Кречетов лежал на диване в старой московской Лёнечкиной квартире. Квартира досталась Лёнечке от бабушки, по наследству. Та в своё время была известной пианисткой и мечтала видеть внука на сцене за роялем. Мальчик был слаб здоровьем, и с бабушкой согласились: увы, дедушкину карьеру генерала внучку не повторить. Лёнечку отдали в главную музыкальную школу страны. Там они с Владом и познакомились. Бабушка Влада тоже была не чужда искусству. В школу его привела бабушкина приятельница, артистка музыкального театра, обнаружив у мальчика неординарные способности пианиста. Сам Кречетов думал, что лучше бы в футбол играл: стал бы российским Марадоной, валялся бы сейчас не на скрипучем диване, а на песочном пляже Лазурного Берега.
Кречетов маялся в ожидании «доктора Айболита» и грыз ногти. Сколько он себя помнил, столько с ним была эта привычка. Когда-то в детстве он грыз ногти, чтобы перебороть волнение перед выходом на сцену. Ещё – когда отец порол его ремнём за невыученные уроки. Ещё – когда злился, что их команда пропустила очередной мяч в ворота. Когда мучился, что одноклассница Танька на перемене о чём-то оживлённо болтает с его другом, молчуном Тимошей. Он обгрызал ногти, когда не в силах был удержаться на плаву в водоворотах собственной жизни.
Ему было плохо со вчерашнего дня. Его тошнило, трещала, как сдавленный арбуз, голова, сердце колотилось о рёбра, как рыба об лёд, и он вызвал Михаила. За прошедшие сутки жизнь Владислава в очередной раз кардинально изменилась. Провал на «чайнике» сбросил его с олимпа, а теперь ему дали под дых – он брошенный, никчёмный муж. И пнули под зад – он по уши в долгах. Бывший «везунчик» лежал на диване, глядел в потолок, грыз ногти и осмысливал ситуацию. Мешала ему головная боль и остатки молекул неразложившегося коньяка, туманящие сознание.
…Он вырубил мобильник, как только они с Лёнькой сели в жигуль и выехали за ворота дачного дома. Будто расцепил чьи-то клешни – сбежал от всего того, что душило его последние месяцы: работа, ученики, начальство, раздражённая Юлия, недовольная тёща, безденежье.
Да, именно здесь зарыта собака! В безденежье!
И Юлия, и её родственники смотрят на него уничтожающе: зять – что с него взять – нищий неудачник. Когда он поддался-таки на уговоры Леонида отдохнуть и сел в машину, чтобы ехать, куда дорога вывезет, вместе с врывающейся в окно ночной свежестью ощутил забытый запах свободы.
Ему было хорошо! Где-то далеко ученики – пусть поскучают, больше ценить будут его уроки. Рабочие, которых на него скинула тёща: хотят заработать – пусть вкалывают. Тёща с нравоучениями, которая последнее время только и знает, что встревает в их с Юлией жизнь, – пусть отвянет. Рояль вряд ли кому из деревенских нужен, разве что на дрова. А в доме пока и воровать-то нечего. Если кто сунется, – там люди. Главное, с женой договорился, что встретит её завтра в аэропорту Шереметьево.
Да, он клюнул на приманку Беленького: расслабиться и заглянуть в казино. Чем чёрт не шутит, авось повезёт? Доходов у него особенных теперь нет, если выиграет – лишними не будут.
Теперь он валялся на диване и вспоминал, как совершил не одну, а целых три ошибки. Повёлся и увеличил ставку во время игры, хотя знал, что этого делать нельзя! Чёрт его дёрнул!
Ставка в десять, потом двадцать, потом пятьдесят долларов! И раскрученный маховик выигрыша предательски развернулся в обратную сторону – деньги неудержимо потекли назад в казино: ловушка для дураков начала действовать.
А повёлся потому, что жаба душила: чего мелочиться!
Выпендрился, кретин! А то не знал, что такое казино! Всё ещё мерещится, что это золотоносная жила для тебя? А то ты не догадывался, для чего изобрели это заведение!
