Тамара обожала семейные праздники. Всякие дни рождения, годовщины, юбилеи, крестины, именины… Вообще-то семейный праздник можно было сделать из чего угодно – хоть из покупки пары новых туфель, хоть из выпадения молочного зуба у Аньки, хоть из поселения в доме ничейного беспородного щенка. Первое мая, Седьмое ноября и Восьмое марта тоже вполне годились на роль семейных праздников, не говоря уж о Новом Годе. Именно так, с большой буквы каждое слово. И даже, еще лучше, каждое слово большими буквами: НОВЫЙ ГОД! В детстве Новый Год был для нее совершенно особенным праздником… Нет, не так. В детстве Новый Год был для нее единственным праздником. Наверное, отмечались еще какие-нибудь, но она их не помнила. А Новый Год помнила до мельчайших подробностей: кто что говорил, кто что дарил, какое у нее было платье, что стояло на столе, что висело на елке. Она помнила свое ожидание Нового Года и запаха мерзлой хвои, карамелек «Клубника со сливками», зреющего в большой алюминиевой кастрюле теста для пирогов, нового полотенца, приготовленного «для гостей», и еще множество всяких редких, неежедневных запахов, которые сплетались в один большой и богатый запах праздника; она помнила все свои желания, которые загадывала на каждый Новый Год; она помнила узор каждой снежинки, которая таяла на ее ладони в новогоднюю ночь… Такая у нее с детства, с пяти лет, была привычка – ловить новогоднюю снежинку на ладонь, а потом внимательно рассматривать ее, стараясь запомнить никогда не повторяющийся узор. Она запомнила тридцать три узора – на каждый Новый Год. И еще она помнила свою горькую обиду на то, что Новый Год бывает так редко. Наверное, от этой обиды все и пошло – эта ее неумеренная жажда праздника. Готовность отпраздновать что угодно, даже визит соседки за десяткой до получки. Но в семейном кругу. Это главное. Вне семейного круга праздников не было, а если какие и были, то тьфу на них.
Тамара осторожно почесала бровь мизинцем и привычно заглянула в зеркальце над мойкой: не испачкалась ли в муке? И привычно же улыбнулась своему отражению. Потому что этому научила ее бабушка. И потому, что Тамаре нравилось ее отражение: из зеркала ей улыбалась маленькая, худенькая, коротко стриженная девчонка, глаза у девчонки были веселые и решительные, мордашка розовая, зубы белые, а бровь в муке.
– Стыдно, женщина, – сказала Тамара своему отражению склочным трамвайным голосом и показала ему язык. – Не молоденькая уже. Как вы себя ведете? Мать, понимаете ли, семейства…
– Мать, у тебя там не готово еще? – В слегка сонном голосе мужа слышалось нетерпение. – Мы с Натуськой пирожка хотим…
Он даже с дивана не поднялся, отметила про себя Тамара с легким раздражением. Даже голос не повысил. Ну да, с какой бы это стати ему подниматься с дивана и идти на кухню, чтобы что-то спросить? Не царское это дело. Жена должна слышать каждое слово мужа, даже если он говорит из-за двери, в подушку и при этом не повышая голоса. Тамара сунула противень с пирожками в духовку, быстренько сполоснула руки и опять глянула на себя в зеркало над мойкой. Чувырла. Морда скучная, глаза стеклянные, а прическа – как у пьяного ежика. И чего ей в себе могло нравиться? Хотя да, бабушка ведь учила всегда улыбаться своему отражению… Она с некоторым принуждением улыбнулась – и тут же заметила в зеркале какое-то осторожное движение. Оглянулась, увидела Наташку, застрявшую в дверях с нерешительным видом, и улыбнулась уже без всякого принуждения.
– Наташ, ты чего маешься? Пирожки через двадцать минут будут. Вы с отцом за двадцать минут не помрете с голоду, нет?
– Ага, – рассеянно сказала Наташка и принялась вертеть головой, пристально рассматривая кухню, знакомую ей до последней горелой спички в банке из-под майонеза, стоящей на подоконнике. – Ма, я не поняла… Аня вообще, что ли, никогда не придет?
– Как это – вообще никогда не придет? – испугалась Тамара. – Что ты такое говоришь? Что случилось?
Наташка оторвала взгляд от настенных часов и сердито уставилась на нее. Переступила с ноги на ногу и вдруг ляпнула:
– Я этого ее Виталика терпеть не могу, так и знай.
«Я тоже его терпеть не могу», – чуть не сказала вслух Тамара, но вовремя прикусила язык и подавила тяжелый вздох.
– Наташка, – сказала она как можно строже, – ты мне это брось. Мало ли, кто кого терпеть не может! Вот представь: ты выйдешь замуж – а я тебе вдруг заявлю, что терпеть не могу твоего мужа. Тебе ведь обидно будет, правда?
– Вот еще. – Наташка скроила надменную физиономию и опять уставилась на какую-то деталь интерьера. – Ничего мне обидно не будет. Я сразу этого козла на фиг пошлю.
– Что? – изумилась Тамара. – Ты откуда таких слов нахваталась? И вообще, тебе еще рано об этом судить, ребенок нахальный. Вот выйдешь замуж – посмотрим, как запоешь.
– Никак, – упрямо буркнула Наташка и повернулась, собираясь уходить, но не ушла, стояла в дверях, всей спиной, и стриженым затылком, и розовыми оттопыренными ушами выражая неудовольствие. – Я лучше вообще замуж не выйду… А то выйдешь за такого… в общем – за такого. А он тебя даже домой не отпустит. Даже на Новый год. Коз-з-зел.
