Журнал «Рассказы». Шепот в ночи - читать онлайн

Сергей Пономарев Мастер без Маргариты

Даня ненавидел дарить подарки двум типам людей: тем, у которых все есть, и тем, кому ничего не надо.

Отец Дани относился к первым – чем удивить человека, которому подарили на вторую свадьбу загородный дом, ружье девятнадцатого века и две одинаковые коллекционные автобиографии Форда? Но тут хотя бы проще – он умилялся любому ручному труду. Даня написал ему прелестную картину на шестидесятилетие, так отец ее в головном офисе своем над переговорным столом повесил.

Вот со вторым типом было сложнее. Даниному деду ничего не надо было. Роскошь он отвергал, в искусстве не разбирался, безделушки высмеивал. Даня на прошлый новый год написал портрет деда. Он лишь скривился неприязненно и убрал в шкаф. С тех пор портрета Даня не видел. Наверное, выкинул. Или бездомным отдал. С него станется. Дед на старости лет проникся «гуманистическим видением», как он сам его называл. Бомжам хлеб таскал, покупал им всякое полезное и даже домой на отдых зазывал холодными ночами.

Даня решил, что лучшего подарка, чем книга, он все равно не придумает.

Стоял в книжном. Пахло страницами и попкорном. Книжный расположили по соседству с кинотеатром в ближайшем торговом центре.

– Вам помочь? – Милая продавщица с родинкой на щеке улыбнулась Дане.

– Деду подарок смотрю, – признался Даня.

– На день рождения?

– На Девятое мая.

– Интересно.

Продавщица была ровесницей Дани. Может, чуть помладше. Лет двадцать восемь – тридцать. От симпатии и смущения он затараторил:

– Да вот же. – Он зачем-то спрятал руки в карманы брюк. – Отродясь ведь дни рождения не отмечал. Прогонял меня даже, мол, чего приперся, дай старому человеку отдохнуть… Позвал меня, говорит, жду тебя, будем День Победы отмечать. Я думал, он пьяный, так он меня чуть не послал за такое, вот как. Представьте, на день рождения в марте не позвал, а на Девятое мая – решился. Главное, непонятно зачем. Вот разобраться бы еще.

Девушку с родинкой на щеке, если верить бейджику, звали Машей. Она внимательно слушала и кивала. Как психолог на приеме. Потом уточнила:

– Дедушка – ветеран?

– Он тридцать восьмого года. В лагере был малым совсем.

– А что любит-то он? Вы военное хотели? Или как?

Даня задумался. Кажется, единственной книгой, которую прочитал дед, была «Мастер и Маргарита». Он постоянно цитатами оттуда сыпал и смеялся, поминая плащи с кровавыми подбоями.

– «Мастер и Маргарита». Есть какое-то хорошее?

Тут уже заворковала Маша. Потащила его к стеллажу с подарочными изданиями, приговаривая:

– Очень даже есть. Ох, как это вы хорошо попали. Если честно, это моя любимая тоже. Хотя я всякое люблю. И вроде бы моветон – все любят, даже совсем мало читающие. Но вот так навсегда со мной она. Как только впервые в школе задали, так сразу и влюбилась. Теперь раз в год – стабильно. Ну, перечитываю.

Они остановились у стеллажа, запертого на ключ.

– Дорогая только. – Она опустила глаза. – Тут с иллюстрациями, комментариями. Семь тысяч почти.

– Ого, – наигранно удивился Даня.

– Да. – Она вздохнула. – Сейчас сами знаете, как с книгами. Можем еще на складе посмотреть…

– Нет-нет. – Даня улыбнулся. – Ради деда ничего не жалко. Заворачивайте.

Маша подняла на Даню взгляд. Полный уважения и восхищения. Видимо, сама о таком издании мечтала. Недаром любимая.

– Вы очень хороший внук. – Она достала ключ и начала открывать стеллаж с подарочными изданиями.

Даня решил, что непременно зайдет сюда еще раз. Может, парочку. Сколько понадобится. Особенно его умилило то, как бережно, одними пальцами, Маша держала книгу, неся ее к кассе.

Жаль, что дед в таком восторге не будет.

Его удивить невозможно.

Лев Егорович шел от магазина к дому. Пакет был полон продуктов и слишком тяжел для него, восьмидесятитрехлетнего старика. Виду он не подавал. Не терпел жалости к себе, ни в каких проявлениях.

Майское утро было прекрасно. Свет солнца казался необычайно нежным после суровой, затянувшейся зимы. Длинные тени смягчили острые углы. Из кафе на углу тянуло свежей выпечкой и кофе. Звенел над детской площадкой смех.

Около подъезда Лев Егорович остановился, чтобы отдохнуть. Он жил в хрущевке на четвертом этаже. Самая сложная часть пути была впереди. Он поставил пакет на скамейку. Присел и положил руку на грудь, как будто мог этим движением угомонить биение сердца.

Из подъезда выскользнул Колька – соседский внук. Пацаненок с крысиным хулиганистым лицом, с быстрой жестикуляцией и в черной кепке.

– Помочь, Левгорыч? – спросил Колька, удерживая железную дверь открытой и окидывая старика взглядом.

Лев Егорович был невероятно высок – чуть больше двух метров. Еще и вширь выдался. Его в армии «айсбергом» называли. Лев Егорович любил вспоминать те дни. Тогда и солнце светило ярче, и цвета были другие, чистые, да и жизнь, вся жизнь была впереди.

Лев Егорович отдышался и ответил на предложение Кольки громко и отчетливо:

– Пшел прочь! Я тебе что, немощь какая? Кыш!

Колька знал Льва Егоровича не первый день, поэтому совсем не обиделся. Наоборот, продолжил.

– Да какая немощь, Левгорыч? Че вы начинаете? Я ж быстро – раз-раз, да и погоню.

– Намекаешь, что я старый?

– А вы че, молодой, Левгорыч?

– Да я тебя соплей перешибу, шкет!

– Да ладно вам, Левгорыч, че вы. Вы меня уж который год перешибаете. Никаких ж соплей на то не хватит. Я вообще мигом метнусь. Пакет поставлю у вашенской двери – и делов-то!

