Если бы мне пришлось описать себя одним предложением, я бы ограничилась словом «посредственная». Одноклассники и учителя никогда не воспринимали меня всерьез. Я не участвовала в соревнованиях, не была душой компании, не пыталась выделиться.
Короче говоря, сплошное «не».
Зато теперь из-за меня урок биологии прерывает школьный психолог, неулыбчивая Наташка. Открыто она, конечно, не признается, зачем пожаловала, но говорит так проникновенно и смотрит в мою сторону так жалостливо, что хочется провалиться сквозь землю.
Двадцать минут Наташка заунывно вещает о том, как тяжело быть подростком. Напоминает, что всего год назад окончила институт и пришла работать в нашу школу (где уже успела всех достать). Класс откровенно зевает, я корчу страдальческие мины. Наконец, она подытоживает:
– Моя лекция могла показаться вам скучной, но не забывайте: рядом с вами всегда есть тот, кто готов выслушать. Все мы когда-то были юны. Все мы страдали. Не замыкайтесь в себе. Не совершайте необдуманных поступков и помните: услышат только того, кто отважится открыться.
– А если мы не хотим ни с кем делиться своей личной жизнью? – с насмешкой уточняет Кэт.
На секунду Наташка подвисает.
– Тогда заведите личный дневник, – осеняет её. – Пишите о том, что наболело. О том, что гложет. Пишите о плохом, чтобы выпустить всю черноту наружу. И о хорошем, чтобы не забывать: черная полоса всегда сменяется белой. Перечитывайте записи. Излейте себя на бумагу.
Фраза какая-то глупая: излить себя. Будто бы растечься лужицей по тетрадному листу. Впрочем, Наташка во всем такая. Нелепая. Не старая, но какая-то древняя. Серая мышь в безразмерной кофте. Она прячет глаза за толстыми линзами очков, а ещё вставляет невпопад философские цитаты.
– Живи и ошибайся, в этом жизнь1, – бубнит мечтательно. – Я сказала что-то смешное, Сорокина? Отчего же ты так радуешься?
Кэт, зажав ладошкой рот, качает головой. Наташка неодобрительно вздыхает, но не раздувает скандала из пустяка.
– Саша, ты слышишь? – обращается ко мне вкрадчивым голосом. – Не копи боль в себе. Расскажи о ней кому-нибудь.
– Слышу, – а сама закусываю губу.
Как же надоела эта навязчивая забота. Хочется зажать уши руками и раскачиваться из стороны в сторону, пока всё не станет как прежде.
Раствориться.
Уйти.
Сбежать.
Извещая о конце урока, по классу разносится торжественная музыка – в нашей школе привычные «звонки» заменили неофициальным гимном города. Неофициальным, потому что придумали его школьники. К слову, гимн получился под стать городу – скучный и незапоминающийся. Таких городов (и гимнов) – сотни. Бывает, спрашивает меня новый интернет-знакомый:
– Ты сама откуда?
– Из такого-то города.
– Это где-то на севере, да? (недалеко от Анапы, в Беларуси, чуть выше Казахстана, а-что-такой-город-вообще-существует?) – без задней мысли уточняет он, а я всякий раз злюсь.
В общем-то, не в гимне дело. А в Наташке, которая сходит с ума и тянет нас за собой в мир бредовых фантазий. Не обращая на неё внимания, мы вскакиваем с мест. Кидаем тетрадки и ручки в рюкзаки, толпимся у двери, только бы поскорее выскользнуть из класса. Кэт язвит:
– Нам что, по десять лет? Какой нормальный человек будет вести дневник?
Семенящая рядом Ирка Сонина безостановочно кивает, становясь похожей на китайский болванчик. Ирка во всём соглашается с Кэт. Даже если та заявит: «Земля квадратная», Ирка наверняка ответит: «Я всегда это знала!»
– А что туда писать? Жизнь – боль, меня никто не понимает? – тянет Кэт с раздражением.
Ирка поддакивает и смеется, запрокинув голову. Я молчу. Слова Наташки застревают в ушах, и внезапно мне хочется завести дневник. Разумеется, не бумажный (прошлый век, фу), а виртуальный. Такой, чтобы показать его всему миру, но при этом спрятать среди тысяч – или миллионов – профилей. Пусть он будет всеобщим и только моим. Почему бы не попробовать? Если не понравится – удалю.