– Перестань, – сказала Тамара устало. – Не маленькая уже, должна понимать. У Ани теперь своя семья, свой дом, свои гости… Она просто встречает Новый год в своей семье, со своим мужем. Так и должно быть.
– Фигушки, – выдала Наташка не поворачиваясь и шмыгнула носом. – Это мы ее семья, а не какой-то там муж…
Тамара безнадежно вздохнула, села на табуретку, ухватила Наташку за руку и потянула к себе, преодолевая ее не слишком сильное сопротивление. Усадила дочку к себе на колени, обхватила ее руками и уткнулась носом в растрепанные душистые вихры, собираясь с мыслями. Хотя с чем там было собираться… Мысли ее были теми же самыми, что и у Наташки: мы – ее семья, при чем тут какой-то муж? В общем, неправильные были мысли.
– Понимаешь, – начала она осторожно и опять вздохнула. – Семья – это не всегда одно и то же. Семья всегда с чего-нибудь начинается. Когда я вышла замуж за твоего папу, началась наша семья. Но ведь до этого он рос в своей семье, а я – в своей. Вот представь: моим родителям твой папа не понравился бы – и что мне тогда делать? Не выходить замуж? И не было бы у меня ни Ани, ни тебя.
– А папа твоим родителям не понравился? – осторожно спросила Наташка, не поднимая головы.
– Почему не понравился? Очень даже понравился.
Это даже нельзя было считать ложью. Может быть, Николай и вправду понравился бы ее родителям, если бы она его им показала… Вернее, если бы было кому показывать своего жениха. Ох, как некстати сейчас вспоминать всякое такое…
– Натка… – Тамара разжала руки и слегка шлепнула дочь, сгоняя ее со своих колен. – Ты потом все сама поймешь. Главное – помни: семья – это самое важное. Самое-самое… Это правильно, что дети вырастают и замуж выходят, женятся… Из-за этого родители ведь не перестают их любить, правда? Я никогда не разлюблю Аню, и тебя никогда не разлюблю. И Аня никогда нас не разлюбит.
– А девочки все о любви да о любви… – Когда в кухню заглянул муж, она не заметила. – Тема, конечно, интересная, но кушать все-таки хочется. Когда приступим? Восемь часов уже.
Наташка вскочила и потопала из кухни, отворачиваясь от отца. Он проводил ее недоуменным взглядом и спросил у жены без особого интереса:
– Чего это она?
– Анну ждала, чего же еще, – сердито сказала Тамара. – Пирожкам еще минут десять сидеть. Сейчас я стол накрывать буду. Коль, ты бы мусор вынес пока, а?
– Да я же утром выносил, – с заметным недовольством заявил Николай. – Откуда ты столько мусора берешь?
– Отовсюду, – устало ответила она. – Целый день квартиру чищу, готовлю, мою, мету… Оттуда и мусор. Ай, ладно. Потом вынесем. Ты деду лекарство дал?
– Черт, забыл… А ты что ж не напомнила?
– Вот напоминаю. – Тамара невольно усмехнулась, предвидя его ответ на следующий вопрос. – А с Чейзом кто погуляет?
– Ну почему все дела на меня валить надо? – возмутился Николай. Впрочем, возмутился как-то вяло, не агрессивно как-то возмутился, даже, можно сказать, мирно. – Мне там еще кое-что сделать надо, и к тому же сейчас «С легким паром!» начнется. И рано еще Чейзу гулять. Мы его потом выведем, попозже, ладно?
– Ладно, – согласилась Тамара, привычно загоняя усталое недовольство поглубже. В конце концов, семья – это самое важное на свете, и так далее, и тому подобное, и все такое, что там еще она только что говорила Наташке… И все это – чистая правда. И нельзя допускать, чтобы из-за каких-то мелочей в семье начался раздрай.
Но, черт побери, как же много этих проклятых мелочей, какая огромная куча этих подлых мелочей, целая гора, просто египетская пирамида, и она чувствует себя замурованной в этой пирамиде, как какая-нибудь Тутанхамонша. Или как их там звали? Тамара торопливо глянула в зеркало над мойкой и очень старательно улыбнулась: да, мол, фараонши мы, никто в этом и не сомневался.
– Тебе, может, помочь? – неуверенно сказал Николай, откровенно прислушиваясь к звукам телевизора. – Может, надо чего?
– Деду лекарство дай, – напомнила она мягко. – Пусть молоком запьет, вот в этой чашке тепленькое, я специально для него согрела.
– А, да, – спохватился Николай, взял чашку с молоком и с озабоченным лицом вышел. Заметно было, что бремя ответственности на своих широких плечах он несет с некоторым трудом.