– Ну, я долго поднимать мешок этот буду, тут твоя правда, – кивнул Лев Егорович. – Ты быстрее управишься, даром что сопляк.

Колька уже не слушал. Забрал пакет и кинулся в подъезд.

Лев Егорович закрыл глаза и слушал, как бьется сердце, как хохочет ребятня, как гудят за домом машины.

– Хороший малый, – прошептал он так, чтобы не услышали пробегающие мимо дети, и поднялся со скамейки.

Подъездная дверь снова распахнулась. Выбежал Колька:

– Поставил у двери.

– Мог бы и занести, – сказал Лев Егорович вместо спасибо. – Там открыто.

– Оставляете хату пустой? Не дело. Обнесут же.

– А с чего ты взял, что я там один?

Колька расхохотался:

– Подружку завели?

– Ах ты!

Лев Егорович замахнулся широкой ладонью, метя по шее пацана. Колька ловко проскользнул под рукой и выбежал на дорогу. В свете яркого поднимающегося солнца казалось, что он окружен белым, как от нимба, светом.

– Удачи, Левгорыч!

Лев Егорович кивнул и стал подниматься по лестнице, приговаривая:

– Поднимая до неба пыль, ала ворвалась в переулок, и мимо Пилата последним проскакал солдат с пылающей на солнце трубою за спиной.

Даня давно заметил, что все люди переходят дороги по-разному. Особенно в тот момент, когда зеленый догорает и всем понятно, что вот-вот вспыхнет красный. Тут люди характер и показывают. Он выделял несколько типов.

Первые останавливаются и никуда не спешат. Такой, например, была бабушка Ева. Она ждала спокойно, словно прибрала за пазуху саму вечность.

Вторые стремглав бросались через дорогу. Скорые, резвые. Таким был Колька – сосед дедушки и знакомый Дани.

Третьи вроде бы и ускоряются, потому что спешат, но тормозят в последний момент, уже перед самым концом пешеходного перехода. Как будто пытаются сохранить достоинство. Таким был сам Даня. Он как будто этим притормаживанием честь себе сохранить пытался, за что сам себя и корил. Мелочно это было как-то.

Четвертые заскакивают на зебру в последнюю секунду и идут неспешно уже на красный. Назло сигналящим водителям. Такой была мама Дани – Александра Львовна.

Был, конечно, и пятый тип. Самый редкий. Дед вообще не смотрел на светофоры. Он начинал переходить дорогу тогда, когда считал нужным. Словно ему всегда горел зеленый. Последние пять лет он только так и делал – после случившегося тогда он вообще перестал бояться чего-либо.

Таксист пропустил одинокого пешехода и вырулил к дедушкиной хрущевке. Остановился у нужного подъезда и прервал размышления.

Даня пытался воспроизвести номер квартиры деда, но тут же вспомнил, что за домофон тот платить отказался. Воспользовался старым методом. Просто дернул дверь на себя, отводя плечо, как будто гранату бросал. Сработало. Поднялся на четвертый этаж. В подъезде пахло кошками, жареной картошкой и гнилым луком. От картошечки слюнки текли, от остального – ком к горлу подступал.

Открыв незапертую дверь квартиры, Даня, как всегда, на секунду замер. Он любил оказываться у дедушки в гостях в том числе и ради вот этой первой секунды. Секунды, когда родной, ни с чем не сравнимый запах старой родительской квартиры вываливает на тебя ушат теплых воспоминаний.

Здесь пахло разбухшим от влаги и времени паркетом, пылью от настенного ковра из зала, черным чаем, который будто облепил ароматом все обои, табаком, редким, советским – от дедовых сигарет любимых «Астра»… Да чем тут только не пахло. Сотнями и тысячами созвучий вкусов и запахов. Уникальных созвучий, по которым любой человек без труда говорит – теперь я дома.

– Кто там? – громыхнул с кухни голос деда.

– Я, де! – Даня называл его «де» с двух лет и, даже когда вырос, решил не изменять традициями. Дед бухтел, но, кажется, ему это нравилось.

– Ну и что, там стоять будешь? Помогать иди.

Даня прошел в малюсенькую хрущевскую кухню. Здесь ничего не изменилось, конечно. Те же обои в цветочек – заляпанные чаем и течением времени; тот же гудящий древний холодильник «Зенит» – громоздкий, низенький, но надежный, швейцарцы обзавидовались бы; те же полки с небогатым выбором посуды. Настоящий музей Даниного детства.

Дед сидел в углу, между кухонным столом и окном. Он нареза́л огурец. Древний нож так сточился, что напоминал серп. В уголке рта у Льва Егоровича дымилась сигарета.

Дед заметно постарел за последние пять лет. Седина – понятно, она давно, тут дело было в деталях. Руки слегка дрожали. Раньше такого не было. Кожа дряблой совсем стала, словно потеряла эластичность и пыталась сползти со старого лица. Главное – глаза как будто поволокой подернулись. Или как там говорят? В этих глазах Даня видел, как усталый бог завалился набок на перине из голубых облаков и ожидал неминуемого.

– Что вылупился? Вон помидоры еще.

– Подарок вот. – Даня поднял перед собой подарочный пакет. – Посмотришь?

– Потом, – мотнул головой дед. – Некогда.

– Кого-то еще ждем?

– Может, и ждем! – рявкнул дед, ссыпая порубленный огурец в миску-салатницу. – Ты поможешь или болтать будешь?

Даня раньше всегда был единственным гостем в доме деда. Они с бабушкой Евой всегда его ждали. С остальными семейными не заладилось. Это у них проблемой всех поколений было. Даня с мамой тоже уже много лет не общался. На похоронах бабушки даже не поздоровались.

Последние пять лет так и вовсе – Даня видел в гостях только соседа. Деда Кольки. Наверное, он и придет. Или они.

Даня подвернул рукава рубашки и начал нарезать помидоры. Дед молчал, взявшись за следующий помидор. Столбик пепла нарастал, но деда это не волновало. У него все шорты домашние в этом пепле измазаны были.

Даня услышал за спиной шорох. Обернулся и чуть не лишился чувств.

По коридору шла босая женщина в черном балахоне.

