комнате, и из разбитого стекла по полу тянуло холодом. Можно было укрыться тёплым одеялом, которое лежало внутри дивана, но он боялся побеспокоить свою гостью.
Жёсткий и холодный пол, на котором он лежал, а главное, громкий, бешеный стук сердца в груди не предвещали наступления скорого сна.
Да и как здесь заснёшь, когда на твоём диване лежит прекрасная незнакомка с такой странной и загадочной судьбой?
А тебе всего лишь двадцать один год…
Усилием воли он заставлял себя лежать на своём месте и не двигаться, хотя всё его тело, вся его внутренность были как сжатая пружина, готовая с силой распрямиться.
Наконец возможности лежать на полу у него не осталось.
Он встал и, замирая, на цыпочках подошёл к дивану, посмотреть, как он сам себя оправдывал, что с девушкой.
Дышит ли она?
Она очень тихо и ровно дышала, и по её виду казалось, что спала.
Он почувствовал, что не сможет теперь оторваться, отойти он неё, не сможет вернуться и снова лечь на свои газеты.
Ему было мучительно сладко находиться с ней рядом. Он как бы озяб, а от неё словно шло тепло, которое тянуло, звало к себе.
Но продолжать стоять так дальше было бы глупо. Вдруг она не спит?
В те годы он был очень скромным и, постеснявшись прикоснуться к ней, решил лечь на диван головой в противоположную от неё сторону.
Прошло несколько томительных минут.
Его тело жарилось на адском огне – дыхание было таким бурным, что он задыхался, словно рванул стометровку.
– Что же делать, что делать? Куда деваться? Пойти на кухню, выпить воды разве?
Но он понял, что выйти из этой комнаты сейчас ему не удастся.
Весь земной шар, вся Вселенная сузились для него в этих четырёх стенах и силой своего давления плющили его.
А центр притяжения этой Вселенной – она…
В то же время он понимал, что и девушка тоже не спит.
Он робко погладил её по плечу.
Она не ответила.
Тогда он наклонился к ней и прикоснулся губами к завиткам волос на шее.
Постепенно его ласки становились всё смелей и горячей.
Она стала сопротивляться.
Но он был настойчив – она защищалась.
Она могла встать и уйти или хотя бы словом урезонить его.
Но она молчала.
В тишине происходила борьба.
Наконец она почти плача простонала:
– Ради Бога отстань от меня!
Он пылко ответил:
– А я ради Бога прошу: будь моей.
– Без любви нельзя.
– Но я люблю тебя!
– Когда же ты успел меня полюбить?
– Сегодня, сейчас и буду любить тебя всю свою жизнь.
Её губы были нежны, и в поцелуе они слились в одно целое.
Не зная имени друг друга, они, кажется, твёрдо знали, зачем Господь их свёл в эту ночь.
Утром 8 ноября, когда он спал, а на улице ещё горели фонари, незнакомка выскользнула из его объятий и покинула их брачный чертог – внизу на лестнице громко бухнула дверь.
Больше они никогда не встречались.
Он долго, долго и упрямо искал её. Искал, но так и не нашёл.
И всю свою жизнь он прожил холостяком.
Спустя ровно сорок девять лет после той ночи в ту же комнату, тихонько постучав, вошёл сосед по питерской коммуналке, чтобы спросить у старика денег на опохмелку.
Ответить было некому – уже остывшее тело старика лежало на смертном одре с печатью безмятежной вечности на лице.
Казалось, улыбка играет у покойного на губах.
Так бывает у мирно спящих людей, когда им снится хороший сон.
Аминь.
