Харбинский круг - читать онлайн

Глава 1. Пролог.

Москва. КГБ СССР. 25 августа 1981 года.

9ч.00мин.

Начальник подразделения Комитета передает несколько листов оперативнику:

– Посмотри эти документы. Связь от «Тома». На мой взгляд, дело дохлое, но проверить надо.

Поясним, в августе 1981 года в Москве состоялась международная выставка «Наука – 81» с участием множества иностранных фирм. В те времена, времена железного занавеса и централизованной советской системы, проведение таких форумов было нерядовым событием не только для принимающей стороны, но и для серьезных инофирм, изучающих экзотику советского рынка, административной системы и межнациональных отношений в СССР. Разумеется, не оставались в стороне и разведывательные службы стран-участниц этих форумов. Еще бы! Разве можно упускать такую возможность разведки с легальных позиций на территории колосса, отгородившегося от мира непреодолимой стеной идеологических догм.

Итак, «Том», американец, разведчик, сотрудник русского отдела ЦРУ, действующий под прикрытием фирмы. Специализация – научно-техническая разведка или, проще говоря, экономический, научный и промышленный шпионаж. Люди, посвятившие себя этой стезе, как правило, очень обаятельны и общительны. Это профессиональные качества. Представьте, что вы, находясь на территории другой страны и, зная, что являетесь объектом пристального внимания контрразведки, должны решить свою задачу. Один из способов – устанавливать многочисленные контакты, «растворяя» в их массе те, которые представляют профессиональный интерес. Просмотрев статистику по контактам «Тома», оперативник убедился, что тот превзошел все ожидания: можно было смело сказать, что «Том» – сама общительность. «Да,– мысленно согласился оперативник с начальником подразделения, – дело действительно дохлое». Ну, подумайте, какой интерес для контрразведки может иметь единичный контакт «Тома» с неким Масловым Сергеем Александровичем, 69 лет, никогда не имевшим отношения ни к государственным секретам, ни к приоритетным научно-техническим разработкам, скромно проживающим со своей женой в одном из старых районов города? Ясно, что никакого. Скорее всего, контакт «Тома» с Масловым был «камуфляжным», либо вовсе случайным. Чего в жизни не бывает? Казалось, что супруга Маслова – Екатерина – уж вовсе не может представлять интереса для спецслужб. Однако запущенный механизм проверки четы Масловых привел к результатам, несколько озадачившим оперативника.

Выяснилось, что оба супруга являются репатриантами. На жительство в СССР они переехали в 1958 году из южного Китая. Как и многие другие репатрианты поддерживают обширную переписку с родственниками и знакомыми в США, Австралии, Канаде и Франции. И ничего в этом не было бы странного, если бы не одна деталь: на адресованных женщине конвертах после фамилии «Масловой» указывалось имя – Лена или Елена, полностью игнорируя Екатерину.

Глава II. Лена.

Лена проснулась с радостным ощущением полноты жизни и предвкушением праздника: «Мне сегодня исполнилось 9 лет, я уже взрослая». Девочка быстро надела чистую сорочку и юбочку и вприпрыжку побежала по широкой деревянной лестнице на нижний этаж, откуда доносился аппетитный запах жареной картошки с луком.

– Тетя Наташа, добрый день, я есть хочу, а где папа?

– Садись, сейчас кушать будем, папа придет позже.

Уговаривать девочку долго не пришлось, через секунду она уже уплетала картошечку, откусывая большие куски хлеба и запивая все молоком.

Было около полудня.

Тетя Наташа присела на краешек табуретки и молча наблюдала за девочкой, в ее глазах читалось любопытство и сострадание: «Бедная девочка, что ей пришлось пережить?»

Вчера, когда уже смеркалось, в дверь небольшого деревянного дома, где проживала Наташа, кто-то постучал. Пробегая из столовой через сени, Наташа увидела в окошке силуэты мужчины и ребенка. И только когда открыла дверь, узнала двоюродного брата Сергея с дочерью. О, боже, в каком они были виде!? Грубая, грязная, местами истлевшая одежда, перепутанные, в колтунах волосы девочки, многодневная наполовину седая щетина Сергея и, составляющие резкий контраст с обликом, счастливые лица. Они пришли! Они достигли цели! Их дороги, их ужасы – позади!

Сил у девочки хватило только на мытье в старом большом корыте и на расчесывание волос частым гребешком для удаления паразитов. На все вопросы тетки, которые с присущим женщинам и, в данном случае, оправданным любопытством задавала Наташа, девочка отвечала односложно, глаза ее закрывались, ее буквально шатало от усталости. Позже, когда привел себя в порядок и Сергей, а Лена уже спала глубоким сном, он рассказал о том, что с ними было.

Последний раз двоюродные брат и сестра виделись десять лет назад в Москве. Это был 1911 год. Сергей тогда только женился и после медового месяца ждал назначения на новое место службы. К моменту женитьбы Сергей уже имел солидную биографию профессионального военного. После окончания престижной Московской военной академии несколько лет познавал службу в Туркестане. Последние три года командовал батальоном, дислоцированным на территории Царства Польского. После присвоения звания подполковник безупречный офицер был зачислен в резерв Генерального штаба Армии Его Императорского Величества, что, как правило, обеспечивало неплохие возможности для карьерного роста. Сергей происходил из небогатого, но старинного дворянского рода. Его фамилия значилась в списках первых дворян Калужской губернии. Все старшие сыновья в семье Сергея, в семье Николаевых, следуя семейной традиции, избирали военное поприще на протяжении всего времени царствования династии Романовых. Общесемейный стаж военной службы Николаевых составлял более 300 лет. Были времена, когда Российская армия получала двоих-троих братьев Николаевых. И потому предстоящее празднование трехсотлетия царствования дома Романовых в семье Николаевых намечалось отпраздновать и как семейный праздник трехсотлетия воинской службы Империи.

В том далеком 1911 году Наталья приехала с мужем в Москву из Харбина. Мужа – инженера путейца – вызвали в Петербург по служебным делам с кратковременной остановкой в Москве. Тогда обе молодые семьи провели вместе несколько незабываемых вечеров. В эти дни, проведенные в доме у матери Натальи – Софьи Федоровны – и мужчины, и женщины успели подружиться в самых лучших родственных традициях. Конечно, гостеприимность, такт и хлебосольство хозяйки – матери Наташи – обрадованной такому “нашествию” родственников, тоже сыграло свою роль. Словом, в небольшом особняке в Варсонофьевском переулке царила обстановка согласия, спокойствия и радости.

Сейчас, глядя на Лену, уплетающую за обе щеки картошечку, Наташа вспоминала вчерашний рассказ Сергея. Особенно ту горечь, с которой Сергей сказал, что практически не знает свою дочь. Но что еще хуже – девочка не знает отца. Только два года после рождения дочери семья жила в полном составе, потом началась Германская война, затем революция, Октябрьский переворот и Гражданская война. Конечно, что может помнить восьмилетний ребенок о родителе, которого не видел шесть лет? Да ничего. Когда девочке исполнилось шесть лет, пришла беда. Умерла мать. Умерла от воспаления легких страшной зимой 1918 года. После смерти матери девочка жила у своей бабушки – той самой Софьи Федоровны, в том самом чудном переулке. Однако известно, каким бы чудесным человеком ни была бабушка, как бы она ни старалась окружить ребенка вниманием и заботой, мать заменить не удавалось еще никому.

Разумеется, это сказалось на формировании характера Лены. Девочка несколько замкнулась в себе, несмотря на живой и легкий от природы характер. В ней замечалась взрослость и некоторая отстраненность, совсем не характерные для этого возраста.

И сейчас, наблюдая за Леной, Наташа не столько разумом, сколько чутким женским сердцем ощущала легкий холодок, излучаемый этими огромными голубыми глазами. Своих детей Наталье бог не дал, поэтому, чувствуя эту загадку девочки, женщина испытывала даже некоторую неловкость, свойственную простым, открытым людям, которые в какой-то момент вдруг осознают, что не знают как себя вести.

Лена тем временем закончила завтрак, поблагодарила, встала, направилась к раковине, вымыла тарелку и чашку, вытерла руки, через сени вышла на крыльцо и села на небольшую лавочку. Перед взглядом Лены простирался нехитрый пейзаж: небольшой двор, примыкающий к дому с двух сторон, с цветником и несколькими кустами низкорослых маньчжурских вишен. На ветвях, краснея, созревали мелкие вишни.

«Даже трава здесь, в Харбине, другая», – думала Лена. Солнце уже подошло к зениту. От состояния спокойствия и сытости Лена готова была мурлыкать как котенок. Ее охватила дрема и в этом состоянии ее память поплыла назад в Москву. Ей вспомнилось как в один из коротких, холодных московских зимних дней, которые казалось, никогда не закончатся, бабушка Софи, кутаясь в шаль, открыла дверь какому-то человеку, который и оказался ее отцом. Бабушка всегда говорила об отце Лены как о герое германской войны, и теперь образ, нарисованный детским воображением, никак не совпадал с тем, что она видела воочию. А видела она высокого, наполовину седого, с изможденным лицом человека, одетого в видавшую виды форменную куртку с молоточками в петлицах, стоптанных сапогах и серым поношенным офицерским шарфом на шее. Ничего героического в этом облике не было. Мало того, не было, как казалось девочке, и ничего общего с фотографией того человека в военной форме, подтянутого и торжественного, который прочно был связан в сознании девочки со словом папа. В ту первую ночь после возвращения незнакомого отца, Лена долго не могла уснуть. Девочка вслушивалась в приглушенный разговор, доносившийся из столовой. Обострившийся слух улавливал, а память впитывала слова и обрывки фраз. Даже тех, смысл которых ей был непонятен: …Польша… армия генерала Самсонова… прорыв из окружения…полный разгром…немецкий плен… революция в Германии…Добровольческая армия…. Деникин… ранение под Ростовом, тиф, жар… голод… Колчак …Каппель……большевики… комиссары… надо уезжать… будущее… и частое упоминание о каком-то Харбине. В последующие дни Лена никак не могла заставить себя произнести слово папа. Потом это обращение вырвалось само собой, как будто рухнула какая-то стена, отделявшая от родного человека. И когда этот лед растаял девочка, несмотря на свой нежный возраст, почувствовала, что отношение к ней взрослых изменилось, как будто они сговорились о чем-то и теперь к этому ее готовят. Все тогда прояснилось очень быстро: Лене объявили, что через несколько дней они с отцом уезжают в Хабаровск – на другой край русской земли. Что помнилось Лене? Последнее чаепитие с бабушкой, сдерживаемые обеими слезы, прощальные поцелуи, выход в этот темный и, несмотря на конец марта, насквозь промерзший город и далее суета вокзалов, немыслимые запахи переполненных, скрипящих, раскачивающихся вагонов, выкрики, выстрелы, бесконечные проверки и снова вокзалы, и снова толпы людей, штурмующих вагоны. И еще отчетливое чувство постоянного страха, страха как среды обитания. И шок оттого, что Хабаровск – не конечный пункт их маршрута, что их дорога лежит дальше. Дремотные воспоминания – видения девочки прервал стук открывающейся калитки, впустившей во дворик отца.

Глава Ш. Полковник Николаев Сергей Романович

Через неделю после отъезда Натальи с мужем в Питер Николаев получил назначение к новому месту службы в Минск и предписание о прибытии в срок, не оставляющий возможности для длительных сборов. Так что встретиться двум молодым семьям еще раз в гостеприимной Москве по возвращении Наташи с мужем из Петербурга не пришлось. Они разъехались в разные стороны.

В Минске Николаев принял полк, имевший давние традиции еще со времен Петра Великого, и быстро освоился с новыми обязанностями. Это было нетрудно: офицерами полка новый командир был принят очень доброжелательно. Личный состав и полковое хозяйство находились в прекрасном состоянии.

Николаеву повезло. Ему выпал тот самый и довольно редкий жребий, когда понятие «Служба» не вызывает никаких ассоциаций со словом «лямка», выражением «отбывать номер или срок», или, как тогда говорили, «топтать сапоги до приказа». Нет. Служба доставляла Николаеву радость и удовольствие.

Через год родилась Лена и с ее появлением семья стала полноценной: со всеми заботами, хлопотами и радостями. И казалось, что так будет всегда. Два года после рождения дочери пролетели как один день. И как гром среди ясного неба грянула война. Когда из Сараево пришло сообщение об убийстве каким-то евреем австрийского эрцгерцога Фердинанда, а в офицерском собрании это живо обсуждалось, никто не мог предположить, что это событие перевернет мир.

Одновременно с объявлением в Империи Мобилизации полк Николаева получил приказ на передислокацию на территорию Польши, где в составе Северо-Западного фронта спешно разворачивалась армия генерала Самсонова.

Охвативший тогда страну патриотический подъем очень быстро приобрел оттенок легкомысленного шапкозакидательства. Горластых «патриотов» и политических демагогов, увы, во все времена хватало на Руси. Реальное же положение дел в армии Николаеву как профессионалу было хорошо известно и существенно отличалось от тех глянцев, которыми украшали армию ее «знатоки» от политики. И совершенно никаких иллюзий не было у полковника относительно противника. Он понимал, что здесь – в Польше – русским войскам будут противостоять лучшие германские части, потому что здесь пролегала граница Империй, и, следовательно, именно здесь развитие событий определит: на чьей территории – Германской или Российской – будут вестись военные действия.