«Помощник, – хмыкнула про себя Тамара. – Добытчик, защитник и каменная стена. Глава семьи». Впрочем, хмыкнула вполне беззлобно, даже с некоторым веселым снисхождением. В конце концов, можно считать, что с мужем ей повезло. Особенно если сравнивать его с чужими мужьями. Николай не был ни алкоголиком, ни бабником, ни склочником, ни тираном, какими в той или иной степени были практически все чужие мужья, которых она знала. Николай был спокойным и разумным, и это ей в нем нравилось больше всего. Он без проблем уживался с ее бабушкой и дедом, не раздражался из-за бытовых мелочей, не лез в ее методы воспитания детей, не выражал недовольства по поводу бесконечных – и часто неожиданных – визитов ее многочисленных друзей… В общем, можно сказать, что он и сам был ее другом. Да, вот именно, другом. С мужьями это редко случается, насколько она могла судить по рассказам подруг и по собственным наблюдениям. И ко многим вещам он относится так же, как она. Например, переживал, когда умерла бабушка. Дед болеет – и Николай тревожится, вон, понес ему лекарство. Анькино замужество ему нравится ничуть не больше, чем Тамаре… А что он такой… ну, такой невыразительный – это даже хорошо. Ей и на работе хватает криков, выяснений отношений, маханий руками, рыданий в туалете и всякой такой экспрессии. Она так устает от всего этого за день, что имеет право надеяться на тишину, покой и порядок. Ну, хорошо, порядок ей приходится обеспечивать самой – причем порядок в самом широком смысле, от рядового мытья посуды до организации Анькиной свадьбы… тьфу ты, опять сердце заныло… А уж на покой она имеет право надеяться. Так что все правильно, спокойный, бесконфликтный, мирный… какой еще? В общем, такой, какой он есть, муж ее вполне устраивал. И на своей работе он такой же, и там это тоже всех устраивает. Значит, правильно она сделала, когда почти двадцать лет назад согласилась выйти за него замуж.
Ну и ну… с чего бы она сейчас вдруг об этом задумалась: правильно, неправильно? Тамара даже какую-то неловкость почувствовала, как всегда чувствовала неловкость от мыслей, которые нельзя высказать при детях. Или при бабушке с дедушкой. Таких мыслей она не любила, они ей мешали жить так, как она считала нужным, – открыто и откровенно, ничего ни от кого не пряча, – поэтому такие мысли она давила в зародыше, а их появление объясняла себе перепадом давления, магнитными бурями и всякими другими внешними факторами, которые от нее не зависели. Как Анькино замужество, например. Черт, да что же это такое! Рано еще ее сердцу болеть… Тамара воровато оглянулась на дверь и полезла в холодильник за корвалолом. Ничего, она сейчас эту гадость чесночком заест, а если Наташка все-таки учует запах, так всегда можно сказать, что корвалол нечаянно открыла, с апельсиновой эссенцией перепутала, пузырьки и в самом деле похожи.
На мягкий чмок дверцы холодильника в кухню тут же приперся Чейз, тряся ушами, вертя хвостом, блестя глазами и шумно, со всхлипом облизываясь, – в общем, выражая полную готовность сожрать что-нибудь вкусненькое.
– Ух ты и бессовестный зверь, – удивилась Тамара. – Ты же недавно ужинал!
Чейз сел у ее ног, склонил башку набок, уставился ей в глаза честными глазами и тоненько сказал:
– Й-я?
Тамара засмеялась, потрепала лохматые собачьи уши, сунула корвалол в холодильник и вытащила кусок сыра. Чейз с щенячьего возраста до самозабвения любил сыр, его и назвали сначала Чизом, это уж потом он незаметно превратился в Чейза, для удобства произношения. Чейз выхватил у нее из пальцев ломтик сыра, шумно сглотнул и опять выжидательно уставился в глаза, вывалив язык и подхалимски улыбаясь.
– Все, хватит, – строго сказала Тамара. – Потом еще дам, попозже, подожди.
Чейз согласился, но опечалился, шлепнулся посреди пола на пузо, положил морду на вытянутые лапы, расстелив уши на половину кухни, вздыхая и помаргивая грустными глазами, – в общем, всячески демонстрируя свою полную и безоговорочную подчиненность и зависимость. Тамара опять засмеялась и погладила его шелковое ухо босой ногой, а Чейз слегка повернул голову и быстро лизнул ее ногу горячим шершавым языком. Хороший пес, умный. И зачем ей корвалол, если у нее есть такая хорошая и умная собака?
– Наташ, – позвала Тамара дочь, слегка повысив голос. – У меня все готово! Скатерть постелила? Давай-ка посуду расставим.
Настроение у нее улучшилось… ну, не то чтобы улучшилось, но вошло в рамки привычного домашнего спокойствия, и сердце уже не так ныло, и усталость как-то затушевалась, ушла на задний план. А на переднем плане опять была ее всегдашняя кипучая энергия и жажда деятельности. В конце концов, у нас Новый год или не Новый год? У нас лучший в мире праздник, а мы тут ползаем, как сонные мухи! Быстро, быстро, на стол – вот это и вот это, Наташка, протри вилки, Коля, переоденься, Чейз, не путайся под ногами, пирожки пусть постоят под полотенцем, а вино уже пора достать из холодильника, Наташ, попробуй картошку – сварилась? Салат я уже заправила, неси на стол, Коль, ты бы все-таки переоделся… ну и что ж, что гостей не будет, все равно праздник есть праздник.
Гостей не будет… Ну и пусть, это даже хорошо в данный момент.