– Что за… – Даня выронил нож и схватился за сердце.

– А! – Дед махнул женщине рукой. – Знакомься, Даниил, это Смерть. Смерть, это Даниил.

– Лева! Не называй меня Смертью! Пугаешь всех только! Я Мара.

– Да хоть Инпут. Или Ламашту. Как ни называй…

– Прекрати! Глянь, внучок твой побледнел аж.

Голос у нее был высокий, но скрипучий.

Даня ущипнул себя за подушечку указательного пальца. Со всей силы. Было больно. Потом укусил. Тоже не проснулся.

Смерть приближалась.

Лев Егорович ярко – в деталях – помнил не так много событий из жизни. Память кромсает картины прошлого, обгрызает их по краям, измазывает сажей, смешивает, как алхимик снадобья.

Но день рождения дочери он помнил очень хорошо. Первой и единственной – после сложных родов Ева не могла больше иметь детей.

Было зимнее утро. Три или четыре часа.

Ева неделю лежала на сохранении. Ходил каждый день, но вчера и сегодня работал. Не вышло приехать. Они это заранее обговорили.

И вот поступил в темноте зимней звонок – все, родила. Лев Егорович сразу же собрался в путь.

Ночью автобусы не ходили, и Лев Егорович шел к роддому пешком через парк. Скрипел снег, и мороз так звонко звенел в тишине, что закладывало уши.

Добрался до места, когда тяжелое зимнее солнце уже посеребрило кроны заснеженных сосен. Внутрь не пустили. Зато подсказали палату. Путем хитрых вычислений он понял, какие окна ему нужны.

Ждал долго. Замерз так, что онемели пальцы на ногах. Про руки и говорить не приходится – он чувствовать их перестал почти сразу. Варежки не спасали от утреннего мороза. Пытался бегать, прыгать, приседать – согревало лишь на минуту, потом холод накатывал с новой силой. Больше уставал.

Решил затаиться. Сел на скамейку, поджал под себя ноги, обхватил их руками и легонько лишь покачивался, неотрывно глядя в одну точку – на окно.

Момент, когда выглянула Ева, запомнился Льву Егоровичу особенно отчетливо. Она улыбалась – молодая, красивая, усталая. Держала, раскачиваясь, сверточек. Из него выглянула маленькая пухлая ручка.

Дыхание перехватило у Льва Егоровича тогда. От радости и ужаса. Вот она – жизнь. И что же с ней делать? Он поклялся, что будет любить всегда. И несмотря ни на что.

Не получилось.

Он не знал тогда, что разругается с дочерью в пух и прах. Не знал, что, виня прилюдно ее, всегда будет винить себя. Недоглядел, недоучил, недоработал. Плохо воспитал.

Лев Егорович впервые приютил Смерть пять лет назад. Тогда он спросил ее:

– Как думаешь, что я сделал не так?

– Не поняла. Это ты что же, считаешь, что сделал что-то так?

– Это интересное замечание.

– Наливай давай. – Смерть пила водку гранеными стаканами и пьянела быстро.

Выпили. Закусили. Хруст соленого огурчика ломал кости тишине.

Лев Егорович задумался.

– Может, мы так сильно любили друг друга, что нам не хватало на любовь для Сашки? Александра, Александра, этот город наш с тобою…

– А любовь что, по-твоему, измеряется? Типа у меня десять кэгэ, вот пять я дочери отдам, пять – жене. Или как?

– Я не знаю, – признался Лев Егорович. Он давно мог откровенничать только с бездомными да наедине с самим собой.

– Чего так вздыхаешь, Лева? Отгружу тебе пять кэгэ своей любови? А? Хошь?

Зажмурив глаза и покачав головой, он на секунду опять вспомнил пухленькую ручку дочери. Интересно, осталась бирка из ее роддома? Была же где-то у Евы. Найти бы.

Лев Егорович налил еще по одной. Смерть была рада.

– Вот! Это ты правильно мыслишь!

– Помилуйте, королева, – процитировал Лев Егорович. – Разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!

– Ха!

Смерть зашла на кухню.

Чтобы успокоиться, Даня проделал свое давнее упражнение. «Деление», как он его называл. Как по-разному будут реагировать люди на такую ситуацию? Очевидно, человек тревожный, вроде него, испугается. Дед, понятное дело, будет спокоен. Может, прокомментирует невежливо. Колька или другие хулиганы могут внутренней энергии не удержать. Схватят что-нибудь в руки да и кинутся на Смерть в рукопашную. Бабушка Ева бы креститься начала, она была человек верующий. А что сделала бы мама?

Даня не успел ответить на последний вопрос. Смерть была совсем близко.

У нее было человеческое лицо.

Маленькие глазки – далеко посаженные и черные-черные, как у цыганки. Узкие губы – два росчерка тонкой ручкой… И красный нос – как у…

Даня выдохнул. Перетрусил, как подросток. А можно было бы и сразу докумекать, что к чему здесь.

Мама бы как следует отчитала деда за то, что впустил домой оборванцев каких-то, вот что.

– Опять притащил?

– Чего притащил?

– С помойки! Дружков своих!

– Каких дружков? Мара у меня одна.

– Де, ну мы же это обсуждали!

Страх отступил. Мара взяла с холодильника яблоко и ретировалась обратно в сторону маленькой комнаты, которую дед использовал как кладовку. И, видимо, как гостиницу. Точнее, приют.

Дед сыпанул в салатницу щепотку соли. Приличную – маму бы инфаркт хватил от такой горстки.

– Я тебя еще, сопляка, не спрашивал, что мне делать! – гаркнул он, размешивая салат столовой ложкой. – Голос еще раз повысишь на деда – я тебе все уши пообрываю, понял меня или нет?

Даня кивнул. Попробовал зайти с другого угла:

– Слушай, де, вот ты как думаешь, бабушка бы одобрила эти твои… – Даня посмаковал слова и выбрал самое безобидное. – Твои жесты?

Дед перестал мешать салат. Поднял глаза на внука. Даня уже приготовился к отборному трехэтажному, но дед сказал тихо:

– Не надо сюда бабушку приплетать, ладно, Даниил?