С самого начала войны события на Северо-Западном фронте поставили крест на всех ура-патриотических ожиданиях. Русская армия потерпела тяжелейшее поражение в Восточной Пруссии. Армия генерала Самсонова была разгромлена и прекратила существование. Ее остатки, в том числе изрядно потрепанный, но сохранивший боевой дух полк Николаева, с большими потерями выбрались из проклятых Мазурских болот, прорвали окружение и вышли к своим. Это было по – настоящему боевым крещением полковника. Прорыв из окружения – это короткие и кровавые схватки, слепая ярость и злость, кровь и смерть, тяжкая боль наспех засыпанных братских могил, и голод, и непомерная усталость, притупляющая даже страх смерти. И так много дней. Впоследствии, когда жалкие остатки полка были отведены в тыл для формирования и пополнения, Николаев почувствовал, что за эти недели он стал старше на годы. Пришло новое понимание вроде бы простых вещей: жизни, смерти, долга. Открыл для себя полковник и еще кое-что, и это кое-что стало терзать его психику, стало причиной бессонных ночей и мучительных раздумий.

Эти ночи вызывали в памяти образ командующего армией генерала Александра Васильевича Самсонова. Короткая последняя встреча с ним оставила горький осадок. В то утро разведчики сообщили, что в кольце окружения на стыках немецких подразделений имеются еще незакрытые ими проходы. Докладывая командующему о ситуации, Николаев предложил:

– Александр Васильевич – это шанс, по данным разведки передвижений крупных немецких соединений на юго-восточном направлении не отмечено, следовательно, в нашем распоряжении для подготовки прорыва имеются сутки, от силы – двое.

Генерал посмотрел тогда долгим взглядом и сказал:

– Сергей Романович, вот приказ о передаче вам в подчинение офицеров штаба армии, точнее будет сказать того, что от него осталось, штабной роты и резерва командующего, – генерал протянул руку с письменным приказом,– действуйте.

– Но как же вы?

– Слишком тяжел груз. Я остаюсь с ними. С теми, кто не может пойти в прорыв. Я их командующий. Все предопределено. Идите.

Через два дня, собрав и отправив остатки армии в брешь, образовавшуюся в кольце окружения прорывом Николаевского полка, генерал Самсонов застрелился. Он остался с ними, со своими мертвыми. Он остался их командующим.

Причины катастрофы искали многие. Разумеется, искал их и Николаев. И чем пристальнее исследовал полковник причинно-следственные связи, тем мрачнее были выводы. И вели они к высоким сферам. Туда, где принимаются решения, влияющие на ход событий, охватывающих громадные пространства с участием огромных людских масс. В душе полковника поселилось сомнение в дееспособности верховного командования, в его умении принимать выверенные стратегические решения. Нет, это не были сомнения в победоносном для России исходе войны, он был убежден, что в войне на два фронта Германию ждет неминуемое поражение. Но какой ценой, какой кровью будет оплачена эта победа?

Между тем, события на Северо-Западном фронте продолжали развиваться самым ужасным образом. Наступление 8-ой германской армии фельдмаршала Гинденбурга в Польше и Восточной Пруссии продолжалось. Это означало, что отведенное для переформирования и пополнения полка время сжималось до минимума.

Так и вышло. Полк, едва завершив формирование, был переброшен на фронт, на участок, где наступающая германская армия нанесла главный удар. На этот раз судьба не была столь благосклонна к полковнику. Полк был уничтожен, оставшаяся в живых горстка людей, в том числе и контуженый полковник, попали в плен. Два десятка офицеров и несколько сот солдат из подразделений первого эшелона русской обороны, перемолотой наступающими немцами, были пленены, сохранив, таким образом, жизнь. Офицеры сразу же были отделены от рядовых и под конвоем доставлены в Данциг (Гданьск), а оттуда на барже переправлены в Гамбург. Далее группа, в которой находился Николаев, пешим порядком была отконвоирована в имение барона фон Хоффа в десяти километрах от Гамбурга. Сам барон – представительный мужчина, сносно говоривший по-русски, – и объяснил своим невольным гостям зачем их сюда доставили. Часть имения барона по случаю войны была отчуждена и передана в ведение тыловой службы рейхсвера, которая и организовала в хозяйственных строениях барона армейские продовольственные склады. Тем же путем, каким прибыли в имение пленные русские офицеры, только в обратном порядке, осуществлялось обеспечение провиантом действующих на территории северной Польши немецких войск.

– Ви, господа, – заявил барон, – есть кормить германская армия, а я есть кормить вас. – Руководителем и, по совместительству, надсмотрщиком был управляющий барона по имени Ханс, добродушный рыжий пятидесятилетний здоровяк с солидным пивным брюшком и по-детски наивными голубыми глазами. Он – то и ведал приемом на хранение продуктов, их сортировкой, подготовкой к отгрузке и всеми, связанными с этим, операциями, которые, естественно, выполняли пленные. Когда кто-то из офицеров напомнил барону о существовании Международной Конвенции о правах пленных офицеров, барон совершенно спокойно заявил, что господа офицеры согласно положению Конвенции, имеют право отказаться от работы. Но тогда эту работу придется выполнять его, барона, работникам, а господ офицеров придется кормить отбракованным ими картофелем и капустой.

А в довершение всего, чтобы у господ офицеров не возникали всякие блажные мысли, к примеру, о побеге, барон также спокойно и педантично объяснил, что идет война, соответственно действуют законы военного времени, которые предусматривают единственное наказание – расстрел. – Ви должны знать, господа офицеры, – заявил он, – что полицейская система Германской Империи действует безупречно, а где находится Гамбург, знаете сами. Пищей, одеждой, жильем ви обеспечены, работаете не в каменоломнях. Так что выбор простой.

Барон был человеком занятным. Вечерами он иногда навещал пленных офицеров, которые, конечно же, ждали его визитов и потому, что общение с ним было практически единственным развлечением, но, главным образом, потому, что это была возможность узнать хоть что-то о том, что происходит в мире и – самое главное – о ходе войны. Похоже, что у одинокого барона развлечений было тоже немного. Поэтому их беседы иногда затягивались до полуночи, пока Ханс, который в присутствии хозяина не смел и рта открыть, не начинал маячить под окнами флигеля, покашливая и, как бы напоминая, что раннего подъема никто не отменял. Барон, в таких случаях, после некоторой паузы бросал: – Спокойной ночи, господа, – и степенно удалялся в свои покои.

Барон о себе говорил довольно скупо. Офицеры узнали, что он давно овдовел. Единственный сын его находится в Турции, служит по дипломатической линии.

Несомненно, барон был интеллектуалом, обладал энциклопедическими знаниями истории, особенно раннехристианского и средневекового мира. Вероятно, отсутствие возможности пользоваться своим багажом знаний в этой сельской жизни было второй весомой причиной, расположившей его к общению с пленными русскими офицерами. Барон находил в них если не равных себе, то, по крайней мере, благодарных и внимательных слушателей. Из числа своих собеседников барон определенным образом выделял Николаева. Но не потому, что тот был старше других по возрасту, званию и занимал положение лидера в команде пленных офицеров, и не потому, что мог говорить на родном языке барона, а скорее потому, что распознал в нем родственную душу человека пытливого, любознательного, склонного к самостоятельным наблюдениям и выводам. Их взгляды по многим вопросам были или очень близки, или совпадали. Разумеется, касаясь текущих военных событий, каждый задавал себе вопрос: а что же будет в финале, чем все это завершится? К немалому удивлению Николаева высказанная им в очень осторожной, дипломатичной форме, мысль о том, что война на два фронта приведет Германскую Империю к непредсказуемому и, скорее всего, печальному финалу, не вызвала у барона всплеска эмоций. Более того, пожевав губы, он сказал:

– Я, полковник, выражусь еще точнее, результат предсказуем и этим результатом не может быть ничего другого кроме военного поражения. Сейчас, я думаю, вопрос не в этом. Вопрос в том, и это, пожалуй, главное: какой подойдет Германия к этой катастрофе, достанет ли у нее материальных, людских, духовных сил пережить эту трагедию. Восстановится ли она или будет деморализована, разобщена и отброшена к временам средневековых княжеств? Вот в чем вопрос. Следуя этой логике, скажу вам, полковник, я за капитуляцию Германии сегодня. Удивил? Вряд ли. Думаю, то, что было сказано вами, прозвучало так мягко, учитывая ваше нынешнее положение. Отбросьте это. Вы бы меня не обидели. И, я думаю, вы согласны с моим видением перспективы?

– Да, согласен, и тоже задаю вопрос, какой же подойдет к концу войны Россия?

– Нам не дано знать это, – заметил барон, – а вот прочувствовать каждому свое – придется. Каждому – свое – едэм дас зайне.

Очень скоро Николаев отметил оригинальную особенность барона: строгое следование логике, фактам и даже мелким деталям событий не мешало ему обрамлять все в некую мистическую оболочку. В его изложении события военной истории выглядели так, будто над силами, находящимися в прямой военной конфронтации, всегда незримо присутствовала некая третья сила. От ее благоволения к одной из сторон и зависел исход противостояния. Причем, по убеждению барона, эта третья сила всегда проявляла себя накануне решающих событий в виде каких-либо предзнаменований.

– Проблема, я думаю, в том, – заявил барон, – что с развитием цивилизации люди стали более рационалистичны и, можно сказать, более грубы. Это снизило порог чувствительности к тем проявлениям, которые я называю предзнаменованиями, и свело к тому, что их просто перестали замечать. Налицо и другое. Я выражаю это формулой – «От искажения – к заблуждению, от заблуждения – к забвению». Когда события и даже артефакты исторического значения либо преподносятся и трактуются странным образом, либо им вовсе не придается никакого значения, и они словно стираются из памяти. К примеру, если говорить об артефактах, Копье Лонгина и Чаша Грааля. (Копье Лонгина – наконечник копья, которым центурион Лонгин убил распятого Иисуса Христа, и тем прекратил его страдания на кресте. Чаша Грааля – по одной из версий чаша, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь Христа, умирающего на кресте. По другой – чаша есть символ, открывающий путь к сокровенным знаниям. Прим. авт.). С древнейших времен считается, что обладатель Копья и Чаши обретает могущество. Могущество же однозначно стало пониматься как власть над миром. И как-то забыли, что могущество – это не обязательно власть над миром, это могут быть и знания. К примеру, знания древних ушедших цивилизаций, достигших в свое время столь высокого уровня развития, что с этой высоты само понятие «власть над миром» теряет и смысл, и привлекательность, а само понятие «мир» раздвигается до немыслимых по широте и глубине пределов. Да. Если у вас появится интерес к тайне Копья Лонгина, Чаше Грааля, загадке «Ключа царя Соломона» или Александра Великого, древним тайным обществам и эзотерике вообще, то имейте в виду, что многое из того, что опубликовано по этим вопросам, издано на немецком языке и не переведено на другие. Но все же, для начала, я рекомендовал бы вам прочитать, когда все это кончится, я имею в виду эту кошмарную войну, книгу вашей эксцентричной соотечественницы Елены Блаватской. Книга называется «Тайная доктрина».

Как ни медленно тянется время, когда жизнь однообразна и пуста, оно все же неумолимо движется вперед.

Февральские события 1917 года в России, о которых пленным сообщил барон, всколыхнули всех. Император отрекся от Трона? В столь тяжкое для Империи военное время? О, Боже, Боже! Что же происходит? Припомнились кем-то сказанные о Николае II слова: «Он способен сидеть на Троне, но не способен стоять во главе России». Горькая, горькая правда. Вместе с горечью появилась надежда и ожидание перемен, однако тянулись дни, недели, месяцы и ничего не менялось в размеренном существовании пленных. Изменился только барон. Он даже как будто помолодел. Как-то во время вечернего чаепития, находясь в приподнятом настроении, барон сделал логическое построение, смысл коего свел к следующему: страна, в которой государь отрекся от престола, а власть перешла в руки Временного Правительства, толкующего о каких-то свободах в военное время, вряд ли может вести войну должным образом. А это и есть шанс для Германии. Нет, не шанс победоносного завершения войны, это невозможно. Шанс более – менее достойного окончания войны, хотя бы без огромных потерь, полного разгрома и позорной капитуляции. Известие об Октябрьском перевороте в России придало барону очередную порцию оптимизма и вызвало полное недоумение у пленных офицеров. Что за орган власти – Совет? Какой декрет о мире во время войны? Что, что происходит в России? Однако именно после известий об октябрьских событиях наступили кардинальные перемены в их положении. Прибывший в имение барона правительственный чиновник объявил пленным сногсшибательную новость: господам офицерам предоставляется возможность возвращения на Родину. Каких-либо объяснений со стороны чиновника не последовало, поэтому пленные офицеры пришли к общему мнению – события в России приняли такой оборот, что германским властям по каким-то соображениям представилось выгодным отказаться от рабского труда пленных и переправить их в Россию.

Дальнейшие события напоминали фильм с ускоренной съемкой. Доставка на пароходе в Кенигсберг, затем по Куршской Косе в Мемель и, наконец, Петроград. И только оказавшись в Петрограде, оглушенные, потерянные и никому не нужные офицеры, окончательно осознали, что они стали бывшими офицерами канувшей в Лету Империи. Осознали, что страна, погруженная в пучину хаоса, стоит на пороге кровавой внутренней войны, которая, конечно же, окончательно поставит крест на любой возможности продолжения войны с Германией. Что же делать? На юг, на юг! Там создается ядро борьбы с этой непонятной, гипнотически завораживающей толпу властью, призывающей разрушить все до основания, чтобы затем построить что-то новое. Что можно построить на руинах? Что, что это может быть? Нет ответа. На юг, на юг!

События последующих лет сложились в страшную мозаику кровавой братоубийственной мясорубки. Армия Деникина, затем Каппелевский корпус армии Колчака, надежды и поражения, и кровь, кровь и полный мрак в душе от непонимания происходящего, от неразрешимого вопроса – зачем все это? И постоянная мысль, от которой невозможно избавиться ни днем, ни ночью – мысль о семье.

