Вне зоны доступа
Мы не опознаны.
Вне зоны доступа.
Мы дышим воздухом.
Вне зоны доступа.
Вполне осознанно.
Вне зоны доступа.
Мы…
Вне зоны доступа мы…
Майор Владимир Тахиров, уволенный из рядов вооруженных сил в девяносто седьмом году за то, что написал рапорт на имя министра обороны, где указал несколько схем расхищения военного имущества своими сослуживцами, а до этого изгнанный из рядов спецназа за то, что ударил полковника, в пьяном угаре посылавшего на смерть его и его пацанов, проснулся, как и обычно, – с первыми лучами солнца, с рассветом.
Он проснулся так, как просыпаются дикие звери – просто открыл глаза и замер, вслушиваясь в тишину, в едва слышный шелест штор у открытого окна, в легкое, сонное дыхание женщины рядом с ним, в шум ранних машин на проспекте. Он прислушивался, принюхивался, стараясь уловить хоть самый малый намек на то, что дело плохо, – легкий шорох, посторонний запах, отсутствие шума под окнами, которое могло говорить о том, что улица перекрыта, приближающийся шум вертолетных лопастей – у американцев в последнее время появились малошумные транспортные машины, можно не заметить, пока поздно не будет. Но ничего этого не было – только едва слышный шум за окном да дыхание. Майор полежал так еще какое-то время, потом аккуратно поднялся на руках, стараясь не разбудить спящую рядом женщину, – и ловко выпрыгнул на ковер. Почти бесшумно пошел в ванную, по пути не забыл проверить, закрыта ли дверь.
Дверь была закрыта.
Намыливаясь под душем, майор понял, что стареет. После вчерашнего, когда ему немало пришлось лазать по чердакам и подвалам, мышцы так и не восстановились, остатки молочной кислоты были в них и поныне, причиняя боль.
Да… Не мальчик.
Мальчишками они были тогда, в Афганистане – удивительно, но в СССР даже в спецназе были срочники! Он попал в спецотряд, потому что на него обратили внимание в военкомате: идеальный немецкий, потому что мать учительница немецкого в средней школе, и посредственный английский, потому что немецкий он изучал дома, в порядке факультатива, так сказать. Плюс – взрослый норматив «кандидата в мастера» по биатлону. Надо сказать, что в спецназ тогда подбирали по несколько другим критериям, нежели сейчас. Ценились не габариты и спортивные достижения по рукопашному бою – а знание языков и спортивные успехи по дисциплинам, требующим длительного и упорного приложения сил – бег на стайерские дистанции, лыжи, биатлон – вообще великолепно. А два языка – это просто находка, потому что два иностранных языка являлись минимумом для солдата советского спецназа, а за два года службы можно выучить и третий – и тогда получится вообще полиглот, будет, чем похвастаться на смотре. Да вот только не дали ему французский поучить…
После курса молодого бойца их сразу перекинули в Чирчик. Одна из самых страшных школ доподготовки в Советской Армии, с постоянным голодом, с марш-бросками под палящим солнцем, с обмороками от солнечных ударов, со стесанными до костей пятками. Во время длительных марш-бросков под палящим солнцем и с полной выкладкой в этой спецшколе умирали люди. Упражнения были самыми разными. Провинившихся расстреливали – давали лопату и заставляли копать себе могилу в каменистой земле. Когда могила была готова – стреляли холостыми…
Первым комбатом у них был Ялдаш Шарипов, по национальности узбек, кличка Бай. Командир жесткий, но правильный, побывавший в Афганистане и учивший тому, что действительно было нужно там. И даже больше – например, каждый вечер он ставил каждой из рот задачу украсть что-либо у другой роты – что-то из документации, дневального, иногда ставилась задача украсть знамя отряда. В итоге – в ночное время вместо сна все дежурили, а если кому-то все же получалось потерять что-то, пропустить воров, то провинившихся ждал марш-бросок под палящим солнцем в полной боевой выкладке. В основном отряд состоял из призывников с Кавказа и Средней Азии, но Тахирова, на четверть русского, на четверть узбека, наполовину немца, в отряд взяли, благо он был таким же, как и все, чернявым и смуглым. Потом ему и дали кличку Узбек, словно в насмешку, за четверть его узбекской крови, но кличка прилипла, и больше Тахирова по-другому никто и не звал.