Даня кивнул. Этот тихий, спокойный, любящий голос деда сработал более хлесткой пощечиной, чем привычные крики.

– Прости.

Дед продолжил замешивать салат. Даня покачал головой:

– И где ты ее нашел?

– Мару? Она у нас редко бывает. Путешествует больше.

– Где же она путешествует? – осторожно продолжил уточнять Даня.

– По России бродяжничают с мужем.

– У Смерти и муж есть?

– Смерть или не Смерть, а умная баба без мужика не останется.

– Тут я бы поспорил.

– Ладно. – Дед отставил салатницу и полез в морозильник. – Либо без мужика не останется, либо без него обойдется. Тут гормональный фон важен.

– И надолго она?

– За ней придут вечером. – Лев Егорович достал из самой глубины морозилки бутылку водки.

– А тусуется тут давно?

– Третьего дня просилась.

– Зачем ты тащишь их к себе, де? Объясни, пожалуйста. И еще. Чего ты решил меня на Девятое мая позвать? Что за прикол такой?

Водка из морозилки была прекрасна. От нее как будто пар шел. По стеклу скользили малюсенькие льдинки. Даня сглотнул.

Дед молча разлил водку по рюмкам. Чокнулись легонько. Водка была густой, как мед. И крепкой.

Даня выдохнул. Дед подхватил вилкой гриб из маленькой тарелки. Прожевал. Потом только ответил:

– У вас все есть. И у меня. А у них что?

– Ограбят же. – Даня чувствовал, как тепло разливается по животу и волной рикошетит в подобревшее сознание. – И тебя по голове оглушат. Не пожалеют же, что ты помогал.

– Даниил, ты всерьез думаешь, что я могу этого бояться?

– Прости, де. – Даня осмотрелся. – Что еще помогать надо?

– Вон батон нарежь. И найди покрасивее тарелочку. Чтоб на столе смотрелась.

– Кого ждем-то?

– Мать твоя придет.

Дед сказал это так буднично, что Даня поначалу даже не совсем понял, что он имеет в виду.

– Ты серьезно?

– Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже разлила.

– Что? Чего? Нет-нет, прости, но не могу я тогда тут остаться. – Даня попробовал встать, но дед невероятно резво для своих лет вскочил со стула и положил ему на плечо свою широченную ладонь.

– Это не обсуждается, Даниил.

Александра Львовна росла девочкой крепкой, здоровой, но непослушной.

Случалось всякое: и с Евой они ругались на повышенных тонах, и из дома уходила в четырнадцать, нашли у подруги только через сутки, и отрекалась Сашка от родителей, обзывала, говорила, что жить мешают, что дыхание ей сбивают, что свободы не дают. Это все проходимо, это и есть жизнь, было же и хорошее: на дачу поездки семейные, ужины новогодние, фейерверками освещенные, и разговоры по душам под дождем на школьном дворе. Не бывает единой окраски, черно-белым время разукрашивает жизненный путь, это неминуемо.

Разругались в пух и прах, только когда она замуж собралась – Сашке двадцать два едва стукнуло, на последнем курсе институтском, где на бухгалтера обучалась.

Нашла себе мужчину постарше – не ровню. Из семьи политика и актрисы. Интеллигенция, богатеи, избалованные барахлом, сверкающими автомобилями, песком заграничным и побрякушками с завышенными ценами.

Он уже и женат был один раз. Вроде как из-за Сашки и развелись. Восемнадцать лет разница – да он ей в отцы годился.

Лев Егорович такой союз не одобрял. Но спускал все на тормозах. Думал, перебесится, найдет себе рано или поздно достойного, не поведется на роскошь, узрит ее внутренности сгнившие. Да не вышло.

Александра познакомила будущего мужа с родителями за полгода до планирующейся свадьбы.

– Лев, не злись. – Гости ушли, Ева сидела на диване и утешала его, поглаживая мужа по седеющим волосам. – Он не такой уж и скверный. Зря ты с ним так грубо. Не надо было ругаться. Сашка расстроилась.

– Лицо его видела? Он тут осмотрел все так, будто на свалку попал! Губы кривил свои поганые.

– Ну он к другому привык. Помягче надо было.

– А о чем он говорил, а? О ремонте! Ремонт нам он сделает! Подачки предлагал с барского плеча! Свинья зажравшаяся, да кто он такой?

– Он же помочь хотел.

– А мы что, просим о помощи? – Лев Егорович встал с дивана и сжал кулаки. – Мы плохо живем тут, что ли? Честнее всяко, чем буржуи эти!

– Он Сашку любит. – Еве казалось, что этот аргумент будет для мужа главным.

– Он пользуется! Молодостью, красотой! Чтоб партнерам своим показывать! Чтоб любовались они. Еще и мне хамит!

– Успокойся, не кипятись. Утрясется.

– Нет! Ноги его больше в моем доме не будет. Ремонтник хренов. Всю дурь из него вытрясу, если еще раз вздумает рожу свою корчить.

На свадьбу Лев Егорович идти отказался. Понимал, что это скверно, но гордость уязвленная не позволила. Александра же восприняла это как отречение. Больше никогда отцу не звонила. Про встречи и разговора не было. Даже на похоронах Евы она на него не взглянула. Даже когда они вдвоем провожали в последний путь самого близкого человека. Оскорбление исполосовало сердце дочери глубокими, незаживающими, пульсирующими ранами.

Когда Смерть гостила у Льва Егоровича пять лет назад, он спросил у нее напрямую, рассказав все:

– Простит?

Смерть была пьяна. Она икала, и костлявая трясущаяся рука едва удерживала рюмку.

– Отец не пришел на свадьбу дочери… ик. – Она осушила рюмку и подлила себе еще. – Под венец отец ведет. Танец еще. Танцевать-то умеешь?

– Никакого умения у меня нет, – процитировал Лев Егорович. – А обыкновенное желание жить по-человечески…

– Простит когда-нибудь. В крайнем случае, когда… ик… помрешь. – Смерть встала со стула, покачнувшись. – А давай станцуем.

Они кружились по узенькой кухне под мелодию из скрипучего советского радио.

