По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на бенег,
Точит свой кинжал;
Но отец твой старый воин,
Закален в бою:
Спи, малютка, будь спокоен,
Баюшки-баю…
М. Ю. Лермонтов
«Казачья колыбельная песня»
Наступившим днем, отряхнувшись от пуль и проклятий магометан, колонна под предводительством генерала Фрейтага к обеду благополучно достигла желанных ворот Грозной.
Впечатление, произведенное на Лебедева Грозною – этим передовым оплотом против горцев всех мастей, и первостепенно чеченцев, – увы, оказалось весьма «негрозным». «Amicus Plato, sed magis amica (est) veritas»28. Воображение Аркадия представляло эту фортецию под стать могучим, заснеженным кряжам Кавказа, окруженную высоким валом, отвесным, глубоким рвом, и вооруженную по меньшей мере десятками орудий большого калибра… На самом же деле он не встретил ни того, ни другого.
Крепость, построенная в 1818 году Алексеем Петровичем Ермоловым в выдающемся к Ханкале изгибе Сунжи, состояла из цитадели и форштадта29. «Первая занимала квадратную плоскость, сторона которой не превышала 200 шагов; обнесенная осыпавшимся валом и заросшим бурьяном рвом, через которые пролегало несколько пешеходных тропок. Четыре чугунных орудия без платформ, на буковых крепостных лафетах, обращенных жерлами к Ханкале, возвещали сигнальными выстрелами о появлении неприятеля. Внутри самой цитадели, кроме двух пороховых погребов – хранилища боевых зарядов, патронов, и караульного дома, тянулись еще три деревянных строения, занятых разного рода должностными лицами и их канцеляриями».30
Форштадт, обращенный на север к Тереку, состоял из одного крепкого дома начальника левого фланга, возвышавшегося возле землянки, в которой, как утверждали седоусые ветераны, еще во время постройки форта жил сам генерал Ермолов. Чуть далее боченился войсковой госпиталь; его подслеповатые окна-бойницы глазели на несколько длинных одноэтажных казарм, крашенных охристым суриком. Сразу за ними тянулось плотное множество небольших, похожих на тавричанские31 мазанки построек, принадлежавших разночинцам, к которым примыкало отдельное поселение из женатых солдат, и уж совсем на отшибе вековала грязная жидовская слободка, состоявшая большинством из тáтов-иудеев32, насчитывавших до сотни «дымов».
Этот форштадт охранялся не ахти каким валом со рвом и оборонялся пятью орудиями. Если к этому добавить деревянный с железными стяжками мост на Сунже, супротив цитадели, защищенной небольшим люнетом33, да фруктовый сад с огородами и ротными дворами Куринского полка, то вот, пожалуй, и полный абрис той Грозной, которую впервые увидел Аркадий Павлович.
Однако, несмотря на такое скромное состояние обороны и вооружения форта, он – в глазах чеченцев – вполне соответствовал своему названию, и положительно никому, начиная от начальника и до последнего солдата, не приходило в голову, что неприятель осмелился бы покуситься на сей рубеж. А потому не было печали и заботы, да право, и не было свободных рук, на исправление верков34. По той же самой причине не было надобности до поры и усиливать огневую мощь.
– Да-а, не шибко огородился наш брат от диких, ваш бродие-с? – знобливо отмечал Васелька, тирком поглядывая то на растрескавшиеся стены форта, то на мрачное синее громадьё горных хребтов. – Как хотите, благодетель вы мой Аркапалыч, но я-с, при всей своей доброй христианской воле не могу-с… не желаю-с тут куковать долгим сроком.
– Известное дело. – Барин сочувственно подмигнул потряхивавшемуся в седле денщику. – Тебе, прóйде, только бы водку трескать в господском закуте да у печи хвосты кошкам крутить. Эх, Васька, непроходимый ты у меня болван… Лень и трусость раньше тебя родились… Погляди вокруг, голова – два уха! Царская служба только и начинается, а ты уж скис, как та простокваша.
– Пошто вы ко мне опять задом? – во всей наготе своей обиженности шворкнул носом слуга. – Из каких таких причин? Я же-с искренне с вами, по-домашнему, а вы с порогу пужать и песочить… Я при таком напутствии протестую…
Но ротмистр, всецело поглощенный осмотром знаменитой крепости, не услышал старых, как мир, причитаний денщика. Между тем окутанная пылью дорог колонна остановилась у ворот Грозной; заслышав команды, распалась на части и стала квартироваться в армейских «кельях» форштадта.
