Главное – включи солнце - читать онлайн

1

Доктор заглянул в переноску – и не поверил своим глазам. Снял очки, чтобы между ним и увиденным не было преграды. Попытался найти увиденному простое объяснение. Но прошло минуты две, а доктор все еще не верил: ни собственному взгляду, устремленному в темный угол переноски, ни слуху, уловившему тихое бормотание того, кто в ней сидел, ни обонянию – а оно пахло, это создание. Летней степью – такой, где растет и розовый клевер, и голубой иван-чай; карамельным попкорном и кинотеатром, который не ремонтировали лет сорок. И совсем чуть-чуть – конюшней, непременно такой, куда каждый день приходят дети, чтобы посмотреть на пони.

Кабинет больше не казался ему серым. День – тоже. Собственные глаза, взгляни он сейчас в зеркало, не показались бы ему серыми – хотя были такими уже тридцать три года. Доктор заглядывал в переноску, и ему казалось, что свет, заполняющий кабинет, исходит не от светодиодной трубки под потолком, а сквозь витражное окно. Само собой, ни витража, ни даже самого окна в кабинете не было.

Казалось, все, происходившее до этого, не имело значения.

Но так казалось только доктору. Это простительно: он видел создание в переноске впервые. Зато для особы, которая принесла это создание в ветеринарную клинику, – путь сюда имел некоторое значение. Что же было до?

Особа вошла в клинику и оглядела пациентов. Никто не залаял и не зашипел, потому что с собой она принесла только обычную человеческую тревогу, что-то притихшее в переноске – и звуки летнего города, которые исчезли, как только за ней закрылась дверь.

Кошки, спрятанные в переносках, оставались обидной загадкой для собак. Собаки, как всегда, отличались портретным сходством с хозяевами. Каждый из присутствующих был отражением своего спутника – или, по крайней мере, однозначной ассоциацией: береза – подберезовик; осина – подосиновик; пенек – опенок; бухгалтер Регина Ивановна – бульдог Ярик; седой географ Евгений – хаски Алтай; большеглазая Лидочка – чихуа-хуа Долли.

Ната сказала всем: «Привет».

Она всем сердцем любила это место за то, что их здесь спасали. И всей душой боялась этого места – потому что на заднем дворе клиники кремировали тех, кого не удалось спасти.

Ната спросила, кто последний в шестой кабинет. Оказалось – никого. В шестом кабинете принимали экзотических животных, а самым экзотическим созданием среди зримых присутствующих была, похоже, Лидочка. Ната прошла в шестой кабинет.

Ее волосы были выкрашены в такой плоский синий цвет, а челка выстрижена так квадратно, что доктору особа напомнила автобус, въезжающий в депо. Круглые, испуганные глаза подчеркивали это сходство.

Доктора звали Сашей, но чаще – просто «доктором». Вместо того чтобы представиться, он сказал:

– У нас стучаться принято.

Возможно, потому его и звали «доктор», что вот так он и здоровался.

Ната подошла к столу, за которым сидел доктор, и постучала по столешнице три раза. Сказала:

– Здравствуйте.

Особа больше не напоминала автобус. Теперь она, по мнению доктора, походила на синеволосую дуру. Для подростка у нее был слишком самоуверенный рот и слишком много взрослых линий на лице. Для взрослой – очевидно, не хватало ума. Кто в тридцать лет красится в синий? Кто носит челку вместе с первыми морщинами?

Дура.

Доктор указал на переноску, затем – на шейное украшение Наты, похожее на ошейник.

– Кто кого привел? Кого лечим?

Придумывая новые колкости, доктор крутил в пальцах ручку. Ната подумала, что на руках его – не волосы, а шерсть, и руки эти совсем не сочетаются с тонким, нежным, гладко выбритым лицом.

– Я ветеринар, не психиатр. Если, по-вашему, вы чей-то питомец, это, знаете, не ко мне.

Еще, думала Ната, он наверняка считает свои глаза серыми, а ведь они зеленые.

– Меня предупреждали, – ответила Наташа, – что вы хам. И людей не любите – по крайней мере, очень стараетесь. Но все, что в чешуе, в шипах, в броне, в иголках – любите. И лечите отменно.

– Лучше всех в городе. – Доктор блеснул очками, прямо как в рекламе. – И я не хам, – добавил он, спохватившись.

– Тогда спасите его, – попросила Ната.

И открыла переноску.

– Что это?

Доктор посмотрел на Нату – и почувствовал новый оттенок собственных глаз. Ему показалось, что он в Изумрудном городе, что стекла его очков стали нежно-зелеными. Спустя секунды это ощущение прошло, но после – даже спустя годы – возвращалось не раз.

– Кто, – сказала Ната.

– Что?

– Не что, а кто.

– Кто это?

Доктор раздражался. Ему хотелось бы найти для Наты еще гадостей за ее учительский тон, но не мог, по крайней мере пока.

Он стоял на одном колене, как рыцарь, перед открытой переноской. Из него словно бы вычли двадцать лет: счистили броню, шипы, колючки – все, что доктор так старательно растил все эти годы.

Думал – броненосец. Оказалось – ананас.

– Это Каллиопа, – сказала Ната.

– Что она такое?

– Он.

– Каллиопа – женское имя.

– Не всегда. Вас вот как зовут?

– Саша.

– Ну вот видите.

Доктор понял не сразу.

Когда понял, решил не сдаваться:

– Это другое. Каллиопа – вы же слышите, как звучит?

– Ну есть же имя «Степа». Вы же слышите, как звучит? Оно тоже, по-вашему, женское?

Доктор прикрыл глаза левой рукой. Большой палец прижался к левому виску, безымянный – к правому. Пальцы отсчитали четыре удара в висках. Затем доктор уточнил:

– Вам бесполезно что-то объяснять, да?

– Совершенно бесполезно, – подтвердила Ната.

– Хорошо. – Доктор, конечно, думал иначе, но говорить об этом не хотелось. – Все-таки – кто это? И что с ним?

– Не знаю, кто это. Он умирает.

– Вы не знаете, кто это?

Доктор рассердился. По голосу было понятно: темные волоски на его затылке встали дыбом.

– Не знаю, – повторила Ната. – Вы же ветеринар. Вам виднее.

– Это ваше домашнее животное.

– Мое.

– Откуда оно у вас?

– Не помню. Вроде от родителей досталось.

– Кто ваши родители?

– Учителя. А ваши?

– Архите… Какая разница?

– А какая вам разница, кто мои?

Доктору хотелось плакать. Он ощутил себя собачонкой, которая чует кошку, но не может найти.