И бабушки не будет, бабушка давно умерла, а Тамара каждый раз думает: бабушки не будет, этот Новый год опять без бабушки… В этот раз и деда за столом не будет – дед болеет, простудился сильно, да, может, не так уж и сильно простудился, а вот почти неделю лежит… Все-таки девяносто лет деду, много ли ему этой простуды надо: попил компоту из холодильника – и пожалуйста, постельный режим. Но это ничего, дед у нас еще крепенький, мы его вылечим, через пару дней встанет и за рождественским столом будет еще водку пить и солеными огурцами закусывать…
И Аньки не будет, Анька впервые встречает Новый год не в своей семье, а… то есть нет, как раз в своей семье, в своей новой семье, со своим мужем и своими друзьями. Или с его друзьями? Вот черт, ничего она про этого Виталика толком не знает. Только с родителями кое-как познакомилась, да что родители? Ясно, что в своем мальчике души не чают, так это все родители так. В смысле – если нормальные родители… А мальчик при любых родителях может оказаться так себе. Тамаре казалось, что этот Виталик – даже не просто так себе, а совсем барахло. Но Анька влюбилась в него без памяти, просто помешательство какое-то, Тамара этой придури не понимала: какая такая любовь в восемнадцать лет? Да и вообще все это блажь и патология. Начитаются «Анжелик», насмотрятся телевизора… да хоть бы вот «С легким паром!». Ясно же, что не бывает так в жизни. И не должно быть. В жизни бывает трезвый расчет, планирование собственной судьбы, семья – не с бухты-барахты, а все как следует обдумав, взвесив все «за» и «против». Если, конечно, голова на плечах. А то вон чего получается: надо, не надо, но раз в год в баню прутся, а потом вламываются в чужую квартиру и с пьяных глаз влюбляются в совершенно посторонних женщин. И ведь не молоденькие уже. Да и эта… как ее… Надя! Тоже хороша. За Ипполита вроде бы замуж собирается, а сама какому-то незнакомому алкоголику песни поет. Ах, как романтично – забытый веник в Москву повезла! Где вы видели нормальную бабу, способную на такую невероятную дурь? Ну да, в кино. А в жизни для любой женщины главное – это стабильность, надежность и покой. И пусть эти киношники про любовь рассказывают какой-нибудь Надьке из второго подъезда – три развода, пять абортов, один случайный сын, который вечно у бабушки, и, кажется, в перспективе четвертый брак с каким-то музыкантом. И все – любовь. А семьи не было, нет и, скорее всего, не будет. Анька хоть бы позвонила, что ли…
Аня позвонила в двенадцатом, Тамара как раз собиралась по второму кругу стол накрывать: ужин ужином, но Новый год надо встретить с бокалом шампанского в руках, под бой курантов и обращение президента к народу. В общем, по правилам. Когда телефон заверещал дурным голосом, она чуть посуду не выронила. Сколько раз просила Николая сделать что-нибудь с этим телефоном, ведь орет, как больная пожарная машина! Хотя раньше, надо признаться, это истошное блеяние ненормального телефона ее не раздражало. Раньше – это когда вся ее семья была дома. Тогда она не ждала от телефона никаких неприятностей. А теперь как звонок – так сердце в пятки уходит: а вдруг с Аней что-то не так?.. Тьфу-тьфу-тьфу, не накаркать бы. А если звонка долго нет – еще хуже: как там Аня, что с ней, почему не звонит?
– Нормально, – говорил Николай в трубку своим негромким, размеренным, слегка сонным голосом. – А ты?.. Ну и хорошо… И тебе тоже… Да я вообще-то без тебя не решился… Мы потом вместе купим, ага?
Тамара нетерпеливо пританцовывала рядом, тянула руку к трубке и шевелила пальцами. Наконец Николай попрощался с Анной, отдал трубку жене, и она не выдержала, закричала, стараясь только, чтобы в этом крике не слышались слезы:
– Доченька! С Новым годом! Ты чего ж это днем не забежала? Хотя бы на минутку! У нас для тебя такой подарок! Наталья уже соскучилась! Ну как ты там?
– С Новым годом! – тоже закричала Анна. – Я скоро приду! Завтра! Мы сегодня просто не успели! У меня для тебя тоже подарок есть, и для Натки, и для папы, и для деда… Им привет! У меня все хорошо… Ма, ты там плачешь, что ли?.. Ма?..
– Вот еще, – сердито сказала Тамара и шмыгнула носом. – Когда это я плакала? Насморк у меня. Продуло, наверное. Не бери в голову, у нас у всех все очень хорошо. Вон Наташка поговорить с тобой хочет… Ну все, до завтра!
Она сунула трубку смурной Наталье, которая как раз не выражала ни малейшего желания говорить с сестрой, и смылась от греха подальше в кухню, потому что и правда почему-то собралась реветь, а этого никто не должен видеть. Чейз потрусил за ней, путаясь под ногами, заглядывая ей в лицо тревожными глазами и едва слышно поскуливая. В кухне он сел возле холодильника, открыл пасть, вывалил язык и ожидающе уставился на Тамару. Тамара тут же передумала плакать: в самом деле, какой смысл плакать, если никто не собирается сочувствовать, утешать, гладить по головке и лизать шершавым языком руки? Она-то решила, что хотя бы Чейз, в силу своей тонкой душевной организации, способен понять ее состояние, а эта собака просто мечтает еще кусок сыра выпросить. В комнате Наташка что-то бубнила в телефонную трубку обиженным тоном, и Николай, как всегда не повышая голоса, обратился к жене так, будто она стояла рядом:
– Мать, пора шампанское открывать, Новый год через пять минут.
Да, пора. Тамара потерла лицо ладонями, заглянула в зеркальце над мойкой, сочувственно улыбнулась своему отражению и продекламировала с выражением:
– Никто меня не понимает, и молча гибнуть я должна.