Потом Тахиров не раз с благодарностью вспоминал майора Шарипова. Пусть и тридцать с лишним лет прошло, и ему самому уже – пятьдесят, но уроки Шарипова до сих пор ценны и действенны…
В Афганистане они стояли под Кандагаром – оперативная зона Юг, один из самых страшных участков. Пустыня и плоскогорья, для караванов – сущее раздолье. От Кандагара к пакистанской границе ведет «американка», отличная, построенная то ли британцами, то ли американцами дорога, а там совсем рядом – порт Карачи, через который в Пакистан прибывают оружие и подкрепления для моджахедов. И даже если начнется вторжение – оно начнется именно отсюда, потому что здесь – самый короткий и не прикрытый горами путь для удара.
И они здесь стояли. Неделями пропадали в пустыне, брали караваны. Выстроили вокруг Кандагара многоэшелонированную систему обороны, на которой сложили немало голов духи. Патрулировали на вертолетах…
Когда распался СССР – перед Тахировым, как и перед всеми другими офицерами, встал выбор – что делать дальше? Кому присягать? На этот вопрос не так-то просто ответить, как кажется. Их вывели после войны в Азербайджан, сам он был на четверть русским, на четверть узбеком и наполовину немцем, имевшим право выехать в теперь объединенную Германию. А родился он в Киеве, на Украине – или в Украине, как сейчас принято говорить. Нормально? Вот и реши тут…
Решил – как и многие другие, присягнул России. Знать бы тогда…
Иногда он долго думал. Над тем, как прошла его жизнь, с кем и как он воевал, и самое главное – ради чего? Ради чего они воевали, если результатом – вот это?! Что же они сделали не так, ведь они воевали честно и храбро, и ни один не дрогнул и не побежал?
Из спецназа его турнули в девяносто шестом – в те дни они стояли в Грозном, крупные силы боевиков ворвались в город. Первым делом захватили вокзал, буквально смяв его защитников – там боевикам кто-то оставил подарок – вагон гранатометов и огнеметов. Тогда он, уже будучи майором, не взял грех на душу, отказался исполнять приказ – покидать укрепленные позиции и идти на деблокирование окруженных неподалеку чеченских ментов – без связи с ними, без бронетехники, без поддержки, безо всего – просто сказал открытым текстом по рации, что остается на позициях и никуда не пойдет. А в ответ на визгливый крик непонятно откуда взявшегося на частоте «командующего» – просто послал его по известному адресу.
Тогда они выстояли. Оружия и патронов было достаточно – у них в комендатуре комендант запасливо приберег по двадцать БК на ствол, была и жратва. Не было воды – ночами, когда немного затихало, самые отчаянные ползли за несколько десятков метров к канаве и черпали там грязную, вонючую воду, а потом ползли обратно. Ее было немного, этой драгоценной влаги, хватало только раненым – но они тогда выстояли. И он выстоял, – когда отдавший идиотский приказ полковник орал на него, он еще терпел. Но когда он схватил его за погон, пытаясь сорвать, – он сделал шаг вперед и резко, как в пацанской драке, ударил коленом в пах – так что не ожидавшего этого полковника просто вывернуло наизнанку, и весь тот обильный обед под водочку, который он скушал на Северном, извергся наружу…
Иногда он сравнивал – эту войну и ту. Эта была какой-то не такой, чистенькой… и одновременно подлой. Там, в Грозном, они воевали, и воевали до этого в зеленке, они схватывались с врагом на равных, убивали и умирали. Их врагом были бородачи – молодые, нечесаные, заросшие бородами дурнопахнущие фанатики, которые так привыкли грабить, что больше ничего и не видели, кроме этого. Их врагами были офицеры – такие же офицеры той же самой Советской Армии, как и они сами – иногда по связи они выходили друг на друга, расспрашивали, где и кто служил, вспоминали. Ходили слухи, что где-то ходили и на нейтралке вместе пили водку, стараясь забыться, уйти и не видеть всю эту грязь и мерзость, в которую их втаптывала родная страна. Были и волчата – совсем еще неподросшие пацаны, взявшиеся за автомат; в Чечне был культ оружия, культ силы, там мать никогда не приедет в отряд забирать своего сына, как бы плохо ни воевал его командир – а плохо воевали к тому времени почти все, опытных повыбили. И вот эти волчата, только и знавшие «Аллах Акбар!» – смело бросались вперед, паля из автомата, они готовы были умереть, но забрать на тот свет с собой одного-другого ненавистного им русиста, они больше всего зверствовали над захваченными в плен молодыми русскими солдатами, вымещая на них свой щенячий, глубоко спрятанный в душе страх. Эти были будущим… если те волки были настоящим, они были все же людьми, хоть волей судьбы и брошенные по ту сторону баррикад – то эти были будущим, жестоким и кровавым будущим. С ними же не сядешь на нейтралке с бутылкой, не вспомнишь старые дела – эти будут зубами рвать, и не только военных, – всех, кто им попадется под руку…
Но та война – с разорванным трассерами небом, с мельканием серых теней в оконном проеме, с болотно-зеленым светом в ночном прицеле, со сбивчивым бухтением-хрипом по рации, со стоном раненых на вот уже третий день как обложенном со всех сторон блоке – та война была для него близкой, простой и понятной, такой, какой и должна быть война. И вторая война, которую он уже пропустил, была понятной – просто первый раз их предали, второй раз – нет, и они победили. Добили гадину.