Тем же вечером я лежу в кровати с ноутбуком и просматриваю сайты. «Живой журнал» и прочие текстовые блоги давно никому не интересны (даже самим владельцам). Подумывала зарегистрироваться в «Твиттере», но там запрещены сообщения длиннее 280 символов. Вот зачем загонять людей в рамки? Краткость, может, и сестра таланта, но роман не станет лучше, если ужать его до пересказа. Да ну. От «Твиттера» я без сожаления отказываюсь.
А может, создать видео-дневник? Ага, буду делиться впечатлениями о прожитом дне (скучном и однообразном, как и всегда), а редкий зритель заснет лицом в клавиатуре. Плохая затея.
И тут я вспоминаю про красочный «Инстаграм». Яркий, сочный, насыщенный. В нем можно выложить фотографию кружки кофе, написать короткую цитату ни о чем конкретном – и людям это понравится. А можно делиться сокровенным, находить единомышленников, листать красочные профили. Решено, у меня будет фото-блог.
Изображение № 1: Унылое селфи с Машкой Второй.
Подпись: Всем привет! Сегодня школьный психолог посоветовала мне и моему классу вести дневники, чтобы не замыкаться в себе. Странно, но идея мне понравилась. Если коротко: за день не произошло ничего особенного. А у вас?
С фотографией, конечно, намучилась Машка Вторая – норовистая кошка. Мама в шутку называет её «пантерой». Не за цвет шерсти – она рыжая в белых пятнах, – а за злющий характер. Машка чуть не расцарапала мне лицо и обругала всеми кошачьими ругательствами. Но! Я справилась и теперь обновляю страницу в ожидании первых лайков или комментариев.
Пустота.
Даже как-то грустно. Словно в громадном интернет-океане плавает мелкая рыбешка по имени Саша, которую вообще никто не замечает.
После долгих сомнений – как же стыдно показаться непопулярной клушей! – всё-таки прошу у Кэт совета. Не понимаю, как ей удалось собрать в своем профиле почти двести подписчиков? Причем ничем особенным Кэт не делится, только выкладывает скриншоты переписок с подругами или фото себя любимой на фоне магазинов-кафе-парков.
– Ты что, с другой планеты, Алекс? – хмыкает Кэт. – В инсте всем начхать на твои описания или фотки. Главное – лепи побольше хэштегов. Я с подписью вообще не заморачиваюсь, – поясняет с ленцой. – Пишу штук десять тегов, и всё.
– Ну а какой тег ставить мне? – спрашиваю, безостановочно тыкая на кнопку «обновить».
«Нравится: 1». Моя фотография интересна всего одному человеку. Мне.
– Да какой угодно, – отмахивается Кэт как от назойливой мухи. – Кот, инстаграм, дружба, селфи, жизнь прекрасна. В одно слово, – добавляет после короткой паузы.
– Всё в одно слово? – туплю я.
– Нет же! «Жизнь прекрасна» пиши в одно слово. Всё, мне некогда, Дима звонит, – произносит она скороговоркой и нажимает на сброс.
Я редактирую запись, добавляю теги, и – о, чудо! – появляются первые отклики. Кто-то даже становится моим подписчиком, но в основном – те, кто похудел на десять килограмм за неделю, а теперь советует похудеть мне.
Кэт, кстати, в друзья не добавилась, хотя мой ник выпытала. Якобы у нее слишком много подписок, и она всё равно не успевает их отслеживать. Обидно, но я терплю. Кроме Кэт, у меня нет приятелей. Была ещё Марина, но… больше нет. Так получилось.
На глазах выступают непрошеные слезы. Я бесцельно брожу из угла в угол, чтобы не разреветься, затем останавливаюсь возле окна, упираю ладони в подоконник и рассматриваю сонное вечернее шоссе. Куда-то спешат автомобили, загорается и гаснет неисправный светофор.
Мама заглядывает в комнату без стука.
– Как дела? – спрашивает осторожно.
В последнее время всех особенно волнует, как у меня дела. Глупый вопрос. Будто они могут быть как-то иначе, кроме «никак». С тех пор, как в моей жизни не стало Марины (вообще ни в чьей жизни не стало Марины), эта самая жизнь превратилась в существование. В первые дни я отказывалась верить, сопротивлялась, бежала от самой себя. Но прошло уже три недели – и я потихоньку свыклась с тем, что моя подруга ушла.
