Глава первая
часть первая
Первой моей женой была Света Петрова.
Познакомились мы с ней в детском саду, после того, как мой папа впервые в жизни подвел меня к его высоким зелёным воротам, и битый час пытался меня за эти ворота впихнуть.
Я орал, плакал и метался, не понимая, что, собственно, происходит? Куда и зачем я должен идти? Почему мои родители пытаются избавиться от меня?
Представления о тюрьме в те годы я имел самые смутные и то, что на заборе я не заметил вышек охранников с автоматами, казалось бы, должно было меня успокаивать, но я ощущал измену и нервничал, доводя себя до психоза.
Я не мог понять за что, за какие преступления мне выпала такая честь – оказаться в зоне детского сада, ведь я искренно мнил себя не виновным.
Дабы выбраться из западни, я, как мог, пытался одними «междометиями» убедить папу в том, что произошла ошибка.
Я рыдал, бился в истерике головой о забор и причитал:
– Не хочу! Нет! Не надо! Зачем?!
Папа вёл себя достойно в то злополучное дождливое осеннее утро. Он рыдал вместе со мной, но поделать ничего не мог. Он был связан по рукам и ногам моей принадлежностью к лицам мужского пола.
Прикуривая одну папиросу от другой, он внушал мне:
– Сын! Будь мужчиной! Ё моё! Возьми себя в руки! Через 8 часов я вернусь и заберу тебя домой! Не плачь! В детском саду тебя ждут такие же ребятишки, как и ты. Вы там будете отдыхать, гулять и веселиться, петь песни и обретать навыки общения с подобными тебе мальчуганами. Начинается новая жизнь.
– Моё детство закончилось! – всхлипывая, с ужасом прошептал я и, потрясённый увиденным количеством окурков «Беломора», плавающих в луже вместе с оранжевыми кленовыми листьями, поддался на уговоры.
Папа бережно обнял меня, поцеловал и, зафиксировав свою левую руку на моём воротнике, а правой незаметно засунув себе под язык кусок валидола, толкнул плечом калитку и потащил меня, как манекен, по аллее мимо фонтана, туда – к песочнице, карусели и веранде, за клетчатыми сводами коей на меня зыркали сорок игриво-шаловливых глаз представителей заключённых младшей группы контингента и два больших глаза, строго улыбающейся воспитательницы.
Папа махнул мне шляпой на прощание и пошёл на работу, бросая пустую смятую пачку «Беломора» в вертикально наведённое чрево мортиры, попросту говоря в урну.
Воспитательница представила меня малышам, усадила на край лавки и, деликатно, дабы я мог спокойно изливаться слезами, села в стороне, спрашивая оживившихся моим появлением карапузов:
– Так на чём я остановилась?
– На «Красной Шапочке»! – звонко ответили они хором.
Я заплакал ещё сильнее, потому что не любил эту сказку, и зажал ладонями уши.
Но вдруг я почувствовал, как кто-то прижался ко мне, и мне стало тепло и уютно.
Я оглянулся и увидел девочку, расплывающуюся в моих зареванных глазах в какое-то радужное непосредственное впечатление «трёх тополей на Плющихе».
Казалось бы, я должен был тут же перестать плакать, как мужчина. Но я не мог остановиться. Мне было стыдно, и слёзы лились по моим щекам водопадом.
– Как тебя зовут? – не сразу услышал я и потому молчал.
– А меня зовут Света Петрова.
Я не буду останавливаться на том, что теперь каждое наше новое утро стало казаться нам с папой каким-то провалом памяти, некоей иллюстрацией одного и того же дежавю в чудом затормозившемся времени.
Каждый раз вечером, как ошпаренный, убегая из детского сада, я наивно думал, что всё! Моя миссия в нём завершена! Делать мне там решительно нечего! Я полностью искупил свою вину перед родиной!
И, каково же было моё удивление и разочарование, когда на следующее утро меня провожали туда опять.