А эта…
Тихая и жестокая, с множеством смыслов, которые невозможно понять, с отсутствием видимого сопротивления, с правильными словами и мерзкими делами. Американцы и поляки сами старались не воевать – они послали на самые грязные дела людей из дивизии Бандеры, дивизии Шухевича или вспомогательной полиции. На улицах Киева было относительно тихо, если не считать блок-постов, да и их было немного, но это было только видимостью. Надо было помнить, что за тобой постоянно следят, что, может быть, именно за тобой следит объектив камеры беспилотного летательного аппарата или самолета разведки и управления, висящего над городом. Киев стал городом тихой, сочащейся из всех щелей злобы и ненависти – где одна половина города ненавидела другую, и одни считали других пособниками оккупантов, а другие первых – азиатским быдлом. В этом теперь был весь Киев – некогда древний, элегантный, раскинувшийся по обеим берегам Днепра город с каштанами, с Крещатиком, с мостами и с пляжами, очаровательными девушками. Когда началось – Киев почти не пострадал, по нему не наносили ударов, в отличие от Одессы, Севастополя, Донецка или Харькова – но как-то так получалось, что он пострадал при этом больше всех. Оккупантам удалось убить душу Киева, превратив его из того, что было – в город взаимной тихой ненависти, в город, где живут глубоко чужие и даже чуждые друг другу люди.
Вот за это Тахиров оккупантов простить и не мог.
Хотя иногда и задумывался – а может, это не американцы с поляками, может, это они сами убили свой родной город, точно так же, как убили до этого родную страну. Может быть, и так… нельзя безнаказанно убивать родной город и родную страну… и нет им прощения за то, что они сделали. Каждый выгребает по делам его.
Приняв десятиминутный ледяной душ, он оделся – привычка, терпеть не мог быть неодетым, потому что могло получиться так, что в любой момент придется спасаться, – прошел на кухню, поставил на газ сковородку. Газ, как ни странно, был – Россия продолжала поставлять его. Может быть, так и лучше.
Когда на масле зашкворчали разбитые яйца, на кухню вошла она. Он бы не хотел этого сейчас, потому что чувствовал себя виноватым перед ней и не знал, что ей сказать. Получалось так, что он ее использовал и бросил – да не только бросил, но еще и подставил. Это было подло… и никакой оперативной необходимостью тут не отговоришься…
– Уходишь? – спросила она
– Да… – коротко ответил он, смотря, как на сковородке застывает бело-желтый узор.
– Надолго?
– Не знаю…
Она пододвинула колченогую, оставшуюся на этой сверхсовременной кухне еще с давних времен табуретку, села так, чтобы смотреть ему в глаза. Она была выше его на голову, при этом училась на три класса младше… в школе над ними постоянно насмехались из-за этого, и смотреть ему в глаза было сложно, тем более что он этого не хотел.
– Зачем все это?
Он не ответил.
– Ах, да… Восточный мужчина… Я совсем забыла. Когда надо – пришел, когда надо – ушел. Извини…
– Ничего… – тяжело сказал он, чувствуя, как давит в груди.
– Может, хватит?
– Что ты предлагаешь?
– Давай уедем! Куда-нибудь… ты же немец, тебя в Германии примут. Куда угодно уедем, я с тобой поеду.
– А это – что?
– Да черт с ним! Черт с ней с квартирой, со всем…
– Я не про это…
– А про что?
– Про то, что за окном.
Она отвернулась.
– Опять…
Он ничего не ответил, просто нечего было.