– Послушайте. – Он подошел к Наташе сбоку, поближе к ее уху – чтобы та действительно его послушала. – Я в жизни ничего подобного не видел. Возможно, никто, кроме вас, такого не видел.

– Вы же видели только что.

– Не перебивайте меня. У вас в переноске редчайшее животное. А вы паясничаете…

Наташа перестала слушать и повернула лицо к доктору. Тот оказался совсем близко: если бы она захотела, то легко укусила бы его за нос.

– Я пришла не выяснять его происхождение, – сказала Ната. – Его надо вылечить. Вы доктор? Или так, зевака?

– Я лучший в городе ветеринар, – оскорбился доктор. – И должен знать, с чем я имею дело.

– Разберетесь.

Доктор открыл было рот – и одернул себя на полуслове.

Ната знала, что это за слово. «Проваливай».

Но любопытство и восторг оказались сильнее этого слова.

Поэтому доктор промолчал. Потом спросил:

– А если оно опасно?

– Не опасно. Видите у меня шрамы? Ожоги? Покусы? Могу раздеться, чтоб вы убедились…

– Вот этого, пожалуйста, не надо, – поморщился доктор. Я же сказал – я не психиатр.

Ната засмеялась.

– Он не опасен. Я тоже. Не бойтесь.

Доктор не боялся – просто хотел ее прогнать. Но не мог.

– Почему вы думаете, что он умирает?

– Чувствую.

– Конкретнее.

Ната задумалась. Доктор снова опустился на колено и заглянул в переноску. Он выглядел растерянным, и Наташе захотелось погладить его по голове.

– Он не летает, – стала перечислять она, – не поет. Не светится. Много спит. Не танцует.

Доктор посветил фонариком в переноску.

– Хотя, – продолжала Ната, – он и раньше не танцевал.

Доктор смерил ее таким взглядом, что на секунду Наташу ослепило.

Миг спустя оказалось, что это всего лишь фонарик: доктор случайно посветил ей в глаза.

– Но, мне кажется, он может танцевать, – прозрев, продолжала Ната. – Может, даже и танцует. Когда никто не видит.

– Давайте работать с фактами, – предложил доктор.

– Давайте работать не здесь, – предложила Ната. – Если вы готовы взяться за лечение.

Она закрыла переноску.

Доктор занервничал.

– Это клиника. Где я еще должен работать?

Ната взяла с его стола ручку и записала на листке для рецепта свой номер телефона.

– Я не лечу на дому, – отрезал доктор.

– Как хотите, – пожала плечами Ната. – Найду кого-нибудь еще.

Она подняла со скамьи переноску.

– Зачем вы вообще пришли? – Судя по голосу доктора, он ненавидел эту особу.

Это было не так; но Наташа уходила, и к тому же уносила с собой самое удивительное, что он когда-либо видел.

– Чтоб показать вам его.

– Нельзя было фото прислать?

– Нельзя. До свидания, господин Айболит, – съехидничала Ната на прощание.

Доктор не успел ничего сказать.

Он остался один.

К нему приходили люди – приносили пациентов. За следующие шесть часов у него побывали геккон, игуана, желтый питон, пара черепах и горностай.

Но весь день он чувствовал, что остался совсем один.

Пока солнце ползло над городом, мысли доктора следовали за светилом: к западу от клиники находился приют для собак и кошек, где доктор бывал дважды в неделю – помогал, чем мог. Лечил приютских бесплатно – и любил их больше, чем экзотических. Это было единственное место, где доктор чувствовал себя по-настоящему полезным. Поэтому мысли все время ползли вслед за солнцем, на запад, и доктору приходилось раз за разом их оттуда возвращать.

А когда они возвращались, доктор снова оставался один – и вспоминал о Каллиопе. Сперва доктор хотел поделиться впечатлениями с друзьями; начал писать сообщение о чудо-звере лучшему другу. Перечитал перед отправкой – и понял, что написанное похоже на пересказ сна.

Что я за дурак, подумал доктор.

И не стал отправлять сообщение.

Когда солнце ненадолго оставило город в краю теней, он добрался до мысли о том, сколько может стоить этот зверь.

Рабочий день закончился, а доктор все не уходил из клиники. У себя в кабинете он думал о том, что бы сделал на его месте взрослый человек. В конце концов он нашел ответ на свой вопрос; правильный ли – сказать трудно, поскольку к тому часу солнце уже оставило город.

Доктор позвонил кому-то. Набрать этот номер он не решался несколько лет. На другом конце провода ему были рады. С ним долго беседовали.

Ну вы же понимаете, сказали ему, что нужно подтверждение.

Что, если все так, как вы говорите, жизнь ваша не будет прежней.

Вы принесете пользу – и себе, и нам.

Но вы же понимаете, что договор, если вы его подпишете, не подлежит расторжению.

Да, сказали ему, мы можем платить по частям. Как только увидим все собственными глазами.

Нет, сказали ему, дальнейшая судьба объекта вас не касается.

Вы же понимаете, что сроки устанавливаем мы.

И вы же понимаете, что теперь нам это очень интересно.

И даже если вы, коллега, передумаете – нам будет очень интересно.

Очень.

Доктор все понял. И позвонил Наташе.

2

Он надавил на черный пятачок звонка, и в глубине квартиры словно ударили в колокол – то ли церковный, то ли корабельный.

Пока доктор размышлял, есть ли колокола в корабельных часовнях и существуют ли на свете храмы в виде кораблей, дверь открыли.

Вначале было слово:

– Привет.

А затем доктор увидел ее глаз: Ната чуть-чуть приоткрыла дверь и, как ребенок, смотрела в щель, разглядывая гостя.

Доктор молчал; и думал, что, вероятно, у нее очень плохое зрение. Иначе зачем так долго рассматривать того, кого ты видела еще вчера?

– Айболит, – напомнил он.

– Ты пришел, – радостно сообщила она и наконец открыла дверь.

Спасибо большое, подумал доктор, а то бы я решил, что заблудился.

– Мы переходили на ты? – уточнил он.

– Нет, – вспомнила Ната – и немного расстроилась. – Проходи-те.

В доме пахло ее диковинным зверем, а еще табаком и блинами.

– У меня нет тапочек, прости-те, – говорила Ната, – зато есть всяческие шляпы.

Ната открыла зеркальный шкаф, порылась в нем и протянула доктору оранжевую бейсболку с зеленым козырьком.

– Это не шляпа, – сказал доктор.

– Как хоти-те.

Доктору показалось, что в высоту квартира больше, чем в ширину. Узкий коридор из прихожей вел в комнату, на которой висела коллекция табличек: «НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЕТ!», «СТОЙ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!», «НЕ ОТКРЫВАТЬ. РАБОТАЮТ ЛЮДИ».