– Нормально, – отвечаю, задергивая занавески.
Комната погружается в тягучий полумрак.
– Пойдем кушать? – не требует, но мягко приглашает мама.
Она у меня нормальная, только слишком отстраненная. Её не трогают никакие трагедии. Ей меня не понять. Никому не понять, потому что ни у мамы, ни у Кэт, ни у тех людей, которые просматривают моё селфи, не произошло ничего такого.
Под мамины комментарии я ем безвкусную, будто резиновую гречневую кашу («гречка выводит шлаки и токсины»), запиваю чаем с мелиссой («чудесно успокаивает») и ухожу к себе. До глубокой ночи лазаю по интернету. Моя страница в социальной сети полупуста: минимум контента, разве что количество аудиозаписей близится к тысяче. Бездумно листаю немногочисленные фотографии, натыкаюсь на одну и долго рассматриваю её.
Наш последний снимок с Мариной. Душу выворачивает наизнанку, прокручивает щипцами как стоматолог – гнилой зуб.
Не сдерживаюсь и выкладываю фотографию в блог.
Изображение № 2: Мы с Мариной сидим на скамейке. За нашими спинами стелется закат. Она, светло-русая, глазастая, улыбается, а я показываю язык.
Подпись: Марина всегда была для меня особенным человеком. Мы дружили с детского сада и никогда не ссорились. Я знаю о ней всё. Знаю, что в первый раз она поцеловалась в 13 лет на вписке со старшеклассником. Знаю, что она царапала вены (не всерьез, булавкой). Знаю, что любила Р. К. Знаю, что её не стало в марте этого года.
Я не добавляю хэштегов. Не хочу. Наше фото слишком личное, чтобы выделять его однотипными тегами. Закрыв блог, перехожу на страничку Марины в социальной сети. Она такая классная на аватарке. Кружится, раскинув руки в стороны. В волосы вплетена изумрудная лента, а на лице – неподдельное счастье. Я уже лайкала это фото (даже писала комментарий), но сейчас снимаю «сердечко» и ставлю заново. Может быть, она там всё увидит и поймет, что я не забываю о ней ни на минуту. Интересно, как ей… там?
Что вообще случается с теми, кто покидает нас? Они счастливы?
Я не впервые сталкиваюсь со словом на букву «с». Когда мне было семь лет, умерла Машка Первая (тогда её звали просто Машкой). Она прожила долгую кошачью жизнь, а потом резко истощала и перестала вставать с лежанки. Однажды родители отвезли её в ветеринарную клинику, а обратно не привезли. Машка Первая уснула навсегда. Папа объяснил, что врачам пришлось усыпить нашу кошку, потому что ту пожирал заживо рак. Не речное животное, а заболевание. Онкология. Я подумала, что рак – это такая звериная болезнь. А потом – мне только-только исполнилось десять лет – рак сожрал папину маму, мою самую любимую бабушку. Меня не взяли на похороны. Морозным февральским вечером поставили перед фактом: бабушки больше нет, смирись.
«Свекровь сгорела в одночасье», – ровным тоном объяснялась мама, когда ей звонили родственники или друзья. Наверное, папа тоже сгорел, потому что тем летом он ушел к другой женщине. Мы до сих пор видимся с ним, но редко. У него новая семья, где ничего не напоминает о бабушке и онкологии. Он назвал сына Матюшей, а меня зовет исключительно полным именем. Александрой. Будто я настолько взрослая, что недостойна быть Сашенькой или Сашей.
И вот, три недели назад ушла Марина.
Внутри пусто. После того, как её не стало, во мне поселилось отчаяние, но теперь и его нет. Лишь пустота, холодная, колючая, безысходная, скручивается внизу моего живота. Не могу уснуть. Ворочаюсь, сбивая одеяло и простыню в ком. Машка Вторая посапывает на подушке, но ближе к полуночи спрыгивает с кровати. Долго бродит по подоконнику, роняет с полок мягкие игрушки. Она – цунами, сносящее всё на своем пути. В час ночи в спальню прокрадывается мама – зажмуриваюсь и громко соплю, изображая крепкий сон – чтобы унести кошку. Становится так одиноко, так тоскливо. В тишине чудятся голоса, и ребра сдавливает от страха. Засыпаю, только бы одиночество хоть ненадолго исчезло из моей жизни.