И опять, целый час, растерянно стоя в задумчивости перед зелёными воротами детского сада, мой папа, отрешённо куря одну папиросу за другой, рассудительно пытался убедить меня, что я – мужчина, и это звание не даёт мне право вести себя, как рвущая на себе волосы баба.
Мне было четыре года. Я понимал, что что-то происходит. Я осознавал, каким уродом выгляжу в глазах окружающих меня девочек и мальчиков.
С постоянно воспалёнными от слёз глазами, я не в силах был смириться с тем, что моё детство закончилось.
Я не знал технологии, у меня не было инструкции правильного поведения применения необходимости вставать на ноги, завоевывать авторитет и льстить воспитательнице, говоря ей, как некоторые из моих сверстников: «Вы – моя вторая мама!», чтобы вот таким незатейливым способом страховки, гарантировать её снисходительность в случае какого-нибудь проступка с их стороны.
Честно признаться, я не мог себе представить, как я подхожу к воспитательнице, целую её, обнимаю и шепчу ей, нежно к ней прижавшись:
– Марфа Ильинична! Вы моя вторая мама!
Бред же!
Я, насупившись, взирал на этот процветающий лакейский маскарад и хотел домой.
Но это было позднее.
А сейчас, в ежедневном, как в кошмарном сне, одном и том же утре я переступал, икая, порог калитки и шёл к детям.
Тоска и на восемь часов беспросветная тягость существования вселялась в меня, как вселяется, набиваясь под завязку, ломая окна и двери, толпа пассажиров в сильно опоздавшую электричку.
Как вселяется в старый аналоговый телевизор цифровое телевидение с единственным спортивным каналом, включая который потерявший свою аудиторию всеми забытый клоун-пенсионер вынужден зимой и летом смотреть на хоккеистов, как смотрят дрозды на сирень.
Как волк смотрит на разноцветные, преимущественно красного оттенка, флажки, так я смотрел на жизнь за чугунной решёткой детского сада.
Проплывающие мимо прохожие казались мне флибустьерами.
Но тут появилась она – Света Петрова.
– Как тебя зовут? – вдруг услышал я, фокусируя радужное непосредственное впечатление «трёх тополей на Плющихе».
– Игорь, – размазывая слёзы по щекам, не сразу ответил я, – А тебя как зовут?
– А меня зовут Света Петрова. Я же тебе уже говорила.
И вдруг, моё дежавю закончилось, а моя жизнь приобрела некоторую утонченность, осмысленность какую-то, идею и новизну.
Света подошла ко мне, вытерла мне слёзы и взяла меня за руку.
И мы стали вместе.
Вместе везде и повсюду: у веранды и у песочницы, в крохотном домике на уличной игровой площадке и за раскладными партами, расставленными в центре рекреации перед воспитательницей с указкой, направленной на портрет Ленина, у стремянки, стоящей в дверях с рабочими, развешивающими кумачовые ленты и у горы кубиков.
Куклы, которых мы наряжали вместе, перестали вызывать у меня чувство отвращения, порою мне их становилось так же жалко, как и себя.
Набивая химическим карандашом им татуировки, мы делились друг с другом своими впечатлениями о жизни. Иногда, я ей врал, но лишь для того, чтобы она, хоть иллюзорно, но всё же гордилась мной.
Например, я ей с три короба нагородил о том, как мы с папой ездили 7 Ноября на Красную Площадь смотреть военный парад.
Я, захлёбываясь в эмоциях, в лицах экранизировал перед ней историю о том, как я, стоя в первых рядах привилегированной публики, так громко кричал «Ура!» и так энергично махал трибунам шарами, что моего папу обыскали люди в штатском и попросили снять меня с плеч.
Я уверял её, что видел «живые» танки, а не фальшивые, по телевизору.
Она делала круглые глаза и, дабы не обидеть меня, изумлялась с оттенком мнимой зависти:
– Правда???