А ещё хитрый Лёнька подсунул свой бокал с коньяком: «Старик, расслабься! Что ты такой напряжённый?»
А ему и впрямь не по себе: не любит он эти игры. И зачем согласился?!
После второго бокала голова пошла кругом: ставка за ставкой, вот-вот ухватит фортуну за хвост!.. Как бы не так! Проигрыш следовал за проигрышем!
Он и сигарету докурить не успел, как карманы опустели.
Лёнька – тут как тут, подсуетился: возьми, мол, мои, глупо останавливаться на полдороге, мол, совсем чуть-чуть, и чёрная полоса закончится!
И что? Сколько он теперь должен драгоценному дружку? Чёрт его дёрнул! И ведь не простит никогда…
Сидел бы дома, занимался. Через два месяца концерт с Катей в Японии, а это очень хорошие деньги. Это ещё Кате спасибо сказать надо, что забыла обиды, другом тебе осталась. А ты клюнул на лёгкую наживу! Теперь в полной… короче, лаже.
Но этого мало! Юлия! Вот почему сегодня так не хотелось просыпаться! Как же это всё… по-дурацки! Теперь он потерял её окончательно. Хотя почему – теперь? Давно потерял. Как раз тогда, когда ночевал на Тверском на лавочке. И вовсе она его не выставила, как ходят слухи. Он сам ушёл! Посмотреть бы на вас, когда ваша жена вам такое устроила!
Кречетов мысленно собрал тот вечер в маленькую картинку и швырнул прямиком за окошко, – как советовал избавляться от ненавистных эпизодов жизни знакомый психотерапевт.
А дальше – агония того, что называлось их семейной жизнью.
Тут Владислав вспомнил, как в какой-то момент – не в тот ли злосчастный вечер перед последним туром? – он почувствовал, что Юлии с ним скучно, она его слушает и не слышит, не тянется к нему, как раньше, играя глазами, что раздражает её каждая мелочь: «Убери чашки с рояля! Опять свои тапки раскидал!» Уроки с учениками выводили Юлию из себя. А дверь квартиры и правда не закрывалась: кому-то поступать, кому-то концерт играть, кому-то экзамен сдавать.
А ей хотелось блеска, увлекательных поездок, фешенебельных гостиниц, экзотических ресторанов. Так, как это было там, в Америке, когда ему несказанно везло и он мог выполнить любой её каприз.
И вот это всё закончилось. И серые будни стали реальностью. И то, что он не встретил её в аэропорту, было досадной случайностью, поводом, а не причиной разрыва. Кто мог подумать, что она зачем-то поменяет билет и прилетит раньше?!
А он что, должен сидеть неотлучно в доме, как прикованный к скале Прометей? Так и сидел почти месяц на этой даче! Все работы на нём, рабочие, расчёты…
И вот результат. Юлия запустила в него босоножкой со стразами: «Убирайся к своей бабе!» До сих пор от шпильки синяк на плече.
Он вначале не понял – о ком это она?! Потом его свело судорогой от смеха: «Ты с ума сошла! Это же мама ученицы! Я их попросил остаться до утра, за домом последить, пока вернусь, а тут ты! Напугала женщину с ребёнком до смерти, мне их даже жалко!»
Этим он только масла в огонь подлил.
«Ах, ты ещё и жалеешь их! – взвилась Юлия. – Ну так вали к этой интеллигенточке! То-то она тебя защищала!»
Далее последовало красочное описание встречи в загородном доме.
Ну и что с того, что Вета культурно себя вела, защищаясь от ревнивой хозяйки? Из-за этого он должен сваливать?
Он и свалил. Прямиком к Лёнечке, где сейчас лежит на диване и пялится в белённый извёсткой потолок. Ему противно и тошно от всей этой мышиной возни. Только вот перед ученицей и её мамой стыдоба.