Все эти годы полковник ничего не знал о своей дочери, не знал даже, что его жены уже нет в живых. Не раз Николаев вспоминал барона Хоффа и его пророческие слова: «Знать, что будет, нам не дано, но прочувствовать придется. Каждому – свое. Действительно пришлось».

Разгром Белого движения означал для полковника одно: борьба не закончена. Закончен, и закончен бездарно и бесславно, первый военный этап. Предстоит затяжная, упорная борьба с этим красным наваждением, но, чтобы полностью посвятить себя ей, нужно найти и вывезти семью из этой новой, непонятной и страшной России. Цель была обозначена – Харбин. Там есть родственники и представительная русская колония.

Глава IV. Харбин.

Калитка скрипнула и впустила во дворик отца. Его руки были заняты свертками и пакетами.

– Лена, прими, пожалуйста.

– «Наверное, подарки», – подумала девочка и не ошиблась. В пакетах и свертках были и платья, и спортивные бриджи, и зимняя куртка, и несколько книг.

– Ты заметно подросла за последнее время и, как мне кажется, твой гардероб пора обновить. – Лена вытянула вперед и ладонями вверх руки, и увидела, что рукава сорочки плотно обхватили запястья и стали мешать движению.

– Да, я уже большая. – Девочка взяла свертки и пакеты и с прискоком побежала в свою комнату примерять обновки.

Когда солнце стало склоняться к закату, все собрались за праздничным столом. Горели девять свечей, но еще ярче горели глаза и щеки девочки. Наконец-то она поверила, что есть другая, нормальная жизнь с праздниками и радостями, и когда можно кушать столько, сколько тебе хочется. И не видеть голодных глаз близких, оставляющих тебе последний кусок хлеба, и ты будешь жевать его, давясь слезами. За столом много говорили, много было высказано пожеланий, как это и принято в такой день, и девочка, расчувствовавшись, даже всплакнула слезами радостными и чистыми. И когда ее спросили, чего бы она хотела, чем бы хотела заниматься, Лена, немного смутившись, сказала, что она очень хочет учиться. Бабушка Софи в Москве рассказывала ей, что в нормальной жизни дети ходят в школу, а она, Лена, не знает даже, что это такое. Она ни разу не была в школе, никогда не играла с другими детьми, а это, наверное, интересно. Тут уже тётя Наташа незаметно для девочки смахнула слезу и подавила тяжелый вздох:

– Ничего, ничего, теперь все будет в порядке. Ты пойдешь в школу, у тебя будет много друзей. Недалеко от нас есть хорошая школа.

Так началась жизнь Николаева и дочери в этом тихом и спокойном городе. Однако это спокойствие носило чисто внешний характер. В город постоянно прибывали группами и в одиночку, с семьями и без них, беглецы со всех концов огромной России. В их числе были и те, кто с оружием в руках боролся с новой властью, и те, кто не принял ее в силу своего воспитания, общественного положения или по каким-то другим причинам.

Николаев очень быстро вошел в местную среду. Как-то во время встречи и знакомства с очередной группой эмигрантов, он высказал мысль, что назрела необходимость создания организации, которая бы занималась и проблемами переселенцев, число которых все время растет, и объединяла бы людей с разными политическими взглядами: монархистов, кадетов и прочих. А главное, могла бы стать организационным ядром для борьбы с Советами. Мысль восприняли и оценили. И, как это бывает в русской среде, сразу поручили автору идеи разработать структуру и устав организации. Так появилось Бюро русских эмигрантов (БРЭМ), бессменным главой которого стал Николаев.

С первых дней существования Бюро стало объектом пристального внимания разнополярных сил. С одной стороны – Москвы, для которой Харбин стал третьим по значимости белоэмигрантским центром после Парижа и Берлина, с другой стороны – Токио, милитаристские устремления которого к Маньчжурии и вообще Китаю, заставляли японские власти присматриваться к почти миллионной русской колонии.

А жизнь шла своим чередом, дни нанизывались в месяцы, месяцы слагались в годы.

Елена превратилась в красавицу девицу: высокую, стройную, с огромными голубыми глазами, с роскошными светлыми волосами, которые она по моде того времени заплетала в косу и укладывала на голове так, что это обрамление придавало совершенное очарование лицу молодой женщины.

Николаев за эти годы прочно занял положение лидера в русской колонии. Десятки и сотни людей, бежавших от красных и пробившихся в Харбин, оказавшихся в крайней степени морального и физического истощения, ощутили реальную помощь и поддержку соплеменников. Бюро русских эмигрантов постепенно превратилось и в центр борьбы с большевизмом. Небольшой штат его был укомплектован Николаевым бывшими офицерами, служившими в разведке и контрразведке Деникина и Колчака. Наладились деловые связи с Парижским и Берлинским белоэмигрантскими центрами. Координацию работы с ними Николаев поручил капитану Лагину Василию Ивановичу – человеку выдержанному, жесткому, но лишенному огульной патологической ненависти ко всему, что происходит в новой России. Капитан в свое время служил в контрразведке Деникина, затем, когда и Деникин, и Юденич признали Верховным Правителем России адмирала Колчака, был откомандирован к нему и направлен в Каппелевский корпус. Здесь он и встретился с Николаевым. После смерти Каппеля Лагин стал начальником армейской контрразведки барона Унгерна. Николаев доверил Лагину и координацию политической работы с Парижем и Берлином и, самое главное, организацию и координацию нелегальной агентурной работы на территории Советской России.

На сопредельных с Северным Китаем территориях России и в Европейской части СССР Николаеву вкупе с Лагиным после ряда досадных неудач и провалов удалось все же создать немногочисленную, но эффективную агентурную сеть, что позволяло знать что происходит в стране Советов.

Не прошел мимо внимания Николаева и факт сотрудничества России с Германией в военной области и в области технической политики. Николаев знал о строительстве с германской технической помощью целой группы машиностроительных заводов на Украине, в Поволжье, на Урале и в Сибири.

Оставаясь один на один со своими мыслями, Николаев определенно и ясно отдавал себе отчет в том, что его отношение к новой Советской России, к СССР носит двойственный характер. К примеру, сообщения о невиданных темпах промышленного роста в СССР, радовали Николаева. Даже, если выразиться точнее, не столько радовали, сколько вызывали чувство похожее на гордость и уважение. Но к кому и почему, на эти вопросы, признаться, Николаев и сам себе не мог дать точного ответа. После таких раздумий полковник задавал себе вопрос: так враг ли он этой новой России? Да, конечно, враг. Никогда он не поверит, что Совдепия может быть заквашена на чем-нибудь ином кроме обмана, лжи, страха и крови. И, тем не менее, это двойственное отношение.

Любимое выражение Николаева, звучавшее, когда он был чем-то недоволен или раздосадован: «Ну, братец ты мой!» – вполне можно было отнести к нему самому.

Глава У. Москва. Кремль. Январь. 1929 год.

Сталин находился в своем кабинете и вновь просматривал документы, которые накануне вечером ему вручил председатель Объединенного Госполитуправления (ОГПУ) Менжинский. Вчера Сталин не принял доклад, отпустил Менжинского, назначив ему аудиенцию на утро следующего дня, полагая, что ему достанет времени ознакомиться с документами и обдумать ситуацию. Полученные материалы отдавали мистикой. Однако источник, от которого поступила информация, не вызывал сомнений и не страдал мистическими деформациями психики. Потому и приходилось воспринимать все серьезно. Дело заключалось в следующем. От агента, внедренного несколько лет назад в ближайшее окружение главы эмигрантского Российского общевоинского союза (РОВС) Александра Павловича Кутепова, поступили сведения о том, что руководством нацистской партии НСДАП (Национал-социалистская немецкая рабочая партия) с Советским Правительством, (!) якобы, подписан секретный договор о сотрудничестве и совместной деятельности в изучении ряда военно-исторических и историко-археологических проблем. В частности, договор кроме всего прочего якобы предусматривает совместный поиск древних манускриптов, рукописей и других носителей информации, содержащих знания ушедших (предшествующих) цивилизаций. В качестве района поисковых работ указывался Тибет и южная и юго-восточная часть Гималаев. Агент сообщил, что эти сведения получены кутеповской разведкой от источника близкого к руководству партийной канцелярии нацистов.

Интерес к теме подогревался тем, что, находясь в ссылке в Туруханском крае, Сталин пополнял багаж знаний не только в области диалектики марксизма и практики революционных движений, но и прочитал много книг, представляющих совершенно разные области познания. В том числе, книги Елены Блаватской – библию теософии с названием «Изида в истинном свете» и основной ее труд – «Тайная доктрина». Обе книги произвели впечатление и, несмотря на прошедшие годы, Сталин, обладая великолепной памятью, прекрасно помнил о путешествиях Блаватской в Индию и Гималаи, о ее концепции развития мира и смене цивилизаций, о древних знаниях и их хранителях. Во-вторых, Сталин прекрасно помнил содержание доклада наркома иностранных дел Чичерина, подготовленного им по материалам Николая Рериха при посещении им Москвы после экспедиции в Тибет, Гималаи и Монголию. Это было в прошлом 1928 году. В этих материалах тоже упоминались и ушедшие цивилизации, и знания древних, прилагались манускрипты на санскрите и даже содержался ряд предсказаний, правда, не совсем понятных, но зато очень фантазийных.

Было еще одно сопутствующее обстоятельство: докладная записка Менжинского полугодичной давности об устойчивом интересе Кутепова и его разведки к тайным германским обществам.

И вот теперь эта информация.

Да, тема вызывала и интерес, и обеспокоенность. Эта деза о сотрудничестве НСДАП с Советским Правительством могла подстегнуть и без того активного генерала и придать его деятельности вовсе нежелательную направленность.

Дело в том, что после Генуэзской конференции 1922 года СССР и Германии, странам, находящимся по разным причинам в международной изоляции, удалось достичь соглашения сначала в экономической области, а затем и в военной. Германия, повязанная после поражения в войне по рукам и ногам условиями Версальского договора, стремилась к развитию своих вооруженных сил. В первую очередь, тех их видов, которые были запрещены договором. Выход был найден простой и остроумный: немецкие летчики, танкисты, артиллеристы совершенствовали свое мастерство на советских полигонах, таким образом, формально не нарушая ограничительные пункты договора. Советская же сторона получала немецкую техническую помощь в восстановлении предприятий, разрушенных в ходе Гражданской войны, а также техническую помощь в создании новейших, в том числе оборонных, отраслей промышленности. Афишировать военный и оборонный аспект сотрудничества было совсем не в интересах Сталина. Всплеск же кутеповской активности мог сдернуть завесу тайны и обнажить пикантные грани этого международного сотрудничества. Сталин внимательно следил не только за развитием открытого и тайного сотрудничества с Германией, но и за событиями, происходящими в самой Германии. К к 1929 году НСДАП, возглавляемая Адольфом Гитлером, стала ведущей политической силой Германии.

Несколько лет тому назад Сталин, несмотря на малую в то время известность и, как тогда говорили, сектантский характер нового германского политического течения, все же изучил программный документ немецких фашистов – гитлеровский «Майн Кампф». Как только эта книга вышла в Германии, экземпляр ее был доставлен в СССР, переведен на русский язык и оказался на сталинском столе. В лице Сталина Гитлер получил внимательного, может быть, самого внимательного и заинтересованного читателя своего опуса. Мимо внимания этого читателя, разумеется, не прошло заявление фюрера: «Мы прекращаем вечное германское движение на юг и запад Европы и поворачиваем наши взоры к землям на востоке… мы можем думать прежде всего о России и пограничных государствах, являющихся ее вассалами». И этот читатель, наблюдая за ростом популярности нацистов в Германии, сделал для себя выводы. Первый: продолжать военно-техническое сотрудничество с Германией. Без него в условиях международной изоляции будет крайне затруднена индустриализация страны, без чего, в свою очередь, невозможны ни реконструкция, ни перевооружение Красной Армии. А эта – последняя цель – перевешивает и риск, и негативные последствия возможного скандала о соучастии в нарушении основных положений Версальского договора. Перевешивает даже опасность вынужденного содействия возрождению Германской военной машины. Второй: расстановка сил в Германии меняется очень быстро, так что баланс может измениться и этот момент ни в коем случае нельзя упустить. Глупо работать против самого себя. Сталин был человеком, который смотрел в будущее и планировал его.

Размышляя о дезинформации германского происхождения, Сталин по своей давней привычке чертил на листе только ему понятные знаки. Итак, адресат дезы первый и очевидный – Кутепов. Но может быть нацистам выгодна осведомленность об этом и третьей стороны? Может быть третьей стороной он – Сталин? Послушаем, что скажет Менжинский. После доклада секретаря в кабинет вошел Менжинский, поздоровался и расположился на стуле по левую руку от Сталина, то есть там, где располагался всегда, когда находился на личном приеме. Сталин поинтересовался:

– Товарищ Менжинский, почему садишься на это место, здесь у меня всегда лежат книги, – Сталин показал чубуком трубки на стопку книг, лежавших слева от него на письменном столе, с толстенным сверху, с закладками между страниц, томом «Бесов» Достоевского, – неудобно смотреть поверх книг.

– Давняя привычка, – бросив беглый взгляд на книги, быстро ответил Менжинский, – сидеть спиной к окнам. Свет в лицо мешает сосредоточиться. А про себя отметил: «Я знаю это издание «Бесов». 1873 год. Типография Замысловского. Интересно, что же он отметил там закладками?»

– Ну, хорошо, мешает, так мешает, – согласился Сталин, хотя в его кабинете был полумрак от приспущенных штор, – Так что вы скажете по этому делу? – теперь чубук трубки постукивал по листам документов раскрытой Особой папки.