– Правда, Светка, правда! – отвечал я ей и думал: «Какая же молодец, все-таки, Светка. Наверняка, ей эти танки по фиг, но она, глядя в мои, искрящиеся от восторга глаза, не хотела расстроить меня равнодушием и подыгрывала мне, прекрасно зная о том, что это моё мимолётное увлечение скоро пройдёт».
И тогда я, окрыленный её интуицией, со всей к ней признательностью, убеждал её:
– Светка! Светка! Софи Лорен – уродина по сравнению с тобой!
И потом, чтобы доставить ей полное удовольствие, я сам, по собственной инициативе, заводил дискуссию о косметике, моде и о том, что, хотя чулки в сеточку пользуются сейчас у женщин такой популярностью, будущее – за однотонными коричневыми колготками.
Играя в дочки – матери с её одинокими подружками (втайне, наверняка, завидовавшими ей, может быть не тем, что у Светки есть я, а вообще, что у неё есть верный парень), я, естественно, был папой, моя жена Светлана – мамой, а её старые девы-подружки были нашими нерадивыми завистливыми дочерьми.
Иногда в наших играх появлялись либо незаконнорожденные, либо блудные сыновья.
Это были либо пираты, которых мужское население нашего детского приёмника нелегально выбрасывало за борт лихих разбойничьих каравелл, либо партизаны и солдаты, по объективным причинам с пламенем вылетавшие из огня ожесточённых перестрелок классических сражений масштабного театра боевых действий.
Им ничего не оставалось делать, как заползать в наш домик к нам на огонёк.
– Ты раненый или убитый? – строго спрашивала Светка.
– Убитый, разве ты не видишь? – отвечал ей борзый мальчик, показывая ссадину на виске.
– Это в Вашей игре ты убитый, а в нашей игре ты будешь нашим сыном. Неужели это не понятно? Как не стыдно забывать об отчем доме и вспоминать о нём, только тогда, когда трындец, как основательно покалечишься! Не ёрзай! – отчитывала Света своих детей за столь долгое отсутствие, и тут же заботливо обрабатывала и забинтовывала им раны, делала им оттягивающие компрессы, кормила и укладывала сыновей спать.
Сёстры ревниво взирали на своих братьев. Их бесило то, что они – братья, а не чужие ребята, с которыми можно флиртовать.
Они месили тесто из снега и песка и строили планы о том, как бы им самим стать ранеными, чтобы получить возможность быть уложенными рядом с братьями руками заботливого папули.
Я же, как это водится в условиях первобытнообщинного строя, снимал со стены старинное охотничье ружьё «Диффурни», поправлял ремень на шубе и уходил на охоту.
Мои дочки лепили кексы из теста, из него же делали формы для пирожных и пекли пирожки в печке, сконструированной мной из обувной коробки, Света, сидя у окошка, следила за их работой и махала мне рукой.
До сих пор для меня остаётся загадкой, почему я, практически всё время проводивший со Светой и появляющийся в мужском обществе лишь изредка, не был подвержен унизительным издёвкам, презрению и надругательствами над собою со стороны этого общества?
Более того, оказываясь порою вместе с ними в одной компании и добровольно попадая в вихрь их междоусобиц, я не чувствовал себя изгоем.
Я бегал, прыгал, стрелял, догонял и убегал от погони, но однажды, почувствовав внушительный удар чьей-то ноги мне в спину, я, пролетев два метра над снегом, рухнул физиономией в сугроб.
«Как странно, но в связи, с чем я не могу льстить воспитательнице? По каким причинам я не могу называть её – моя вторая мама? Не могу и всё!» – лежал я и почему-то именно об этом думал в тот критический момент.
Я понимал, что мне надо чем-то ответить, но чем, я не знал. Мне страшно было подниматься, но я всё-таки смог.
Я даже не знаю, как в моей руке оказалась увесистая сосулька?
Я отряхнулся и со всей силы ударил по голове обидчика этой сосулькой, которую я, по всей видимости, инстинктивно нащупал в снегу, пока лежал, уткнувшись мордой в снежный наст, расцарапавший в кровь мои скулы и лоб.
