Пролетая фанерой над городом имени той,
у которой не стоит молить, бесполезно молиться.
Ее так замусолил ханжа и загадили птицы,
что она уже просто никак не сравнится с тобой.
Пролетая, над всем, что талдычили нам в букварях,
звонким посвистом ветра сорвав дымовую завесу,
я рвану среди ночи на Лысую Гору, за лесом,
чтоб прозреть, осознать, пока снова не вспыхнет заря.
Чтоб прозреть-осознать, в полнолунье, в мерцании звезд
все не так уж и плохо без яркого света земного.
Много ль надо одной на дороге, и стоит ли снова
эту жизнь начинать и скрипеть, пусть цыганский обоз
тарахтит, спотыкаясь по старым булыжникам в такт
бубну, звонким монистам и песне гортанно-вороньей.
Я в последнем полете, наверно, тебя и не вспомню,
мне в последнем полете все будет не тут и не так.
Мне в последнем полете на палец наденут ключи
и укажут на дверь, за которой иные просторы.
И зачем вспоминать, чьим там именем назван был город?
Лучше мимо промчать, промолчать, пока вечность звучит.
Брошено в грязь при дороге зерно,
всходы затопчут не сразу.
Тропка вилась над обрывом в кино,
летчик вернулся на базу.
Здравствуй, пилот, где же твой самолет?
Как ты сумел приземлиться?
Что ж ты молчишь, мой отважный пилот?
– Больно быть сбитою птицей.
Больно терять боевого коня,
больно вдвойне обескрылеть.
В сущности жизнь, так – пустая возня,
вонь и грызня… Не осилить
нам никогда притяженья Земли.
Втоптано в грязь устремленье.
Ах, как прекрасна Отчизна вдали,
сладко над нею паренье.
Вот и в кино, как его ни крути,
правда не так безобразна.
Только бы крылья скорей обрести,
чтобы продолжился праздник
Падало в грязь при дороге зерно,
с тихой мечтой возродиться.
Мне бы забыться несбыточным сном
и на заре пробудиться
в ярком сиянии взлетных огней…
Господи, что тебе стоит?
Мама моя, помолись обо мне
там, среди вечности стоя.
Когда ты велик и богат, кто тебе скажет правду?
Убожество нищих с дворцовых высот не видать.
Когда ты убог и ничтожен, одна благодать —
ты волен в судьбе и ты не одинок. Пой и радуй
таких же, как ты и над пышным величием смейся.
Пусть важные глотки друг другу грызут, есть за что.
Тебя если смоет Великой Истории Шторм —
ты жил, как хотел и гудели железные рельсы.
И поезд один, только ты не в закрытом эС Вэ,
а дружно в дешевом плацкарте, в душевной беседе…
Мы все с одинаковой скоростью движемся, едем.
И небо одно, и верста, и Отчизна, и век.
В роще, за кладбищенской оградой,
Где могилы двух самоубийц,
Веет тишиною и прохладой.
И в беспечном щебетанье птиц
Здесь такой покой, что даже ветер
Не посмеет листьями шуметь.
Только луч сквозь сито частых веток
Рассыпает золото и медь.
Пафосных речей никто не скажет,
средь чертополоха мирно мне.
Ни крестов, ни розочек бумажных,
пьянки и поминки в стороне.
Здесь, в бурьяне, хорошо забыться,
опуститься на колени и
тихо плакать, плакать и молиться
никому, а просто лбом о пни.
Вспомнив детства призрачную мессу
таинства печали ни о чем
в роще, как в глуши ночного леса,
за студеным змейкою ручьем
тростниковой дудки стон и звоны,
что гудел мне старый медный таз.
Память, вынув из глубин бездонных,
развернула свой иконостас
чередой родных когда-то лиц.
В роще, за кладбищенской оградой,
где могилы двух самоубийц,
третья вырыта, но мне туда не надо.
Кто на дудочке играл
под зеленым одеялом?
Я тебя не потеряла,
ты меня не потерял.
Просто в разных городах,
разных странах и столетьях
мы одной Вселенной дети
из под разных одеял.
Мы бессмысленно живем,
безответственно щебечем,
закусить, порою, нечем,
но коры земной излом
нашим словом напророчен.
Только кто услышит нас?
Твой вулкан уже погас.
Мой в преддверие клокочет.
Мы горели на кострах,
нам свинец горячий в глотку
заливали. Но ни подкуп,
ни хула, ни смерти страх
не могли молчать заставить
тех, кто словом обречен
жить, дышать, свое плечо
над чужой бедой подставить.
Не иссякнет слов поток
струнный звон и бой тамтамов.