– Товарищ Сталин, – начал Менжинский, – источник из окружения Кутепова, от которого получена информация, точнее дезинформация, вам известен, ему можно доверять. Следовательно, не вызывает сомнений и тот факт, что к нам попали данные идентичные тем, которые получил Кутепов. Вопрос – кому адресована дезинформация? Вариант первый – только Кутепову. Цель – отвлечь разведку общевоинского Союза и самого Кутепова от тайного общества «Туле», от института СС “Черное солнце” и вообще от закрытых исследований, связанных с теорией нацизма, поиском арийских корней и, плюс к этому, знаний древних цивилизаций.

– Да, я помню вашу записку. Помню, что нацистам не по вкусу пришелся интерес Кутепова к этим вопросам. Но в той записке была затронута и вторая тема?

– Совершенно точно, – ответил Менжинский, – речь шла о том, что задолго до того, как Кутепов узнал о существовании обществ «Туле» и «Черное солнце» и стал ими интересоваться, к нему попали материалы расследования колчаковской следственной группой обстоятельств гибели последнего российского императора и его семьи. В частности, фотографии рисунка свастики и надписей, сделанных императрицей в доме Ипатьева, где и был приведен в исполнение приговор. Надписи под свастикой исполнены на немецком языке и зашифрованы. Кутепов обратился к немцам за помощью в расшифровке сочетания символики и надписей. Выполнена ли его просьба – неизвестно.

– Да, продолжайте.

– Итак, вариант первый – дезинформация предназначена только Кутепову. Его последующие действия объективно должны быть направлены на получение доказательств существования этого договора. Но, согласитесь, невозможно найти то, что не существует. Однако можно обнаружить то, что является реальностью, я имею в виду наше сотрудничество с рейхсвером. Ответственность за режим секретности мы несем равную с немецкой стороной, однако, наши позиции, скажем так, более уязвимы, поскольку и полигоны, и германские военнослужащие находятся на нашей территории. Предположим, Кутепов получает эту информацию. Разумеется, немедленно информирует французское правительство. Хлеб и гостеприимство надо отрабатывать. Сразу, без сомнений, раздувается очередная антисоветская кампания, обвинения в нарушении договора и дипломатический скандал. Престиж страны…

– С престижем ясно, – отреагировал Сталин, – далее.

– Кутепов на белом коне, раунд за ним, – продолжил Менжинский, – теперь о нацистах. Чего они достигают? Первое – скандал ударит по авторитету правительства Гинденбурга. Нам известно, что расшатывание и подрыв доверия к правительству есть одна из тактических целей нацистов в борьбе за власть. Второе – на фоне международного скандала и компрометации СССР идет и дискредитация компартии Германии в глазах немецкого народа. Вот, мол, пример интернационализма, вот классовый подход к политике, интересам пролетариата и прочее в таком роде. Доктор Геббельс мастер по части политической демагогии. Он непременно сделает немецких коммунистов козлами отпущения. И последнее, третье – переключение внимания кутеповской разведки. Я напомню, нацистам пришелся явно не по вкусу интерес Кутепова к обществам «Туле» и «Черное солнце» и тайным исследованиям. Таким образом: как первое, так и второе, и третье отвечает их интересам. И, заметим, не требует никаких усилий с их стороны. Вариант второй: информация предназначена и Кутепову, и нам, так сказать, транзитом. И в этом случае есть основания полагать, что основным мотивом запуска дезинформации является стремление отвлечь внимание кутеповской разведки от своих закрытых объектов и исследований и для этого столкнуть нас с Кутеповым лбами, да так, чтоб искры полетели.

– Ну что ж, – медленно произнес Сталин, – искры им нужны, будут им искры и пламя будет, в полном соответствии с законами диалектики. А вот кто будет гореть в этом пламени – это уже вопрос практики. Да. И что же вы предлагаете?

– Прежде всего, предлагаю проверить: предназначена ли эта дезинформация только Кутепову или нацисты заинтересованы и в нашей осведомленности?

– Каким образом проверить?

– Ждать. Немцы народ педантичный и последовательный. И, если они заинтересованы, чтобы эта деза попала к нам, то не будут рассчитывать на слепой случай, а постараются использовать какой-либо еще способ доведения до нашего сведения этих же или подобных сведений.

– Хорошо, положим, выйдет по-вашему и мы получим дубль. Что тогда?

– Во-первых, – предложил Менжинский, – следует, я полагаю, проинформировать по неофициальным каналам Гинденбурга. Неплохо было бы ему разобраться со своими фашистами, которые заигрались настолько, что ради своей сиюминутной политической выгоды готовы поставить на кон интересы Германии. Во-вторых, усилить контрразведку на объектах военного сотрудничества и их окружении, еще раз посмотреть подходы и возможные каналы утечки информации. И, в-третьих, глаз не спускать с Кутепова.

– Давайте оставим в покое Гинденбурга, – сказал Сталин и после некоторой паузы, попыхивая дымком раскуренной трубки, медленно произнес: – Кутепов. Кутепов при таком раскладе становится опасным. Смена власти в Германии, а логика событий показывает, что дело идет к этому, затруднит или сделает вовсе невозможным дальнейшее сотрудничество с немцами в нынешних параметрах. Времени у нас немного. Поэтому мы должны максимально эффективно использовать военный и оборонно-технический аспект сотрудничества с Германией. И никто, товарищ Менжинский, повторяю, никто не должен нам мешать.

Касательно поиска древних знаний. Эта тема становится модной, я бы даже сказал международной. Вы знаете – у нас тоже есть энтузиасты этого дела. И все же, если немцы предпримут конкретные шаги в этом направлении, то было бы неплохо «помочь» Кутепову взять след. Мне кажется, было бы интересно взглянуть, как кутеповские ищейки бегают по индиям и гималаям, разбазаривая по пути французские денежки. Неплохо было бы привлечь к этому увлекательному занятию и наших харбинских «друзей», они все же географически ближе, и, раз уж пойдет такая игра, нельзя обижать и наших японских «приятелей». И уж вовсе хорошо было бы знать: кто там и что ищет, а главное, кто и что найдет, если найдет. Подумайте об этом. – Сталин закрыл Особую папку. Менжинский тоже закрыл свою папку, встал, хрустнул коленным суставом, чуть скривился, попрощался и энергичной походкой направился к выходу. Было заметно, что правую ногу он все же чуть приволакивает.

Покидая кабинет Сталина, Менжинский подумал: – «Странно! Он не стал говорить о возможной связи между полученной дезинформацией и экспедицией в Тибет Рериха – Блюмкина. А ведь есть основания полагать, что эта деза и появилась потому, что немцам стало известно об этой паре. Странно!»

Сталин, раскуривая потухшую трубку, задумчиво смотрел вслед Менжинскому. Он вдруг припомнил статью двадцатилетней давности этого горе-теоретика, в которой тот «протаскивал» Ильича, именуя его не иначе как «политическим иезуитом». Припомнил и странную реакцию Ильича на эту статью: «Ну и славненько, ну и славненько». Помнил он и сокрушительное фиаско этого революционера – аристократа на поприще наркома финансов. Ильич, вовсе не отличавшийся мягкотелостью и альтруизмом, уволил тогда провального финансиста и назначил на второстепенную должность в Рабоче-крестьянскую Инспекцию (Рабкрин) и, всем на удивление, тут же ввел его в состав Коллегии ВЧК, что неформально приравнивалось к должности заместителя шефа этой всесильной организации. С хитрым прищуром Ильич прокомментировал это назначение так: – В нашем обширном хозяйстве каждому талантливому мерзавцу найдется дело по плечу.

Прошли годы, и Сталин в очередной раз удивился прозорливости вождя и его способности видеть людей. Подтверждением тому были блестящие операции Менжинского (и Артузова) по выводу на территорию страны и захвату террориста Бориса Савинкова и британского разведчика Сиднея Рейли. Сталин – сам великий конспиратор и комбинатор – с приятным изумлением и даже некоторой завистью наблюдал за тем, как этот «талантливый мерзавец» изящно переиграл и матерого волка Савинкова, и хитрого еврейско-одесского лиса на английской службе Рейли – Розенблюма.

Через две недели в Москву поступила шифртелеграмма от резидента ОГПУ в Берлине. Предположение Менжинского подтвердилось. Неделю спустя в Гонконге произошла встреча двух людей: азиата и европейца. Кто были эти люди, осталось неизвестным. Известно лишь то, что, облетев пол земного шара, сведения о грядущих поисках знаний древних цивилизаций, о Тибете и Гималаях, словно перелетная птица, приземлились на Японских Островах. Как и было сказано, японских «приятелей» не обидели и не оставили в стороне.

Глава VI. Москва. Гоголевский бульвар. Январь 1929 года.

Взгляд скользнул по стене, по рамке с фотографией Владимира Бехтерева – папы, как его называли между собой ученики, – и уперся в угол, где с отсыревшей стены свисал отставший кусок обшарпанных обоев. Отсюда кусок обоев издевательски походил на кисть руки, протянутой с просьбой о подаянии. – Вот наваждение, каждый раз зимой именно этот лоскут отпадает от стены с приставшей частью основы – обрывком старой газеты. И каждый раз обнажает на стене очередной старый газетный слой. Интересно, что теперь покажет это окно в прошлое? Пойду гляну. – На пожелтевшей поверхности, местами тронутой плесенью, просматривалось грустное лицо последнего российского государя. – Да, брат, совсем не вовремя ты здесь появился. – Рука вернула кусок обоев на место и с силой прижала к стене. – Пока держится.

В прошлом году этот отставший от стены кусок обнажил профиль Ильича с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Теперь царь! Прямо-таки истмат с диаматом! Эх! Теория! Подвела ты меня! Сильно подвела! И не подкузьмила втихаря, а, можно сказать, с размаху, громко врезала по лбу. Эх!

Грохнула входная дверь коммуналки. По коридору протопали торопливые шаги, дверь в комнату распахнулась, и в нее влетел раскрасневшийся на морозе молодой человек. Вместе с ним из коридора в комнату ворвался тяжелый запах не очень хорошо промытого вареного рубца.

– Здорово, Петр, – бодрым голосом поздоровался молодой человек, сбросил с плеча рюкзак, ловким броском через плечо пристроил шапку на оленьих рогах над дверью, туда же запустил свой видавший виды шарф.

Оленья голова с роскошными рогами – наследство от бывших хозяев, унесенных из семейного гнезда революционным вихрем, – являла собой диалектическое противоречие с изящной спартанской простотой оформления комнаты. Ее убранство составляли две солдатские кровати, застеленные серыми сиротскими одеялами, грубо сколоченный стол, большой фанерный ящик с полками, именуемый комодом и потому претендующий на родство с мебелью, и два скрипящих инвалидских табурета, покрытых бесчисленными ранами перманентного ремонта. На одном из них и восседал означенный Петр.

– Привет, Миша, привет. Дверь-то закрой – смердит.

Вошедший Миша отодвинул ногой подальше рюкзак, послушно закрыл дверь и пробормотал: – Вот зажрался, рубец за мясо не считает. Смердит ему, видите ли. – Снял запотевшие в тепле очки в тонкой оправе, протер их свисающим концом шарфа, снова водрузил очки на место. Стянул с себя задубевший тулуп явно дореволюционного кроя и повесил его на ржавый, кривой, нагло торчащий из стены гвоздь. – Так, так, – протянул он, доставая из бездонных карманов тулупа одну, а затем и другую поллитровку и направляясь к столу.

– Чего расселся, доставай закусь.

Пока Петр лазил в «холодильник» – свисающую за окном привязанную к форточке авоську со съестными припасами, – и затем строгал на подоконнике замерзшую колбасу, Михаил застелил стол газетой, нарезал большими кусками черный хлеб, почистил большую луковицу, разрезал ее пополам. Ловким ударом кулака по дну бутылки выбил пробку и разлил водку по граненым стаканчикам. Друзья уселись за стол, Михаил поднял стаканчик: – Ну, со свиданьицем! Друзья выпили и закусили.

–Ну, Петр, рассказывай, что ты тут в мое отсутствие отчебучил?

–Ты- то откуда знаешь?

–Ну, как же! Приезжаю я сегодня с вокзала в институт – оставить химреактивы и бумаги, а наш сторож – Перфильич – мне и говорит, мол, дружок твой, пока ты был в командировке, такое отчебучил, что только все и говорят. Так что отчебучил-то?

– Ты помнишь объявление в институте о проведении симпозиума?

– Да, конечно, помню дословно – «Институт по изучению мозга проводит открытый симпозиум: перспективные направления современной науки». Объявление вывесили, а я на следующий день уехал в командировку. Так ты выступил? По материалам папы?

– Нет. Хуже.

– Неужели толкнул свою теорию? Ну, давай, давай, рассказывай!

– Подожди.

Налили. Выпили еще по одной. С хрустом закусили луком, зажевали мерзлой колбасой с прогалинами чуть пожелтевшего сала и посыпанным солью черным хлебом.

– Ну, слушай. Начал я эффектно. Степенно взошел на трибуну, дождался полной тишины и сразу громогласно и безапелляционно заявил: – Левитация возможна! Человек может летать! Да, может! – В зале, Мишка, после моих слов стало так тихо, как будто все испарились. И тут меня понесло. Я обрисовал Иисуса, идущего « по морю аки посуху», живописал парение в воздухе при огромном числе очевидцев святых Иосифа Копертинского и Терезы из Авилы. Упомянул кое-кого из тех, кому повезло меньше, чем этим двум. Тех, чей дар парить был признан даром не божественным, но дьявольским, ведьмовским и кого сожгли на кострах Инквизиции Святой Римской католической Церкви. Затем, по хронологии, остановился на полетах Даниэля Хоума. Закончил я примером нашего современника йога Палавара, зависающего над землей в позе лотоса, и свидетельством Александры Девид-Нил, наблюдавшей в предгорьях Тибета монаха, передвигавшегося в пространстве огромными парящими прыжками.