Даня давно понял, что люди по-разному смотрят на конфликты. Дед легко заводится, но быстро отходит. Отец конфликты решает чужими руками, сам их избегает. Колька соседский сам конфликты создает – забавы ради, от врожденного ехидства и бесноватости. Ева всегда пыталась сглаживать любую ссору, она не боялась извиняться и признавать себя неправой. Сам Даня во время спора глупо улыбался, что только раззадоривало оппонентов. Он боялся конфликтов, несся от них, даже во время ссоры, в которой он не участвовал, – глаза рукой закрывал, как будто опасаясь, что и его захлестнет, на него переметнется, точно вирус. Мама же питалась конфликтами. Она с легкостью вступала в любую перебранку, ничего не страшась и как будто набираясь от них сил. Энергетический вампир. Стройный и хрупкий, но от того не менее кровожадный.

Когда Даня шел к деду, он хотел просто хорошо провести вечер и узнать, с чего старик решил вдруг отмечать День Победы. Теперь он мечтал об одном – укрыться. Спрятаться, как в детстве, под одеяло с фонарем и книгой. И ничего-ничего не слышать. Закрыть лицо руками, чтобы чувствовать себя в безопасности.

От пальцев деда пахло табаком и старостью.

Даня убрал широкую ладонь с плеча и выпил еще рюмку. Всмотрелся в грустные глаза Льва Егоровича.

– Может, объяснишь?

– Чего? – Дед начал нарезать хлеб.

– Вы же не общаетесь с мамой!

– Я стар, Даниил. Времени ждать совсем не осталось.

– Но меня-то ты зачем приплел? Мирились бы без меня. Ты же знаешь – мы с ней как кошка с собакой!

– Я не общаюсь с дочерью. Моя дочь не общается со своим сыном. Это не дело.

– Одним махом всех примирить? Это она тебя надоумила? – Даня кивнул в сторону комнаты-кладовки-приюта.

– Ты Мару не трожь. Так совпало.

Помолчали. За окном сигналили автомобили. Сквозняк отворил приоткрытую форточку, и прохладный воздух вихрем пронесся по полу.

– Де, может, не надо, а?

– Мы поговорим и все обсудим.

– Она сожрет нас живьем.

– Зубы раскрошатся – нас грызть.

– Не пойдет она на перемирие.

– Сюда она все же приедет.

– Ты ее сам попросил?

– Сам. И она сразу согласилась.

Скрипнула дверь. Сквозняк усилился. За окном взревела сигнализация. Звонкая и противная.

– Чего это у вас дверь открыта? – Даня услышал из коридора голос мамы.

И дрогнул. Дед, заметив это, рассмеялся и прошептал:

– Так поражает молния, так поражает финский нож.

А потом добавил громко:

– Входи!

Главное потрясение в жизни Льва Егоровича все же случилось пять лет назад.

Тот день он тоже помнил необычайно ясно. Саму аварию – с трудом. Ее вытеснила боль. А вот утро отлично запомнил.

Они собирались на дачу. Зима отступила окончательно. Можно было перебираться на окраину области. Был конец апреля, еще прохладный, но совсем не зимний уже. С раннего утра шел мелкий-мелкий дождь. Противный.

Ева пыталась закрыть свой чемодан.

– Опять барахла всякого набрала?

– Лев, ну какое барахло? Мы же не на один день едем.

– Ну показывай! Сейчас же показывай, чего туда напихала!

Они разобрали чемодан, собрали вещи заново, и все застегнулось очень даже удачно. Но лицо у Евы стало грустным. Не обиженным или сожалеющим, нет. Ей просто хотелось взять побольше нарядов. Хоть чем-то же старушка семидесяти восьми лет должна себя радовать за городом? Так хоть красивая будет.

Лев Егорович почувствовал, как от этого взгляда у него сжимается сердце. Он еще раз раскричался полушутливо, разобрал чемодан и собрал все снова. Уложил все, что хотела взять с собой Ева. И она была довольна. Жаль, платье ей было суждено надеть только одно. И надевали не на саму Еву, а на оставшееся от нее тело. Плоть – не больше.

Он был за рулем, и винил себя. Продал дачу и машину. Больше не приближался к транспорту. Ходил исключительно пешком. И решил посвятить себя тому, чтобы помогать обездоленным. Хоть как-то искупить…

– Вот видишь, – пять лет назад говорила Смерть. – Ты можешь отступать. Давай попятную. Умеешь же. Согласился же, что не прав был. Сделал все снова. Почему бы…

– Мне так больно стало, когда она грустным взглядом этим на меня посмотрела, пойми. Ну невыносимо просто. Как будто в душе поковырялись пальцем грязным.

– Палец-то – твой.

– Этого не отнять, – вздохнул Лев Егорович. – Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!

Надвигалось утро. Они болтали всю ночь и уже успели протрезветь.

– Еще за одной? – предложила Смерть.

– Будет. Спать надо.

Встали со стульев. Пошли по комнатам. Смерть – в кладовую, Лев Егорович – в зал.

– Лева, ты умеешь прощать. И гордость свою затыкать.

– Она так смотрела… – повторил он.

– Может, у твоей дочери уже тридцать лет взгляд такой. Но ты же ей в глаза не смотришь?

– Я справлюсь, – пообещал Лев Егорович. – Нужно еще время.

Они ушли, а за их спинами утопала в первых солнечных лучах хрущевская узенькая кухонька.

Они сидели за столом втроем в зале.

У дальней стены стоял старый диван. Над ним висел настенный ковер – казалось, он посерел от времени. Посреди комнаты дед раскрыл длинный семейный стол. Телевизор в углу у окна рассказывал о прошедшем днем параде. По экрану то и дело проходили всполохи помех. Голос диктора потрескивал в эти моменты.

Даня уставился в свою тарелку и старался не поднимать глаз. Мама сидела, полуобернувшись к телевизору. Попивала красное сухое и вслушивалась. Дед уплетал ужин. Макароны по-флотски – его фирменное, еще с армейских времен, блюдо.

Молчали.

Даня хотел, чтобы никто не заговорил. Доедят спокойно, дослушают до прогноза погоды, парой фраз перекинутся и разойдутся. Идеально же! И ругаться ни с кем не придется, и отношения выяснять, и вот это вот все.