Мы из племени шаманов.
Брат мой, ты не одинок.
Когда-то давно по дороге, ведущей из дома,
куда-то туда, где я так еще и не бывала,
какая-то сила меня повела и я знала,
что больше уже не смогу жить никак по-другому.
Какая-то сила лишила на веки покоя
и доля бродяжья судьбой моей распорядилась,
тянулась дорога и жизнь беспокойная длилась,
и песня струилась из сердца строка за строкою.
Я шла без оглядки на все, что в дороге теряла.
Ведь там, впереди, что-то новое приобреталось.
А если дорога в лесах и болотах кончалась,
я не унывала и новую тропку искала.
Я знала, что даже глухою звериной тропою
однажды я выйду на трассу и сяду в автобус.
Земля это просто огромный вертящийся глобус.
И если на ней не сидеть, не лежать, то легко я
спою эту песню и вы не устанете слушать.
Поскольку ни кто из вас там не бывал, привирая,
скользну синусоидой, чтоб извиваясь кривая
сплетала сюжет, задевая и радуя душу.
Когда мой поезд подойдет
к последней станции… Послушай,
чьи планы я тогда разрушу
кому тогда лицо мое
в безжизненном успокоеньи
придется гримом украшать?
Умелец, пьяница, левша
он если даже и колени
слегка согнет передо мной,
так только, чтоб поправить складки
у кружев савана, украдкой
снять с пальца перстень золотой,
который мама подарила,
а я в шалмане пропила.
Я ехала, а ты ждала,
и сидя у окна курила.
Я ехала опять домой
туда, где дом как будто мой.
Стоять и кричать на просторе,
и слушать, как эхо разносит
твой голос все дальше и дальше.
Так важно, так необходимо,
как воздух, как хлеб, как улыбка
от первого встречного,
мимо идущего.
Может все это и есть смысл жизни?
За гранью вселенной,
в неведомой нам планетарной системе,
какой-то придурок
вот так же стоит и орет ни о чем, глядя в небо.
И твой с ним дуэт
кому-то диктует волшебную песню.
Кто знает – откуда к нам песни приходят?
Наверно оттуда.
Катит в гору поклажу ишак.
Солнце жжет, кнут погонщика хлещет.
Но с горы ветер добрый и вещий
шепчет в уши. И знает душа,
что далёко, на этой горе
будет стойло и полная торба
отрубей. А покуда арба
тарахтит… Но к вечерней заре
он ее непременно дотащит
и напьется воды ключевой.
Жизнь – оглобли и в ней ничего
не бывает задаром. Уставший
тощий, старый, голодный ишак
это знает, молчит и не ропщет.
Скоро будет тенистая роща
алыча в роще той хороша.
Ноги сами пойдут скоро-скоро.
и погонщик отложит свой кнут.
И, когда все в округе уснут
Он её покорит, эту гору.
С седою мордой старый пес глухой, слепой,
при нашем доме сторож никудышный —
он еле ходит, много спит и громко дышит,
но он не лишний. Он для нас с тобой
как символ веры в преданность друзей —
не святочных, а в нищете и бедах.
Кто до конца был с нами, кто не предал,
а те кто нынче в уши льет елей,
когда мы снова в славе и чести —
пусть лебезят, мы знаем славы цену.
Спит верный пес, не ведая измены,
под мордой лапы дряхлые скрестив.
Ночь накрыла душным одеялом
Тихий двор, беседку с голубятней,
Птица неизвестная кричала
Все гортаней, злей и не понятней.
И гроза далекой канонадой
Медленно на город надвигалась,
И в глотке холодном лимонадном
Чувствовалась или так казалась
Горечь не свершившегося чуда,
И вина за то, что не сумела
Я его свершить. Стальной кольчугой,
Что блестит, начищенная мелом,
Где-то глубоко в моем сознанье
Все еще сияла вера будто
Час пробьет, и день такой настанет —
Я проснусь однажды рано утром…
Что я маюсь? Где я? Как я? Кто я?
– это просто ночь перед грозою.
Белые лилии в черной запруде затона,
Там, возле устья реки, за широкой косой.
Тихо качаются в ночь от подводного звона
Храмов затопленных, а на горе колесо
Мерно скрипит или это варган мой гундосит,
Дудка шаманская и скоморошья свирель.
Или от ветра шумят, созревая колосья,
Неумолимая домры печальная трель.
Там, где курганы, седые ковыльные степи,
Станции с бабками, спелый черешневый дух
Отматерится душа и уймется, и стерпит,
Выю подставит и снова впряжется за двух.
Вот она, вся нараспашку, двужильна, всесильна
Русо-калмыцко-татаро-башкирская мать.