Я видел изумленные лица в президиуме, но остановиться уже не мог.

– Стоп! – воскликнул Михаил – остановись сейчас. Давай-ка, за вдохновенье. – Наполнил стаканчики и призывно поднял свой. Сквозь стекла очков его глаза блестели любопытством и пьяноватым задором. Чокнулись, выпили, снова похрустели луком.

–Ну, дальше!

–Дальше, дальше! Говорю же: понесло меня. Я громко и, как мне потом сказали, нагло бросил в зал вопрос: – Так что же такое левитация? – Зал вновь опешил. Видел бы ты их лица, особенно, генералов от науки в первых рядах! А я им, не давая опомниться, словно студентам втолковывал: – Левитация – это преодоление субъектом земного тяготения! Преодоление за счет суммарного эффекта создания подъемной силы, – и, как на лекции:

– от упорядоченного, пространственно ориентированного Броуновского движения молекул в жидкой фазе человеческого тела, состоящего, как известно, на восемьдесят процентов из воды;

–от управляемого Мессмеровского магнетизма, создающего эффект отталкивания от магнитного поля Земли подобно отталкиванию друг от друга однополюсных магнитов;

– от волевого усиления биополя Гурвича и его взаимодействия с магнитным полем Земли;

– от интегрированного капиллярного эффекта, поднимающего воду над поверхностью в трубках с малым диаметром. А человеческое тело – это тьма тьмущая капилляров, то есть трубок разных диаметров.

Затем пришвартовался к физике и начал толковать о квантовой теории Макса Планка, о новейшем – от 1927 года – принципе неопределенности Гейзенберга, согласно которому, упрощенно говоря, неизвестно является ли частица в настоящий момент времени частицей или волной. Отсюда и вариации воздействия на тело земного притяжения.

Моими расчетами: всякими ионизационными потенциалами, электронвольтами, джоулями и прочим мучить тебя не буду, скажу только, что они подтверждают – человек может летать! И я заявил это во всеуслышание! И здесь, Миша, я подошел к главному. Ты помнишь четкую папину мысль о том, что каждый левитант – это носитель феномена ретикулярной формации головного мозга, то бишь, его редкой и неисследованной функции, освобождающей скрытые силы организма и приводящей их в действие? Помнишь?

– Помню, конечно! Это было в его тетради!

– Вот! Я же, как максималист, пошел еще дальше и заявил, что скрытые силы организма могут быть сведены воедино для создания подъемной силы путем сознательного запуска в работу этой особой функции мозга. Это как сцепление в автомобиле, только сцепление для нескольких двигателей одновременно. Я назвал это, – Петр сделал паузу, – “Принципом когерентности”. (от лат. сohaerens – находящийся в связи – согласованное протекание во времени нескольких процессов. Прим. авт.)

Рассказчик замолчал, его взгляд уплыл в сторону. Было видно, что он вновь окунулся в атмосферу выступления, атмосферу, окружавшую его на трибуне.

– Кхм, кхм, – кашлянул Михаил, возвращая дружка в комнату с обшарпанными обоями, – ну, ну, продолжай!

– Да. Продолжаю. Опять эти лица в первых рядах. Теперь почему-то или обиженные и недовольные, или язвительные и насмешливые. И этот ехидный вопрос из президиума: – Вы, уважаемый коллега, все доступно и хорошо изложили, словно шахматную партию разобрали, и изобретенный вами принцип огласили. Но как вы его назовете?

После этих слов друга Михаил сделал рукой останавливающий жест и сказал: – Подожди, я угадаю,– налил еще по стаканчику. Выпили. – Впрочем, что здесь угадывать? Принцип имени тебя, «Принцип когерентности Петра Соколова»? Точно? – Михаил, ожидая ответа, сфокусировал взгляд на Петре, а тот пьяновато и согласно мотнул головой: – Точно! Именно так!

– Ну, а дальше – то что?

– А дальше капкан диалектического материализма.

– Что? Что ты мелешь? Закосел что ли?

– Нет. Знаешь, когда я шел к трибуне, то мысленно повторял две заключительные фразы своего выступления. Я репетировал их много раз. Они должны были прозвучать так: – Товарищи! «Принцип когерентности Соколова» вытекает из последних научных открытий и опирается на них. Это и есть диалектический материализм Ленина – Сталина в науке и в действии»! Ну, понимаешь, так сказать, дань времени. Но я, знаешь ли, волновался, и получилось так, что первую фразу я отбарабанил как надо, а со второй получился конфуз. Конфуз! Я прокричал в зал митинговым голосом: – Это и есть диебетический мат…, и тут я поперхнулся, осознав, что несу совсем не то, и фальцетом закончил: Ленина-Сталина. Я хотел правильно повторить, но меня уже никто не слушал. Задние ряды укатывались со смеху, передние хихикали в кулачки и бороды, президиум в полном составе впал в состояние прострации.

– По–одожди, – прохрипел Михаил, – а то меня тоже са..са…данет в эту…..эту… проссс…а – .са..цию! Как, как? Дие…, диебе….,диебет…тический, ….ха-ха,… мат…..ха-ха,… Ленина – Сталина! Подожди! Не могу! – Михаил смеялся, а на его щеках на фоне усиленного водкой румянца проступали красные пятна истерического приступа. Пунцовое лицо склонилось к столу, сотрясаясь от смеха, пробиваемого икотой. – Вот ты нас....ик…,… нас…, насмешил! – Михаил вытер выступившие слезы, посерьезнел, глубоко вздохнул, избавляясь от икоты, и сказал: – Вот уж действительно отчебучил! Ну, ладно, не обижайся! Дальше-то что?

– Да ничего. Зал успокоили. Мой доклад не обсуждали. Быстро спровадили меня с трибуны, глядя как на олигофрена. А когда я спускался со сцены в зал, тишина была такой, будто меня провожали в последний путь. На следующий день после моего выступления, вчера, то есть, меня пригласил к себе товарищ Гутман –наш замдиректора по хозчасти и парторг института. Посадил меня на стул и сказал: – Знаешь, Кифа, я был в зале и слышал твой доклад. И хотя я не шибко разбираюсь в ваших мозговых науках, этих Гейзенбергах и Планках, Максвелах и оксидантах, но своим революционным нутром я чую, что ты, парень, сказал что-то новое, свежее. Что твой принцип ко…, ко….хере, хера.., тьфу, ну, в общем принцип, может быть дело стоящее. За исключением, конечно, «диебетического мата». Так вот. Хотел я мат замять, спустить на тормозах. Но не получилось. Кто-то стукнул наверх, и оттуда пришла указивка врезать тебе по ученым мозгам как следует, раскрутить на всю катушку и левитировать из института. Я тебя предупредил. Мой тебе совет, Кифа, уйди сам, не дожидаясь судилища с навешиванием ярлыков и обвинений в «отходе от принципов и глумления над основами». Понял?

Я спросил у Гутмана, а что, собственно говоря, произошло? Ну, оговорился человек, ну бывает же такое? Он ничего не ответил на это, только как-то странно смотрел и говорил: – Ах, Кифа, Кифа!

Я у него спросил: чего это он называет меня Кифой? Он угостил меня чайком и, вроде успокаивая, рассказал, что во время первого ареста за революционную деятельность вместе с ним в предвариловке сидел поп-расстрига. От этого русского попа он, еврей, и узнал, что Петр, если перевести с греческого на еврейский, звучит как Кифа – камень, скала. Что это имя Иисус дал одному из своих учеников за твердость веры, полагая, что он – Кифа – станет камнем, основой, на которой воздвигнется Храм Веры Христовой.

Михаил пьяновато ухмыльнулся и спросил: – А на тебе, значит, воздвигнется Храм новой науки, а уж от него, надо понимать, будет проложена дорога в Историю и Вечность? Так?

– Я так не говорил. Но не возражал бы. В части Храма науки. Что же касается Истории – тебе известно мое отношение к этой диве, я тебе сейчас напомню стишками. – Петр собрал морщины на лбу, и, дирижируя рукой с граненым стаканчиком, не очень успешно сохраняя четкость дикции, продекламировал:

– История – как категория,

Сборное место для сброда.

История – фантасмагория

Плеяды ангелов и уродов.

История словно старая шлюха

Вечно бредет за тобой

С ухмылкой от века до века

И тысячелетней тоской.

И с мужем ученым флиртуя,

Знаменья ему даря,

Манит нового обалдуя,

Тихо ему говоря:

Ах, вот ты пришел, любимый,

Светел, ясен и чист,

Прекрасно при этом видя:

Он черен лицом и козлист.

Такая уж это наука:

Покладиста и проста,

Что только ленивый не пишет

Все с чистого листа.

– Все, все, хватит про это. Так что делать-то будешь?

–Да что делать? Из института, я думаю, меня турнут, вспомни Гутмана. Но даже если этого не случится, Мишка, даже если из института меня и не выпрут, не смогу я здесь доказать правоту «Принципа когерентности Соколова». Нет базы, нет инструментальных средств, да и знаний нет. Ни черта мы, надо признать, толком, не знаем о том инструменте, о голове то бишь, с которым и идем к знанию. Но есть этот йог Палавар и другие подобные ему. И эта не дающая покоя мысль о мудрости древних, о скрытых, но доступных избранным знаниях ушедших цивилизаций. Так что, Михаил, я твердо решил податься, помнишь, мы говорили, в Тибет, где…

Фанерная перегородка за мишкиной кроватью, отделяющая жилище друзей от соседей, сотряслась от ударов, и визгливый женский голос прокричал: – Хватит бубнить, паразиты, посмотрите на время, спать не даете людям!

Друзья молча допили остатки водки, доели давно оттаявшую колбасу с успевшим подсохнуть хлебом, в освободившиеся бутылки налили из горбатого и помятого чайника воду с мутноватым оттенком. Бутылки поставили около кроватей. Оба знали, что эта вода, противно отдающая сейчас железом, к утру приобретет изумительный вкус горного источника, слаще которого нет ничего на свете.

Воскресное утро побаловало солнцем, которого не видели на Москве уже много дней. Петр проснулся, открыл глаза и увидел в косых солнечных лучах разводы и пятна на стене. Они выглядели сейчас не столь отвратительно как при электрическом освещении и даже навевали легкие мысли о неуемной фантазии известного всем художника-импрессиониста по фамилии Быт – Вульгарис.

Из-за тонкой фанерной перегородки за мишкиной кроватью неслись ритмичные звуки утреннего сеанса любви.

Мишкина кровать была небрежно застелена. Ни его самого, ни его знаменитого тулупа в комнате не было. Оленья морда с освобожденными рогами смотрела с высоты равнодушно и презрительно. «Куда ж его черт понес в воскресенье и в такую рань? – Петр бросил взгяд на будильник – хм, не такая уж рань – десять часов». Не спеша встал, оделся. Процесс соития за перегородкой завершился, теперь соседка Клава что-то внушала партнеру недовольным приглушенным голосом, а тот гуняво отбрехивался, густо сдабривая речь отборным матом и, время от времени, шумно выпуская ветры. Наконец, проскрипел шагами пол, соседская дверь ухнула, и все затихло. Петр взял со стола холодный пустой чайник, подумал: «Надо же, Михаил так спешил, что даже чаю не попил», – и пошел на кухню. Из кухни доносились сварливые женские голоса, и теплой волной накатывал запах разогреваемого рубца. Тема привычной ленивой утренней перебранки была вечна как мир: опять кто-то у кого-то без протокольного согласования позаимствовал керосин. Кухонные дебаты сопровождались хорошо поставленным бодрым дикторским голосом, летящим из присобаченного к стене черного круглого динамика. Голос толковал что-то о пороге великих свершений, за которым, за порогом, стало быть, уже видна, уже топчется и вот-вот постучит в дверь порожденная всесильным учением Маркса-Ленина-Сталина распрекрасная жизнь.

При появлении Петра на кухне все голоса, кроме дикторского, смолкли. Три пары женских глаз уставились на новый объект. Молча и хмуро Петр кивнул всем, посмотрел в глаза каждой, чуть задержался около волоокой, всклокоченной и распаренной соседки Клавки, с легким отвращением глянул на зацветающий на ее шее фиолетовым цветом и лоснящийся то ли от пота, то ли от слюны засос, подошел к крану и начал набирать воду в чайник. Уже выйдя из кухни, услышал: – Злю – у -щщщий, вон как зыркнул! А Мишка-то, верно, с утра пораньше за водкой побежал.