На самом деле Кречетову было, конечно, далеко не всё равно, что его выставили. Но известно – коли «тебя не хотят», то – крутись хоть как уж на сковородке, – ни черта не выйдет: ты обречён. Он был обречён сразу, как не стал лауреатом «чайника». И вот всё наконец закончилось.
Мрачные думы спугнул резкий звонок в дверь.
– Кто там? – Лёнечка выкатился из своей комнаты, круглый, как футбольный мяч, и покатился к дверям. Послышались путаные объяснения Михаила, что он, мол, должен помочь…
Кречетов крикнул, не вставая с дивана, – лень сегодня была сильнее условностей:
– Лёнь, это ко мне! Впусти доктора! Если хочешь, чтоб… я тебе долг… отдал!
– Ты бы предупреждал, что ли, а то я на человека набросился: не туда попали, мол, – хлопотал Леонид вокруг смущённого визитёра. – Вот тапочки, проходите, проходите, вот он, наш потерпевший, – последние слова Лёня произнёс явно с подтекстом.
Кречетова передёрнуло: «Друг называется! Вогнал в долги и доволен! Вот гад! Нельзя идти у него на поводу».
– Привет, шеф! – в комнату вошёл Михаил, остудив уютной уравновешенностью закипевшую было в груди пианиста обиду на дружка.
– Привет, док! – ослабевшая рука «потерпевшего» с трудом оторвалась от поверхности дивана и зависла в воздухе навстречу «Айболиту». Следом тянулся исполненный мольбы взгляд страдальца – спасай меня, док, совсем мне плохо!
– Артист! У тебя сегодня драма или комедия? – Михаил снисходительно улыбался, глядя, как «мнимый больной» закатывает глаза и прощупывает себе пульс.
Он притянул стул от пианино и сел, откинувшись на спинку, с громким выдохом – «уф-ф!» – сегодня он не спал с пяти утра, и музыкант развернул его с полдороги к дому. Но пациент, как учили, всегда прав, Михаил не мог отказать в помощи, сославшись на усталость. – Слушаю твои жалобы, шеф.
– Лё-ёнь! Иди сюда! – позвал капризным голосом Кречетов и повернулся к доктору: – Сейчас, подожди, вы же не знакомы?
– Ну, скорее нет, чем да, – Ольшанский не стал рассказывать, что был наслышан от Веты и Али о загадочном персонаже на даче.
Лёня возник неслышно и уже сиял радушной улыбкой, как начищенный накануне старый бабушкин чайник.
– Вот он я!
– Лёнь, это Михаил. Ми-и-ша. Мой личный… доктор. Прошу… любить… то есть… не обижать. Док! Это мой давнишний друг Лёнька. Мы с ним вместе под рояль… под стол ходили. Он умеет всё: хочешь, Третий концерт Рахманинова, твой любимый, прям щас сыграет, да, Лёнь? А хочешь – сбацает импровизации на импровизации Армстронга. Ещё он почти миллионер! Не то что я. Хоть мы учились у одного профессора. Вот так. Он, понимаешь, как это? А! вот: пе-ре-шаг… нул, ага, через… себя, а я не могу. У меня такой… способности нет. Поэтому я… в общем, знакомьтесь.
Хмель ещё не окончательно покинул голову Кречетова. Слова застревали у него между зубами. Или где-то на выходе из мозговых извилин.
Пухлая кисть Леонида незамедлительно рассекла пространство, разделяющее их с Михаилом, и тому осталось только привстать, чтобы подтвердить крепким рукопожатием дружеские намерения.
Лёня показался ему очаровательным, если это слово применимо к оценке одного настоящего мужчины другим настоящим мужчиной. «Но жук ещё тот!» – отметил про себя Михаил. Тонкие малиновые губы Лёнечки растягивались, как резиновые, в безразмерной улыбке, глаза колко прощупывали: «Знаем вас, докторов, щас начнёшь лекцию читать…»
Когда церемония знакомства с другом детства закончилась, и тот, мурлыкая, продефилировал куда-то в глубины апартаментов, врач уже серьёзно обратился к несчастному пианисту:
– Ну, рассказывай, Влад. А то я тоже устал сегодня. Набегался, как солёный заяц. А народ – как пил, так и пьёт. Ты хоть меня не огорчай. Короче, валяй. Постой, руки вымою! Где? Понял! – через несколько минут «док» вернулся с закатанными рукавами рубашки. – Ну что, начнём?