Ведьмою, белой русалкой плутает меж лилий
Мне б изловчиться и взгляд ее жгучий поймать.
Мне бы хоть каплю того первородного духа,
Что сквозь века сохранилась от всадниц лихих.
Издалека узнаю я, по смеху, со слуха
Звонкую южно-уральскую вольницу в них.
Мудрец, что нажил ты своим умом?
В богатом убранстве, в коврах роскошный дом?
Набитый золотом сундук? Высокий чин?
Мудрец, чему ты можешь научить?
– Мой дом – дорога, а богатство – целый Мир.
Мой чин – бродяга вольный я. Никто
не позавидует. Оторванный листок
от дерева под ветром и дождем.
От самого рожденья мы идем
путями разными. Вот мудрости секрет:
Как ни старайся, а в гробу карманов нет.
Не нужен там ни золотой, ни медный грош.
Все, что ты здесь усердно наживешь,
посеяв меж наследников раздор,
все шелуха, бездушный хлам и сор.
Останется лишь память о тебе,
тебе самом и то, каким ты был:
Как жил, с кем пил, с кем хлеб и кров делил,
кому помог, кого за что простил,
какую роль сыграл в чужой судьбе,
останется лишь память о тебе.
Забавный и чертовски милый,
наивный, странный арлекин.
О как печален ты без грима,
как плачешь ты, когда один.
В твоей каморке скудный ужин.
Дождь по карнизу болеро
выстукивает, будто служит
в оркестре бубном. В рюмке ром
последней каплей не утешит,
но может в сердце боль уймет.
Ведь ты давным-давно безгрешен.
Да разве ж публика поймет?
Кому сегодня интересно,
что ты усталый и больной?
Ты должен петь смешные песни.
Раз ты артист – иди и пой.
Пошире нарисуй ухмылку
и вытри мокрые глаза.
Колпак, бубенчик на затылке…
И покажи им голый зад.
Пусть будет публика в экстазе.
Они пришли сюда за тем.
Художник ярких безобразий,
ты не себя при всех раздел.
Под громкий смех, при ярком свете
ты душу в панцирь заковал.
А зритель даже не заметил,
как сам сегодня низко пал.
В немом кино столетней давности,
в банальной сцене о любви,
ты этот кадр останови,
где наш герой уже почти достиг
момента, когда плачут зрители.
Вернее, плакали тогда.
Сегодня это ерунда.
И несогласные родители
уже прервать не смогут ход
романа или просто повести.
А эти угрызенья совести
наш зритель вовсе не поймет.
В такой переоценке ценностей
наивен классик и смешон.
Чего сказать хотел здесь он,
дойдя до нашей современности?
И почему, в минуты слабости,
когда я выхода не знаю —
все время кадры вспоминаю
из фильма той столетней давности?
Я постучала. В ответ – открыто.
Открыто – не заперто. Я вошла.
Старуха, гундося под нос сердито
ворча, из печи выгребала шлак.
Строчил пулеметом на тумбе Zinger,
чтоб в нужную вещь превратилась дрянь.
Над печкою шторка на толстой резинке,
на тусклом, немытом окне герань.
Ну, здравствуй! – кивнул мне старик, не вставая,
не переставая крутить колесо.
– Да, вот пришла я узнать, что не знаю.
Пусть баба твоя растолкует мой сон.
– Зачем в толковании сна ты ищешь
ответы? не проще ли дальше спать?
А впрочем, для нас-то, убогих и нищих,
твое желание благодать.
И вот разложила старуха карты,
а там шестерка, туз и валет.
Опять проводник прокричал и куда-то
пропали карты. Седой рассвет
забрезжил. И снова я не узнала
что означала во сне змея.
И снова поезд на три вокзала
из Петербурга довез меня.
Мечусь между белой и черной ночью.
Душа заплутала в кибитке стылой,
где печь выскребают и Zinger строчит
из крайней, заросшей бурьяном могилы.
А когда было проще? Да когда-то было.
Упустила я тот момент, упустила.
Распылила силы в гульбе с друзьями.
Ну и где они? Кто не здесь, кто в яме,
кто на дне таком, что мороз по коже,
кто уже не друг. Даже не похоже,
что когда-то был самым верным другом,
а сегодня мимо, и не то, чтоб руку
протянуть – кивнуть, подмигнуть не сможет.
И ему я больше не подруга тоже.
Нас ломала доля, нас меняло время.
В сердце нет досады. В дружеской измене
кроется знаменье нынешней эпохи.
Память прошлой жизни собирает крохи,
чтоб опохмелиться от того веселья
дружного, шального, пьяного безделья.