Ошиблись тетки. Не бежал Мишка за водкой. Мишка трясся в заиндевевшем от мороза вагоне трамвая, морщась как от зубной боли от пронзительного колесного визга на поворотах. Вагон качнулся, выравнялся и побежал дальше, оставляя позади здание института. Вот и остановка. Михаил покинул вагон, обошел его, пересек встречную линию и пошел по тротуару прочь от института. Дошел до конца дома, завернул во двор, обошел небольшую детскую площадку со снежной горкой и нырнул в подъезд неказистого трехэтажного деревянного дома старой застройки. Здесь, придерживаясь рукой стены, в полутьме поднялся по ступенькам на лестничную площадку первого этажа и без стука толкнул правую дверь. Она подалась, открылась, впустила гостя и тут же закрылась с тихим щелчком английского замка. Михаил стянул с себя тулуп, потянулся, было, повесить его на вешалку, увидел висящее черное пальто дорогого драпа и поверх серый шарф тонкой шерсти, передумал, и оставил тулуп колоколом на полу. В дверном проеме зала возникла фигура высокого, худощавого мужчины в сером в елочку «нэпмановском» костюме. Михаил повернул к нему голову и тихо поздоровался: – Здрасьте, Глеб Иваныч. – Мужчина в ответ кивнул головой и приглашающим жестом позвал в комнату: – Здравствуй, Михаил, проходи, присаживайся. – Михаил шагнул мимо элегантного мужчины в хорошо знакомую ему комнату, прошел по ней и сразу устроился в кресле слева от журнального столика. Мужчина – начальник Спецотдела ОГПУ Глеб Иванович Бокий – последовал за ним к правому креслу, но не дошел до него и остановился. Крылья его большого благородной формы носа чуть дрогнули принюхиваясь. Он внимательно посмотрел гостю в лицо. От его изучающего взгляда не укрылась ни припухлость век Михаила, ни пока еще легкие по молодости лет мешки под глазами, ни красноватые прожилки глаз, ни скрываемая, но все же вылезающая наружу некоторая встрёпнутость индивида. – Понятно, понятно,– произнес мужчина и добавил: – similia similibus – подобное подобным, – бросил еще один взгляд на сконфуженного теперь молодого человека, развернулся и вышел из комнаты. Пока Михаил сидел и прислушивался к звукам из кухни, его взгляд скользил по убранству зала. От мягкого светло-коричневого персидского ковра, закрывающего почти весь пол, взгляд перепрыгнул на отсвечивающие застекленные дверцы старинного книжного шкафа. На его полках теснились книги, пережившие жестокие холодные зимы революции, военного коммунизма и гражданской войны, избежавшие огненных пастей печек-буржуек, в которых сгинули в те лихие годы легионы их собратьев. Затем взгляд скользнул по хрустальной люстре, отразился от её сверкающих гранями подвесок и упал на низкую тахту в углу комнаты, перед которой на полу поверх ковра распласталась хорошо выделанная медвежья шкура с огромной головой и оскаленной пастью. В простенке между тахтой и книжным шкафом в простой деревянной рамке висела большая картина, изображающая множество людей, окруживших большой пруд, припавших к воде или ждущих своей очереди. Михаил встал, прошел по комнате, перешагнул через медвежью пасть и встал около картины, всматриваясь в нее. Он и раньше, бывая в этой квартире, когда выпадал случай, рассматривал эту чем–то притягивающую его картину, обнаруживая каждый раз новые для себя и интересные детали

Сзади послышались шаги и легкое бренчание стекла. Гость повернулся и увидел, что хозяин, держа на расставленных пальцах левой руки поднос составляет с него на журнальный столик рюмки, пристраивает пузатенький хрустальный графинчик с прозрачной жидкостью и тарелочки с аккуратно нарезанным хлебом, маслинами, рыбными в масле консервами с вкраплениями горошин черного перца, судок с огурчиками-корнишонами, чудный запах которых мгновенно распространился по комнате. Молодой человек сглотнул и почувствовал, как у него засосало под ложечкой от выставленного на столике великолепия. Хозяин, между тем, наполнил рюмки, сел в кресло и спросил, кивнув головой в сторону простенка: – Что? Картина привлекает?

– Да. Странная картина и непонятная. Кто эти люди? Что это за водопой?

– Это библейский сюжет. Фрагмент иудейского движения к земле обетованной. – И продекламировал низким поповским голосом: «И сказал Господь Гедеону: кто будет лакать воду языком своим, как лакает пес, того ставь особо…» Это картина с гравюры Гюстава Доре под названием «Гедеон выбирает воинов». Вот он, Гедеон, на коне. – Бокий чуть помолчал и пояснил: – Правда, заимствуя идею и композицию Доре, художник привнёс кое-что свое. Видишь этого гиганта верхом на боевом верблюде? Это Голем – порожденное магией Каббалы нечеловеческое существо страшной, сверхъестественной силы. Посмотри, в нем чувствуется отчужденность и отстраненность. Он среди этих людей, но он не с ними. Его создатель – Магистр – носитель тайных магических знаний – тоже где-то здесь, среди этих людей. Это загадка художника. Этих троих: Магистра, Голема и Гедеона связывают сложные отношения. Голему известно, что срок его существования семьдесят лет. Условие существования – полное подчинение создателю – Магистру, который управляет Големом на расстоянии силой мысли и в любой момент может его – Голема – уничтожить. Голем не знает Магистра. Но стремится узнать для того, чтобы уничтожить своего создателя и тогда семьдесят лет он – Голем – будет полновластным хозяином Мира. Магистр знает это и сохраняет инкогнито. Все это известно и Гедеону, как известно и то, что, пожелай Магистр, и Голем немедленно сотрет его – Гедеона – в порошок, и тогда он – Магистр – становится хозяином Мира. Поэтому Гедеон позаботился о том, чтобы рядом с Магистром всегда были люди, которые немедленно уничтожат Магистра, если что-то случится с Гедеоном. Магистр знает это и потому Голем имеет приказ Магистра охранять Гедеона. Вот такой круг. – Бокий повернулся к Михаилу и с грустной улыбкой закончил: – Впрочем, во власти всегда так. Да, всегда. От сотворения мира и до наших дней. – Михаил стоял, молча переваривая сказанное. Затем повернулся к Бокию и заметил:

– Но в этом построении есть слабое звено. Это звено –люди, приставленные Гедеоном к Магистру. Они могут сговориться между собой и попытаться убедить или заставить Магистра и, значит, Голема служить им, а не Гедеону. Ведь так? Бокий усмехнулся и сказал: – Браво! Отличная мысль! Но эти люди – тайная охрана или, точнее, надсмотрщики, – ничего не знают о сложных связях между троими.

– А если узнают?

– Тогда надо ждать переворота. Во власти всегда так.

– Вы говорили о загадке художника. Это и есть загадка? И это видно на картине?

– Да, если знать и смотреть внимательно. Скажу больше. За этими образами скрыт принцип власти, ее тайная пружина. Так было раньше, так сейчас, так будет и через пятьдесят, и через сто лет. Будут меняться имена, будет изменяться форма и вывеска, но суть власти останется прежней, следовательно, останется и загадка. Отвлеклись мы, однако. Ну, Михаил, садись. – Михаил занял кресло и, следуя приглашающему жесту хозяина, поднял свою рюмку. Тост Бокия был краток: – Будем здравы. – Чокнулись. Выпили. Хозяин подцепил на вилку и отправил в рот маслину. Михаил сотворил внушительных размеров бутерброд с рыбой и корнишонами и энергично заработал челюстями. Оба одновременно посмотрели на картину. В просветленной голове Михаила начали, было, появляться смутные ассоциации и обрывочные, незавершенные, неясные мысли. Михаил попытался ухватить их, напрягся, замер и даже перестал жевать, но не ухватил. Помешал хозяин предложением перейти к делу:

– Итак, Михаил, слушаю тебя. Что-то случилось?

– Пожалуй, да. Можно сказать – случилось. – Михаил спешно дожевал бутерброд. – Соколов все же выступил со своей теорией на симпозиуме, получил по шапке и решил отвалить в Тибет. Решение принято. Вот такие дела!

– Так, так. Ну, что ж? Это означает, что наш план вступает в активную фазу. Держи меня в курсе дела. Определитесь в сроках. Я же займусь подготовкой «тарханской грамоты» для перехода границы и всего остального. («Тарханская грамота» давала ее обладателю огромную власть и предусматривала его ответственность только перед Московским Государем. Прим. авт.). Хозяин квартиры замолчал, покосился на графинчик и вопросительно глянул на гостя. Тот отрицательно покачал головой, бросил последний взгляд на картину и сказал: – Мне, пожалуй, пора, – встал с кресла, направился в коридор, поднял с пола тулуп, влез в него, надел шапку, прощально поднял руку, прислушался, осторожно и бесшумно открыл дверь и покинул квартиру. Хозяин подошел к приоткрытой двери, тоже прислушался и мягко и беззвучно закрыл ее. Вернулся в комнату, сел в кресло и закурил. Теперь его лицо выражало усталость и разочарование. Сизые кольца поплыли к потолку. Мужчина прикрыл глаза и задумался: «Столько времени потрачено, столько усилий. И все впустую, все напрасно. Остается только надежда на удачу». Он, начальник Спецотдела ОГПУ Глеб Бокий, получил мощный и совершенно неожиданный удар, поставивший крест на его тайных планах. А дело было так. Вчера около полудня к нему в кабинет на Малой Лубянке вдруг самолично пожаловал Менжинский, прикрыл за собой дверь, жестом подозвал к себе и без предисловий тихо, но внятно и с расстановкой сказал: – Надо максимально ускорить отправку ваших двоих ребят транзитом через Харбин в Тибет. Через Харбин, вы поняли? Об исполнении доложите. – Повернулся, хрустнул суставом больной ноги и ушел. Выглядело внешне так, как будто все было согласовано, решено и подготовлено заранее, и оставалось только определиться в сроках. Менжинский не снизошел даже до того, чтобы насладиться достигнутым эффектом и так и оставил Бокия у двери кабинета в нелепой позе и с застывшим в глазах вопросом: «Как? Как ты узнал об этих двоих? И зачем, зачем отправлять их именно через Харбин»?

Теперь на последний вопрос он мог дать ответ. Информация, поступившая в Центр от агента из окружения Кутепова, ответ Центра парижскому агенту и задание резиденту в Харбине – все это прошло через шифровальщиков его Спецотдела, то есть через его руки. Сопоставив одно с другим, он пришел к выводу, что его ребята, втемную, ни о чём не догадываясь, должны стать для Кутепова и белоэмигрантской контрразведки в Харбине приманкой, а для резидента советской разведки в Харбине прикрытием и одновременно испытательным материалом для проверки надежности какой-то оперативной схемы.

Итак, ответ на второй вопрос имелся, первый же оставался открытым и требовал ответа.

И, как это частенько бывает в жизни, рядом с большим минусом всегда вдруг обнаруживается пусть маленький, но плюс. Отпала необходимость ломать комедию, изворачиваться и хитрить по поводу «тарханской грамоты» для перехода Соколовым и Крюковым границы, валять дурака перед собственными подчиненными из третьего отделения, «липачами» как их называют, легендируя изготовление разрешительных документов для пребывания пары в советской дальневосточной погранзоне.

Глава УII. Харбин – Москва. Мизансцены.

Было около полудня. В окно ворвалось ярчайшее зимнее солнце, обрушив поток света на левую часть лица Николаева, заставляя его щуриться и гримасничать. Если бы не морозный рисунок на оконном стекле, можно было бы подумать, что и там, за окном, от этого солнца тепло и уютно, как здесь в кабинете.

Сегодня Николаев получил из Парижа документ, подписанный размашистой кутеповской подписью, с изложением полученной в Германии информации.

В резюмирующей части Кутепов настоятельно просил, даже, скорее, требовал мобилизовать все имеющиеся силы на поиск фактического материала и о сотрудничестве нацистской партии с Советами, и по выявлению экспедиций, и, как было сказано в документе, – «негласному сопровождению с конечной целью заполучения результатов экспедиционных работ в районах Тибета и Гималаев». – «Вот это задача»! – подумал Николаев, – и стал читать далее: «понимая трудность организации этой работы в столь обширном регионе любые дополнительные данные, имеющие отношение к подготовке экспедиций, будут незамедлительно вам предоставлены».

Николаев пригласил Лагина и, когда тот вошел в кабинет, попросил его присесть, ознакомиться с документом и высказать свои соображения. Лагин закончил чтение, оторвал взгляд от текста и посмотрел на Николаева. Тот невольно усмехнулся, подумав: «Неужели и у меня было такое же выражение лица?» Возвратив документ, Лагин произнес: – Конечно, все это выглядит довольно странно, но должен доложить, что идея поисков тибетских знаний не нова.

– Поясните, что вы имеете в виду?

– Вы знаете, – я служил в контрразведке армии Романа Федоровича Унгерна барона фон Штернберга. При нем состоял молодой тибетец по имени Дамдин. Личность совершенно неординарная. Он в равной степени свободно владел русским, монгольским, китайским и, разумеется, тибетским языками. Унгерн – сухой, педантичный и жестокий человек, души в нем не чаял. Присвоил ему звание штабс-ротмистра и держал при себе и в качестве офицера по особым поручениям, и адъютанта, и переводчика, и министра иностранных дел Срединной Империи, созданием которой болел и бредил в то время властолюбивый тевтон.

– Да, да, я слышал об этом. Я был знаком с бароном и его геополитическими идеями. Хорошо. Продолжайте.

– Да. Дамдин как-то привел к барону тибетского монаха. Тот шел из Тибета в Даурию к местному ламе с поручением далай-ламы. Дамдин пояснил Унгерну, что этот человек имеет выдающиеся способности и может их тотчас продемонстрировать. Барон согласно кивнул, Дамдин что-то сказал монаху на родном языке, тот здесь же скинул с себя верхнюю одежду и обувь, разделся по пояс, вышел из дома и, скрестив ноги, сел на крыльце. Все это происходило на русской заимке в Северо-Восточной Монголии в январе 1920 года. Мороз стоял лютый. Через полчаса Дамдин и один из казаков охраны под руки внесли замерзшее тело в дом и посадили около гудящей от огня печки. Барон осмотрел тело и приказал принести водки. Налили, выпили за упокой души. По второй выпить не успели. Тело задвигалось, засучило штанину на босой ноге, открыло топочную дверцу печи и, к нашему изумлению, сунуло ногу в огонь. Мы все почувствовали запах горелого мяса. Несколько секунд, пока нога жарилась в печи, мне показались вечностью. Затем человек извлек ногу из топки, встал и, как ни в чем ни бывало, стал одеваться. Никаких видимых следов обморожения и ожогов мы не обнаружили. Тут уж пришлось выпить и по второй, и по третьей. Барон потом увел монаха и Дамдина и о чем-то долго говорил с ними с глазу на глаз. Через два месяца монах снова оказался в расположении наших частей. Он возвращался в Тибет. Никаких чудес больше не показывал и скоро тихо исчез. Вместе с ним исчез и Дамдин.

