Когда мне бывает очень трудно… даже очень‑очень трудно, всегда память вскрывает далёкий диалог с мамой.
– Коля! Приехал! – она выглядела маленькой и беззащитной… или я за годы разлуки вырос?
– Мама!
– Пришла на станцию тебя встречать…
– Ты не могла знать, каким поездом приеду… ни строчки в письме…
– Сердце знает. Здравствуй, Коленька! Форма тебе к лицу…
Мы обнялись, она прильнула поседевшей головой к груди, словно ждала этого все два с половиной года… А мне вспомнилось: маленьким ребёнком в поисках защиты от всевозможных неприятностей втыкался носом в её живот и чувствовал, какая она большая и сильная…
– А помнишь, сынок?..
– Помню, мама, – и мы смеялись тем непринуждённым смехом, будто мы не отрывались друг от друга всю нашу жизнь.
Он рванул замызганную стёганку, и на чистой и выглаженной гимнастёрке зазвенели и заблестели ордена и медали.
– Ишь, грудь раскрасил под павлиний хвост, а башка опилками набита.
– Цыц, Зойка… глохнуть… научились языком изворачиваться да мужей предавать…
– Дурак вислоухий… Нюрку‑то не позорь, пьяная морда. Кого‑кого, а Нюрку не пачкай грязными словами – терпеливей бабы не было в Гирее.
– Защищала бы бабка‑монашка, а не первая курва…
– Поэтому и защищаю чистоту других – себя не очистишь…
– Э‑э‑э, как вас понять?
– Не надо понимать, верить надо… Ух, как хочется мужика, но чужого не трону… Выпьем, Андрюха, по чарке и топай к Нюрке под одеяло. Нюрка не умеет врать, и чистая она, под её словами кровью распишусь… а сейчас топай и следов не оставляй.
Вернувшись после войны в Гирей, он в ту же секунду получил кличку Однорукий Андрей – одноруких было много, и в Андреях не было недостатка, а вот Однорукий Андрей был единственный.
Через пару лет после всех сражений пуля пробила ему челюсть, и кликуху он получил – Криворотый.
На городском базаре ему не понравился один фронтовик, подвиги которого показались Андрею несколько преувеличенными. Вокруг толпа слушателей, и все верят ему. Андрей возразил хвастуну. Разгорелся спор. Спор не выявил превосходства одного над другим… пришлось прибегнуть к обещаниям.
Андрей поклялся сделать собеседника похожим на себя – нелетающему лётчик две руки – роскошь.
«Лётчик» обязался испортить Андрею полость рта, чтобы он не мучился чисткой зубов.
У этих людей дела не расходились со словами. Сошлись как на дуэли в безлюдном месте, и толпа с восторгом следила за поединком… Щёлкнули предохранители, пара выстрелов… и взятые обязательства были выполнены.
Криворотый не усёк, куда его разлюбезная Анюта затырила самогон. Прополол руками весь сад, как дождём смыло.
Пришлось прибегнуть к услугам соседа. О чём‑то пошептались. И через пару‑тройку минут сосед, как бы невзначай, встречается с Анной. Та, видя мрачное настроение соседа, проявила любопытство. Сосед машет рукой, ещё мучительнее корчит физиономию, мол, тяжело говорить, но говорю:
– Да, вот вчерась спрятал в огороде бутыль с самогоном… зятья должны приехать завтра… найдут, вылакают и никакой работы… Прихожу нынче, опосля утренней изморози, а она треснула от холода, только землю похмелила.
– Го‑осподи! – Нюра рванулась в сад, где Андрей занял наблюдательный пункт в туалете, щели которого позволяли круговой обзор. Цель обнаружена, что означает – несколько дней будут наполнены особым содержанием.
Книги и кино показывали нам войну. Криворотый, множество инвалидов и бетонные глыбы дота подтверждали, что она была.
Дот стоял у подножья холма. Справа в холм врезалась железная дорога. Слева взбиралась вверх шоссейная дорога… Пасть дота должна была орудием большого калибра пригладить к земле всякого неприятеля.
Прокатившаяся по Кубани фашистская лавина ненадолго задержалась у дота… пока не кончились боеприпасы. Стены и перекрытия выдержали, но люди оказались беззащитны – из дота виден памятник на братской могиле.
Прячась от внезапно налетевшей грозы, наткнулся в доте на дядьку Андрея. Он, скорчившись, притулился к стенке и плакал. Из его рассказов помню: он плакал во взрослой жизни, когда прощался с женой, медовый месяц продлился всего неделю, когда получил известие о рождении дочери, когда перед штурмом Праги получили известие о капитуляции Германии. Слёзы не спутаешь с каплями дождя.
