Я, как и все молодые мамы с первым ребенком, вела дневничок – вес, рост, прикорм, достижения. Долго упрашивала Д написать туда тоже хоть что-то – сын, мол, растет, а где тут ты? Он отнекивался: не умею, почерк плохой. Потом сдался. Посидел, попыхтел, вернул мне дневник, выражение на лице имея неописуемое.
В дневничке стремительным корявым врачебным почерком было написано следующее:
«Федяшка стал заметно активнее. Легко встает на колени и на руки, опираясь при этом на кисти и лучезапястные суставы. Можно отметить заметное улучшение чувства равновесия, так как точки опоры при таком положении не выходят за площадь туловища. Мальчик свободно и активно раскачивается в этом положении в направлении вперед-назад. Присутствуют некоторые попытки ползания, за счет скоординированного движения ног, без участия рук» и т. п.
Блокнот с дневничком и записью Д никуда не делся, стоит на полке; как же долго живет и бумага, и разная другая чепуха, ерунда. Как странно прочно это непрочное, выныривающее то тут, то там, и напоминающее, напоминающее.
5 лет
Ф осмысливает родственные связи. Требует рассказать, что было, когда я и папа были маленькими. «Вспоминает», что было, когда он сам был маленьким и даже что было до того, как он был маленьким.
– …и вот папа выучился и стал врачом.
– А потом?
– Начал работать.
– А потом? Встъетил тебя?
– Ну да.
– А потом?
– Мы поженились.
– А потом? А потом?
Я задумываюсь: что отвечать, как формулировать – что вообще ему интересно?
– Мама, а потом? – и тут же шепотом подсказывает, – Ну, говори: суп с котом!
6 лет
– А как вы с папой познакомились? Он тебя увидел – и что? сразу полюбил?
– Ну, говорит, что сразу…
Ф, деловито:
– В обморок упал?
3 года
Денис рассказывает Федору сказку про трех поросят. Я подслушиваю:
– И волк упал прямо в огонь! И был у него, у бедного, ожог второй – (задумчиво) – а может, и третьей степени…
А потом «Дюймовочка»:
– Голосок у Дюймовочки был нежный-нежный. А потому что, Феденька, у нее были коротенькие голосовые связки…
4 года
Сидим в кафе. Вдруг Ф, бросив вилку, срывается с места и припадает щекой и ухом к отцовской груди. Я умиляюсь – какой любящий сын.
Ф, скосив глаз, поясняет:
– Слушаю, как еда идет по папиному пищеводу.
6 лет
Ф, побывав в отделении у Д и насмотревшись на его работу, печатал на компьютере «историю болезни»:
«В ЖЫЛУТКЕ ПРОИСХДИТ ШТОТО НИТАК И ТОГДА БОЛЕЗЬНЬ РОЗНОСИЦА ПОФСИМУ ОРГОНИЗМУ».
А еще рисовал схемы. Елочка с красным шариком – это «БОЛЕЗЬНЬ В РЁБРАХ» (елочка – ребра, а красное – болезнь). Еще: «ЗАБАЛЕВАНЬЯ Ф ПРЕМОЙ КЕШКЕ» (труба, изогнутая под прямым углом – прямая кишка. С красным же в ней заболеванием).
* * *
Я неважно себя чувствовала, и Ф меня лечил: щипал хирургическим пинцетом, светил фонариком в глаза и уши. Потом написал диагноз: «ПОВРЕЖДЕНИЯ СОСУДОВ В ЖЫВАТЕ И СОСУДОВ НОСА. ЧУЧУТЬ».
* * *
Спрашивает, что такое Царствие Небесное. Объясняю, как могу.
– А там кто?
– Не знаю, откуда мы можем знать.
– Пушкин – там?
– Вот Пушкин – там. Думаю.
– Там, там. А Лермонтов?
– Не знаю, Федь.
– И Лермонтов там.
– Хорошо, там.
– А Николаевич… Лев Николаевич Толстой?
– Не знаю, честное слово.
– Там!
Уходит. Возвращается:
– И Кутузов там.
Снова уходит. И снова возвращается:
– И Багратион. А еще?
3 года
Шкетович буянит. Кричит басом, скандалит, пытается драться. «Всё, я тибя обидил! Всё!» – тут же изумленно ахает – «Как зе я тепей буду зить?..»
А ничего, живет. Просит прощения, потом все заново.
Веселее всего, когда он принимается ругаться с Д. Характеры у них похожи, оба упрямые. Что будет лет так через десять?..
4 года
Играет, потом вдруг замирает:
– Знаишь? я так люблю папу, што даже глаза закъыть не могу!