– Так, так, и что же дальше?

– Через полгода Дамдин вернулся. Но это был уже совсем не тот Дамдин. Этот был погружен в себя и отрешен от мира. Барону он заявил, что пришел к нему лишь потому, что обещал вернуться. И тут же заявил, что не будет более служить барону, поскольку должен служить одному лишь Богу. Барон вспылил, возмутился и хотел, было, расстрелять его, но, поразмыслив, успокоился, смягчился и отпустил бывшего ротмистра на все четыре стороны. Два года назад Дамдин объявился в Харбине. Он рассказал мне, что красные выгнали его из дацана в Агинской Бурятии, где все эти годы он служил Богу, а сам дацан разобрали на бревна. Он пытался воспрепятствовать этому, его избили и хотели расстрелять, но Бог спас, и ему удалось бежать. Красных он итак ненавидел, а после этого возненавидел люто и теперь считает, что его путь служения богу – это борьба с красными безбожниками.

– Чем он занимается сейчас?

– Служит в армейской контрразведке Хинганского корпуса атамана Семенова.

– Держите его в поле зрения, он может быть полезен нам

– Хорошо. Сергей Романович, позвольте спросить, так вы были знакомы с Унгерном?

– Да, я познакомился с ним при весьма щекотливых обстоятельствах, – Николаев чуть прищурился, напрягая память, – это было летом 1919 года. Мы захватили тогда Урал, взяли Пермь. Дорога на Москву была открыта. Казалось, последний рывок, последний удар и красное наваждение рухнет. Эйфория победы охватила всех. Но командующий Южным корпусом генерал Каппель Владимир Оскарович видел и другое. Плохое взаимодействие северной и южной группировки наших войск из-за удаленности командующего от театра военных действий, почти полное отсутствие координации на юге с армией Антона Ивановича Деникина. Как следствие – выйти к Царицыну и перерезать единственную на то время хлебную артерию большевиков не удалось. Красные оказали на юге отчаянное сопротивление, и все время усиливали там свою группировку. Каппель не мог оставить армию и потому отправил в Омск меня с устным донесением об обстановке, просьбой перенести ставку поближе к действующей армии и начать, наконец, личные переговоры с Деникиным и Юденичем о совместных действиях. А Унгерну и атаману Сибирского казачьего войска генералу Семенову я должен был передать письма с просьбой поддержать предложения Каппеля. Семенова в Омске не случилось, он был в Чите, а Унгерну я письмо передал. Барон прочитал письмо, и мы сразу направились в штаб. Адмирал Колчак принял меня, внимательно выслушал, докурил трубку и проронил: – Полковник, вы свободны. – И все. Следом к адмиралу зашел Унгерн. Вечерело. Идти мне было некуда, и я решил дождаться барона. Тот вышел через полчаса и был явно не в себе. Увидел меня, спросил где я остановился, получил ответ, что нигде, подумал и сказал: – Прошу принять приглашение. У меня апартаменты в «Империи». Места хватит. – За ужином говорили обо всем. Барон возвышенно и убежденно говорил о концепции создания на обломках Российской Империи Срединной Империи. С территорией от Индийского до Северного Ледовитого океана. От Уральских гор до Японских островов. Звучало это весьма увлекательно, фантазийно и смело.

Помню, барон страшно ругал императора Николая II за то, что тот по своей тупости ввязался в спровоцированную американскими евреями ненужную ни Империи, ни русскому народу войну с Германией. Барон возмущался, мол, каким нужно было быть идиотом, чтобы клюнуть на лживое обещание стран Антанты передать после войны России проливы Босфор и Дарданеллы. И каким нужно быть недалеким человеком, чтобы не понимать, что владение этими проливами в век дредноутов, подводных лодок и аэропланов не дает России ничего ни в военном, ни в экономическом отношении. Каким надо быть бездарем, чтобы так бесславно и бездарно положить на германском фронте сотни тысяч лучших голов, довести Империю до ручки и тем вызвать на историческую арену большевистских бестий. Каким нужно быть слабовольным, никчемным и трусливым человеком, чтобы в военное время отречься от Престола и бросить Империю на растерзание.

Право, говорил барон, лучше бы те сотни тысяч – разорванные в клочья снарядами, полегшие под пулеметами и сгнившие в провонявших смертью окопах – он, бездарь и сволочь, переселил как ему советовал Столыпин, в Сибирь. Барон тогда разложил прямо на полу карту Забайкалья и говорил, смотри, сколько земли, какая сеть рек. Какая красота! Река Ингода! Красивейшие ущелья! Прелесть! Климат, конечно, не простой. Но триста солнечных дней в году! И есть все! И железо, и свинец, и золото, и уголь, и лес. Людей мало! Что такое сто пятьдесят тысяч на такую территорию? Мелочь. – В тот вечер мы крепко выпили. Но мыслил барон трезво, и я запомнил слова, сказанные им с горечью и болью: «Влияние изощренной жидовско-большевистской пропаганды в армии растет, а авторитет Колчака как командующего стремительно падает. Сидит Колчак в Омске как Кощей и чахнет над златом. (в Омске в то время находилась большая часть золотого запаса Российской Империи. Прим. авт.). Американский представитель Будберг, мы с ним иногда общались, как-то верно заметил, что адмирал Колчак по жизни ребенок, а в политике и вовсе младенец. Это надо же? Отказаться от предложения Карла – Густава Маннергейма – регента Финляндии – предоставить в распоряжение генерала Юденича стотысячный корпус для похода на красный Петроград в обмен на обещание предоставить финнам независимость. На обещание!!! О, Боже, Боже! А от себя вот что скажу: – Ни черта адмирал не знает сухопутной армии и имеет весьма туманные понятия об организации военного управления и планирования. Мало этого – лампасами, словно юный корнет, запутался в юбке и шагу не может ступить. В сердце слепая страсть, в голове ядовитый дурман. Нашел время увлечься бабой. Штабной вагон превратил в салон кокотки. Остались от адмирала только член, кортик и кокарда. Да-а. Сядем мы на мель с таким адмиралом, сядем». – Николаев вздохнул: – Увы, пророческими оказались слова барона, поистине пророческими.

– И что же? – вклинился Лагин, – ваш доклад адмиралу не возымел никакого действия?

– Ну, почему же? Через месяц Колчак назначил Каппеля командующим фронтом. Но это была полумера. А дальше? А дальше запоздалое признание Деникиным и Юденичем Колчака Верховным Правителем России. Ирония судьбы. Адмирал к тому времени уже ничем не мог управлять. Остатки некогда полумиллионной армии под ударами красных покатились на восток. Впрочем, вы сами были свидетелем этого. Грустно. Но мы отвлеклись. Итак, ваши соображения по письму Кутепова?

– Соображения мои таковы, если позволите, – группу розыска и сопровождения надо подготовить. А вот направлять их в означенный район, пока мы не получим дополнительные данные об экспедиции или экспедициях бессмысленно. Это все равно, что искать иголку в стоге сена. У иголки, по крайней мере, есть реальные параметры. В нашем случае вообще ничего. По составу группы – нужен китаец, индиец или тибетец, а еще лучше и тот, и другой, и третий. Я займусь подбором людей. Кандидатуры наших соотечественников представлю в ближайшие дни. В отношении Дамдина я совершенно с вами согласен. Он может быть полезен. Но, вы знаете непростой нрав атамана Семенова. Он обретается сейчас в Японии, но без него никакие решения здесь не принимаются. Мне кажется, с ним стоит переговорить заранее.

– Да, я сделаю это, я свяжусь и переговорю с ним.

Николаев отпустил Лагина, отметив, что тему военно-исторического и историко-археологического сотрудничества нацистов с Советами тот вообще не затронул. Если потому, что это выглядит бредом, то, извините, что же тогда за всем этим видит Кутепов и его «Общевоинский союз»?

Этот день преподнес Николаеву еще один сюрприз. Некто Каеда, назвавшись частным лицом, просил уделить ему некоторое время для конфиденциальной беседы. Просьба была удовлетворена. Перед Николаевым предстал чуть выше среднего роста хорошо сложенный, спортивного вида японец, возраст которого определить было затруднительно. Вообще возраст мужчин азиатских национальностей определять довольно трудно. По достижении зрелого возраста, они как бы консервируются на долгие годы. Визитер заговорил первым:

– Здравствуйте, Сергей Романович, моя фамилия Каеда. Я неоднократно бывал в Харбине, но представлен вам не был и вот, пользуясь случаем, решил нанести визит. – Все это было произнесено на русском языке непринужденно, с легким, почти неуловимым акцентом. Удивленный и заинтригованный Николаев предложил гостю присесть и поинтересовался целью его визита.

– Я, – начал визитер, – не буду ходить, как у вас говорят, вокруг да около, а сразу возьму быка за рога. – Продемонстрировав, таким образом, знание русского фольклора, продолжил: – Итак, я служу Императору, я разведчик. И прибыл к вам с предложением.

– «Оригинальное вступление», – подумал Николаев и спросил:

– За предложениями разведчика обычно следует вербовка. Вы намерены вербовать меня?

– Конечно, – ответил японец, – но не вас персонально, а в целом организацию БРЭМ, а точнее ту ее часть, которую можно назвать информационно-исследовательской, выполняющую специфические функции, не подлежащие, так сказать, огласке. И не меняйтесь в лице, господин полковник, это деловой разговор. Речь пойдет о равноправном сотрудничестве.

– Хорошо, слушаю вас, продолжайте.

– Буду краток. Есть одна вещь, на которую мы смотрим с разных позиций, но видим одинаково. Это – Советская Россия. Это ваш враг. И наш враг. А враг моего врага – мой друг, не так ли? Это первое и главное. Второе. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что с недавних пор вас интересует район Тибета и Гималаев.

«Точно, совсем с недавних пор, не далее, как с сегодняшнего дня», – мысленно согласился Николаев, исподволь разглядывая занятного гостя.

– Так вот, – не дожидаясь ответа, продолжил Каеда, – и нас с недавнего времени интересует этот же район.

– Господин Каеда, поясните, пожалуйста, в части Тибета и Гималаев. Что же вас там может интересовать?

– Увы, то же самое, что и вас. Самостоятельные лингвистические, антропологические, историко-археологические изыскания, нас, как и вас, не интересуют. Все гораздо прозаичнее. Я говорю без каких-либо экивоков, прямо и откровенно: нас интересует – кто и что там намерен искать, и, если что-то будет найдено, то – что именно? В достижении этой цели вы и мы заинтересованы в одинаковой степени, как в одинаковой степени можем быть полезны друг другу, разумеется, сохраняя все это в тайне. Я предлагаю союз. Что вы на это скажете? Согласны? Если да, то, понятно, никаких договоров и протоколов мы подписывать не будем. Мне достаточно вашего слова офицера. Я, со своей стороны, готов дать такое же обязательство. Итак?

– Чем же вы можете быть полезны? – Николаев не испытывал колебаний поскольку имел все основания полагать, что в таком фантастическом предприятии – поисках на огромной территории кого-то, разыскивающего что-то – сильный партнер гораздо предпочтительнее сильного конкурента

– Людьми, деньгами, снаряжением. Да мало ли еще чем? – быстро ответил японец.

– Ну, что ж, я согласен.

– По рукам?

После рукопожатия Каеда заявил:

– Предлагаю определить исходные позиции. Я бы хотел, чтобы мы поняли друг друга в концептуальном, общеполитическом и общечеловеческом смысле. Прошу уделить некоторое время, здесь коротко не скажешь. – Последовал согласный кивок Николаева, и японец продолжил: – Мне кажется, это облегчит взаимопонимание, ведь лучший вариант в межличностных отношениях – это отсутствие недосказанного, недопонятого и уж, конечно, исключение всякой лукавости даже в мелочах. Как говорят русские – маленькая ложь порождает большое недоверие, а от недоверия до противостояния – один шаг. Вам, наверное, странно слышать подобные сентенции от разведчика, но, клянусь, все это я говорю по убеждению.

Немного расскажу о себе, тем более, что в ваших глазах так и застыл этот вопрос. О языке и образовании. Я историк и славист. Учиться в России мне, к сожалению, не довелось. После войны 1904 – 1905 годов отношения между нашими странами были более чем прохладными. Я обучался в Софийском университете. Кафедра русского языка и словесности была там очень приличной, поскольку патронировалась Российской Императорской Академией. А задолго до этого, можно сказать в нежном возрасте, у меня была возможность изучать русский разговорный язык. Тогда мы жили в Гонконге, в европейском квартале, точнее, в его русской части. Так что недостатка в языковой практике я не испытывал. На императорскую службу я поступил в 1917 году, когда у вас на родине произошел октябрьский переворот, который теперь так пышно величают Великой Революцией. До этого я и не думал, что стану государственным служащим. Должен сказать, что мотивация моего поступления на императорскую службу тождественна вашей мотивации. Поясню. Вы потеряли все: Родину, дом, образ жизни, перспективу, друзей. Словом, все то, что наполняет жизнь и, может быть, и составляет ее смысл. И теперь выброшенный из своего дома полковник Николаев борется с теми, кто сотворил это. Мне это понятно. Теперь и вы поймите – ваши враги это и мои враги по той простой причине, что мне вовсе не хочется повторить вашу судьбу. Из интереса, да и по долгу службы, я изучаю теорию коммунизма. Не буду говорить долго и нудно, а скажу просто. Всё у советских коммунистов сводится вот к чему: выжить, насадив у себя дома коммунистические догмы, и затем распространить эти догмы на весь Мир. Это именуется победой Мировой Революции. Так что первая часть задачи ими решена – выжили, на очереди следующий пункт программы. А ведь наши страны – ближайшие соседи. И я не могу утверждать, что у нас в Японии не приемлют идей этой новой России, вовсе не могу. В общем, если говорить языком наших оппонентов, у нас с вами налицо полная идейная общность, а идея, овладевая массами, ведь мы тоже масса, становится материальной силой. И здесь с коммунистами невозможно не согласиться.