Время остановилось.
Все заворожено взирали, как сосулька медленно вдребезги разбивается о голову мальчишки с перебинтованной головой, осыпая окружающих мириадами ледяных брызг.
На моём запорошенном снегом лице проступала, похожая на мякоть арбуза, кровь, и когда я смахнул искрящуюся сахарную пелену с глаз, я обомлел от испуга.
Оказывается, я поднял руку на самого главного уважаемого авторитета из членов самой серьёзной неформальной хулиганской группировки в нашей колонии.
Я поднял руку на Игоря Новикова!!!!
Тот стоял несколько обалдевший от происшедшего с ним, по его лбу и щекам стекали струйки крови, а подбежавшая к нему побледневшая воспитательница бросала на меня уничижающие взгляды.
– Да ты просто, оказывается, зверь! Ты фашист! – доносилось до меня.
Я, честно признаться, был не то, чтобы растерян, я был на грани отчаяния.
Мало того, что я ударил авторитета, но я узнал в нём моего сына, того самого мальчика из нашей игры, кому моя Света перебинтовывала ссадину на виске!
Я ударил Игоря Новикова сосулькой по его ране!
Мне, вдруг, стало отчётливо ясно и понятно, что дни мои сочтены.
Слегка обескураженный авторитет – Игорь Новиков стоял и удивлённо разглядывал сначала свои ноги, потом руки, а потом, отстранив от себя воспитательницу, и меня.
Воспитательница застыла от неожиданности.
Сердце моё билось в такт мерцанию снежного наста, искрившегося от радужного эха света, льющегося из покосившегося фонаря, похожего на заблудившуюся сомнамбулу.
Морозный воздух стал тёплым.
Всё, как бы, прощалось со мною.
Даже дети, лишённые состояния покоя априори, вдруг остановились и нахмурили брови, будто б наступили на медузу.
«Морская фигура на месте замри» – так бы выразился, наверное, скульптор Микеланджело по этому случаю.
То, что произошло вслед, так и останется загадкой для того подразделения моего головного мозга, в чьи функции входят психоаналитические и психофизические исследования.
Мой обидчик, как Щорс, подошел ко мне, протянул руку и сказал:
– Ты всё правильно сделал! Молодец! Уважаю. На твоём месте я поступил бы так же. Мир? В натуре.
Пока мы горячо жали друг другу руки, воспитательница достала бинты, обмотала голову пострадавшего вторым слоем марли и, хлопнув в ладоши, призвала всех опомниться и продолжить потеху.
– А, ну! Строимся! Строимся! Парами! Парами! Песню запевай!!!! Раз! Два!
– Что тебе снится, крейсер Аврора, в час, когда утро встаёт над Невой? … – хором запели дети.
Так у меня появился приятель – Игорь Новиков, из уст которого мне удалось впервые в жизни услышать смешившие меня до слёз, нецензурные слова, похожие на дольки репчатого лука нанизанные на шампуры шашлыка его пословиц и частушек.
Польщённый моей искренней радостью, увидев во мне поклонника его творчества, Игорь баловал меня этими смачными гостинцами каждый день, речитативом исполняя всё новые и новые.
Однако вернёмся обратно.
Я могу с уверенностью сказать, что после случайного инерционного ответа моей хрустальной сосульки на вопрос кованой подошвы офицерского валенка Игоря Новикова, одной из причин, послужившей тому, что я не был, тут же из мести, разорван в клочья бравыми подельниками Игоря, была причина экзотическая по своей сути.
Я был единственным женатым заключённым.
Я был женат!
Света Петрова, сдерживаемая своими подружками, дочками и приятельницами, подозревая самое худшее, что может случиться со мной, рвалась мне на помощь, а благородные кореша Игоря были не настолько уж падшие люди, чтобы тягаться с женщиной, к тому же ещё и девчонкой.
