Жаркий летний день потихоньку отступал, выпуская из-под знойных оков, прохладу чудесного теплого вечера. И вечер этот ожидался в деревне праздничным. Возле крепкой избы, с ярко выкрашенными наличниками, толпился народ. Одеты все по-хорошему: мужчины при пиджаках, а женщины в нарядных платьях. Нечасто им одеться так доводилось, а потому в воздухе, наряду с праздничными запахами, то там, то тут витал дух нафталина, вырвавшийся из тесноты пыльных шкафов и комодов на волю вольную. Мужики то и дело закуривали, а женщины переговаривались в полголоса, гоняли первых комаров и иногда зевали, торопливо прикрыв ладошкой рот. Начало торжества немного попридержали, ждали какого-то важного гостя из города.
Евгений Тимошин стоял рядом со своей двоюродной сестрой Таисией недалеко от калитки, обильно украшенной яркими летними цветами. Тимошин всего лишь час назад приехал в гости и попал, как говорится, с корабля на бал. По чести сказать, идти на этот бал Евгению не хотелось, но сестра дала жесткий отпор первой же попытке отказаться от приглашения.
– Как это ты не пойдешь? – нахмурила она брови. – Людка же, племянница наша. Троюродная, но племянница. Нам с тобой никак нельзя не пойти. Что ж мы нехристи какие, чтоб родню обижать?
И вот стоял теперь Тимошин у палисадника, не успевая отвечать на уйму разнообразных вопросов сестры и, улыбаясь, то и дело здоровался с земляками. Некоторые из них, признав его, степенно подходили поздороваться за руку но, задав два-три обычных в таких случаях вопроса, отходили в сторону, словно экономя силы перед душевной беседой, которая непременно состоится после первого или второго стола. Вот тогда уж мужики наговорятся всласть! А пока…
Наконец-то раздался крик:
– Идут!
И все оживились: сперва подались вперед, навстречу праздничному шествию, а потом проворно расступились, образовав, от всей души улыбающийся, коридор.
Первыми через этот коридор к крыльцу подошли жених с невестой, за ними свидетели с алыми летами через плечо, а потом подруги невесты и всяческая родня. На первой ступеньке крыльца стояла плотная румяная женщина, в кофте вывернутой наизнанку, и как-то суетливо оглядывалась по сторонам, словно искала себе у кого-то помощи с поддержкой. В руках она держала поднос с румяным караваем. Не дождавшись подмоги, женщина громко заговорила, и кое-где стихами. Толпа плотно обхватила крыльцо и замерла в ожидании старинной церемонии. Тимошин никогда особо не жаловал никаких обрядов, а потому охотно пропустил всех жаждущих вперед себя, оставшись под развесистыми ветвями яблони в последнем ряду. Прямо перед ним стояли две бойкие старушки и комментировали события так, что любой комментатор на месте от зависти бы слюной изошел.
– Глянь, как смачно кусает, у нас одна, помню, так челюсть вывихнула, – толкала одна подругу локтем.
– Рот-то, гляди того, разорвет, – отвечала ей та, – как верховодить-то хочет. Ой, дура-то… Мужику поперву поддаться надо, а уж потом…
– А где отец жениха, чего это мачеха одна их караваем потчует?
– Он чего-то за двором с топором бегает, – сказала старушка и махнула куда-то рукой. – Да, Витька всю жизнь заполошным был. У сына свадьба, а его нет. Чудеса!
Евгений непроизвольно проследил за рукой старушонки и за кустами вишни, возле поленницы дров заметил торопящегося куда-то пожилого мужчину. В руке у него был топор. Однако взрыв хохота мигом смешал все мысли о мужике с топором и прогнал их куда-то в дальние закоулки памяти.
Посмеявшись немного, гости двинули к праздничным столам. Тимошин вовсе туда не торопился, но Таисия, крепко ухватив его за рукав, увлекла в самую гущу толпы. Место им досталось хорошее – у окна. Народ еще рассаживался, когда из-за стола поднялся средних лет мужчина в клетчатом пиджаке и цветастом галстуке.
– Вадик, – быстро просветила Тимошина Таисия, – старший брат жениха, Кольки, стало быть. От первого брака он у Витьки. Витька-то теперь в третий раз женат.
