И никаких чудес
В уездный город Малинов офеня Мишута Зубок пришёл как раз за день до Рождества Христова. Как и задумал. Сперва Зубок хотел здесь и на праздник остаться да осмотреться для начала, но поговорил с людьми встречными, поглазел на городской переполох и передумал. Очень уж много люда торгового собралось в городке. Ярмарка здесь. Гостей, как говорится, со всех волостей. На торговой площади – столпотворение, в трактире – не протолкнешься. Мишута в трактире и надумал:
«Пока тут все праздника ждут, пойду-ка я в нужное село да на народ тамошний посмотрю, а завтра сразу поутру товар свой предлагать стану. Люди в дни праздничные добрыми становятся, а с добрым человеком торговаться – одно удовольствие. Добрый не обманет, а совсем даже наоборот… Доброму человеку и сухарь в радость, а злой и от мясного варева нос воротит».
Но, прежде чем из города уйти, решил Зубок малость подкрепиться. Путь-то до села неблизкий, почесть, десять вёрст, а то и поболее того. В трактире тесно, что тебе в бочке селёдочной. Шум, гам и дым коромыслом. День-то субботний, в такой день и вина не грех испить. Вот и потянулись люди в трактир. Кто в шубе за стол уселся, кто-то в кафтане, кто в поддёвке плисовой, а иные и до рубахи разделись. Кто-то первой звезды ждёт, а иному ждать совсем невмоготу. В одном углу – обнимаются по-братски, в другом – на самую малость до драки не рассорились, в третьем – хмурые смирно сидят да всё на окна поглядывают. Заходят люди, выходят, толкаются в проходе, а между столами да людьми мальчишки с подносами бегают. Верховодит ими мужик в алой рубахе. То на одного заорёт, будто труба иерехонская взвоет, то на другого, а ребятки крутятся, словно белки в колесах. Кое-как притулился Мишута возле одного стола, присел с уголочка да ждёт, когда к нему мальчишка подбежит.
– Торгуешь? – толкнул Мушуту в бок пьяненький курносый старичок, видно, не из терпеливых, а из тех, кто прытко бегает да часто падает. По всем приметам сидел старичок за трактирным столом давно. Раскраснелся он да вспотел так, что лысина, будто маков цвет светится.
– Торгую, – вздохнул Зубок, высматривая шустрого подавальщика
– А чем же? – старичок, протянул ломоть с четвертинкой луковицы. – На, пожуй, чего на сухую-то сидеть. Народу-то вон тьма какая, не скоро до тебя дело дойдёт…
– Да, всем помаленьку, – Мишута поклонился старичку и принял дар. Пустой живот офени давно урчал, словно волк голодный возле овчарни, а потому хлебушек с луковицей были как нельзя кстати. – Иголки, нитки, пуговицы да образа…
– Образа? – глаза у соседа Мишуты завсетились искренним любопытством. – Откуда?
– Считай, что из Палеха…
– Как так? – пристально глянул на офеню старичок глазками маслеными. А глазки у дедушки удивительные: один весь в мутную синеву, а другой наполовину бледно-карий.
– Дядя мой спасается в Шартомской обители, – нахмурился Зубок да сразу же стал вспоминать молитву от сглаза, но никак вспомнить не мог, – вёрст тридцать от Палеха. Вот… И он уж который год образа пишет, да после освящения мне отдаёт. Старец один благословил его на дело такое. Поначалу не всегда получалось, но дядя у меня тепреливый. Всё твердил: за один раз и дерева не срубишь… А теперь он так наловчился с божьей помощью – любо-дорого глянуть. Особо ловко Николай Угодник у него получается, да и прочие образа не хуже чем у других. «Рождество Господне» он мне на этот раз написал, «Поклонение волхвов», «Бегство в Египет» да и ещё кое-что…
– Ну-ка, покажи, – теперь уже не только старик смотрел на Мишуту, но и сосед его по другую сторону, да ещё чёрный мужик косматый, что напротив сидел.
– А чего же не показать? – Мишута торопливо доел хлеб с луком, вытер руки о порты, открыл короб и достал мешок из красного атласа. – Смотри…
В это время подбежал мальчишка, мол, чего изволите? Пока Зубок просил похлёбки рыбной да пирогов с капустой для честнОй компании, старик развернул мешок и пошли образа по рукам гулять. Мишуте, хотя и не по душе, что его товар жующие люди лапают, но, увы, брат – нечего было мешок из рук выпускать. Пока еду несли, старик опять к Мишуте с вопросом.
– Здесь торговать собираешься али как?
– Уйду я отсюда, – махнул рукой Зубок. – Людно тут очень. Пойду по тракту до села Рождественского.
– Как пойдёшь до Рождественского? – старик мельком глянул на косматого мужика и нахмурился. – Так, праздник же… Здесь празднуй. Хочешь, так мы тебя в кумпанию свою возьмём. Мы тоже торговлишкой промышляем. Плошки, ложки и всё прочее – чего только пожелается… С нами не заскучаешь…
– Нет, – покачал головой Мишута, принимая у мальчишки блюдо с горячей похлёбкой, – не любо мне здесь. Людно очень. Сейчас похлебаю горячего да пойду.
– Так, стемнеет скоро, – не унимался старик, – а на тёмной дороге… Сам понимаешь… Чем темнее ночка, тем чаще кочка. Шалят здесь на дорогах. Остерегись…
– Ничего, – сказал Мишута, пробуя похлёбку. – Я на ногу скорый. Успею до Рождественского ещё по светлому добежать.
Осмотрюсь, на постоялом дворе пожитки оставлю да в храме всенощную отстою. Не получится с постоялым двором, на постой к кому-нибудь попрошусь. Людей добрых на свете много. А не найду где голову преклонить, так и всю ночь в храме простою. Покаюсь поболее…
– Грешишь много? – усмехнулся косматый.