И пошла из кухни к своей семье, к праздничному столу, к шампанскому в хрустальных бокалах, к елке, под которой лежали подарки для Николая, деда и Натуськи, а подарок для Ани лежал нынче не под елкой, а в шкафу, а подарок для Тамары нигде не лежал – забыл Николай о подарке для жены (а Аньке, между прочим, сказал, что без нее не решился выбрать), а Натка свой вручила маме еще утром – маленького мельхиорового скорпиона на тонкой цепочке. Все хорошо, все, как всегда, и Новый год, несмотря ни на что, лучший праздник на свете, сейчас они всей семьей – всей оставшейся у нее семьей – встретят Новый год, а потом она выведет Чейза гулять, поймает снежинку, запомнит ее узор и, пока снежинка будет таять на ее ладони, загадает желание.
…Нет, не так надо встречать Новый год, думала Тамара, глядя на почти нетронутые блюда на столе. А она-то старалась, она-то жарила-парила-варила-пекла… А как тяжело было доставать все это, а сколько пришлось отдать за коробку зефира в шоколаде и бутылку шампанского, еще того, доперестроечного, – об этом она никогда не решится рассказать своим. Бабушка бы очень сердилась, наверное. Хотя сама-то бабушка, даже в самые голодные, самые безденежные, самые беспросветные времена, всегда к Новому году добывала что-нибудь вкусненькое, и никто не знал, как ей это удается. А ведь бабушка не работала в таком месте, где работает Тамара, бабушка была обыкновенной пенсионеркой, она стояла в очередях с талонами на мыло и перловку, считала копейки и целый год откладывала на подарок внучке к Новому году. Так что не надо сравнивать – Тамаре сейчас все-таки намного легче, даже в эти сумасшедшие времена, даже с этой сумасшедшей Анькой, надумавшей выходить замуж за какого-то сумасшедшего бездельника… Все, пора идти ловить снежинку. Кажется, она знает, какое желание загадает в этот раз.
Николай смотрел телевизор и идти гулять не захотел, Наташка лупала совиными глазами и спала на ходу, ей выходить на мороз незачем, так что Чейза Тамара повела на улицу одна, на ходу что-то ворча про ленивых сонных мух, а про себя неожиданно радуясь выпавшему короткому одиночеству. Вообще-то одиночества она не любила, она его очень хорошо помнила и боялась, и всю жизнь, всю свою сознательную жизнь, делала все возможное для того, чтобы никогда не оставаться одной. Семья, муж, дети, друзья, сослуживцы, соседи… да хоть вообще незнакомая толпа – только бы не быть одной. И когда в толпе ее накрывало это чувство полного одиночества, – она пугалась и терялась ужасно, и не могла ни с кем этим поделиться, потому что и сама не понимала, что происходит. Наверное, это болезнь. Кто же будет рассказывать о своих болезнях окружающим? Она уж точно не будет.
А вот сейчас, когда на нее накатило это привычное чувство своей абсолютной изолированности от всего мира, своей брошенности, забытости и ненужности, она нисколько не испугалась и не затосковала, а почувствовала что-то вроде облегчения. Будто тащила на горбу тяжеленный мешок – незнамо куда и зачем, а потом вдруг подумала: «А куда это и зачем я его тащу?» Бросила – и стоит над ним, радостно изумляясь непривычной легкости и не зная, что дальше делать-то. И слегка пугаясь крамольной мысли: в своем одиночестве она может делать все, что угодно. Ни от кого не завися. Ничего не боясь. Ничего ни от кого не ожидая, но и никому ничего не обещая. Одиночество, если к нему как следует присмотреться, – это свобода. Воля. Независимость. Да здравствует одиночество! Ура!
Чейз тявкнул и нетерпеливо затанцевал перед дверью подъезда, а это значило, что во дворе есть знакомые – либо люди, либо собаки, либо, скорее всего, и те и другие. В их доме почти в каждой квартире держали собак, и сегодня, наверное, их вывели гулять после встречи Нового года, как и она. Чейз вылетел из подъезда пулей и радостно залаял. Да уж, одиночество на данный момент отменяется, отметила Тамара, оглядываясь вокруг. Двор у них был большой, благоустроенный, с детской площадкой и сквериком посередине; с одной стороны он отделялся от улицы высоким кованым забором с воротами и калиткой, а с другой стороны, буквально через пару метров, прямо за неширокой пешеходной дорожкой, начинался старый полузаброшенный парк, ужасно заросший и неухоженный, но, тем не менее, нежно любимый многими поколениями детей, их родителей, студентов, пенсионеров, художников, собачников и даже грибников – в парке было полно шампиньонов.
Сейчас и во дворе, и в парке, и на соседней улице было полно народу – и знакомого, и незнакомого. И собак тоже было полно – и из их дома, и, кажется, из всех соседних домов. Все обозримое пространство было заполнено шумом, гамом, лаем, музыкой, песнями, смехом, и из всего этого месива вверх то и дело взвивались ракеты и где-то там, в низких тучах, расцветали букетами огней немыслимой яркости.
– Ух ты, – сказала Тамара с оторопью, – прям не Новый год, а Первое мая какое-то!
– Свадьба, – раздался у нее за спиной раздраженный голос. – Нет, вы подумайте: в такое время – и свадьба! О чем люди думают? Ну и молодежь пошла…
Тамара оглянулась – Иван Павлович из сорок девятой квартиры стоял у подъезда, нежно прижимая к двубортной драповой груди фасона шестидесятых старую левретку Соню, и оба они, и Иван Павлович, и его левретка, с явным осуждением смотрели на все это недопустимое легкомыслие молодежи, одинаково вздрагивая от каждого выстрела ракетницы.