– Здесь уборная, – указала Ната на первую дверь по левую сторону коридора, – дальше налево – кухня и гостиная. Прямо – моя комната, туда входить нельзя. Не входи-те.

– Да, я прочел.

– Направо – спальня.

– Не пригодится, спасибо, – заверил доктор. – А где зверек?

– В спальне, – сказала Ната. – Спит.

Каллиопа спал – негигиенично – на широкой хозяйской кровати; он негромко храпел. Наташа не заправляла постель, и доктор обнаружил зверя раскинувшимся в забытьи на белой простыне. Услышав, что кто-то вошел, Каллиопа открыл глаза и стал похож на зверя с белокаменного Дмитриевского собора во Владимире.

– Почему он спит на кровати? – осведомился доктор.

– Он спит где хочет. Он свободный зверь.

– Так чего же вы его на волю не отпустите?

– Отпускала. Возвращается.

Каллиопа поднял голову; морда у него была сонная, в носу застыл храп, в глазах – вопрос. Доктор подошел к зверю, протянул руку ладонью вниз, и Каллиопа доверчиво потянулся к ней носом.

– Его можно трогать голыми руками? – спохватился доктор, отдергивая руку.

– Я трогаю, – сказала Ната, демонстрируя маленькие розовые ладони.

– И как?

– Мне нравится.

– Ну, хорошо, – сказал доктор.

И трогал Каллиопу целый день.

Он прощупывал невиданного зверя – и выяснил, что у того есть большое сердце, мягкий, как у собаки, живот и странный, как у морского конька, позвоночник. А еще – спрятанные в белой гриве маленькие рога, похожие на речные ракушки, и небольшие крылья, которые Каллиопа смущенно прижал к бокам и отказался демонстрировать.

Каллиопа весил двенадцать кило. Когда радовался, достигал тридцати трех сантиметров в холке. Когда грустил – ограничивался тридцатью. Четырехкамерное сердце качало по его сосудам горячую кровь. Температура тела составляла сорок градусов Цельсия – но, как отметил доктор, с поправкой на переживания.

Подвижный хвост, похожий на кошачий, по сути своей оказался ближе к хвостам ящериц – и, когда Каллиопе стало не по себе, остался в руках у доктора.

Каллиопа, соответственно, остался без хвоста, но стал даже изящнее, в облике его неожиданно проявилось что-то оленье.

С чего Ната взяла, что он мужского пола, доктор так и не понял. Однако назвать Каллиопу самкой он тоже не мог, поэтому на сей счет помалкивал.

Еще зверь слегка менял цвет, оставаясь в рамках очень светлого спектра. Перламутровая чешуя была жесткой на спине и груди, а на морде, животе и лапах структурой больше напоминала перья маленьких птиц. Также, по словам Наташи, иногда Каллиопа светился; но когда заболел – перестал.

– Фосфоресцировал? – уточнил доктор.

– Ваще, – подтвердила Ната. – Но это редко.

Она старалась не оставлять Каллиопу и доктора наедине; покидала их, только чтобы сменить пластинку: в гостиной, у окна, стоял граммофон, и из латунного рупора целый день раздавались старые песни чернокожих американцев.

Помимо граммофона, в гостиной обитало множество другого старья: круглое зеркало с рамой в форме солнца, коллекция фарфоровых фавнов на ореховой этажерке; в трех массивных ящиках – коллекция игральных карт и географических, вперемешку; инкрустированный столик, едва выдерживавший уложенные на него шкатулки; советская остекленная «стенка», битком набитая посудой и коробками; а также часы с маятником, часы, которые шли в обратную сторону, и часы без кукушки – створки ее домика над циферблатом были распахнуты, но сама кукушка, по словам Наташи, улетела.

Пластинка бежала под иглой, стрелки часов падали к цифре шесть – и вновь взбирались к двенадцати, солнце заходило на новый круг, а Каллиопа вертелся в руках доктора и никак не давал себя как следует осмотреть.

– И каково обладать таким сокровищем? – поинтересовался доктор.

– Каким? – встрепенулась Ната.

– Таким, – сказал доктор, указывая на Каллиопу.

– Странный вопрос, – поморщилась Ната.

– Никогда не думали его продать?

Ната рассмеялась.

Доктору от этого смеха стало не по себе.

– Никогда не думали продать почку? – спросила его Ната.

– Думал, – признался доктор.

– А сердце? – поинтересовалась Ната.

Улыбка ее растаяла.

Доктор промолчал.

На следующий день он привез с собой медицинское оборудование.

Доктор направил на Каллиопу портативный рентген-аппарат, и тот почему-то сразу сломался.

Ультразвуковой сканер не сломался, но отказался выдавать ультразвук; вместо этого настроился на какую-то радиоволну и включил доктору прекрасный скрипичный концерт.

А как только доктор подошел к пациенту с иглой и пробиркой, чтобы взять кровь на анализ, Каллиопа исчез.

– Он и так умеет? – осведомился доктор, стараясь сохранять спокойствие.

Его невозмутимый вид должен был обозначить, что с такими пустяками он сталкивается каждый день. Все-таки специалист по экзотическим животным.

– И так, – подтвердила Ната, – но очень редко. Боли боится.

– То есть его невозможно травмировать?

– Можно, почему. Если неожиданно напасть. Но вы же, я надеюсь, на него не нападе-те.

– Не нападу. И уже, пожалуйста, можно на ты?

– Пожалуй-те.

На седьмой день обследований ему так и не удалось установить, из чего состоит и что представляет собой Каллиопа.

Сказать себе, из чего состоит и что представляет собой Ната, доктор тоже не брался. Но все чаще смотрел на нее.

Она курила. Дымила, как паровоз «Сортавала – Рускеала», ругалась, как подмастерье сапожника, и радовалась, как ребенок, когда доктор приходил изучать Каллиопу.

Каждый раз Ната предлагала ему вместо тапочек «всяческие шляпы», и каждый раз доктор отказывался.

Часто Наташа закрывалась в своей комнате и работала; кем, над чем – доктор не знал. Когда он спросил ее об этом, Ната заявила, что она монтажер. Доктор в этом сомневался.

На то были причины: несколько раз в день к Наташе приходили разные люди – как правило, испуганные и грустные; а несколько часов спустя уходили – как правило, спокойные и счастливые. Мужчины и женщины, старые и молодые, они всегда приходили поодиночке.

Доктор решил, что Наташа – психолог-самоучка.

– Вам повезло, – сказала как-то доктору одна из ее посетительниц, словоохотливая пожилая женщина, – она настоящая волшебница.

Женщина обувалась в прихожей и сияла от радости. Видно, решила, что доктор – мужчина Наташи.