Кречетов рассказывал о разорительном походе в казино и об устройстве хитроумной ловушки для «лопухов». Тем временем доктор извлекал из сумки диковинные предметы и раскладывал на пианино. Лежащий под хмельком периодически сбивался с рассказа и настороженно спрашивал: «Что это?» Коротко и буднично звучал ответ: «бабочка»… система… физраствор… Нет другого средства быстро привести перебравшего в подобающий вид, как хорошая капельница.
– Так, Влад, ты, главное, не дёргайся, чтоб я из вены не вышел. Потом полежишь спокойно и через пару-тройку часов будешь как огурчик.
– Значит, я опять смогу пить коньяк? Ведь мой организм… того… очистится? Вот молодцы доктора! Хорошо придумали! Почистился – и пей себе на здоровье! – хохмил Влад, пока Михаил привычными движениями прикреплял банку с физраствором в держателе из половинки пластиковой бутылки к запылённой бронзовой люстре.
Через несколько минут «процесс пошёл», как говаривал один известный политический деятель.
Кречетов долго не засыпал, несмотря на слоновьи дозы снотворного. Он то лежал в некой прострации, то вдруг вспоминал какой-нибудь анекдот и в возбуждении рассказывал его Михаилу. Постепенно землистость лица его сменилась лёгкой бледностью, потом щёки порозовели. Спадала пастозность, взгляд прояснялся, высвобождаясь из алкогольной дымки, исчезала спутанность мыслей и спотыкание слов, выравнивалось настроение.
Михаил невольно проводил аналогии между своим подопечным и героем «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» Роберта Стивенсона. Чудовищные перевоплощения двойственной человеческой натуры наблюдал он, выводя своих пациентов из лабиринтов опьянения к протрезвлению. Вся печаль состояла в том, что ничем, кроме временного облегчения, помочь было невозможно. Ни Кречетову, ни всем остальным «джекилам», с неудержимой силой губительного пристрастия перевоплощающимся в «хайдов». Он знал одно: спасти этих несчастных, попавших на крючок злодея в облачении добродетели, а попросту яда, каким является алкоголь, может только край пропасти, куда неумолимо тащит их этот самый крючок. Там, на краю пропасти, на границе, разделяющей «быть» и «не быть», обманутый алкоголем обречённый внезапно содрогнётся, очнувшись, и замутнённое сознание его прострелит мысль: «Это конец!»
Для очень немногих этот край становился началом новой жизни.
Остальные… Их просто нет.
Глядя на неискушённого благодушного пианиста, Михаил понимал, что тот в самом начале пути к пропасти, но уже на крючке. Для музыканта выпивка – забава от безделья. Без концертов он вроде Ильи Муромца, посаженного на печку во всех доспехах и дородности. И тесно, и разморило, и ленно, и драконов – пруд пруди, только – что мне за это? А не повалять ли дурака?!
– Док, как мне уснуть? Я не сплю ночами! Мне снится один и тот же сон: я играю Концерт Чайковского, и вдруг сцена подо мной проваливается, и я лечу в чёрную дыру вместе с роялем. Публика хохочет, и жутко мне, будто не люди это, а сборище чертей, и воздуха не хватает…
– Поэтому ты пьёшь коньяк, – подытожил Михаил.