– Что тебе нужно? Что тебе нужно от жизни, Вова?! Ты как одинокий волк, тебе это все не надоело? За кого ты воюешь, посмотри! Посмотри – вот им ничего не нужно. Им ничего от тебя не нужно, понимаешь, и жертвы твоей – им от тебя тоже не нужно. Если тебя убьют, то просто растворят в кислоте, и ничего от тебя не останется на земле, ты это понимаешь!? И от меня – тоже ничего не останется! Ты воюешь за свои мифы, за тени прошлого, за призраков! За историю, которая поросла быльем! Давай уедем!
Он ничего не ответил. Он просто сидел и смотрел перед собой – и очнулся, вернулся в этот мир только тогда, когда в кухне отчетливо запахло горелым…
– Вот что… Давай уедем. Только не в Германии, в Ростов… Не хочу в Германию.
– Правда?
– Правда.
– Правда-правда?
Он не принял ее игривого тона.
– Слушай внимательно и запоминай. Продай все, что можешь продать за день. Потом – перебирайся через границу, это можно сделать. Не бери с собой никакого оружия, не надевай никаких золотых украшений, просто держи их с собой. Оденься похуже, чтобы не привлекать к себе внимания. В Ростове, как приедешь, придешь по адресу: Задонская, девятнадцать, спросишь Витьку Хребта. Запомнила – Задонская, девятнадцать, Витька Хребет. Он знает, что делать, мое имя можешь даже не упоминать.
– А ты?
– Мне нужен один день. Потом я приеду. На самом деле – хватит. Последняя гастроль.
– А сейчас – нельзя?
– Нет, лягушка-путешественница, нельзя. У меня сегодня дело. И его откладывать нельзя.
– Но ты точно приедешь?
Он улыбнулся.
– Точно. Теперь мне есть, ради чего возвращаться…
Когда он уходил – она стояла у окна в подъезде, проводила его взглядом, пока он не вышел в арку, ведущую на проспект Степана Бандеры. Потом вернулась домой, порылась в одном из ящиков стола, вытащила старый аппарат сотовой связи – она говорила, что телефон сломан, хотя это было не так. Вставила аккумуляторную батарею. Потом набрала номер, который помнила наизусть, – номер сотового своего куратора в департаменте по борьбе с терроризмом киевской полиции безопасности. Подождала, пока не минет десять гудков, – обычная мера предосторожности. Потом щелчок дал понять, что ее слушают.
– Мария Ковалевская, – отчетливо произнесла она.
Трубка какое-то время молчала – к ней был подключен голосовой анализатор, и она перебирала записанные в памяти профили, устанавливая личность позвонившего.
– Я слушаю вас, – наконец отозвался куратор.
– Узбек только что ушел от меня. Он готовит террористический акт, сегодня. Приглашал меня в Ростов, говорил, что отойдет от дел.
– Место и время?
– Не знаю. Я не рискнула расспрашивать.
– Хорошо. Сообщение принято, вам перезвонят.
В трубке забились гудки отбоя…
Майор Владимир Тахиров, он же Узбек, совершил ошибку – одну, но в его положении крайне грубую и недопустимую. Он приехал в родной город, где родился и вырос, он обзавелся подлинным аусвайсом и служебным удостоверением сотрудника полиции порядка. Он был никем, тенью в этом городе, одной из многих. Но вместо того, чтобы просто снять квартиру, он пришел к той, которую знал еще со школьных времен, пришел – и ему даже в голову не пришло поинтересоваться, а чем она живет, и как сумела сохранить свою довольно дорогую квартиру в центре и свое дело. Просто в его понимании детство и юность были чем-то святым, неосязаемым и святым, чем-то светлым, кардинально отличающимся от того, что было сейчас вокруг. Ведь совсем без светлого, без хорошего жить нельзя, он и воевал-то за то, чтобы вернуть тот самый, правильный и в чем-то наивный мир своего детства и юности.
Так он попал в сеть, сплетенную в Киеве полицией безопасности. Эта сеть была плотной, и в ней были самые разные люди – ведь в Киеве давно уже не было места правде, добру, верности, в нем выживал только тот, который имел прикрытие, крышу – от полиции, от государства, от американцев, наконец, от диаспоры. Узбек потерял осторожность, утратил бдительность – и сегодняшняя акция должна была провалиться. Вот только на той стороне играли такие же негодяи, какой была и Любовь Щичко, одинокая женщина и коммерсант из Киева, торгующая продуктами питания, она же осведомитель полиции безопасности, оперативный псевдоним Мария Ковалевская, псевдоним прикрытия соответствует настоящему имени, личный номер 011139124, статус – вполне надежна…