Солнце не светит, не греет луна.
Причаль ко мне, лоцман – достанем до дна.
На винт намотало, в отсеках капель.
Ты поздно явился, я села на мель.
Баркасам и шлюпкам закрыла проход.
Здесь я зазимую, работы на год
мне хватит, чтоб снова в фарватер попасть.
Ах, в гавани паника? Что за напасть!
Я график срываю. Я всех подвела.
Ты думал, что я закушу удила,
в бурлацкую лямку покорно впрягусь,
как вся наша многострадальная Русь?
А кстати, про Русь, где-то здесь говорят
вчера затонул иностранный моряк
И, якобы, он затонул неспроста —
русалки его щекотали в кустах.
И ты, говорят, здесь застрял не вчера,
хотя ваша бухта такая дыра…
Но ты бросил свет и жену, и детей,
чтоб прочно осесть в этой дохлой черте.
Послушай, мой лоцман, я тоже хочу,
а то я давно ни с чего не торчу,
Меня не цепляет ни ганжа, ни ром.
Шепни по знакомству русалкам о том.
Я сброшу балласт, с этой мели снимусь.
Пусть только они позовут меня, пусть.
И где-то в районе Бермудов тогда
я кану, уйду, пропаду навсегда.
Когда я однажды лягу на дно,
задраив люки, тогда
без суеты, только мне одной
пошли, Господь, благодать.
Побольше красок, рулон холста,
кистей навяжу сама.
И пса бездомного, без хвоста,
чтоб я не сошла с ума.
Чтоб там, на дне, вспоминая Мир,
я бредила красотой
всех муз манящих, звенящих лир,
чарующих… И ни кто
не смог бы чудо разоблачить,
и показать, как есть.
Какой дурак наточил мечи
и за какую честь
лежать убитым в сырой траве
бред кровью смывать пятно!
А в Черном море или в Неве
я завтра лягу на дно,
не так уж важно. Важней всего,
что больше уже ни кто
дразнить не станет пса моего
и только речной тритон
скользнет по стеклу голубых зеркал,
забравшись через отсек.
Его, конечно, ни кто не звал,
но он же не человек.
Мой парус полощется – ветер не может поймать,
а ветер свистит и меняется снова и снова.
И волны, зверея, мой бот опрокинуть готовы
иль бросить на скалы, и в клочья весь парус порвать.
Тепло ль тебе, девица, в этих студеных краях,
где кромкою льда режут правду бесстыдно и остро?
Того, кто покинул свой берег, пусть Розовый Остров
не кровью багрится, а маками. Дальний маяк
погаснет за линией синей, где солнце садится,
но будет пульсировать в памяти прошлой судьбы.
И снова в каком-то селенье шагнет из избы
одна из немногих, но та, что не хочет мириться
с устоями патриархальной архаики, чтоб
не скиснуть в болоте, а ярко сгореть на просторе
и будет шуметь свою буйную музыку море,
и ляжет судьба ей упрямой морщинкой на лоб.
Своя колея от рожденья, по жизни и до,
до места, где нам на груди сложат руки и просто
закроют глаза, чтобы снился тот Розовый Остров
в краю, где уже никогда не осудит никто.
Мне сказали на пристани в баре,
угощая мадерой с кагором,
что баркас мой скрипучий и старый,
но я здешним рыбачкам дам фору.
Как причалив, метнула швартовый —
стало ясно, что я до пассата.
И не брезгуя с шлюхой портовой
проболтала весь день до заката.
Ведь белее не стать, хоть замойся,
ты ж, как есть, своей масти не скрыла.
Ничего в нашем море не бойся,
только бойся любви Сизокрылой.
Как дошла я из бара к баркасу,
как упала в гамак – я не помню.
Било в ратуше за полночь, к часу.
В голове отзывались те звоны.
И накрыла меня Сизокрыла,
ворковала, да сон навевала.
В синем море постель расстелила
и любила, пока не светало.
Неба звездного вышитый полог
надо мной замирал и качался…
Я лежала среди моря гола.
Сизокрыла вела левым галсом.
вольный ветер звенел,
кто на пристани пел,
не слыхать среди волн,
парус мой ветра полн.