– Не только. Например, не хочу думать о том, что жена подала на развод. Я даже знаю, к кому она ушла. У него толстый-претолстый… кошелёк! Мне противно. Будто я для неё ничего не сделал! Сколько денег я на её задницу спустил, ты бы знал. Всё по салонам… ик… всё массажи… ик, – икал пациент. – А коньяк на ночь… Лёнька, туды его растудыть. Говорит, при бессоннице помогает. Помогает, – кивал он непослушной головой, – выпьешь граммов сто пятьдесят и потихоньку проваливаешься. А если устал до чёртиков, то… не в пропасть на сцене, а в какие-нибудь облака летишь. Как в детстве. Да так хорошо! – дёрнул он руку с прикреплённой «бабочкой», пытаясь нарисовать облака.
– Тише! – шикнул на него Михаил, как на маленького, и проверил, не вышла ли игла из вены.
– Только наутро голова тяжёлая, как чугунок, и наизнанку выворачивает, – жалобно закончил Владислав.
– Я уже говорил: вам противопоказано, – вздохнул доктор и заменил опустевшую банку из-под физраствора флаконом с глюкозой, затем заправил шприц очередным лекарством. – Дедушкина гипертония – ваше наследство. И потом, – Михаил, прищурившись, посмотрел на Влада, – я уверен, что у тебя что-то не то с алкогольдегидрогеназой.
– С чем с чем? – не понял Кречетов.
– С алкогольдегидрогеназой… Это такой фермент, который расщепляет алкоголь. Так вот, у тебя его недостаточно, а может, и вовсе нет, как у сахалинских гиляков и охотских эвенов.
– И что? – заинтересовался больной возможными последствиями своего пристрастия к коньячку, которые на самом деле он уже хорошо на себе чувствует.
– А то, что ты голая мишень для алкоголя. Коньяк и всё такое, даже пиво – для тебя абсолютный яд.
– И что??? – насторожился Кречетов.
– А то – печени твоей хана и тебе тоже. Короче, хочешь играть концерты – играй, не хочешь – пей! Твой выбор, как сегодня принято говорить.
Кречетов задумчиво уставился в потолок. Михаил стал собирать опустошённые флаконы и ампулы в пакет.
В глубине квартиры раздались звуки синтезатора.
– Что это такое? – оторвался от своего занятия Михаил.
– Да Лёньку на новое сочинение пробило, – лениво ответил Кречетов, отгрызая очередной ноготь.
– А-а… – протянул Михаил.
– Лёня – затейник! Музыка у него улётная, но что-то в ней есть такое… А ты не знал?
– Ну здрассьте! Откуда? А звучит необычно, ни на что не похоже, – оживился доктор Ольшанский. – Я много музыки слушаю, есть с чем сравнить.
– Кто бы спорил… – вяло откликнулся полусонный Влад, закрыв глаза. Он думал о том, что Михаил уже опоздал со своим предупреждением. Руки у него дрожат, как у больного паркинсоновой болезнью, перед учениками неудобно. С разучиванием партий проблема – ничего не запоминается. Партию сонаты Бетховена для скрипки и фортепиано он мучает уже месяц, а финал на репетициях так и не получается, потому что быструю музыку играть по нотам труднее, чем без нот. И ему бывает хорошо, сказочно хорошо, когда он выпивает свою вечернюю дозу коньячка, – кажется, ничего ему больше в жизни не надо.
Сонные глаза медленно приоткрылись и уставились на Михаила. Тот заканчивал укладывать докторскую сумку.
– Ладно, док, пиши свой рецепт. Чёрт с тобой, буду пить таблетки.
– Правильный выбор, – усмехнулся «Айболит» и написал на визитке название препарата. – Всё в ваших руках, – расправил он рукава рубашки.
А уходя, бросил:
– Не шути с этим, Влад.
…В борьбе с самим собой прошли у Кречетова осень и зима. Он долго находился под впечатлением капельницы. Его мучила мысль, что он уже несётся в пропасть, раз пришлось лечь под устрашающую процедуру, иногда вдохновлялся, чувствуя обновление и желание действовать. Но концертов не было, и это обстоятельство давило на него, как могильная плита.