Он открыл рот, чтобы сообщить, что это не так, но Ната его опередила:

– Я монтажер, – сказала она, выглядывая из кухни.

Волосы ее немного отросли за те недели, что провел с ней доктор; он заметил золотисто-русую линию у корней на проборе – и умилился: такие волосы обычно бывают только у детей, потом темнеют.

Вслух доктор сказал:

– А я-то думал, ты седая.

Ей было смешно, а не обидно. Доктору это нравилось.

На шее, кроме своего дурацкого ошейника, Наташа носила деревянный крест и серебряный ключ размером с ноготок. Слева от ключа на ее коже темнела родинка в форме замочной скважины.

Ее голос подстраивался под тон собеседника; на третью неделю общения доктор обнаружил в ее лексиконе свои любимые фразы и слова-паразиты. Все отчетливее он слышал в ней себя.

Иногда доктор приходил после обеда, а Наташа еще спала; она в этом не признавалась, но ее выдавали помятые ресницы: расчесать волосы по пути из спальни она успевала, ресницы – нет. К вечеру они распрямлялись сами, и Наташа становилась необычайно хороша.

Она тоже все чаще смотрела на доктора.

Ей нравилось, как он ворчал. Ей нравилось, как он молчал. И как нарочно не смотрел на Наташу, когда та сидела, уставившись на него особо нагло.

Доктор возился с Каллиопой, а Ната пялилась на него, почти не моргая, и знала, что он видит это краем глаза; что раздражается.

– Что я, телевизор, что ли? – спросил доктор однажды, не выдержав очередных наблюдений.

– Скорее, зоопарк, – ответила Ната.

Он попросил ее покинуть помещение. Она долго смеялась.

Чем дальше, тем больше Ната старалась не мешать доктору, а помогать. Когда она не принимала посетителей, эти двое работали вместе: таскали туда-сюда тонны оборудования, обреченного на скорую гибель; по десять раз на дню выманивали Каллиопу из-под кровати и снимали со шкафа; искали в советских, российских и зарубежных ветеринарных журналах хоть какие-то статьи, которые могли бы помочь в поисках.

Ни в журналах, ни в сети не находилось ничего полезного. Зато доктор обнаружил, что у Наты сильные руки и доброе сердце.

В один из вечеров она даже помогла взять на анализ кровь Каллиопы. Доктор поместил образец в анализатор, и тот рванул. Доктор разозлился, Каллиопа испугался, а Ната обрадовалась фейерверку.

Они поругались, прибрались и сели пить черный чай: Ната и доктор – из чашек, Каллиопа – из блюдечка.

– Он любит пить из блюдечка, – пояснила Ната.

Так проходили дни.

3

Все чаще к джазистам, чьи стандарты были врезаны в виниловые кругляши, присоединялся Сен-Санс: «Аквариум» из «Карнавала животных» служил доктору рингтоном. Доктор каждый раз спешил к телефону и каждый раз перебивал музыку громким «алло». Ната каждый раз расстраивалась.

В конце концов она принесла откуда-то пластинку с записью «Карнавала» в исполнении госоркестра Советского Союза. Ее очень веселили «Слоны», а еще больше – «Ископаемые».

Пока Наташа веселилась и с каждым оборотом солнца становилась радостнее, доктор ежедневно обещал что-то голосам из телефона; и становился печальнее.

Сфотографировать Каллиопу он так и не смог. Вместо зверя на снимках получалось световое пятно. Не выходило поймать его ни на камеру телефона, ни на цифровой фотоаппарат, ни на пленочный. «Сейчас вылетит птичка», – предупреждал Каллиопу доктор, в который раз целясь в него объективом. Птичка вылетала – и, столкнувшись с силуэтом Каллиопы, разбивалась на тысячу солнечных зайчиков. Кроме пятен, бликов и нескольких асимметричных радуг, проявить так ничего и не удалось, и доктор, опасаясь за сохранность техники, бросил эту затею.

Однажды вместе с доктором к Наташе пришел незнакомец.

– Коллега, – объяснил доктор.

Наташе не понравился этот коллега. Он смотрел на Каллиопу не то как на циркового слона, не то как на ископаемое. Ветеринары так не смотрят.

Незнакомец ушел, и Наташа обнаружила, что ее перестал веселить Сен-Санс.

Она больше не ставила «Карнавал животных».

Новые дни почему-то приносили теперь не радость, а тревогу. Ната попросила больше не звать незнакомых домой без ее разрешения.

Доктор пообещал, что больше не будет.

Каллиопа начал доверять ему, и доктор смог убедиться: зверь в меланхолии, Ната не выдумывает.

Зверь плохо себя чувствовал, и доктор пытался выяснить, почему, без медицинского оборудования – с помощью самых обыкновенных человеческих чувств. Он прикасался к созданию так и этак; наблюдал за тем, как Каллиопа ест, спит, играет и меняет цвет; слушал его бормотание; сравнивал утренний и вечерний ритм дыхания и сердцебиения; регистрировал все его вздохи, считал зевки. Один раз даже понюхал его рот и нос – они ничем не пахли.

Однажды вечером ему удалось установить причину недомогания Каллиопы.

– Наташа, – сказал доктор, – он у тебя не растет.

Они сидели на кухне. Каллиопа лежал на коленях у доктора. Наташа жарила рыбу, повернувшись к ним спиной.

– А должен?

– Должен, еще как.

Наташа уселась за стол, совершенно забыв про рыбу.

– Я думала, он уже вырос.

– Нет. Кажется, он может вырасти просто огромным.

– Как репка?

– Больше, чем репка. И главное, – тут доктор погладил Каллиопу по крылу, – не только может, но и очень хочет.

– Почему же не растет? – удивилась Ната.

– Не знаю, – признался доктор. – Думаю, ему тут тесно.

Ната молчала и ждала, что еще скажет доктор. Она хорошо представляла, что тот может сказать, и надеялась, что ошибается.

Рыба начинала гореть.

– На волю ему надо, – сказал доктор.

Ната не ошиблась.

Она выругалась так, что по экранам телевизоров в соседских квартирах пошли помехи.

– Это точно? – спросила Ната, пытаясь остыть.

– Это предположение, – успокоил ее доктор. – Попробуем с ним гулять. Если поможет – значит, будем придумывать, куда и как его отпустить.

Наташа заплакала.

Доктор и Каллиопа бросились ее утешать.

– Он все равно вернется, – повторяла Ната, всхлипывая, – вернется, а ему со мной плохо, он со мной не растет…

Она причитала и плакала все отчаянней.

Пока ее утешали, рыба сгорела.

Доктор открыл настежь окно – проветривать – и увел Наташу с Каллиопой в спальню.

