Дина Рубина Гобелен

В последнее время ее стали приглашать на спектакли, возможно, потому, что известный журнал опубликовал одну за другой три ее статьи о современном театре. Те неожиданно произвели впечатление: в одном из изданий ей раздраженно ответил знаменитый в недавнем прошлом драматург, на того накинулся в конкурирующем издании молодой клыкастый критик, и пошло-поехало. В театральных кругах о статьях говорили еще недели две.

И вот звонок с приглашением на спектакль в один из тех небольших театров, что носят имя создавшего их режиссера.

– Приходите, пожалуйста, к восьми, – сказала администратор. – Играем во дворе, сейчас темнеет поздно. Только зонтик прихватите. Мало ли…


Она немного опоздала, во дворе все лавки были уже заняты публикой. Ее, однако, ждало место на огороженной скамеечке, где сидели несколько известных театральных личностей. Она перездоровалась со знакомыми, села и огляделась. Лавочки нарочито дворовые, обшарпанные, кое-кто сидел на шатких венских стульях. Все продумано – спектакль из советских пятидесятых-шестидесятых, играется на задах театра, в естественных декорациях московского двора, ничего и мастерить не надо. Здесь все осталось таким, каким было в те годы. Глубокая арка в проходной двор, наружная железная лестница к квартирам во втором этаже, развешанное белье под окнами, кактус на подоконнике. Разве что на одну из стен дома нарочито вывесили старый гобелен.

Она достала из сумки очки, всмотрелась…

Точно такой тканый гобелен с бахромой висел над ее топчаном в родительской квартире на протяжении многих, многих лет. Точно такой гобелен – семья оленей, спустившихся к водопою, мельница на ручье, далекие зовущие горы и…

(Стоп! Не хватало еще описывать гобелен с бахромой, который фигурирует у всех без исключения писателей.)


Минут через десять стало смеркаться, зажглись два фонаря под ржавыми колпаками на покосившихся столбах, вышли актеры в кепках, тельняшках и бриджах, один с гитарой в руках, – началось действие.

Она никак не могла сосредоточиться. Вид гобелена, спутника ее детства и юности, вывешенного на всеобщее обозрение, мешал ей следить за актерами. Странное возникало чувство неудобства, смущения, словно вывесили на всеобщее обозрение твое исподнее… Она то отводила глаза, то, наоборот, вглядывалась пристальней, словно пыталась в сумерках разглядеть на нем подробности пейзажа или сравнить детали.


Вдруг вспомнился целый веер давно позабытых картинок. Бабушка кормит ее кашей прямо в постели. Новенький гобелен на стенке, вернее, вышитые на нем персонажи присутствуют здесь весьма активно – и как декорации, и как участники действа… «Рот у Саши от-крыва-а-а-ется… ложка в ротик направля-а-а-ется… А ну-ка, а ну-ка, не дадим папе-оленю, не дадим маме-оленихе, не дадим сыночку-олененку!»

Нет, вот этого перенести было невозможно – с полным ртом она вопила: «Дай!!! Дай лененку!!!» Бабушкина крапчатая рука с ложкой послушно упиралась в гобеленовый куст, из которого торчала голова с ушками, затем мирно следовала в соседний, братски распяленный рот.

А потом, в школьные годы, как сладко было болеть под ее гобеленом! Вся эта теплая пастораль уже с утра была противопоставлена школе, ее казенному мерзкому духу, коричневой форме, внушавшей бесконечную тоску, вечно холодному спортзалу с орудиями пыток – черным «козлом», на который надо было кидаться животом и грудью, и ворсистым колким канатом, на нем она уныло раскачивалась и просто висела мешком. Она никогда не была спортивной девочкой… Дополнительные унижение и ужас заключались в том, что весь этот позор творился в присутствии мальчика, который ей нравился. А он, Юра, был так легконог, легкокрыл, так полетно перемахивал через все снаряды, так азартно подскакивал, так мило и смешно торчала белесая его челка над красным потным лбом!

Но вот с утра – благословенная боль в горле, температура, глаза слезятся – ура, ура, ура! Солнечные снопики искрятся в смеженных ресницах, вот уже верхний правый край гобелена, где матово сияет густая красно-зеленая крона высокого дерева с узловатым стволом, где олененок, заблудившийся в кустах…

Загрузка...