Пусть на скалы несет,
пусть никто не спасет.
Все, что в жизни моей долгой было,
все с собой унесла Сизокрыла
в ошалелом, любовном угаре.
И плевать, что сказали мне в баре.
Там, где море шумит, бурно пенятся волны,
у тебя за плетнем созревает подсолнух.
Время семечки жарить, и с набитым карманом
выходить на закате и гулять у лимана,
и плевать на песок шелуху, и смеяться,
и браниться, и снова в любви объясняться.
За песчаной косой, да за каменным молом
будет море шуметь, бурно пениться волны.
А зарядят дожди, да завоют метели —
мы заляжем вдвоем на широкой постели.
Пусть свистит себе ветер сквозь оконную щелку.
Будем книжки читать, петь да семечки щелкать.
Как нам выжить в морозную зиму? —
Обниматься и крепче любить.
Как слепые котята в корзине
греть друг друга. И тянется нить
долгой жизни, где мы прозревали,
разбивая иллюзию сна,
где пытались понять и едва ли
понимали значение. Знак
был не знаменем, только намеком
на иные вдали берега.
Кто то нас там всевидящем оком
просканировал. Чьи-то рога
приподняли, чтоб мы не упали,
кувыркаясь на их острие,
чтобы помнили и осознали:
мы случайны на этой Земле.
Лунный блин сверху пристально глянет:
не померзнут ли всходы к весне?
На моей земляничной поляне
плотным слоем лежит белый снег.
Когда твой корабль тонет,
а капитан сбежал
на том, единственном шлюпе,
в котором бы всем спастись.
И в приступе злых агоний,
почти возле самых скал,
тот кто тебя не любит,
кто не сумел простить,
достанет нож и разрежет,
на ленты парус порвет,
последний раз обругает,
привяжет к обломку доски,
чтоб женщина та, которую
ты у него увел,
дома тебя ожидая,
не умерла с тоски.
Заныли стропы, как струны,
взметнулся портовый кран.
По глади дороги лунной
Бегущая по Волнам
скользила в нейтральные воды
от пьяной и злой матросни.
Я пью за ее свободу.
А нука, гарсон, плесни!
Беги, Фрези Грант, не слушай
сирены истошный вой!
Не по твою ли душу
мчит катер сторожевой?
Укутавшись в звездной шали,
танцуешь ты на бегу.
Прожекторы в море шарят
и небо краны скребут.
А ветер затих и будто
к нам ангел сошел с небес.
Вдруг развернулся круто,
летевший на перерез,
и даже почти догнавший
катер сторожевой.
А дальше уже не наши,
а дальше чужой конвой.
Как музыка рапорт старлея:
«Отбой, нарушитель ушел!»
Пока я не протрезвею,
пусть кончится все хорошо.
Мальчик сквозь дырочку в камушке смотрит на небо.
Хочет там что-то увидеть, а может уже
видит, как мир, наклоняясь на крутом вираже,
в новую эру несется. Когда бы и где бы
мы не стояли сейчас, все равно невозможно
время обратно вернуть на исходную точку.
Капает тихо вода – новый камушек точит.
Кто-то его подберет, оботрет осторожно,
чтобы сквозь дырочку в камушке песни свистеть,
чтобы сквозь дырочку в камушке в небо смотреть.
Мало ли камушков с дырочкой на берегу?
Я такой камушек тоже давно берегу.
С самого детства он в старой шкатулке лежит,
душу мою от бездушья и лжи сторожит.
Банально искать смысл жизни в масштабах глобальных.
Опасно себя представлять в центре целого мира.
Гораздо важней, чтоб звеня, не фальшивила лира,
а то, что не все ее слышат, так это нормально.
Нормально, когда ты живешь от сегодня до завтра,
в трудах и заботах с надеждой на отдых в конце.
Сама своим дням постановщик, художник и автор
ведешь многолетний и ежесекундный концерт.
Жить ради веселого, легкого детского смеха
уже не напрасное предназначенье твоё.
А если представить, как смотрится жизнь наша сверху —
мы все муравьи, среди прочих других муравьев.