Тронул его за плечо. Он отнял руку от лица и узнал меня. В трезвом виде, что бывало очень редко, он не замечал нас, пацанов, и не имел с нами никаких дел. Когда он опьянён до «двухсот граммов» – мы становились лучшими друзьями, и он часами мог рассказывать про войну…
– Перерезать горло – плёвое дело. В одно мгновение набрасываешься коршуном, закрываешь рукой рот, поднимаешь голову к звёздам, и острый нож сам входит между хрящей. В этом деле есть одна гадость: у некоторых фрицев, вероятно, успевают испугаться, резко подкашиваются колени, увлекая за собой тело, а голова в руках и горло открывается, фонтанируя воздух и кровь… брызгая в лицо, залепляя глаза… Оттираться – терять драгоценные секунды, приходится бежать по еле уловимому топоту разведчиков… а коридор – то узкий, полшага в сторону – напорешься на мину. Хрен со мной, но операция может провалиться…
– Дерёшь когти без оглядки. Повернёшься посмотреть на фейерверк – застынешь очарованный, а каждая секунда бега увеличивает шанс на жизнь. Уже слышна свора немецких овчарок и топот солдат. Нужен рывок – ещё полста метров до речки. А за ней легче будет… Взрывы и вспышки света, озаряющие облака, наполняли восторгом, подгоняли нас к речке, а там ждёт машина – до самого фронта… и уже за своим бруствером ещё целый час можно было любоваться салютом.
– Часовой оказался чересчур нервным, долго и шумно брыкался. Зато компания в хате была спокойной. Вероятно, крымские вина погрузили их в невозмутимый сон. Мы вошли, только один офицерик был способен распоряжаться собой – он бесстрашно, но деликатно предложил мне стакан с вином… лицо невинного мальчика. Хотелось забрать его с собой… но здесь были птицы покрупней – полковник с тупорылым лицом. Собрав все документы и оружие, мы погрузили тела, пьяные и сонные, в погреб… вместе с мальчиком. Ребята увезли полковника с трофеями, а мне досталась задача прикрытия. Через пять минут заурчала наша машина, а здесь сохранялась тишина…Еще минута ожидания, за это время обратил внимание, что фрицы научились пользоваться нашими гранеными стаканами… Тишина сохранялась, когда вошёл в лесополосу и когда, пройдя с километр, повернул за гору, а потом загудело, засверкало… Жаль мальчишку… добираться до наших одному скучновато.
– Война – грязь, от которой очиститься невозможно, если она осела в душе, покрыла плотным слоем сердце, нет зашиты для всего организма… Очищение возможно только перед Богом, но нас отучили верить в него.
В сильном опьянении дядя Андрей не видел и не замечал никого в этом мире. Сейчас он был слегка пьян, на лице отразились отрешённость и безысходное одиночество. Когда он увидел меня, его лицо разгладилось и потеплело.
Ему хотелось сказать что‑то важное, что обязательно должно отразиться на моей судьбе.
– Колян, сынок, жизнь не женщина, её не соблазнишь лаской и словами. Для неё надо отдать всё, но и тогда она разборчива, – поучал, находясь в неудобном положении. Вероятно, отогревался, меняя холодный опыт на теплое сочувствие.
– Думалось: соскребу с души грязь – перескажу виденное и пережитое. Слушали… а потом надоел – принимали за нытье и хвастовство. Оставаться наедине с грязью – задыхаться в кошмаре… спасала водка. Иногда казалось, что с отнятой рукой отняли душу, а телесные раны – это разрывы моей чувственности… есть радостное ощущение жизни, и вдруг падение в пропасть – нежелание жить. Война заставила всмотреться в ужасное нутро смерти, выработала безразличие к умирающему телу врага. А преодолевать безразличие к жизни, как ни странно, помогало оружие, умение владеть им и ненависть к фашистским выродкам. Поняв это, понял и другое… Жена Анюта – сильная женщина. Она перенесла больше, чем я на фронте – к нечеловеческому напряжению и смерти можно привыкнуть. На «большой земле» силы отбирают горе и страдания… и неумение ждать… Коля, когда научишься ждать, преодолеешь всё на свете… Я этому не научился и не принёс Анюте счастья…
Пару лет Андрей жил в одиночестве – решился не мучить жену и детей. Его стали видеть реже шляющимся по улицам Гирея. Говорили: прикупал на всю пенсию самогона и харчей и не вылазил из своей конуры до уничтожения всего запаса.
Однажды по пьянке произошло возгорание: сгорела хатёнка, обгорели ноги до костей, но жизнь не остановилась. После госпиталя его без ног на коляске-платформе определили в Дом инвалидов. Существующей обстановки он выдержал чуть более месяца – там не было возможности выпить, и, самое страшное, стали лечить от этого желания. И он сбежал… без коляски…
Через семь дней первой его увидела соседка – он заполз к ней во двор через огород. И, зная её сговорчивость, попросил стакан самогона и сходить за Нюркой. Соседка ушла, Андрей с жадностью выцедил первачок и… больше никто не видел его живым.