– Да ну, Иван Павлович, – примирительно сказала Тамара, – не такое уж и позднее время. Да и Новый год все-таки… Кто сейчас спит? Никому они не мешают. Вы вон и сами погулять вышли. А уж молодым-то и сам бог велел… Да, с Новым годом!
– Да я не о том, – еще более раздраженно сказал Иван Павлович и брезгливо поморщился. Тамаре показалось, что левретка Соня поморщилась точно так же. – Да, Томочка, и вас с Новым годом… Я о том, что время-то нынче какое! Как можно в наше время создавать семью? Вы что думаете, вот эти молокососы сами свадьбу оплатили? Это ж какие деньги! Гостей человек пятьдесят, может, даже и больше, это я вчерне подсчитал, они же все время перемещаются… Целое кафе заказали – можете себе представить?! А уж потом – сюда, всем стадом… Вон, уже третий раз шампанское открывают! Ужас! При нынешних-то ценах, а?! Ну, я вам доложу… Вы знаете, почем сейчас гречка?
– Да, конечно, – растерялась она. – Только гречка-то здесь при чем?
– А как же? – искренне удивился Иван Павлович. – Кушать-то надо, а? Молодой-то семье! А инфляция?! Что они с инфляцией думают делать? Дети пойдут – пеленки, распашонки, коляска там, кроватка… На студенческую стипендию, да? Не-е-ет, я вам доложу, на родительские гроши, на стариковские пенсии, вот на что! И никакой ответственности! Ни-ка-кой! А я так считаю: не можешь обеспечить семью – не женись. Вот в наше время молодежь головой думала. А эти!..
– Да, конечно, – бормотнула Тамара в смятении, потихоньку отступая от фонтанирующего негодованием соседа. – Иван Павлович, я побегу, а то Чейз, кажется, на улицу рванул, ищи его потом… Спокойной ночи! Всего вам хорошего!
Иван Павлович скрылся в подъезде вместе со своей левреткой Соней, все еще продолжая обличительные речи по поводу безответственности современной молодежи, а Тамара торопливо пошла через двор, едва сдерживая смех. Сумасшедший старик говорил что-то о цене на гречку, а ведь он не мог не узнать жениха, который сейчас как раз танцевал на скамейке посреди заснеженного дворика, держа ракетницу в одной руке и бутылку шампанского – в другой, тряс пухлыми младенческими щеками и пухлым борцовским пузом и кричал что-то вроде «Медовый месяц – в Италии!». Мама жениха жеманно куталась в необъятную норковую шубу и заботливо кудахтала:
– Накинь курточку, Боря! Простудишься!
Замшевая Борина курточка на норковой же подстежке небрежно валялась на снегу возле скамейки, и ее задумчиво пинала белой лаковой туфелькой Борина невеста. Она тоже была в норковой шубе – роскошная белая норка, почти полностью укрывающая роскошное белое платье. Похоже, Борина невеста была не из тех, кто плачет от восторга при мысли о медовом месяце в Италии. И, уж конечно, не из тех, кто знает, почем нынче гречка. Из всего норкового семейства только Любовь Яковлевна точно знала, почем гречка, и не только сегодня, но и вчера, завтра, через год, причем – в любой точке мирового пространства. Потому что Любовь Яковлевна всю жизнь проработала в торговле и вообще хорошо знала, что почем, особенно в наше время, в которое Любовь Яковлевна победно вплыла на непотопляемом броненосце закрытого типа, даже если и не капитаном, то, как намекали знающие люди, как минимум, – первым незаменимым помощником капитана. Так что пусть бедный Иван Павлович даже не волнуется о будущем молодой семьи.
Вот интересно, а почему у самого Ивана Павловича семьи нет? Неужели в свое ответственное время он не женился потому, что боялся семью не прокормить? Насколько Тамара знала, бедный пенсионер Иван Павлович всю жизнь проработал в «органах» – это он сам так говорил, – и «располагал возможностями» – это он тоже сам так говорил. Возможности, наверное, были те еще, поскольку у бедного пенсионера Ивана Павловича была трехкомнатная квартира, в которой он жил с левреткой Соней, и две двухкомнатные, которые он сдавал «за умеренную плату», – это не сам он говорил, это сказала при дворовой общественности его приходящая домработница баба Надя. От бабы Нади же дворовая общественность знала и о страшном количестве антиквариата, собранного в трех комнатах за семью замками. Баба Надя, правда, не говорила слова «антиквариат», она говорила «статуечки, финтифлюшечки, часики всякие». Но дворовая общественность сразу все поняла, когда баба Надя обмолвилась, что одну из двухкомнатных квартир пенсионер Иван Павлович выменял когда-то на одну из картин, которых у него на всех стенах – как мух в столовке. Картина была так себе, не из самых ценных, так что Иван Павлович, тем более испуганный инфляцией, с ней расстался без душевной боли. От ненужной картины какой прок? А квартира все-таки приносила ежемесячный доход, пусть даже и умеренный… Так что же все-таки думал бедный Иван Павлович об аппетитах своей возможной семьи, если, при таком-то раскладе, решил, что не сумеет ее прокормить, – потому и не завел?