Несмотря на непрезентабельный наружный вид Грозной, «…в ней жилось весело и даже подчас отчаянно весело, потому как все принадлежали к одной военной дружной семье, управляемой любимым и уважаемым начальником, коим в то время являлся генерал-майор Роберт Карлович Фрейтаг.
Главными отличительными чертами характера сего доблестного генерала были: простота в приеме и образе жизни, честность и бескорыстие в поступках, справедливость к подчиненным, спокойствие и невозмутимость в минуты опасности, как в обыкновенной, равно и в боевой жизни».
Роберт Карлович успел в сжатое, краткое время познать своего неприятеля и ту местность, на которой ему пришлось с ним иметь дело. Он дал некоторые ценные тактические правила, как строить и водить войска через чеченские леса, и не было способнее его молодцов-куринцев покорять лесные чащобы и дебри Ичкерии. Никто как полковой командир Фрейтаг не указал на пользу и важность «зимних экспедиций» в Чечне и Ингушетии, заключавшихся преимущественно в вырубке просек и проложении сообщений.
На Кавказе начало лета всегда обильно дождями, от которых самые незначительные ручьи превращаются в трудно преодолимые прорвы. Чечня же, изрытая речками и ручьями – особенно опасна в сем отношении.
Как только леса покрываются листвой – солдату в Чечне делать нечего. И без того непролазные чащи становятся непомерно густыми, скрывая коварного неприятеля, умеющего с отменным искусством действовать в своих сумрачных пущах и наносить из скрытных засад непомерный вред меткими выстрелами. Случалось зачастую, что русские цепи в упор натыкались на ружья горцев. И это при том, что значительный перевес, как в живой силе, так в целкости и дальности выстрелов, был на стороне первых.
Чеченцы, как и другие горцы, охотнее дрались летом, нежели зимою, что объяснялось их легкой одеждой, а крепче обувью, состоящей из чувяков и легких козловых сапог.
По этим причинам принято было избегать в Чечне не только продолжительных экспедиций, но и кратковременных выступлений летом, а производить их в то время, когда на деревьях уже не было «вероломного листа». В Дагестане же, где нет столь бескрайних и гиблых лесов, как в соседней Чечне, кроме других не менее важных причин, принято было производить наступательные действия в горы не иначе как летом.
* * *
Вновь прибывших в Грозную расквартировали по-военному умело и быстро. «Каждый сверчок должóн знать свой шесток!» – довольная «ладностью» и проворством начальства, за кулешом и махоркой судачила солдатня.
Под сотню Лебедева было отведено складское глинобитное помещение, неподалеку от лазарета, прежде арендованное армянами, которые с первых дней осады Кавказа накрепко прикипели к базарным лавкам русских форпостов и ревностно охраняли последние от посягательств предприимчивого еврейства, персов и прочих охотников до коммерции, в жилах которых испокон века жила страсть к торгашеству.
Прибытия подкрепления из-за Терека в крепости ждали с нетерпением и радостью, о чем красноречиво свидетельствовала та внимчивость начальства, с какой были загодя оборудованы предназначавшиеся для казаков и солдат помещения. Заново беленые стены еще дышали свежестью; смолисто пахли сосной свежескошенные нары и желто-белая стружка, которой были щедро посыпаны земляные полы. Казаки не скрывали своего благодушия от приема, мирно устраивались на новом опрятном «гнездилище», которое по походным меркам было цивильным и где-то даже уютным. Желудки их любимых коней худобы не знали – были полны овсом и макухой, не считая сочной «зеленки», которой было сверх меры на выпасах близ крепостных стен.
…Аркадий Павлович тоже был сдержанно рад данному складу вещей; требовательным командирским оком оглядел вверенное его казакам расположение, заглянул во все углы, наведался в загон, где сотня чистила и скребла щетками лошадей, и позже подвел черту, что лучшего, в смысле устройства и прочих удобств, нечего и желать. «В проклятых болотах Польши о сем и не мечталось… Да уж, кампания была… Офицеры вместе с солдатами спали на жухлой, жидкой соломе… по шестнадцать дней не видели сменной одежды, заживо гнили от язв и сырости… Солдат заедали вши размером чуть ли не с ноготь, а тут…»
Удовлетворенный осмотром, ротмистр направился к своему постою, где с господскими узлами воевал Васька, когда у лесопилки его окликнул взволнованный голос:
– Аркадий, ты?!