Втроем они сидели на краешке кровати. Наташа так долго плакала, что у доктора закончились слова: оставалось только обнимать ее, покачивая, как ребенка.

При свете лампы, затаившейся под рыжим абажуром, слезы Наты казались янтарными, когда, прочертив блестящие дорожки, замирали на щеках. Каллиопа своими необыкновенными глазами видел в них кристаллизованную печаль. Доктор – не видел, но чувствовал.

Изучая странного зверя, он научился чувствовать то, чего раньше не улавливал; о чем даже не знал.

Вероятно, рассуждал про себя доктор, это с непривычки. Когда не помогает аппаратура, приходится быть внимательней. В этом все и дело.

Потом он посмотрел на Наташу; и решил, что не только в этом.

Она прорыдала так долго, что выбилась из сил. Доктор решил уложить ее спать.

Ей хотелось, чтобы доктор обнимал ее всю ночь. Он лег рядом.

Каллиопа смущенно отвернулся, потом потихоньку ушел в другую комнату.

А эти двое старались вести себя тише.

Но получалось наоборот. В соседних квартирах из-за них выходили из строя электроприборы, отключались телевизоры, сами собой загорались конфорки, чайники свистели – даже те, которым свистеть не положено, в морозилках стремительно таяли ледники.

К рассвету над районом прошла гроза, но синоптики оставили аномалию без внимания.

Когда стало светать, все стихло.

А наутро доктор впервые проспал работу.

4

Дни теснили друг друга, как цветное стекло на нитке. Ночи, как синяя смальта, были непрозрачными только на первый взгляд; прежде чем превратиться в цветное стекло, они несколько часов мерцали изнутри. Таковы летние ночи.

С восходом, пока город еще спал, а мафия уже облачалась в пижамы, доктор и Ната гуляли с Каллиопой в парке: до старой белой церковки – и обратно. По пути туда Каллиопа ел одуванчики, а по дороге домой икал. Если они встречали в парке любопытствующих – говорили, что это у них такой пудель.

Доктор запретил кормить Каллиопу человеческой пищей. Ната привыкла готовить на двоих: Каллиопа ел то же, что она.

Теперь Каллиопе полагалась растительная диета с высоким содержанием клетчатки и сахаров: свежая трава, сено, сладкие цветы, корнеплоды, фрукты, ягоды и мед.

А Ната по-прежнему готовила на двоих – себе и доктору.

Вскоре доктор сказал ей, что пора есть нормальную, вкусную еду. Ната согласилась, и готовить стал доктор – зачем-то на четверых. Съедать все это приходилось вдвоем, и Ната с доктором стали поправляться.

А Каллиопа начал расти.

За две недели он прибавил три сантиметра в холке и четыре кило. Ната ликовала. Доктор очень собой гордился.

Но однажды пришел сам не свой. Он принес большую сумку, которую тут же спрятал в зеркальном шкафу. Испуг спрятать не удалось.

Испуг остался по эту сторону зеркала и отразился сначала в нем, а затем – в глазах Наты.

Доктор тянул.

Мысль о том, что череда этих драгоценных дней прервется, была страшной.

Мысль о том, что она прервется из-за него – невыносимой.

Доктор задвигал эти мысли в самый темный угол дома, где их мог увидеть только бедный Каллиопа.

Наташа усугубляла положение; стоило доктору задуматься о том, как должен вести себя в подобной ситуации взрослый человек, она устраивалась рядышком и, как обычно, спрашивала:

– Все будет хорошо, правда?

– Правда, – отвечал он.

Однако правда – жуткая, обидная – заключалась в том, что дальше тянуть некуда. Те, кому доктор все время что-то обещал последние недели, не слыли гибкими партнерами и не давали отсрочек. Но доктор тянул.

Наконец их терпение лопнуло.

5

Глазок выпал из двери и покатился по паркету.

Ната услышала, как глазок катится мимо двери гостиной. Выйдя, она подобрала его и долго разглядывала – так, будто он смотрел на нее в ответ.

В десяти шагах чернела ослепшая – или, скорее, кем-то ослепленная – дверь. Ната не решилась к ней подойти. Казалось, в прореху, где положено быть глазку, смотрит глаз – недобрый и пустой.

– Доктор, – позвала Ната, – как думаешь, что это и зачем?

Доктор вышел из кухни. В силу профессиональной деформации анатомическими подробностями его было не напугать, но, увидев глазок, он почему-то побледнел.

– Хулиганы, – придумал доктор.

– Ничего себе хулиганы, – удивилась Ната. – Монстры какие-то. Всю жизнь тут живу – ни разу такого не было.

Она сидела на полу коридора и разглядывала доктора в глазок. Через него казалось, что доктор очень далеко. Наташе это не понравилось. Она убрала стекляшку от глаза.

Доктор вдруг схватил ее под руку и втащил на кухню.

– Больно! – вскрикнула Наташа. – Ты чего?

– Не сиди там.

Доктор забрал у нее глазок.

– Я починю. Не ходи в коридор.

Из гостиной раздался «Аквариум» – кто-то звонил доктору.

– Не ходи в коридор, – повторил он, закрывая Наташу на кухне.

Номер не определился. «Неизвестен», – прочел доктор на экране смартфона.

– Алло, – сказал он неизвестному.

– А мы вам глазок выдавили, – сообщил тот игриво.

– Спасибо большое.

– А знаете, что мы такое не только с дверью можем?

Доктор представил, как его глаз катится по коридору, оставляя красноватый след и собирая пыль нежным белком.

– Вы окулисты?

– У тебя сутки, юморист, – предупредил голос в трубке. – Мы ждем твой экспонат. Дальше – сами придем. Там будут варианты, но они тебе не понравятся.

– Например? – расхрабрился доктор.

– Например, разберем тебя на запчасти, а девка будет смотреть, – охотно отозвался неизвестный, – или наоборот. Тебе как больше нравится?

– Никак, – признался доктор.

– Вот и хорошо. Мы ждем.

Неизвестный положил трубку; гудков не было – только щелкнуло что-то, как будто на том конце запустили таймер.

– Кто это?

Ната стояла в дверях гостиной.

Доктору показалось, что она слышала разговор – от начала до конца.

– Я же попросил не выходить.

– Кто звонил? – настаивала Ната.

– Какая тебе разница? – огрызнулся доктор.

– Мне показалось, что твой собеседник, – это слово ей будто бы хотелось поскорее выплюнуть, – у нас в подъезде.

Доктор, стараясь не встречаться взглядом с Натой, прошел к двери, которая в таком виде даже условно не отделяла их от внешнего мира – теперь опасного, как никогда. Доктор прислушался.

В подъезде было тихо. Может, там кто-то и притаился, но доктор не стал проверять.