– Да, ведь, иной раз и не разберёшь, где согрешил, а где нет, – улыбнулся Зубок. – Один Бог без греха, потому и покаяться лишний раз – дело доброе. Вот я в Рождественском храме и помолюсь вволю…
– Экий ты упрямый, мы же тебе добра желаем, – нахмурился старик, хлопнул ладонью по столу, да так неудачно, что сшиб ненароком ложку и полез её поднимать.
А Зубок торопливо ел похлёбку да искоса посматривал, как мужики образам его дивятся, даже к пирогам глядельщики не притронулись.
«Ишь, любопытничают, – малость встревожился Мишута, – как бы чего дурного не вышло…»
Старик, между тем, усмотрел беспокойство офени и строго прикрикнул на своих сотрапезников.
– Эй, вы, два брата с Арбата, а ну вертай образа сюда! Хватит глазеть! Полюбовались и довольно. Пора и честь знать!
Старик собрал образа, сам сложил их в мешок и подал Мишуте, тот определил мешок в короб да ещё скорее ложкой заработал. Темнеет в зимеюю пору скоро, а потому засиживаться за трапезой неслед.
В трактире тепло, а на улице мороз сразу же принялся Мишуте щёки щипать. До слёз почти защипал, негодник этакий. Кругом всё серо. Солнце на небе лишь бледным пятном еле проглядывает, и к закату всё ближе, а навстречу бледному светилу из-за леса туча ползёт. Чёрная-пречёрная… Встревожился офеня – как бы не застала его непогода на лесной дороге, а потому и шагу прибавил.
В городе народ ещё бегал туда-сюда, праздника ждал, а как вышел Зубок за городскую окраину, так совсем пусто стало. Дорога добрая, наезженная, по такой шагать – одно удовольствие. А вот по сторонам лучше не смотреть. Не найти много радости в зимнем лесу. Окутанные снегом ёлки плотно встали вдоль санного пути, словно приготовившиеся к тяжкой битве рати. Будто ждут они напасти какой. И тоже затревожилась у офени душа от предчувствия нехорошего. Затосковал он. А тут ещё снег повалил, да такой частый, что на десять шагов ничего не видать. Жутковато путнику стало на дороге лесной. Мишута не из пугливого племени, но у страха глаза велики: они порой такое разглядят – кровь в жилах застынет. Оглянулся офеня, поправил ремень короба на плече и припустил вперёд, почаще перебирая ногами, чтоб поскорее дум мрачных убежать. И так быстро Мишута пошагал, что скоро спина взмокла. Интересно получилось: брови с ресницами заиндевели, а по спине от жара пот струится. Снег же всё чаще падает, и вдруг чьё-то тяжкое дыхание за спиной, будто великан какой по дороге спешит. А вьюга так разохотилась, что протяни вперёд руку – и ладони не увидишь. Мишута обернулся! И вовремя! Лошадь с санями по дороге галопом мчит. Еле успел Зубок в сторону отскочить. Почти по грудь в сугробе завяз. Пока выбирался офеня из плена снежного, лошади след простыл. А вместе с лошадью и тишина куда-то пропала: завыл ветер, заскрипели старые ели, где-то далеко заухал филин и кто-то заверещал. Мишута хотел бегом припустить, но дорога из укатанной тверди стала в снежную кашу превращаться. И ноги всё больше в этой каше вязнут. Никак бежать не получается. Да, какое там бежать! Идти мочи нет! Измучился офеня до самой крайности, пока к сельской околице не вышел. Остановился он у первой избы, перекрестился, отдышался и стал постоялый высматривать, да разве чего в такую непогодь разглядишь? Пришлось идти наудачу…
Метель всё яростней и яростней снег по улице гонит. Воет она, идти мешает и всё норовит пригошню колючего снега прямо в глаза швырнуть. Жуть, как метелюга подлая разгулялась. Когда Зубок добрёл до постоялого двора, и вовсе стемнело. Отряхнув на крыльце валенки, Мишута прошёл в избу. В избе хорошо: печь топится, по углам на подставках свечи сальные горят. Пол наполовину выстлан соломой, у стены лежат постояльцы. Человек пять. Стоило Зубку перешагнуть порог, как навстречу ему вышел мужик с большой головой, широким носом, с бородой бурого цвета и с узко посаженными маленькими глазками. Ни дать ни взять – медведь косолапый! Похоже, это был хозяин постоялого двора, только вот глаза у него не особо гостеприимные. Бегают настороженно. И чем-то этот мужик здорово встревожен.
– Кто такой? – как-то уж очень неприветливо встретил хозяин гостя.
– Офеня я, – поклонился Мишута, – хожу по свету белому да товар предлагаю.
– Что за товар? – мужик ещё ближе к Зубку придвинулся. – А ну показывай…
– Что ты к человеку пристал, Ефим? – раздался из-за спины здоровяка бабий голос. – Не видишь, как он с дороги устал? Негоже так гостя встречать. Покормить путника надо, а уж потом и спрос вести. Пусть сперва отдохнёт, киселю тепленького похлебает, иначе не по-людски как-то получается: гость на порог, а ты ему сразу вилы в бок. Проходи, мил человек, к столу. Досыта накормлю.
– Всем сытым быть, так и хлеба не будет, – пробурчал Ефим, немного подумал, почесал пятернёй голову и пропустил гостя.
Зубок присел к столу. Выложил медную копейку. Хозяйка взяла деньгу да сразу же подала плошку киселя с ломотём ржаного хлеба. Пока Мишута хлебал кисель, мужик не сводил с него глаз. И стоило только офене положить ложку на стол, опять тот же вопрос.