Дед налил водки, быстро выпил и подошел к маме.

Даня чувствовал, как заколотилось у него сердце.

Дед взял с угла стола пульт. Выключил телевизор. Приобнял маму за плечи и развернул к себе. Даня приложил ладонь к груди. Сердце пыталось пробить брешь в решетке ребер – казалось, что ему это удается.

Дед сел на колени. Теперь он и сидящая на стуле мама смотрели друг другу прямо в глаза. Даня видел, как дрожит вслед за подбородком седая дедова борода. Видел, что у мамы уже потекла слеза. Скатилась по щеке и каплей росы набухла на губах.

Тишину нарушало только тиканье настенных часов. Машины за окном замолкли. Пахло мясом и водкой. Даня почувствовал, как тяжелеет голова – от алкоголя, от волнения и от немой сцены, разыгравшейся перед ним.

Они все еще молчали. Отец на коленях перед дочерью. Это не выглядело так, будто они играют в гляделки. Или пытаются пересмотреть друг друга. Нет, Дане казалось, что это не соперничество, но диалог. Сейчас их взгляды говорят больше, чем любые слова. Кажется, они понимали друг друга.

Наконец они одновременно выдохнули. Как будто все это время удерживали дыхание. Мама принялась утирать слезы, дед положил седую голову маме на колени.

– Как же долго, пап, – сказала она.

– Невозможно долго, – подтвердил дед. – Непростительно долго.

Мама погладила его плечо.

– Я много раз хотела… – начала она, но дед быстро прервал ее.

– Нет. Нет, не надо, доча. Ты не знаешь, сколько раз я хотел. Миллион в день иной раз. Как же и впрямь долго. Жизнь. Чертова жизнь.

Дед встал. Поднял маму со стула. Крепко обнял.

Даня переживал, что она хрустнет и разломается напополам от медвежьих дедовых объятий.

– Теперь ты. – Он кивнул Дане, высвободив маму из объятий.

– Что… Что… я?

– Иди и извинись перед матерью, кретин.

Даня отвернулся. Сложил руки на груди. Уперся взглядом в настенный ковер. Сделал вид, что внимательно изучает узор.

– Тебе сколько лет? – Он слышал за спиной голос деда. – Ведешь себя, как будто все еще двадцать.

– Папенька избаловали, – прозвенела мама с наигранным помещичьим акцентом. – Научили не действовать, но тратить.

– А ты не подтрунивай. Сама возьми, – предложил дед. – Инициативу.

– Еще чего!

Дед кашлянул в кулак. Титанический кашель его звоном вибрировал в графине с ледяной водкой.

– Мара!

В комнату зашла Смерть. На ней был тот же грязный черный балахон. Теперь капюшон был накинут на голову, а спина слегка сгорблена. Эффект получался впечатляющим.

Даня зажмурился. Он знал, что сейчас – начнется.

– Отец!

– Знакомься, Александра, это Смерть. Смерть, это Александра.

– Отец! Кто это?

– Я же вас представил.

– Мне говорили, что ты сюда попрошаек и нищих таскаешь…

– Это тебе кто говорил?

– Сосед твой, Алексей.

Колькин дед был, оказывается, шпионом.

Даня и не подозревал, что мама может интересоваться жизнью деда. Хотя… О чем он вообще мог подозревать? Сейчас ему было одновременно горько, стыдно и больно. Он не понимал, какому чувству отдаться. И не открывал глаз. Ребенок в тридцать? Не стыдно, не должно быть за такое стыдно. Стыдно, когда пытаешься из себя строить то, чем не являешься, так психолог говорил.

– Старый кобель, – прокомментировал дед. – Ишь чего! И мне не признавался!

– Я ему платила. Чтобы быть в курсе.

– За тридцать серебряников! – рассмеялся дед. – Знаешь, это даже мило.

Смерть топнула ногой, прерывая затянувшийся диалог.

– Помолчите! Сейчас буду суд вершить страшный! Мне через час к мужу ехать. Могу не успеть, если болтать будете.

– Женщина, помойтесь, – предложила мама.

Голос Смерти заискрился заточенными клинками.

– Покайтесь и обратитесь от всех преступлений ваших, чтобы нечестие не было вам преткновением!

Даня почувствовал, как дед поднимает его со стула и ставит перед матерью.

Они стояли друг напротив друга, а слева заложила костлявые руки за спину Мара.

Поединок: татами, два бойца и судья.

Татами – зал в двухкомнатной хрущевке. Два бойца – мать и сын. Судья – Смерть.

Романтично.

Лев Егорович обрывками многое помнил: и покупку загородного дома на самой окраине области, и рыбалку с мужиками, и драку у подъезда, после которой месяц с лангеткой ходил, и пожар в церкви, что на отшибе деревни стояла, и рождение внука – первые шаги даже застал. Но воспоминания эти со временем утратили четкость, высушились как будто, потеряли запахи и цвета, лишились вкусов и ощущений. Память подсовывала ему слепки, неудачные копии, лишенные деталей болванки.

Правда, один день ему теперь помнился особенно четко, хотя – удивительно! – ничего такого особенного в нем вроде бы и не было. Даже Данька наверняка его совсем забыл.

– Как сейчас все помню, – рассказывал Лев Егорович Смерти пять лет назад. – Сидим с Даниилом на берегу…

– Че ты его Даниилом кличешь? – Смерть еле ворочала языком.

– Привык так, отстань. – Лев Егорович тоже был изрядно пьян, но алкоголь никогда не оказывал влияния на его речь. – Так вот. Мы сидим на берегу озера. Оно там у нас совсем небольшое было. Но добротное! И ледяное… ммм… что водочка наша. Так вот. Стемнело, представь. Звезды отражаются в поверхности воды – красота-а-а! Пахнет камышами и мокрым песком. Ветерок прохладный – кожу гладит. А?

– Да вы, батенька, поэт. – Смерть попробовала улыбнуться. Вышло жутковато. С зубами у нее не сложилось, как сказала бы Ева.

– Артюр Рембо, ага. Короче – прелесть, а не ночь. Даниил ко мне на колени залезает, ему лет пять, не больше. И говорит: «Де, расскажи мне сказку». И тут – какое-то чудо случается. Удар током. Сложно объяснить ощущения.