Иногда я плачу из-за воображаемых вещей. Из-за того, что еще не случилось, а может, и не случится. Чаще всего тогда, когда представляю свадьбу. Ведь будет когда-нибудь у Федора свадьба? Вдруг она будет большая, семейная? А я окажусь там без тебя. Ты не увидишь сына взрослого, красивого, торжественного, начинающего что-то новое – Бог весть, какое. Не пожелаешь ему, чтобы это новое получилось. Я буду без тебя.
Мы были обычной благополучной семьей: желанный ребенок, любимая работа, помощь бабушек и дедушки. После того, как пришла болезнь, мы стали крепкой семьей. Я представляла: ты будто бы боксер, а я жду тебя в углу, с мокрым полотенцем и ободряющим словом. Если проиграем – то вместе.
Легко не было – но как часто в награду доставались моменты счастья, острого, до боли в груди, до перехвата дыхания. Мне доставались точно.
Вот ты говоришь о диагнозе. Я помню, где сидел ты, где стояла я, какое на мне было платье. Ты говоришь: «До Федькиных десяти лет дотянуть хотя бы». И больше мы об этом не заговариваем. Федору еще нет четырех.
Вот мы долго гуляем под летним дождем в окрестностях Гематологического центра – тебе разрешают. У тебя с собой в рюкзаке пластиковая бутылка, потому что нужно собирать анализ – суточная моча. Нам ужасно смешно от этого.
Вот у тебя уже нет волос, бровей и ресниц. Но ты встречаешь меня у входа. В палате тебя вдруг начинает тошнить, и ты страшно кричишь на меня – вон, немедленно пошла вон!
Вот мы выходим из Гемцентра, раздарив врачам и сестрам тонну цветов. Весна. Ремиссия. Мы счастливые и глупые.
Вот возвращаемся через полгода. Сверхранний рецидив, смотрите, в этом случае кривая выживаемости – резко вниз. Я киваю словам врача.
Вот аутотрансплантация, санация костного мозга, стерильность, тебе очень больно, а мне всего лишь жарко в халате, шапочке и маске.
Вот ты, снова победив, уходишь – и я рядом, – но на этот раз тихо. Доктора улыбаются и не верят.
Вот контрольное обследование, ты у врача, я замираю под дверью кабинета. Чисто! И еще одно! И еще! Все говорят – феномен!
Вот у тебя непонятная температура.
Вот ты теряешь половину веса.
Вот твои глаза голубые, как у младенца, на улице страшное лето 2010-го года, такую жару не перенести и здоровому, мне говорят – готовьтесь.
Вот снова ты всех удивляешь, снова ты чудо, снова ты выжил – но почему все с такой жалостью смотрят на нас?
Вот ты не помнишь, какой год, вот ты перестаешь вставать, вот ты говоришь только мое имя – оно короткое, ты просто стонешь его.
Вот снова Гемцентр. Как я устала, если бы ты знал, как я устала – говорю я, упершись головой в бортик твоей кровати. Ты молчишь. Ты уже не произносишь даже моего имени. А я не знаю, что осталось полдня.
Федору семь лет и восемь месяцев.
…Сидим с Д в его больничной палате, молчим, смотрим на голубей за окном – он им на подоконник хлебные крошки выкладывает, приманивает. Голуби цокают коготками по жести. Муж вдруг говорит:
– Какая кьясотааа, как сказал бы Федя, – и, помолчав, добавляет, – Вот ты все дергаешься, что он букв не знает, цифр. Зато он видит, где кьясота…
5 лет
Очень выразительные у Ф брови; вернее, места для будущих бровей.
Утром вот:
– Федь, доешь кашу.
Хмурится изо всех сил, сурово глядит:
– Нет! Ни-за-што! – подумав, добавляет. – Ни в комим случами! Я не люблю кашу!!!
Я:
– А я не люблю, когда ты так орешь!
– А я не люблю кашу!
– А я не люблю, когда ты орешь!
Решаю как-то сойти с этого круга. Обращаюсь к Д:
– А ты чего не любишь, скажи нам.
Д, не отрывая глаз от Евроньюса по телевизору, продолжая есть кашу, буднично:
– Я? я не люблю холодного цинизма.
6 лет
Ф бегал по квартире со своим глобусом. Я говорю – поставь, уронишь же, да поставь уже поскорее! Он не поставил. И разумеется, уронил. И глобус откололся от подставки. Теперь подставка отдельно, полукруглая такая штука отдельно, шарик отдельно. Прогнала Ф подальше, чтоб не покусать, а потом, остыв, говорю Д мирно:
– Знаешь, у меня в начальной школе тоже был глобус, и я тоже его уронила, и он тоже точно так же сломался.