В прореху задувал сквозняк. В подъезде было темно, и доктору казалось, что темнота, клубясь, вползает в дом.

Он починил глазок и на всякий случай заклеил изнутри. Но лампа в их комнате горела всю ночь – не сговариваясь, они решили оставить янтарный свет стеречь их; затаившись под абажуром, тот отпугивал темноту, успевшую скользнуть из подъезда в прихожую и расползтись по всей квартире.

Доктор не смог заснуть. Каллиопа сопел у них в ногах и не знал, что это его последняя ночь в привычном доме.

Ничего, успокаивал себя доктор, мало ли сколько раз иным животным приходится менять хозяина. Питомцы адаптируются; они не люди, у них все иначе, хоть людям и свойственно очеловечивать четвероногих, пернатых, да и чешуйчатых.

Это все иллюзии полысевших приматов – везде они ищут свое отражение, все-то должно быть им созвучным и соразмерным, а иначе это слишком страшно, слишком неудобно.

Нет, звери – это звери. У них все проще: если хозяева кормят хорошо – это хорошие хозяева.

А новые хозяева у Каллиопы будут совсем не бедные. Заботливые. Они предприниматели, они-то знают такому чуду цену.

И потом, они ведь его не убьют?

Доктор взглянул на Каллиопу. Тот уже не спал – смотрел на доктора. Взгляд этот напоминал рассвет, проспавший свою станцию и случившийся в полночь.

Рассеянный рассвет, подумал доктор.

Не убьют. Как, скажите, можно убить зарю?

Рядом заворочалась Ната – самый прекрасный лысый примат.

Долго ли ей страдать без рассвета?

Собаки, думает доктор, может, и не скучают без старого хозяина, если новый кормит хорошо. А долго ли хозяева скучают по утраченным друзьям?

Всю жизнь.

С другой стороны, он и не собака. Он неизвестно что.

И она – неизвестно что.

Как-нибудь переживут, решил доктор.

Каллиопа перебрался с края кровати к подушке Наты; понюхал синие волосы, прижался к ее плечу и уснул.

А доктор – нет.

6

– Собирайся, – сказал он Наташе на следующий день.

Пришлось объяснить, что придут за Каллиопой, и Наташа не стала ничего собирать. Взяла рюкзак, кинула туда те редкие вещи, что были ей по-настоящему дороги, посадила Каллиопу в переноску – и уселась «на дорожку», ждать доктора.

Ждать пришлось не долго.

Он оставил сумку с деньгами в прихожей. И оставил записку: «Забирайте». Когда доктор писал это, собственный почерк показался ему детским.

Он посадил Наташу в машину – она держала переноску обеими руками, прижимая к груди, – и, взглянув в зеркало заднего вида, понял что те люди заберут свои деньги, но не только. Они намерены забрать все, убедился доктор, когда черный автомобиль выехал с парковки вслед за ними.

Вот только он не отдаст.

Доктор ехал за город – куда глаза глядят. Он не обдумывал последствия, и плана у него не было – только жгучее желание не отдавать этим людям обещанное и спасти тех, кто сидел в его машине.

Когда ему показалось, что он оторвался от преследователей, кончился бензин. Доктор сверился с картой, и, бросив машину, они поспешили к ближайшей железнодорожной станции – через лес.

Вначале шли; Наташа даже успевала вспоминать имена деревьев над их головами и трав под их ногами.

Потом деревья увидели преследователей; травы шепнули, что нужно бежать.

И они побежали.

Споткнувшись о корень дерева, Ната упала – ударилась лбом, но переноску из рук не выпустила; и даже не выругалась, чтобы не тратить силы, просто поднялась и снова побежала.

Подбегая к станции, они уже могли видеть преследователей – их злые лица, стеклянные глаза.

Чтобы успеть на нужную платформу, доктору и Нате пришлось пролезть под поездом, стоявшим на первом пути, и не попасть под еще один состав, прибывавший на третий путь.

На четвертом пути их ждала электричка. Они успели.

Но перед тем, как за ними захлопнулись двери, хлопнуло что-то еще, и доктору стало так больно, что он потерял сознание.

Потом была дорога. Ему казалось, что они в электричке, – а может, это было метро, потому что по глазам, стоило их открыть, хлестало солнце, потом вдруг сменялось темнотой, и поезд продолжал стучать.

Ната следила, чтобы продолжало стучать сердце доктора. Тот лежал на ее коленях. Одной рукой она гладила его по голове, а другой – закрывала, как могла, рану в его плече.

Кровь стекала в ее ладонь. Крови нравилось быть в ее ладони, поскольку она оставалась доктором некоторое время – пока пребывала в ладони Наты; как только та покидала ее, просачиваясь сквозь пальцы, – становилась просто кровью второй отрицательной группы. Просто пятнами на ткани; просто красными каплями на кожаном сидении.

– Оно умеет лечить, твое чудище?

Открывал рот доктор, но вместо него говорила боль. Ната слышала доктора сквозь нее. Он говорил: «Мне очень больно».

«Чудище» сидело в переноске у ног Наты. Оно волновалось. Если бы оно умело лечить, то с радостью вылечило бы доктора. К сожалению, Каллиопа не умел – ему оставалось только переживать.

– Мы едем домой, – сказала Ната.

Доктор с трудом посмотрел на нее. По глазам полоснуло солнце, и он зажмурился.

– Они тоже туда едут. Надо где-то спрятаться.

– Если мы их опередим… – Ната посмотрела на солнце, не жмурясь, и немного помолчала. – Не так. Мы их опередим, – заверила она, наклоняясь к самому лицу доктора, – и все исправим.

– Ничего уже не исправишь, – слабо улыбнулся доктор, – я все испортил, смешал все краски в коричнево-черный, замазал коричнево-черным рисунок.

Он говорил тихо, но очень четко, и только чрезмерный драматизм спасал Нату от подступающего страха.

– И вдобавок залил бумагу мутной жижей, в которой кисти полоскал.

– Это не жижа, – сказала Ната, – это вода.

– Почему ты даже сейчас не можешь меня просто выслушать?

– Я очень, очень хочу тебя выслушать. И если ты не скажешь мне правду – я не смогу нас спасти.

Доктор о чем-то задумался – так плотно, что Нате показалось, что он заснул.

Наташа прикрыла глаза, чтобы увидеть его сны и прогнать из них самое страшное, но увидела только вспышки света сквозь красную занавесь собственных век.

Смотреть было нечего. Она открыла глаза. Доктор смотрел на нее.

– Ты и так не сможешь нас спасти. Мы погибнем, Наташа, если не спрячемся. И это будет для меня еще слишком хорошо – а лучше бы я гнил заживо лет сто, болтаясь подвешенным вниз головой. Вот что я заслужил, Наташа.