– Он тебе леща отвесил?

– Да послушай лучше! Я смотрю в его глаза. Вижу в зрачках свое отражение. И вижу внутри свои зрачки. В которых – его отражение. Типа рекурсии, или как там это называется? Бесконечный лабиринт отражений – одно в другом, одно в другом. И все это присыпано звездами, как кокосовой стружкой. Они повсюду. Как будто мы – в космосе. Посреди вечности. Вдвоем. И…

Лев Егорович выдохнул. Пить не стал. Закурил.

– Красиво, твоя правда. – Смерть следила за дымом, змейками ускользающим в форточку.

– Меня, говорю же, как током прошибло. Тут не знание или понимание чего-то. И даже не чувствование. Просто счастье. Вот такое – просто счастье. В глаза внуку смотреть, что еще нужно?

– Сказку-то ты ему рассказал?

Лев Егорович пожал плечами. Затянулся снова.

– Мне казалось, дождь собирается. Я ему говорю, пошли. А он – ни в какую. Расскажи, де, расскажи…

– Неужто и внука обломал?

– Тьфу на тебя. Читал наизусть двадцать пятую главу.

– А мне прочитаешь?

– Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете.

Мама строго, как бывшая классная руководительница Дани, смотрела на Смерть.

– Послушайте, кхм, Смерть. У нас семейный ужин. Вы понимаете, что не очень…

– Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасет.

В голосе Смерти лопались струны и рушились города.

Даня снова вздрогнул. Не столько от жуткого этого голоса, сколько от диссонанса – бродяжка, которую дед называет Смертью, в стариковской комнате читает цитаты из Библии. Ему виделось в этой ситуации нечто не столько богохульное, сколько безумное, иррациональное.

На маму же ее речь произвела впечатление. Она тяжело выдохнула, поправила браслет и запястье. Даня видел, какие усилия требуется ей, чтобы остаться спокойной. Но она быстро пришла в себя. Сделала шаг назад и повернулась к деду:

– Она не опасна? Не кинется на нас с косой?

– Коса на балконе, – пошутил дед.

– Покайтесь и обратитесь от всех преступлений ваших, – продолжила Смерть. – Чтобы нечестие не было вам преткновением!

Она хрипела, и в хрипе этом Даня слышал взрывающиеся мосты и хруст костей.

Мама побледнела. Дед присел на диван и с довольным видом наблюдал. Даня решил, что надо начать. Хоть раз. Взять ситуацию в свои руки.

– Я начну.

– Кайся, – кивнула ему Смерть. – Молись, пока края души не просветлеют!

В ее голосе слышались крики мечтателей, сгорающих на кострах.

– Ну, все случилось лет семь, кажется, назад, – сглотнул Даня, решив начать издалека. Он все еще боялся поднимать глаза на маму и смотрел в узор паркетного пола. – Я уже переехал в свою квартиру. Это после института. Вроде все в порядке было. Но мама – она же не может меня просто так оставить. Не может дать сыну жить.

– Да что ты такое говоришь? – вздохнула мама.

– Тишина! – гаркнула Смерть. – Послушайте версию сына, Александра Львовна. Иногда полезно взглянуть на ситуацию с другой стороны. Если говорим, что не имеем греха, обманываем самих себя, и истины нет в нас!

– Да. Не могла она дать мне дышать! – Даня чувствовал, как поднимается все выше и выше из самых недр его души затаенная обида. – Приходила по несколько раз в неделю. Без приглашения. Друзей выгоняла. Меня обнюхивала. Как пса какого-то! Я что, это терпеть должен?

– Да я же просто…

– Нет! Так она еще приперлась сразу после дня рождения моего. Что ожидала увидеть? Что мы там в салки играли? В двадцать три года! Ясно – толпа. Ясно – все пьянющие. Афтерпати. Так она – она! – на глазах у всех сказала, что квартиры меня лишит. Что с отцом поговорит. Что я развел там бордель. Что я… Что я… Что я скот неблагодарный! Напомню – мне! Было! Двадцать! Три!

– Нет, ну вы посмотрите на него, а? Тебе что тогда отец сказал? Обжиться сначала надо. Присмотреться. Доказать свою состоятельность. А ты? Сразу начал туда каких-то прошмандовок звать!

– Это мои однокурсницы были! – Даня наконец поднял глаза на мать. Он чувствовал, как захлестывающий гнев сбивает дыхание. Не дает договорить фразу.

– У них юбки такие, что трусы видны сверху! О чем ты? Однокурсницы. Знали просто, кто твой отец!

– Откуда бы они знали?

– У тебя фамилия, что ли, изменилась? – Мать постучала указательным пальцем по виску.

– Да мало ли однофамильцев!

– Не смеши меня, Дань! Они тобой пользовались. А я хотела тебя защитить! Только и всего. И вообще – это ты мать послал! Там. Прямо при всех! Меня! Как какую-то девку!

– Довела – вот и послал!

– Извиняйся!

– Нет уж, ты это заварила!

Смерть сделала шаг вперед и встала прямо между ними:

– Всякое раздражение, и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут удалены от вас; но будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас.

Ее слова пахли жженым сахаром, подогретым на столовой ложке.

– Закрой глаза. – Смерть повернулась к Дане. Подождала. Положила руку ему на голову, когда он закрыл глаза. Даня даже не поморщился. Хотя воняло прилично.

– И ты. – Смерть полуобернулась к маме. Проделала ту же процедуру. Мама от вони чихнула. Но тоже была покорна.

Теперь Смерть стояла ровно между ними, держа бледными костлявыми ладонями за макушки. Фемида и две чаши весов.

– Скажи, Даниил. Сожалел ты о том, что оскорбил мать прилюдно?

Даня молчал. Не находил в себе силы.

– Прости ближнему твоему обиду, и тогда по молитве твоей отпустятся грехи твои.

Каждое слово Смерти свистело серебряными пулями, выпущенными во Всевышнего.

– Сожалел?

– Сожалел, – сказал Даня и услышал, как дрогнул его голос.