В свое время относительно первой задачи коммунистов, то есть – выжить, – я питал некоторые иллюзии. Нет, не имелось в виду их возможное военное поражение в Гражданской войне. Уже после нее. Основа иллюзий – знание того, кем являются в большинстве своем творцы революции, профессиональные революционеры. Да, да, я говорю именно об этом, в большинстве своем, это евреи. На чем строились иллюзии? Я рассуждал как историк и, чтобы вы поняли мою логику, обращусь к истории. Начнем с иудейского царя Саула. У него был любимец – Давид. Когда Давид победил гиганта филистимлянина Голиафа, раскроив ему череп лихо запущенным из пращи камнем, Саул сделал его военачальником. Затем почему-то приревновал, стал завидовать славе Давида, да так, что задумал его убить. Давиду повезло: его предупредили о царской затее и он успел скрыться. И где же он скрылся? У врагов – у филистимлян, у родственников убитого им Голиафа! Скрылся и все? Нет! Он перешел на службу к филистимлянам. (Филистея – древняя Палестина. Прим. авт.). И служил им верой и правдой, безжалостно уничтожая всех, кого прикажут, и, в том числе, сынов народа своего. Вот так история! Но это ему не помешало! После смерти Саула Давид стал царем. Товарищ Ленин в своих многотрудных писаниях в таких случаях выражал собственные эмоции кратким латинским – SIC! Так! Царствование Давида и его сына – Соломона – было временем расцвета Иудеи. Однако недолго счастье длилось. После смерти Соломона на престоле воцарился его сын Ровоам со своей простой философией: «Если отец мой – Соломон – наложил на вас ( народ иудейский) иго, то я увеличу его; если он наказывал вас бичами, то я буду наказывать вас скорпионами ( бич с нанизанными на него металлическими шестигранниками)». Вот такой у Соломона был сынок – экстремал. Кому такое может понравиться? Естественно, возникло недовольство, потом возмущение, затем восстание и, в конце концов, раскол. Из двенадцати колен (родов) израилевых под властью Ровоама осталось два: иудино и вениаминово. Они назвали свое царство Иудейским со столицей в Иерусалиме. Отколовшиеся десять колен образовали государство Израиль. Столицей его стал город Самария. А после этого и пошло, и поехало. Два государства, населенные одним народом, говорящие на одном языке, имеющие один уклад жизни, один Ковчег Завета и один Закон Моисея стали с завидным упорством истреблять друг друга в непрерывных войнах. Длилась эта иудейская бойня почти четверть тысячелетия. Естественно, после такого затянувшегося кровопускания оба государства ослабли и поочередно стали добычей иностранных пришельцев. Хетты, ассирийцы, вавилоняне, парфяне, сирийцы. Прошли века. Наконец, династии Хасмонеев удалось сплотить народ и поднять на борьбу за независимость. Сто с лишним лет непрерывной войны и вот она – победа, вот она – независимость! Но власть! Кому достанется власть? Родные братья хасмонейской династии Гиркан и Аристовул не смогли поделить ее и столкнулись лбами. Но обессиленный народ не хотел проливать кровь ни за того, ни за другого. Что же делать? На ту беду братьев одновременно посетила одна и та же пагубная мысль: убрать с дороги соперника руками Рима, руками Гнея Помпея, который в то время стоял с легионами в Антиохии и с изумлением наблюдал за тем, как сначала один брат, потом другой пытаются загрести жар его руками. Опасно играть с Римом! Чем это закончилось известно. Иудея стала частью Римского мира, ставленником римской власти стал даже не иудей, а араб-идумеянин Ирод, который озаботился и с великим арабским тщанием под корень изничтожил династию Хасмонеев. Не пожалел даже жену и собственных сыновей! Вот так. И во все времена: от Соломона до Хасмонеев и после, – появлялись пророки. На них снисходило откровение Господне, все ожидали Мессию. И вот пришел Иисус, пришел, утверждается, точно так, как описано в древних пророчествах. И придя, в своей знаменитой Нагорной проповеди прямо сказал: «Не думайте, что я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел я, но исполнить». Имелся в виду Закон Моисея. Казалось бы, все хорошо. Но – нет. Проповеди Иисуса очень и очень не понравились иудейским иерархам. Почему не понравились – это отдельная и очень серьезная тема. Касаться ее не будем. Заметим только, что тему эту старательно обходят все четыре Канонические Евангелия, скромно замалчивают и Католическая и Православная Церкви, и даже состоящие с ними в контрах многочисленные сектантские течения. (См. роман «Параллель: операция «Вирус» и дело Понтия Пилата. А.Самсонов.) Так вот – Иисуса стали травить, «стали искать погибели его». Какое-то время ему удавалось избегать многочисленных ловушек. Но, когда в небольшой на то время группе учеников Иисуса появился предатель – Иуда – все было кончено.

К чему я это вам рассказываю? Иллюзии, да иллюзии! Я надеялся, что в силу этих исторических тенденций, о чем я сейчас упомянул, в когорте победивших в России революционеров начнутся внутренние процессы брожения, которые со временем и взорвут эту компанию. Однако этого не произошло. И даже конфликт, причем конфликт серьезный и застарелый между Сталиным и Троцким, которого Ленин называл «Иудушкой», и тот не привел ни к чему. Троцкого удалили с политической сцены в далекую Алма-Ату, а затем и вовсе выгнали из страны. И, знаете, я сделал для себя печальный вывод. Этот человек – Сталин – на голову выше своего хитроумного окружения, он все время в движении, движении совершенствования, он успевает всё, и он может всё. По крайней мере, своими соратниками он уже манипулирует. Ему – товарищу Сталину – в отношениях с его «гирканами» и «аристовулами» удалось поставить себя на место Гнея Помпея. Вот так! Если вам будет интересно, я как-нибудь расскажу каким образом, прежде чем отправить Троцкого в ссылку в Алма-Ату, Сталин продемонстрировал свои блестящие способности, уничтожив его теоретически, идейно. Троцкого! Теоретика и трибуна большевизма!

– Господин Каеда, скажите, вы антисемит?

– Упаси бог, нет, я историк. Правда, теперь это всего лишь увлечение. А когда-то, по молодости, это было смыслом жизни и настолько захватило меня, что, представляете, я даже изучал латынь. Да. Но мы отвлеклись, вернемся к нашим баранам. Итак, наше сотрудничество. Я вам скажу откровенно, полковник, мне не очень по душе и как-то настораживает сама постановка задачи и будущее поле совместной деятельности. Имеется в виду тибетско – гималайская тема. И дело не в сложности, не в моральном и не в профессиональном аспекте. Нет. Я офицер, я на службе и должен выполнять приказ. Но что-то интуитивно, подсознательно, беспокоит меня. Скажите, вы не чувствуете что-либо подобное?

– Нет, – ответил Николаев, – не чувствую. Меня как раз в большей степени волнуют организационные, профессиональные, практические аспекты этого дела. И еще, откровенность за откровенность. По нашим сведениям, предполагается выполнение поисковых работ силами совместных экспедиций: германских национал-социалистов и советских коммунистов. Очень уж странен, на мой взгляд, этот союз.

– Что же тут странного? На вашей родине всем правит, вы, господин Николаев, не хуже меня это знаете, так называемый классовый подход ко всему, в том числе к морали и политике. А это очень удобная вещь для оправдания любого союза, для придания вполне нормального вида любому явлению. А уж германские партайгеноссен и вовсе освобождены от всяких предрассудков. Так что ничего удивительного.

– Не в этом смысле. Странно вообще участие коммунистов в этих поисках, если посмотреть на это с точки зрения их теоретических установок: диалектики, материализма и кучи всяких законов.

– Да, здесь есть вопрос, господин полковник, но ни вы, ни я не знаем точно их договоренностей и можем только догадываться, что их объединяет и какие цели преследует каждая из сторон.

Каеда выразительно посмотрел на часы, извинился, что отнял много времени, испросил разрешение нанести визит перед отъездом из Харбина и встал. Николаев и японец расстались.

Оба не подозревали, что есть еще один человек в городе, который тоже занят «гималайской» темой. Этим человеком был Дмитрий Корнев – резидент советской разведки в Харбине. Ему, в отличие от Николаева и Каеды, поделиться своими соображениями было не с кем. Задание Центра нацеливало его на получение информации о подготовке секретным отделом БРЭМ, возможно совместно со спецслужбами Японии, группы (групп) для направления в район Тибета и Гималаев «с целью поиска и обнаружения немецких экспедиций». Упоминание в задании о возможном союзе БРЭМ с японскими спецслужбами и дипломатичное указание о том, что положительные результаты их совместной деятельности по поиску немецких экспедиций вполне отвечают интересам Центра, давало основание Корневу сделать вывод: началась игра, финал которой может иметь серьезное политическое значение.

Прервав размышления, Корнев закурил и несколько раз подбросил в руке зажигалку. В полумраке комнаты тускло блеснул металл. Эта вещь не была выполнена из золота, не имела вправленных драгоценных камней, монограмм или каких-либо особых признаков. Обычная зажигалка. И все же для Корнева она имела особую ценность, была своего рода талисманом. Это был подарок Дзержинского в день их последней встречи в Москве в 1922 году. Память, воскресив одно событие, немедленно устремилась к другому. Вспомнился день приезда в Москву. Это было так давно, но зримые картинки прошлого вставали перед глазами, как будто это было вчера. Оставив родителей в далекой Ялте, молодой, спортивной наружности паренек приехал учиться в Москву. Дмитрию Корневу, правда, тогда у него была другая фамилия и другое имя, было 16 лет. Год тогда был 1911. Успешно преодолев экзаменационные испытания, молодой человек стал студентом технического факультета Московского университета. Как и многим студентам, выходцам из семей разночинцев, ему не приходилось рассчитывать на помощь родителей и потому пришлось искать работу, чтобы обеспечить себя всем необходимым для учебы и жизни. По объявлению в газете молодой человек нашел почасовую работу на железнодорожной станции Москва-Сортировочная и, что самое главное, сносное по условиям и цене жилье. Хозяйка, преклонного возраста женщина, сдававшая Дмитрию комнату, тоже работала на железной дороге и жила в небольшом домике неподалеку от станции. Ее муж погиб во время революционных событий 1905 года и овдовевшая женщина, чтобы как-то сводить концы с концами, сдавала одну из двух комнатенок постояльцам.

Скоро состоялось первое знакомство студента с революционной марксистской теорией. Молодой человек заинтересовался этим учением и стал посещать кружок по изучению марксизма. После многих лет реакции эти сообщества стали вновь появляться в рабочей среде.

Студентом – четверокурсником Дмитрий вступил в РСДРП и тогда же, подчиняясь партийной дисциплине, отошел от активной деятельности. Руководитель регионального комитета партии, старый рабочий – путеец, по-отечески относившийся к Дмитрию, прямо заявил ему, что его главная задача завершить образование и языковую подготовку. Будущей революции нужны грамотные люди. Это имело силу приказа.

Однако завершить образование студенту не удалось. Началась война и в августе 1915 года недоучившегося студента призвали в армию. Большой неожиданностью для Дмитрия было его направление после тестовых испытаний на краткосрочные курсы при Генеральном штабе армии Его Императорского Величества в Гатчину. Курсы готовили военных разведчиков для действующей армии. Через полгода новоиспеченный офицер военной разведки был направлен в одну из дивизий Юго-Западного фронта. За участие в дерзком рейде по тылам противника накануне знаменитого Брусиловского прорыва молодой офицер был удостоен высокой награды – офицерского Георгиевского Креста. Октябрьский переворот застал поручика в Киевском госпитале, где он почти два месяца преодолевал последствия тяжелой контузии, полученной на фронте. В январе 1918 года Дмитрий получил предписание прибыть в Петроград, где и состоялась его первая встреча с Дзержинским, возглавившим только что созданную ВЧК. В обстановке строгой секретности боевой офицер и член партии большевиков занялся разработкой основ разведывательной службы молодого государства, что в скором будущем привело к созданию отделения разведки в составе Особого Отдела ВЧК, а затем и отдельного структурного подразделения – Иностранного отдела.

Корнев вспомнил, как в 1922 году состоялась последняя встреча с Дзержинским. Она была короткой. Войдя в кабинет и поздоровавшись по форме, он получил из рук хозяина кабинета конверт из плотной бумаги: – Получите и ознакомьтесь, товарищ Корнев. Садитесь. – В конверте обнаружились документы, удостоверяющие личность Корнева Дмитрия Ивановича и несколько листков отпечатанного текста, содержащего подробные сведения его биографии.

– Ну что, запомнили? Я думаю, вы уже поняли, к чему идет дело? Совершенно верно. Речь пойдет о нелегальной разведывательной работе за рубежом. Конкретно – в Маньчжурии. Я думаю, в ближайшее время там развернуться события, которые будут затрагивать наши интересы. Не скрою, после нашей встречи в Петрограде, я не упускал вас из вида и думаю, что со своими новыми обязанностями вы справитесь. Легенда ваша совершенна настолько, насколько это возможно. Прощаясь, Дзержинский сказал: – Я знаю, вы курите. Прошу принять на память эту вещь, – и передал Корневу зажигалку.