– Ты вот все это время лежал и вот это придумывал? Поберег бы силы, Саша, поспал бы лучше, чего тебе не лежится…

– У меня дырка в плече!

– Еще какая. – Ната показала окровавленную руку, и доктор закрыл глаза, чтобы ее не видеть.

Ему стало дурно, и через несколько секунд он опять потерял сознание.

Когда он очнулся, поезд стоял в тоннеле.

– Почему стоим? – спросил доктор, набравшись сил.

– Мы едем, – нахмурилась Ната.

– Почему кажется, что стоим?

– Потому что ты не хочешь домой. Боишься?

Доктору не хотелось отвечать. Ему хотелось погибнуть прямо здесь, на ее коленях, до последнего чувствуя ее руки – на плечах, на голове, на груди. Лучше бы она оставила его в этом вагоне – спаслась, спасла Каллиопу, ушла в солнечный день, прожила долгую, удивительную жизнь.

С другой стороны – представлять, как он, бездыханный, катается в каком-то дурацком поезде, еще и без нее, было невыносимо.

И доктор не стал представлять.

Вместо этого он поднял здоровую руку и поднес ладонь к лицу Наты. Тыльной стороной ладони доктор гладил ее по щеке, словно говорил на выдуманном языке жестов: «Милая, милая, милая».

А потом признался:

– Я хотел его продать.

Стало совсем темно. Доктор решил, что наконец-то умер.

Так-то лучше, подумал он.

7

Доктор очнулся во чреве кита. По крайней мере, так он его представлял: полутьма и бескрайние стенки-гармошки. Сейчас его разотрет.

Но стенки пищевода оставались неподвижными; доктор пригляделся – и понял, что это ряды стеллажей. На полках – книги? Нет, что-то глянцевое, металлическое.

Доктор попытался подняться.

– Лежи, – приказала Ната.

Значит, она его не оставила. Он не погиб! Его тело не едет в пустом вагоне черт знает куда. Его тело – здесь; ее голос – хотя бы он – тоже. Значит, все оставалось в движении. Вращалось солнце, шли часы, шипел винил.

– Где я? – спросил доктор.

– В моей комнате, – ответила Ната. – Ты против?

– Какая, – сказал он, – интересная комната. Что на полках?

– Пленки.

Ее согласные звучали странно – Ната сжимала что-то в зубах.

Доктор повернулся к свету, чтобы разглядеть Наташу.

Здесь, к счастью, пребывал не только ее голос. Ната курила и рассматривала кинопленку: полупрозрачную ленту она растянула перед глазами. Сигарета почти касалась пленки, и доктору казалось, что та вспыхнет. Но пожар почему-то не начинался.

Пожара в этой комнате не случалось ни разу. Наташа работала так всегда; от огня ее, должно быть, берегли ангелы в красных касках.

Пленка не загоралась, но толку от нее все равно не было. Ната хмурилась.

На стене перед ней белела натянутая простыня – экран. Луч проектора бил по простыне голубоватым светом; совсем недавно из-за прорехи на месте дверного глазка так же тянулась темнота – но свет был сильнее. До него хотелось дотронуться.

На экране что-то происходило; без очков доктор не мог разглядеть, что это за фильм.

– Не понимаю, – бормотала Ната.

Вот кадры; вот мизансцена; вот люди, которые хотели их убить – вполне убедительные, страшные; вот доктор – но почему же он как неживой?

Время на исходе. Плевать на пленки – пусть хоть все горят. Но позади нее умирал доктор.

Если он сгорит, думала Ната, жизнь моя превратится в огарок.

Страшные люди были уже в пути, а кадры на горючей ленте все не складывались в эпизод.

– Ты что-то забыл мне сказать, – сказала Ната доктору.

– Нет, – ответил он.

– Это не вопрос.

Он не хотел возвращаться к своему признанию. Доктор не рассчитывал, что выживет. Это было предсмертное признание – к таким вещам обычно не возвращаются.

Доктор всего-навсего хотел скончаться честным человеком. Выпалить – и все, и в темноту. А теперь он, честный, живой негодяй, лежал на софе, смотрел на Наташу и сгорал от стыда. Зачем она его спасла?

– Зачем ты меня спасла?

– Еще не спасла, – сказала Наташа. – Скажи мне, как все было.

– Я сказал.

– Не все.

Доктор представил, как выворачивает перед Наташей свою душу. На что она похожа? На гнилой мешок. Вывернет – и покатятся монеты, польется слизь.

За стеной пел Каллиопа.

И вот его он хотел посадить в гнилой мешок?

– Можно я просто умру? – попросил доктор.

– Нельзя.

Почему те, в кого хочется верить, всегда норовят умереть? Ната начинала злиться.

– Нельзя, – повторила она.

Для того, чтоб все срослось – кадры в планы, планы в сцену, сцены в эпизод,– нужен главный герой. Он был слишком условным: доктор рассказал о том, что хотел бы исправить.

Но совершенно непонятно, что толкнуло его на эту сделку. Поэтому вместо Саши на пленке темнел кто-то чужой и бесхарактерный.

– Зачем тебе деньги? – спросила Ната.

Не хватало только лампой в лицо ему посветить. Ей стало неловко.

Доктор молчал.

Ната села на край софы. Она притронулась к мокрому лбу доктора, словно так ей было удобней читать его мысли.

Она пыталась понять, зачем ему это. Ни единой черточкой доктор не был похож на того, кто продал бы чьего-то друга ради собственной выгоды. Наташа видела много таких – в основном на разных картинках; в жизни, слава богу, реже. Но видела, и он был не похож – ни на настоящих, ни на нарисованных.

Его подстрелили, Наташу схватят, Каллиопу посадят в мешок.

А собак – щенят и старых, больших и малых, чепрачных и пестрых – усыпят. Ничего не получилось – как же можно об этом говорить? Слова засели глубоко в груди – трусливые, лишние, мелкие.

Поэтому доктор молчал. Надеялся, что Ната притронется к его груди, а не ко лбу, тогда она сможет прочесть застрявшие там слова.

Но она не могла. Тогда доктор жестом попросил дать ему телефон, нашел в нем что-то – и снова отдал его Наташе.

Белый экран осветил ее лицо. Над левой бровью доктор заметил ссадину.

– Приют? – Голос Наташи засиял – будто вбирал свет экрана. – Ты хотел выкупить приют? Три тысячи собак?

– И четыреста кошек, – сказал доктор.

И заплакал.

Наташа бросилась к монтажному столу и схватила пленку.

Она услышала, как у подъезда затормозила машина. Но Ната уже взялась за ножницы – и когда страшные люди вошли в подъезд, она вырезала их.