У Тамары вдруг резко испортилось настроение. И она догадывалась, что ни при чем тут ни сумасшедший старик, ни разухабистая норковая семейка, а все дело в Анькином замужестве. Уж как она старалась не думать, не вспоминать, не тревожиться – так нет, обязательно кто-нибудь влезет с разговорами о неразумности создания семьи в наше безумное время, а еще хуже – обязательно кто-нибудь прямо посреди двора будет выпускать в небо пробки от шампанского и нестерпимо яркие ракеты и кричать что-то про медовый месяц. Надо скорее поймать снежинку, загадать желание, позвать Чейза и идти домой. Спать уже хочется, а там еще гора грязной посуды. И мусор она прихватить забыла…
Чейз шнырял в кустах на опушке парка, и Тамара не спеша пошла туда, держа руку перед собой ладонью вверх. Подайте, Христа ради… Снег падал редкий, можно сказать – совсем не падал. Так, пара снежинок на весь двор. И те пролетели мимо ее руки. Те, которые пролетели мимо, – это не ее снежинки, даже если исхитриться, извернуться, дотянуться и все-таки поймать, – они все равно желания не исполнят. Ее снежинка ляжет на ладонь сама, это всегда так было: даже если шел беспросветный снегопад – на ладонь опускалась все равно одна снежинка, и если снег вообще не шел – одна снежинка все равно опускалась на ладонь. Всегда так было, и сейчас будет, надо только остановиться под фонарем, чтобы разглядеть и запомнить узор снежинки и как следует сформулировать желание. Вот так: «Пусть Анна будет счастлива». Ведь именно этого она хочет, правда? Вообще-то она хочет, чтобы вся ее семья была счастлива. Она для этого делает все, что может. Но ведь есть вещи, которые от нее не зависят… Если бы она могла, она не допустила бы, чтобы Анна выходила замуж за этого козла. Натуська кругом права, и не надо было ей нотации читать… Так, спокойно. Вот она, снежинка, которая сама прилетела и уселась на пуховый ворс варежки. Не звездочка, а пластинка – шестиугольная ледяная пластинка с едва заметным тиснением незаконченного рисунка на каждой стороне… Красивая какая, Тамара еще таких не ловила. Такая снежинка выполнит самое главное ее желание, в этом нет никаких сомнений. Ну-ка, что мы там задумали?..
– Ты хоть представляешь, как я тебя люблю?
В хриплом, наверное, простуженном мужском голосе была такая сила, такая страсть, такое отчаяние, что Тамара даже дыхание затаила, чувствуя, как от кончиков пальцев по коже побежали электрические мурашки. Обычно с ней так бывало, когда она чего-нибудь сильно пугалась или, наоборот, чему-нибудь сильно радовалась.
Она невольно оглянулась, будто ее окликнули, будто это ей предназначались горячие хриплые слова, от которых по коже бегут электрические мурашки… Из глубины парка к опушке неторопливо шла пара – немолодые в общем-то люди, наверное, ее ровесники. Что-то в них было странное, неправильное что-то… А, ну да. Они были разные, слишком разные, чтобы быть парой, и все-таки были ею. Тамара не могла бы объяснить это словами, но остро чувствовала: эти двое – из разных миров, из разных галактик, может быть, вообще из разных времен, но, тем не менее, они просто обязаны быть парой. Она увидела это сразу, как чуть раньше увидела то, что Боря и его невеста хоть и были одной норковой породы, но парой могли и не быть.
Неправильная пара медленно приближалась, теперь Тамара могла рассмотреть их как следует и каждое их слово могла слышать. Это, наверное, было нехорошо – вот так откровенно пялиться, развесив уши, но удержаться было совершенно невозможно.
– Пятнадцать лет! – хрипел мужчина простуженно, и от его голоса пространство вокруг накалялось, плавилось, плескалось в солнечном сплетении и завязывалось вокруг сердца узлом. – Я ведь старался забыть, честно… Я же не пацан, я знаю – все проходит! А не проходит! Черт… Может, это патология? Может, таблеток каких попить? Только я не хочу, чтобы проходило… Пятнадцать лет! Галь, что же ты наделала, а?
– Ты же знаешь, сколько тогда на меня свалилось… – Тонкая струнка голоса женщины вспыхнула и исчезла в расплавленном пространстве. – У тебя была перспектива и все такое… А у меня одни проблемы…
– Проблемы были у Лидки, а не у тебя, – перебил мужчина и закашлялся.
– Ну да, – слабо согласилась женщина. – Но это все равно, я же не могла их всех бросить… А тебе на шею вешать – совсем нечестно…
Мужчина остановился, взял свою спутницу за плечи и сильно встряхнул.
– Галь, ты дурочка, – с каким-то веселым отчаянием сказал он. – Я так и знал. У твоей Лидки проблемы всегда были, есть и будут. А если бы тебя не было – на ком бы она повисла?
– На маме. – Женщина тихо заплакала. – Это совсем нельзя… Я бы с ума сошла…
– Ты и так сумасшедшая. – Мужчина пошарил по карманам, нашел носовой платок и стал неловко, но очень старательно вытирать лицо женщины. Она стояла не шевелясь, руки по швам и тихо всхлипывала, а мужчина говорил ей в лицо хрипло, горячо и напористо: – Лидка всегда найдет шею, на которую можно сесть. Это не твои проблемы. Забудь о Лидке, ты ничего ей не должна. Ты никому ничего не должна! Завтра же уедем! И так пятнадцать лет жизни псу под хвост!
– А мама? – испугалась женщина. – Как мама без меня?
– С собой возьмем.
– Нет, она не поедет. – Женщина опять тихо всхлипнула. – Она болеет очень… И помешать побоится… И все-таки внуки у нее здесь… А я без нее как?