Эта дама с собачкой нечеховского разлива
в нашей рюмочной ошивается
постоянно.
И в стакане ее портвейн не кончается —
дама пьет красиво,
по глоточку-капельке, не спеша.
Далеко не свежая,
но по своему хороша.
Даже последний пьяница
при ней материться не смеет.
Все пытаются
умные разговоры вести
про артистов кино, а еще стихи
ей читают разные.
Вы мне не верите?
И напрасно.
Вы зайдите сами сюда под вечер.
Здесь, в дыму забвения душу лечат
и свою беспомощность утешают
бывшие полковники,
герои-любовники…
Жизнь большая
то ли была, то ли мимо прошла.
А собачка? А что собачка —
маленькая сучка непонятной породы,
скромно угощается колбасной шкуркой,
загадочно молчит, как и ее хозяйка.
Правда, злые языки пустили коварный слух,
будто дама отродясь глухонемая
и пол жизни провела в городском дурдоме.
Но буфетчица Тоня
утверждает, что если бы не эта дама,
у нас бы давно был шалман и притон.
А так, приличное заведение.
Мы говорим не то, что думаем,
думаем не то, что подразумеваем,
а делаем, как прикажут,
а не то, что хотели бы делать.
Так уж устроен мир нормальных людей.
Вот, и кто тем укладом доволен?
Но живет во дворе у нас Коля —
тихий такой дурачок.
Верит каждому слову буквально,
улыбается ни о чем,
со всеми здоровается за руку.
Руки его теплые, мягкие. Натурально
переживает за всех.
Обидеть такого паскудный грех.
И мы уж, как можем,
при нем хорошими быть стараемся,
чтобы Коля зря не расстраивался.
А Коля опять заболел —
врожденный порок сердца,
слабый иммунитет и другие
сопутствующие диагнозы.
Его мама, дворничиха Егоровна,
умаялась с ним вконец.
И мы притихли.
Страшно Колю-то потерять.
Ходим на цыпочках, шепчемся:
«Вы слышали? – Коля-то болен.»
Куда нам, таким, без Коли?
Как бы не скурвиться окончательно…
Ни платочка, ни колечка,
ни цветочка за любовь
вышел утром, отряхнулся,
как в уборную сходил.
Ну, не принц и не на белом,
и совсем не на коне.
Просто так, с тобою путался,
в замужество не звал.
Васькиной тебя подстилкою
считали за глаза.
А когда ты окочурилась
на фабрике своей,
Васька взял, да и повесился
в сарае, в том углу,
где впервой тебя, по пьяне,
грубой силой завалил.
Нервы на грани, когда под ногами
громко и грузно хрустит серый гравий.
Ты, хоть ослепни, старанья напрасны —
гравий тот серый, он серый, не красный.
Серый подходит всему полумерой.
В разных цветах сочетается серый.
Только душе моей ближе, сродни
темно-бордовый и красный гранит,
с черным вкрапленьем, почти однородный.
я выбираю камень надгробный,
где остается только отметить
имя и даты рожденья и смерти.
И пробудиться от содроганья,
чтоб не узнать – для кого этот камень.
На эту лошадь ни кто не ставил.
Экстерьером не вышла
и порода сомнительная.
Не похожа такая на победителя.
И, когда фавориты ей проиграли,
все кричали, что это афера,
что в следующем забеге
она непременно рухнет,
не сделав и полукруга.
И снова все просчитались.
Украденная мальчишкой
со скотобойни кляча
бежала, летела, мчала,
навстречу жизни, в начало
судьбы своей ранней, юной,
когда жаркой ночью лунной
паслась в табуне беспородном,
в полях, за колбасным заводом.
В длинной жизни толку мало,
светотени полумрак.
Где-то я не рассчитала,
что-то сделала не так.
Набело не перепишешь,
все сначала не сыграть.
Вот бы глубже, в чем-то выше…
Тише, блажь не благодать.
Не оценит благодати
неуемная душа.
Сколько дашь ей, все растратит,
не накопит ни гроша.
Но свербят шальные мысли,
будоражат мозг опять:
Мне б в лесу зарыться в листья
и всю зиму там проспать.
А весной проснуться новой,
да не то, чтоб молодой.
Молодою-бестолковой
я была уже. Другой,
беззаботной и крылатой.
Слишком долго по земле
я плутала и куда-то
растеряла много лет.
Долго шла, а время скачет.
Надо крылья, чтобы впредь,
на остаток дней иначе,
отстраненнее смотреть.
Мелодия мне
до скончания сниться,
от самого детства.
Верни мое сердце,
Печальная Птица,
верни мое сердце.