– Теперь ты. – Голос Смерти стал тише и вкрадчивее. – Сожалела ли о том, что сына выслеживала, что прилюдно порицала его?

– Ни капли не сожалела.

– Если же не прощаете, то и Отец ваш Небесный не простит вам согрешений ваших! – Подумав, Смерть добавила: – Я испепелю тебя здесь же, немедленно, если ты не заглянешь в глубины души своей!

Мама оттолкнула руку Смерти. Отошла назад:

– Знаете, этот цирк был даже весел. Абсурд меня смешил. Но вы должны идти! А мы с сыном как-нибудь сами разберемся. Без вашей помощи! Мне теперь отмываться неделю.

– Закрой рот! – В голосе Смерти взрывались ядерные грибы. Это был не голос нищенки. Он не прощал. Лишь повелевал. – Я накажу мир за зло и нечестивых за беззакония их, и положу конец высокоумию гордых, и уничижу надменность притеснителей! Ну-ка подошла к сыну!

– Женщина…

– Быстро!

Голос Смерти стал совсем тихим. Но скрытая внутри слов власть от этого звучала все громче – звоном колокольным оглушала.

Мама сделала пару шагов навстречу Дане. Смотрела в его глаза.

Даня понял, как они переговаривались с дедом одними взглядами.

– Смотри на сына. И смотри через свое отражение в его зрачках в душу свою. Сожалела ли о содеянном?

Даня видел, как пульсирует вертикальная жилка на лице мамы. Как слегка подрагивает кожа над губой. Как уголки глаз наполняются влагой.

– Прости! – сказала она и обняла его так крепко, что даже объятия деда не казались такими медвежьими.

– Прости и ты, – шептал Даня, пока мама покрывала поцелуями его щеки.

– Прелесть, – улыбнулась Смерть.

Они провожали ее вместе. Помогли собрать холщовый вещмешок. Положили заначку – еще одну бутылку водки из морозилки и пару пачек сигарет.

– Как вас на самом деле зовут? – спросил Даня на прощание.

– А разве это важно?

Даня покачал головой.

– Ну хорошо, ведьма так ведьма, – процитировала мама вместо деда, пожав смерти костлявую ее ладонь. – Очень славно и роскошно!

Она ушла, и вечер закончился прекрасно. Кушали торт, долго-долго обсуждали все, что не успели обсудить за годы разлуки, и, главное, много смеялись. Даня никогда не видел деда таким мягким, пушистым и добрым. Счастливым.

– Рукописи не горят? – спросил он у Дани, раскрыв под конец вечера его подарок.

– Не горят, де. Совсем.

Лев Егорович не спал всю ночь. Листал подаренную Даней книгу и улыбался потрясающим иллюстрациям. Некоторые – особенно любимые им реплики – читал вслух.

Мара пришла под утро. Облака за окном уже подсветились оранжевым, но солнце еще не выглянуло из-за крыш домов. Луна медленно бледнела.

– Ну что, Лева, пора?

Она присела на свое любимое место – на краешке кухонного стола.

– Может, еще денек? – Он спросил это просто так, на всякий случай.

– Мы слишком долго откладывали.

– Всего пару раз.

– Поводы серьезные. Ты ж меня впервые сам позвал, а? Тогда, пять лет назад. Это ж я тебя убедила, что нужно продолжить. Помнишь хоть?

– Как же не помнить.

– А потом – вон. С дочерью мира нет. Дочь с внуком в ссоре. Это достойно переноса сроков. Но дальше-то? Еще пару дней – и не успели бы.

– Хорошо, праздник подвернулся.

– Хорошо. Я и так за тебя договаривалась – там.

Она махнула рукой так, что не совсем было понятно, куда указывает. Вверх или вниз.

Лев Егорович кивнул:

– Выпить-то можно?

– Это обязательно.

Лев Егорович достал рюмки. Долил остатки ледяной водки. Выпили. Снова хрустнул огурчик. Старик посмотрел в окно и вздохнул:

– Хорошо как, а?

– Отличное утро, Лева. Лучшее утро.

– Покурить успею? – В пачке осталось две сигареты.

– Успеем.

Закурили.

– Что с ними будет?

– С твоими-то? Все хорошо.

– А с батей Даниным? С Лехой – соседом? С Колькой?

– Батя Данин интересуется баблом только. Потому он счастливым будет. Леха здоровьем крепок. Протянет еще пару лет. А Колька в школе учителем работать будет.

– Иди ты!

– Не шучу! На хорошем счету будет. А по поводу иди – мы сейчас вместе пойдем.

Затушили выкуренные сигареты. Помолчали. Посмотрели в окно. Рассвет начал плавиться всполохами в окнах домов. Луна почти растворилась в надвигающихся облаках.

– А выбрать можно?

– Я тебя вешать не собираюсь, Лева. Или стрелять там, например. Обниму – и делов-то.

Лев Егорович потряс в воздухе подарочным изданием «Мастера и Маргариты»:

– Не про то. Вот, помнишь? – Он пролистал страницы до эпилога. – От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне.

– Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом, – подхватила Смерть. – Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.

– Точно. Организуешь?

Смерть улыбнулась:

– Только ради тебя.

Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на них, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет кухню. Вот тогда и умирает Лев Егорович со счастливым лицом.

Даня обнимал жену. Мама возилась на кухне. Она приходила время от времени, чтобы помочь с хозяйством. Машка листала в руках семейный альбом.

– Не пойму, на кого он похож.

– Ну, ты точно на отца похожа. Родинка на щеке на том же месте.

– Да это понятно, – сказала Машка. – Вот это кто? Дед твой ведь?

– Лев Егорович, – кивнул Даня.

– Что-то общее есть.

– Всяко больше похож, чем на тебя или на меня. Не зря назвали.

– Вырастет – обозначится. По ним, маленьким, ничего не поймешь.

Сын Лева только-только научился ходить. Он шел к родителям, протягивая вперед маленькие пухлые ручки.

– Смотри, как идет! – воскликнул Даня. – Шаркающей кавалеристской походкой!

– Плаща не хватает.

– С подбоем-то? Может, купим?

– Иди ты, – рассмеялась Машка и положила голову на плечо мужа.

– Один – не пойду. Только с вами.