Долг Беленькому, хотя и отложенный до лета, связывал по рукам и ногам. Он не мог себе позволить ни пообедать в приличном заведении, ни даже купить новый портфель: старый, добротный кожаный, приобретённый по скидочным ценам ещё в Америке, не выдерживал тяжести нотных сборников. А он таскал их пачками, аккомпанируя ученикам концерты для фортепиано с оркестром. Ручка портфеля, один раз удачно прилаженная, отлетела вторично. Так что теперь он носил портфель под мышкой, как толстую папку. Замок же регулярно расстёгивался, и ноты выползали наружу. Сначала он переживал, а потом плюнул – привык.
Настроение улучшилось к весне, после гастролей с Катей в Японии. Концерты прошли с аншлагом. Приглашающая сторона тут же продлила контракт ещё на три года. Кречетов забавлялся, рассказывая, как на одном из выступлений чудаковатая публика, завернувшись в пледы, возлежала на диванах, потягивала сакэ и закусывала сонатой для скрипки и фортепиано Стравинского. «И хоть бы кто поперхнулся», – удивлялся Кречетов. Он и не знал, что у японцев на концертах это не в диковинку.
Потом приподнятое настроение спало, как купол парашюта после приземления, вместе с испаряющимися гонорарами и мыслью о том, что «сольников» нет как нет, а с Катей он всё-таки на втором плане в роли концертмейстера.
После разрыва с Юлией Кречетов сменил несколько квартир и перешёл на домашнюю кухню: раз в неделю приезжала сухая бесцветная помощница по хозяйству Клава и готовила набор из первого и второго, или даже из двух вторых, например, плов и котлеты. Кречетов запихивал кастрюли в морозилку, и до следующего прихода Клавы голова его насчёт еды не болела. Обедал он поздно вечером после возвращения с уроков. Тогда он мог расслабиться и посидеть с тарелкой у телевизора. Например, посмотреть прямую трансляцию какого-нибудь футбольного матча. Частенько приходил Лёнька, и тогда они потягивали пиво, засиживаясь до ночи, – коньяк пить Кречетов избегал, помня слова Михаила, но пивом баловался – что он, не мужик, что ли!
Потом Леонид вызывал такси и укатывал к себе, а Владислав растягивался на диване в надежде быстро уснуть. И вот тут надвигалась лавина неотвязных мыслей о бесцельности жизни. Потому что музыкант смысл её видел в концертах, а их не было. Он ворочался, переворачиваясь с боку на бок, как советуют специалисты по бессоннице, двадцать раз, считал баранов, прыгающих через ручей, стоял перед открытым окном, чтобы замёрзнуть, а потом уютно завернуться в тёплое одеяло, но и это не помогало. Тогда он принимался пережёвывать жизнь в Америке, когда у него была одна забота – победить на очередном конкурсе. Он и своим ученикам не уставал повторять: «На конкурс надо ехать за победой! Иначе предприятие не имеет смысла».
Он в сотый, тысячный раз совершал виртуальное путешествие по местам своей недавней славы странствующего пианиста. Вот старушка-Европа рукоплещет ему в лучших своих залах. Вот он с первого же концерта становится любимчиком на родине несравненной Марты Аргерич. Это когда порвалась струна на «Стенвейне», – тогда он играл «Тарантеллу» Листа на бис. Ему пятнадцать минут аплодировали стоя. Кстати, через год у него там концерт по ангажементу. В ЮАР он неожиданно стал кумиром – кто бы мог подумать? – как «несравненный исполнитель сочинений Баха». Где-то газета валяется. Слова там мудрёные, типа «в свете чистых контрапунктических линий и всеобъемлющей простоты структуры…» – язык сломаешь. Но играл он точно хорошо.
Такое полоскание его мозгов продолжалось, пока бессмысленность этого занятия не становилась в очередной раз очевидной. Тогда он включал телевизор, досматривал «хвост» какого-нибудь тупого боевика или «порнухи» – что было гораздо веселее – и засыпал часа в четыре утра тяжёлым сном, напичканным сновидениями. То он блуждал по узким тёмным коридорам, то прятался от преследователей в пустых заброшенных домах, то прыгал в пропасть, дна которой не было видно из-за густых смрадных испарений…
Просыпался в холодном поту, разбитый, часов около одиннадцати утра. Пытался прийти в себя, стоя под горячим душем, потом разводил кофе, курил сигарету. Наблюдал из окна, как спешат озабоченные пешеходы и лихачат автомобилисты.