Черенки от лопат в их руках нервно покачивались, кореша переминались с ноги на ногу и, теряя терпение, ждали хлопка воспитательницы.
Но я отвлёкся. Мы стали общаться с Игорем. И по мере того, как его случайно оброненные фразы каким-то чудом всплывали в моём действительном воображении и колыхались маяком на волнах моей памяти, я вдруг осознал, что для того, чтобы срочно притормозить текущий ход событий, требуются слова, о наличии коих я, до общения с Игорем, не подозревал. Но силу их, способную остановить подлость, я почувствовал.
Однажды, одна из моих «дочерей» взяла на себя смелость заняться режиссурой какой-то подлой интриги, направленной против моей супруги.
Узнав об этом, я подошел к этой, и сказал:
– Ты ведёшь себя, как сука.
Моя «дочь» притворно обомлела и тут же, не раздумывая, побежала жаловаться воспитательнице. Видимо, это тоже входило в компоненты интриги.
Марфа Ильинична внимательно выслушала ябеду и никак не отреагировала на её донос, но вечером, увидев моего папу, она отвела его в сторону и стала что-то такое доверительное долго нашептывать ему на ухо.
Я стоял в стороне и догадывался о чём идёт речь.
Мотивы её шушукания были ясны мне. Но меня в тот момент волновало больше всего, как поведёт себя мой папа?
– Игорь! – крикнул папа, подзывая меня рукой, – Объясни мне и Марфе Ильиничне, почему ты грубо обозвал девочку?
– Папа! – честно оправдывался я, разводя руками, – Но если она ведёт себя, как сука, я и сказал ей, что она ведёт себя, как сука.
Папа улыбнулся. Незаметным движением кисти он стёр со своего уха помаду Марфы Ильиничны и взял мою одежду. Мы оба сказали: «До свидания!» и откланялись…
На следующий день, во время тихого часа, дождавшись, как обычно, ухода воспитательницы на «типичный регулярный междусобойчик с коллегами», мы, то есть самые деятельные и энергичные из нас, стали подтрунивать над девчонками.
Света смотрела на мои выкрутасы сквозь пяльцы.
Она вязала.
Понимая, что мне необходима эмоциональная разрядка, она благосклонно относилась к моим забавам, заигрыванию и невинным амурам с её подругами, тем более что у неё накопилось немало дел, связанных с обеспечения быта нашей семьи, и время тихого часа было самое удобное для их решения.
Она вязала варежки и смеялась, наблюдая, как мальчишки швыряются мячами и кеглями друг по другу, а подушками по девчонкам. Но, вдруг, открылась дверь, и на пороге появилась воспитательница.
Я не могу сказать, что от неё разило водочным перегаром. Нет.
Но из всех детей в её мутных глазах отразились только двое самых экспрессивных, бесшабашно увлечённых баловством заключённых, кто не успел, как все остальные, моментально отреагировать и принять спящее положение.
Естественно, одним из них был я, а другим – Саша Кулаков.
Воспитательница, словно получила карт-бланш. Она, видимо, об этом мечтала, но ей не представлялся случай. А тут, пожалуйста, такой подарок.
Короче, воспитательница стремительно ринулась к нам и сорвала с нас одеяла.
Она нагнулась, взяла мой сандалет и……
Тут я впервые в жизни попробовал самый сильно действующий наркотик, эффект которого начинает активно проявляться за несколько секунд до употребления.
Я лежал, как в космосе, на раскладушке и смотрел реальное документальное кино замедленного текущего времени.
Я видел, как воспитательница размахивается и… со всей своей лошадиной одури, со всего своего кузнечного размаха, наотмашь, со свистом, похожим сначала на свист хлыста, а затем на свист артиллерийского снаряда, бьёт по заднице сандалетом сначала меня, а потом и Сашу, но я этого уже не слышал.
Я медленно терял сознание и, убаюканный блаженством, проваливался в какую-то новую звёздную реальность, позволяющую мне увидеть себя со стороны.