Нам бы только куда по-дальше
в море, за море и под лед.
Где ни звука, ни слова фальши.
Кто не скажет, тот не соврет.
Где ни Азии, ни Европы,
ни Америки – все одно.
Всплыть на уровне перископа,
оглядеться и лечь на дно.
Чтоб в глухой тишине глубинной,
рыбным пением насладясь,
оценить синеву картины,
глубину и взаимосвязь.
Раны рваной души заштопать,
погрустить о земле родной.
Всплыть на уровне перископа,
оглядеться и вновь на дно.
Надо было родиться стервой,
улыбаться и врать в лицо —
профанация чистой веры,
коронация подлецов.
Мы с тобой из другого теста,
нас таких уже нет давно.
В этом мире таким не место.
Убедилась? – Пошли на дно.
В нашем городе на берегу той реки,
что впадает в залив, из которого в море
уходит последний корвет,
ты живешь и не знаешь,
что снишься тому,
кто в десятом рожденье
мечтает увидеть тебя наяву
уже тысячи лет.
Ты живешь, проживаешь,
танцуешь не с тем
и влюбляешься, думая: «Вот он!» – а это не он.
И вся жизнь твоя будто навязчивый сон,
а во сне, в закоулках Шанхая притон,
где ростовский бандит пьет и бредит о том,
как на Северо-западе, скованный льдом,
не дошел до желанного порта фрегат из Кале.
И замерзшие снасти от ветра звенят
и ломаются, будто хрустальные палочки
хрупкой фантазии счастья.
В нашем городе, на берегу,
быть рожденною мне суждено.
Но из нашего города залпом единым,
прицельным огнем, безнадежна,
разбитая вдребезги вера вернуться обратно
мне, и всем, кого тысячи лет
ждут и плача, других обнимают.
И это судьба:
ждать, любить кое-как, невпопад
всех, кто в городе нашем родившись,
остался, на что-то надеясь.
Наверно на то, что во сне им удастся
еще раз увидеть в далеком тумане,
как блуждает фрегат из Кале,
будто канатоходец
по тонюсенькой линии
призрачного горизонта.
Когда сугробы стекались в грязь
и в воздухе пахло весной
радистка Кэт не вышла на связь
в условленный день со мной.
И что тут думать, о чем гадать
на все углы помолясь
изменой пахнет ни дать, ни взять
Она не вышла на связь!
И кто разведчик, а кто шпион,
а кто был двойной агент…
В дурдоме нашем Наполеон
спалился, интеллигент.
Он списком единым всех сдавал,
за пряник и за компот.
Сигнал из Центра не поступал
и мы заткнуть ему рот,
не смели сами, мы ждали приказ,
сдувая с рации пыль.
Радистка Кэт не вышла на связь
пора разбирать костыль,
и строить бомбу из костыля,
но знать бы кого бомбить,
из-за какого угла стрелять,
иль ампулу грызть и пить.
Я матом крою стирая о платье
с резьбы солидол и мазь,
и все потому, что какая-то Катька
вчера не вышла на связь.
Волочился кнут
по сырой земле,
а я гну-погну
уже триста лет
беспросветную свою линию.
Паутиною или инеем
мир украсило, занавесило.
Отчего же всем так не весело?
А в чумной избе служит мессу поп
по покойникам – не воскресли чтоб.
Не воскресли чтоб, не мешали жить,
и по честному меж собой делить
зачумленное
их тряпье и кладь,
что никчемное,
что пропить-продать.
Что ты здесь забыл,
добрый молодец?
Чуял конь кобыл,
да на холодец
свежевали мы его милую,
убиенную в поле вилами.
Ты пришпорь коня,
ты гони отсель!
Не в церквях звонят —
то болот капель.
Здесь дурман-трава в поле стелется.
У ставка, в заброшенной мельнице,
я живу зеленой кикиморой,
претворяясь ночью красавицей.
Под луной, одетая в тину я,
как невеста. Кто не обманется?
Вот и ты попал,
не сумел уйти.
На свой смертный бал
мотылек летит.
Распряги коня,
позабудь жену,
обними меня
и пойдем ко дну.