Лезвия распороли целлулоид, когда люди миновали пролет второго этажа.

Люди эти даже не успели понять, что исчезают. Сначала пропали куда-то подметки их кожаных туфель; потом – запах одеколона «Картье»; следом – их намерения, которые слегка маскировал одеколон; и, наконец, они сами. Все произошло очень быстро: невооруженный глаз не уловил бы последовательности их исчезновения, как слух не улавливает молниеносное движение рычагов внутри фортепиано.

Ната была опытной и расторопной: едва разрезав пленку в нужных местах, она тут же ее склеила.

Вставив бобину в аппарат, Наташа обернулась к доктору.

Тот сидел на краешке софы и смотрел, как на экране мелькают кадры.

Наташа закурила. Она любовалась лицом доктора сквозь луч проектора.

В голубом луче клубился сигаретный дым – вредные барашки. На экране доктор смотрел на сумку с купюрами – и отодвигал ее.

Все происходило наоборот. Ната подрезала пленку, перевернула…

– Получается, я отказался?

Доктор поразился тому, как сильно звучит его голос. Боль ушла; плечо было цело. Исчезло багровое пятно, только что расползавшееся по рубашке.

– Получается, так, – говорит Ната.

На ее лице теперь не было ссадины.

Тихо стрекотал проектор.

Доктор как следует выругался.

– То есть ты реально, – тут он выругался еще раз, – колдунья или… Или кто?

– Я монтажер, – обиделась Ната.

– То есть всё, – в десятый раз переспрашивал доктор, сидя на кухне полчаса спустя, – что было после этого момента, пошло другим путем?

Ната наливала уже шестую кружку чая – черного и ароматного, как сельская ночь. В мир вдруг вернулись запахи – не говоря уж о чувствах.

– Почему тогда, – спросил доктор, – я все еще люблю тебя?

– Это, видимо, безотносительно, – предположила Ната.

Каллиопа крутился рядом и выпрашивал чай с печеньем.

– А что будет с приютом? – нахмурилась Ната.

– Может, ты смонтируешь все так, чтобы для него нашлись какие-то средства? – оживился доктор.

– Так это не работает, – виновато улыбнулась Ната. – Чтобы что-то исправить, нужно найти конкретный момент. Конкретную ошибку. Но это даже не самое сложное. Трудность в том, что человек должен ее признать – и подробно описать нужный момент. Часто это невозможно – иногда просто потому, что человека подводит память…

– А дальше?

– А дальше – монтаж и комбинаторика.

– Поэтому ты не можешь сделать всех счастливыми?

– И не могу спасти приют. Кто же знает, какие ошибки привели к тому, что его закрывают?

Каллиопа так хотел печенья, что решил пойти ва-банк: он распахнул крылья. Доктор видел такое впервые.

Оказалось, что под верхними крыльями есть еще пара – потоньше; а под нижними крыльями обнаружились глаза – по одному на каждом боку.

– Господи, – ахнул доктор, – страшно-то как!

– Не бойся, – сказала Ната.

Глаза под крыльями были светло-голубые, сонные и добрые. Каллиопа посмотрел на хозяйку из-под крыла правым глазом; потом покрутился – и посмотрел на нее же левым. Покрутился еще – и отправился в коридор; заглянул в дверь кухни – он звал их с собой.

Каллиопа привел их в гостиную.

Ната оглядела комнату.

– А сколько нужно денег? – осведомилась она, скользя взглядом по коробкам, шкатулкам и фарфоровым статуэткам.

8

Они навещали приют каждый день. Убирали, лечили, уделяли внимание. Отгружали – мешок за мешком – сухой корм и варили десятками литров мясную похлебку для тех, кому сухой корм нельзя. Гуляли с теми, кто этому рад, и приручали того, кто всех боится. Принимали тех, кто пострадал от злых рук, и подыскивали добрые.

Теперь это был их приют.

– И каково же обладать таким богатством? – каждый день дразнила доктора Ната.

Подберезовики без берез и подосиновики без осин приветствовали ее оглушительным лаем, и она гладила каждого, кто это позволял, по шляпкам – бархатным и лохматым, одноцветным и пестрым.

Доктор и Ната работали, а после возвращались домой. Квартира стала просторнее – без антиквариата освободилось место для света.

И кое-где для кинопленок.

Каллиопа так вырос, что перестал помещаться в переноску.

Он летал, пел, светился и – Ната не ошиблась – танцевал. Любовался хозяйкой и доктором глазами из-под крыльев, выпрашивал печенье, спал у них в ногах.

Однажды кровать под его весом рухнула. Наташа и доктор обнаружили, что Каллиопа больше не тянет ни на пуделя, ни даже на пони. Зверь стал слишком большим для этого дома.

И они, собравшись с духом, отправились на долгую прогулку, надеясь, что для Каллиопы она станет самой долгой в жизни.

Они вышли еще затемно, чтобы не встретить собачников-жаворонков. Каллиопа сам вел их: из парка – в лесопарк, из лесопарка – в лес.

Он завел их в чащу – в укромное место, куда не доносились звуки города.

Деревья здесь вплетались кронами в темное небо, поэтому, когда светало, листва их стала не зеленой, а бело-синей – как свод и облака.

Сосны и дубы, объяснила Ната доктору, соединяли в этом месте землю и небо; поэтому когда Каллиопа вырастет большой-пребольшой, ему не будет тесно – он сможет отправиться выше; там просторней.

Пока всходило солнце, Наташа обнимала Каллиопу. Заключив друг друга в объятия, они сидели среди деревьев так неподвижно, что доктор заволновался: не превратились ли эти двое в изваяние под утренним светом?

Но свет не мог им повредить – только согревал. Впитав тепло, они ожили: Ната разомкнула объятия и отступила. Доктор увидел, что Каллиопа закрыл глаза, но из-под крыльев его на лесную подстилку падают тяжелые прозрачные капли.

Каллиопа открыл глаза, поклонился доктору, расправил крылья – и взлетел.

Проводив его взглядом, Наташа взяла доктора за руку – и, стараясь не смотреть назад, они принялись искать путь домой.

Уже в парке, возле старой белой церковки, доктор обнаружил, что так и сжимает в руке огромный ошейник Каллиопы и брезентовый поводок. В недавнем прошлом эти вещи нужны были исключительно для того, чтобы выдавать чудесного зверя за собаку.

– Не выбрасывай, – попросила Ната. – Вдруг вернется.

– А если не вернется?

– Тогда мы будем к нему возвращаться.

И они, была ли то осень – рыжий лев, зима – белый як, весна – черная птица или лето – белокурое дитя, так и делали.

Они возвращались.