– Мама у тебя тоже сумасшедшая, – задумчиво сказал мужчина. – Надо же – помешать побоится! У вас в семье одна нормальная, и та – Лидка… Ладно, придется мне сюда переезжать. А внуки – дело наживное. Мы ей и сами внуков нарожаем. Как тебе такая идея?
Женщина перестала плакать и со странным выражением посмотрела ему в лицо.
– Мне все-таки уже почти тридцать три, – осторожно сказала она. – Это ничего, как ты думаешь?
– А мне сорок, – отозвался он с легким недоумением. – Это ничего?
– Дим, – сказала она нерешительно. – Ты знаешь, что я думала? Я думала, что жизнь уже прошла.
Он засмеялся, опять закашлялся, захрипел весело:
– Я же говорю – сумасшедшая. Что с тебя возьмешь… Пошли к твоим, мать, наверное, беспокоится – долго мы уже гуляем…
Они повернулись и пошли в глубь парка, туда, откуда пришли, а потом, наверное, выйдут на площадь и свернут направо – там квартал жилых домов, а потом придут в квартиру этой женщины, где ее ждет больная мама, и мужчина простуженным хриплым голосом, наверное, попросит у больной мамы руки ее дочери, и пространство вокруг будет плавиться и завязываться узлом вокруг сердца, и никто, конечно, не будет бояться.
Они уходили – такие разные, даже странно: она, выглядевшая намного старше своих почти тридцати трех, в поношенной стеганой куртке, дикой облезло-оранжевой с фиолетовым расцветки, в растянутой вязаной шапочке со свалявшимся помпончиком, в серых войлочных сапогах, нелепо торчащих из-под коротковатых темных брюк; и он – весь стильный и небрежный, в черном длинном кашемировом пальто нараспашку, и в черном смокинге – Тамара была уверена, что под пальто у него непременно смокинг, и белая сорочка, и скромный галстук, на который не хватит и годового дохода нормального человека, а в кармане пальто должны быть перчатки, которые наверняка дороже галстука раз в пять… Скорее всего, и часы у него золотые.
Они уходили, и за ними уходили их слова, и пространство вокруг остывало, узел вокруг сердца слабел, а она не хотела этого, все цеплялась за горячее хриплое эхо, все прислушивалась к тающему вдали разговору:
– А как же твоя работа?
– Ерунда, и здесь найду…
– А где мы жить будем?
– Куплю квартиру…
– У тебя есть такие деньги?
– Заработаю, займу, машину продам…
– Ты сумасшедший.
– Я тебя люблю.
Тамара будто очнулась, огляделась вокруг, увидела Чейза, деловито снующего в кустах, увидела норковую свадьбу, все еще копошащуюся во дворе, увидела свою руку, протянутую вперед ладонью вверх. Оказывается, она так и простояла все это время – «подайте, Христа ради», и шестиугольная пластинка снежинки все еще лежит на пуховом ворсе рукавички, ждет, когда Тамара задумает желание. Тамара забыла, что хотела загадать. Сейчас она вспомнит, сейчас, сейчас… Надо что-то загадать, и идти домой, и вымыть лапы Чейзу, и проверить, как там дед, и уложить Наташку – наверняка еще не легла, таращится небось совиными глазами в глупый телевизор, – и убрать со стола, и перемыть посуду, и лечь спать – да, поскорей бы лечь спать, она так устала, просто уже нет никаких сил, а завтра – опять все сначала, и так каждый день, круглый год, всю жизнь…
Черт, у нее никогда не было ничего похожего на то, что она только что видела и слышала. Никогда от звука чужого голоса пространство не плавилось и не скручивалось узлом вокруг сердца. Никогда ей в голову не приходило плакать, когда ей объяснялись в любви. Впрочем, так ей в любви никто и не объяснялся. Никогда, никогда, никогда… Да она и сама никогда не ждала такого, и не хотела, и даже не верила, что такое может быть, и не надо ничего такого в жизни, в жизни главное – покой, стабильность, порядок… И чтобы вся ее семья была счастлива.
Неужели она проживет жизнь, всю долгую, размеренную, невыносимо скучную жизнь, так никогда и не узнав, что это такое? Что такое – вот это, что есть у этой неправильной пары… Тамара даже в мыслях боялась назвать это любовью. Почему-то боялась – и все. Стеснялась. И не понимала, почему простуженный мужик не боялся и не стеснялся, хрипел на весь мир, как он любит свою сумасшедшую… Сам сумасшедший, наверное.
Неужели с ней никогда такого не случится? Никогда, никогда, никогда… Хотя бы раз, один-единственный раз в жизни! Чего бы только она не отдала, чтобы хотя бы раз в жизни испытать, что это такое… Чтобы в нее влюбились вот так… Или чтобы она вот так влюбилась…
Чейз прискакал, стал крутиться под ногами, соваться башкой ей в колени – намекал, что пора бы уже и домой, в тепло, в уют, в одуряющие запахи кухни. Да, пора. Тамара пригляделась – странная пластинчатая снежинка уже растаяла, ну да, сколько можно ждать, пока сформулируют желание… Хотя она вроде бы успела сформулировать: счастье семьи и все такое…
– Пойдем, Чейз, – устало сказала Тамара и побрела к подъезду, вяло сторонясь броуновского движения гостей норковой свадьбы. А что, у людей семейный праздник, имеют право.
Господи, до чего же она терпеть не могла все эти семейные праздники!