– Ну, что вы тянетесь?! – громко и весело крикнул Вадик. – Закуска стынет! Давай веселей! Еще минуту жду! Кто через минуту за стол не сядет, тому не наливать! Время пошло!
Брат жениха, по всем приметам, был человеком торопливым, а потому, помолчав секунд десять, начал свою застольную речь.
– Вот, стало быть, собрались мы тут, – крепко потер он ладонью шею, – и чего я хочу сказать… Тут дело такое, что никак по-другому нельзя. И захочешь, а не получится. Как голубь без голубки гнезда не вьет, так и у нас… Колька, стало быть, и Людка вот рядом, и куда уж тут дальше? И чего я хочу еще сказать: хорошо, что наш председатель Иван Семенович не позволил колхозу развалиться вдрызг. У нас теперь товарищество, а потому мы теперь при зарплате и живем хорошо, стало быть… Где бы мы сейчас были? И Колька, и Людка. А так у нас и заработок имеется, и деревня живет. А не жила б деревня, и мы б тогда, как в лесу тетери… Ага. И какая уж тут свадьба. Вот я и говорю…
Тут оратор немного примолк, пропуская поближе к молодым того самого старика, что бегал по задворкам с топором.
– Отец жениха – Витька, – шепотом выдала справку Тимошину сестра.
Брат жениха опять шумно набрал воздух в грудь, чтобы продолжить своё выступление, но его тут сильно дернула за полу пиджака жена. Оратор строго глянул на супругу сверху вниз и неожиданно заорал во всё своё луженое горло:
– За молодых!
Все радостно и с удовольствием поддержали призыв, выпили, потом в наступившей тишине часто застучали вилки по тарелкам да ложки по мискам. Евгений только и успел попробовать стоящего поближе салата, а уж Вадик, утирая кулаком губы, кричит:
– Между первой и второй перерывчик небольшой!
Выпили по второй. Стали повеселее. Начали тосты говорить. Два-три из них слушали внимательно, а дальше пошло-поехало. Скоро Вадик выбрался из-за стола: на улицу – покурить и тут же у гостей началось движение. Мужики двинули на улицу, а бабы в сени – плясать.
У Тимошина сразу выбраться из-за стола не получилось. Пришлось ждать, пока все выйдут, а потом пару раз поговорить со старинными знакомыми. Здесь уж никуда не денешься. Когда, наконец, Евгений вышел в сени, там веселились вовсю. Плясали так, что переводы тряслись. Седой гармонист с большим красным носом, притоптывая себе в такт ногой, играл задорную плясовую. Три женщины бойко наплясывали и пели частушки, конечно же, о любви. Одна плясунья, лихо окинув зрителей вызывающим взглядом, пропела:
На столе стоит стакан,
На стакане лилия,
Ох, зачем же я люблю,
Морду крокодилию!!!
И тут же, выдав ловкую дробь каблуками, напарница по плясовому кругу ей ответила:
Меня милый провожал,
Всю дорогу руку жал,
А у самых, ум дверей
Надавал мне звездюлей!!!
Возле крыльца мужики обсуждали реалии политической ситуации в мире, чаще всего нецензурными словами, они пытались найти ответ на извечный вопрос: «кто виноват?». Попробовали втянуть в дебаты и Тимошина, но, то не поддался. Он прошел калитку, потом повернул за угол и пошагал вдоль огорода к зарослям черемухи у реки. Там, именно в тех зарослях когда-то было излюбленное место их детских игр. Евгению эти заросли даже снились. И вот они. Рядышком. В глазах у Тимшина потеплело, и он быстро, почти что рысью, припустил по тропинке к черемухе. Но добраться до желанного места, ему сегодня было не суждено. Резкий женский крик из-за забора остановил его. Этот крик мигом выбил у Тимошина всю ностальгию о счастливом детстве и заставил побежать к задней калитке огорода, благо она оказалась на виду. Калитка была не заперта. Около дверей сенного сарая Тимошин увидел молодую рыдающую женщину и брата жениха – Вадика, который вовсю старался унять частые вскрики плачущей.