Потом садился за рояль и играл часа четыре кряду. Не только потому, что с головой был завален партиями второго фортепиано, не потому, что аккомпанемент к Катиной скрипке надо доучивать. Свербила мысль: он пианист, его работа – играть на рояле. А уж кому это надо – лучше об этом не думать. Только за роялем он чувствовал себя человеком.
Разыгрывался он на этюдах Шопена. Потом повторял какую-нибудь концертную программу. Потом разучивал что-то новенькое, впрок. Ведь, скорее всего, будут же концерты, что-то же должно измениться!
Потом он обзванивал учеников и уезжал на занятия. В своём старом разбитом жигулёнке. Всё лучше, чем отираться в переполненном вонючем метро. Занятия затягивались порой до полуночи. Если кто-то в это время звонил на мобильник, он отвечал одной и той же фразой: «Сейчас не могу разговаривать. У меня ученик. Я даю урок».
Совсем поздно приходил охранник и шипел: «Время сколько, а? Пианисты, етить твою…» Правда, Влад добился некоторой снисходительности, и охранник последнее время уже не шипел. Теперь он объявлял, появляясь на пороге класса: «Время, господа пианисты, одиннадцать! Закругляемся!»
Перемена от «етить твою» до «господ пианистов» объяснялась просто. Кречетов вернулся с гастролей из Японии и привёз скучающему охраннику гостинец. «Это тебе! Прямо из токийского дьюти-фри! Классная вещь!» Охранник аж поперхнулся, увидев замысловатый, внушительного размера сосуд с искрящимся заманчивым содержимым, завёрнутый в хрустящую тонкую бумажную обёртку.
– Да ты нормальный мужик, оказывается! – кинулся тогда обниматься охранник.
Третья учебная смена без всякой там администрации позволяла Кречетову чувствовать себя хозяином положения. Был класс, был рояль, были ученики. Было время, в течение которого он мог заниматься. Не было устойчивого графика занятий. Но он и не стремился к строгому раскладу.
Во-первых, сам он регулярно попадал в дорожные пробки. Так что понятие «Кречетов в пробке» скоро превратилось в присказку-анекдот среди всех, кто мало-мальски знал этого человека.
Во-вторых, между назначенными его «родными» учениками неизбежно втискивались неурочники, которые не были включены в расписание. Они находили его, чтобы узнать, как «правильно» играть Шопена или Шумана. Маститые профессора отправляли к нему студентов шлифовать стиль. Те, кто делал программу на зарубежный конкурс, тоже разыскивали Кречетова: «препод» прошёл огонь, воду и медные трубы, он знает, что им там нужно – каким они хотят слышать Баха, что за особенный звук у «настоящего» Моцарта, чем не взбесить жюри, исполняя Бетховена.
Таким образом, возле класса Кречетова возникала тусовка. Все хотели пройти вперёд других. Препод же решал вопрос по-своему – он рассортировывал «родных» учеников по классам: «Позанимайся! Я позвоню!»
Неурочники рассаживались вдоль стен класса на стульях, сами блюли очередь и ревниво следили, сколько кому достаётся времени и поощрительных замечаний.
Кречетов часов не наблюдал: он методично добивался идеально выстроенного произведения. Пока на пороге не появлялся кто-нибудь из самых нетерпеливых «родных» и не заявлял что-нибудь вроде:
– Владислав Александрович! У меня собака дома целый день не гуляна! Послушайте меня быстренько, пожалуйста, да я побегу. А то соседи!..
Самого последнего Кречетов довозил до ближайшего метро, чтобы тот успел проскользнуть в подземку до закрытия.
Так протекали месяцы.