С тех пор, как ты тайну
гармонии слова открыла,
осыпав цветами,
тревожа забвенье могилы,
за флейтой твоей
босиком по камням и осколкам
бреду одержимо.
А сколько идти еще, сколько?
Если идти по дороге, то там, где конец,
может быть яма, тупик или чистое поле,
или ворота в загон для покорных овец,
или… Да, что там гадать? Ведь никто не неволит.
Просто иди, или так у дороги сиди,
жди. Где все кончится, здесь иль застанет в пути,
или в конце той дороги? Но хочется верить:
Там, далеко-далеко мне откроются двери,
я отряхну с себя старость, как пыль у порога,
чтобы бежать босиком своей новой дорогой.
В черной ночи
молчит
горечь-тоска.
В тисках
сердце сжимает страх.
Не подобрать ключи
и не нашарить дверь
выхода. Дикий зверь
мечется в западне
где-то, на самом дне
пропасти жизни всей.
В тоненькой полосе
горного ручейка,
тусклого ночника,
смотрит с небес звезда.
Луч ее опоздал,
искоркой подсветил,
точкой в конце пути
выдал прощальный знак.
Ладно, сойдет и так.
Так, под бездумный смех,
вдрызг проиграть судьбу,
чтоб на виду у всех
не возлежать в гробу.
Мой раздолбаный звездолет
дрейфует целую вечность
далеко, на краю вселенной.
Я там сплю и мне снится жизнь
здесь, на странной планете Земля,
где зачем-то так нужно выжить,
чтобы там, наконец, не проснуться
и заняться текущим ремонтом.
Надо физику подучить,
а не стихосложением бредить.
Молодые крикуны и выскочки
выпячивают себя напоказ,
старших ни во что не ставят.
И не возражайте мне, я-то знаю,
я сама такою была.
Сидели в Доме Писателей,
на Войного, ныне Шпалерной,
читали стихи по кругу,
под руководством куратора
отдела по чуткой работе,
или как мы шутили тогда,
по борьбе с молодыми авторами.
Там еще как-то с боку стола
примостилась какая-то тетка,
очень всех внимательно слушала
и курила свои папиросы,
головой в такт поэтам кивая.
Ей куратор через стол, так вежливо:
«Ольга Федоровна, может быть Вы
нам тут тоже прочтете что-нибудь?»
А она на него только цыкнула
и опять папиросы курит.
Вот, подумала я, приперлась тут,
не сидится ей в богадельне
заслуженных всяких деятелей,
будет нас в конце наставлять,
ради галочки в списке своем послужном.
А она, под конец, как-то тихо ушла.
Папиросы, наверное, кончились.
А сегодня все мы горазды
наперебой стучать себя в грудь,
заявляя гордо:
«А я, рядом сидела с ней!
Она головой мне кивала,
а я стихи ей читала,
стихи свои лично читала
не кому-нибудь там, а лично
Ольге Федоровне Берггольц!»
По стыкам стальным рельс
отгрохотал состав.
Эхом стонал лес
и замолчал устав.
Там, куда поезд шел,
Ждал его город большой,
ждал, суетился, не спал
с башнями старый вокзал,
с чаем горячим буфет,
с вазочкой полной конфет,
с музыкой громкой перрон.
Рявкал аккордеон,
весело поезд встречал.
Тот сухопутный причал
мне обещал покой
в городе том, с тобой
рядом, где теплый дом
жасмин и сирень под окном.
В кармане остались ключи.
Всего-то в вагон заскочить…
Поздно, тот поезд ушел.
Да мне и здесь хорошо.
Чуть пальчиком поманят миражи,
мне выстелив дорогу под ногами
и выставит у той дороги камень
судьба, определяя рубежи.
И высечет на камне имена,
которым я когда-то изменила,
пока за миражами вдаль ходила,
отхлебывая горького вина
из фляги, что болталась на ремне
при каждом шаге, на бедре качаясь.
Какая песня ночью снилась мне?
Отцвел миндаль и созревала завязь.
И где-нибудь в кофейне, за углом
хозяйка гордо выставит бисквиты.
Там ставни розой чайною увиты
и веселятся гости за столом.
А я за этот угол не сверну.
Меня маним моя Fata Morgana.
С Луной иль Солнцем, поздно или рано
свистит мне ветер музыку одну.
Вот потому нигде покоя нет.
Иду на свист бродячею собакой
туда, где дождь по лужам пел и плакал,
где среди туч есть маленький просвет,
в котором затерялся самолет
серебряною точкой с белым шлейфом.
Безумный свист простуженною флейтой
меня куда-то манит и зовет.