Лебедев на ходу повернул голову. От пилорамы, к акульим зубам которой мужики подкатывали толстенный кряж чинары, к нему бежал, придерживая саблю, голенастый кавалерийский офицер.
– Григорьев! Витька! Штаб-ротмистр! – У Аркадия дрогнул голос. Глаза его давнего товарища, еще по кадетскому корпусу, тоже сверкали слезами, на загорелом, худом лице дрожала улыбка.
– Господи… Нет, право же… это ты, Лебедев? Глазам не верю… Из самого Петербурга?
– Из самого.
Друзья тепло обнялись, расцеловались по-русски.
– Ну что ты скажешь! – растроганный Виктор не переставал качать головой. – Вот ведь она – прихоть войны… Думал ли встретить?! А вот же!
– Обычное дело для строевых офицеров. Брось, Виктор Генрихович, глупости.
– Да уж какие «глупости»… Впрочем, что мы, как вдовы на панихиде?
Оба рассмеялись и вновь крепко обнялись.
– А ну-с, двинем, Аркадий Павлович! – Григорьев решительно подхватил друга под локоть.
– Куда же? Позволь…
– Пойдем, пойдем! – настоятельно поднажал штаб-ротмистр, не желая слушать никаких возражений. – Ко мне, тут недалече. Ну надо же, брат, как подфартило! Я вон за тем ветряком бережничаю, – проходя звенящую молотками и наковальнями кузницу, махнул рукою драгун. – Я тебе, голубь, все расскажу! Все покажу, будь уверен. Я же, Лебедев, волею судеб тут уже пятый год смерть ищу. Пя-тый! Три ранения: два в грудь, одно в голову. Вон видишь, левый глаз ни черта не зрит. Благо хоть не усох, а то кому я буду нужен кривой на балах?
– Так значит, пятый год? Кошмар! – Лебедев уважительно присвистнул и потрепал по плечу однокашника.
– Пятый, брат, сам не верю. И, как видишь, жив. А это на Кавказе… это… это что-то, Аркаша. Ну-с, вот и пришли, милости прошу, дорогой!
Штаб-ротмистр широко распахнул перед Аркадием кособокую дверь и, приказав вестовому Архипу собирать «заедки» на стол, прямиком проводил ротмистра к столу.
* * *
…За встречу пили брагу из изюмного меду. Последний местные виноделы готовили, выпаривая на огне сок винограда, тутовника, груш или яблок. Солод и сахар, брошенные в бузу, делали этот напиток прозрачным, терпким и крепким на вкус и голову.
– Значит, живете весело? Тужить не приходится? – поинтересовался Лебедев, вытирая белым платком губы и усы после выпитого.
– Истинно. – Виктор согласно кивнул головой и, не дыша, дергая в такт кадыком, опустошил пузатую кружку, стрельнул «живым» серым глазом по ее дну и, блаженно щурясь, перевел дух.
– Вы что же в Грозной, из торфа сию «беду» гоните? – улыбаясь, хрипловато кашлянул Аркадий. – Как будто вино, ан градус-то будь здоров…
– А мы не меряем, – отшутился штаб-ротмистр, налегая на отварную баранину, круто посыпая ту солью. – Оно нам тут, дорогой Аркадий Павлович, без надобности. Мы-с опускаем в эту, с позволения сказать, «заразу» узду… да, да, обычную узду, и коли она… к утру растворится… ну-с, стало быть, и готово.
Господа от души рассмеялись шутке. Архип – кряжистый дядька лет сорока восьми, никак не меньше пяти пудов весу, с беспокойными, расторопно-мышастыми глазами, живо поднес офицерам второй полнехонький кувшин.
– Вот это дело! Орлом дозор несешь, братец! – Как-то быстро и смешно захмелевший Григорьев одобрительно потрепал по плечу вестового. – Ежели всегда так будешь исправно службу нести, Архип, то… на праздники, понятно, подарю рублишек пять. Погуляешь со своей Акулькой. Ты ж у меня еще о-го-го, Архип, даром что сединой побит… Так, нет?
– Так точно, ваше благородие. Старый конь борозды не испортить.
– Вот и молодца! Хвалю! Слышал, Аркадий? – Штаб-ротмистр с размашистой хмельной откровенностью воздел к потолку указательный палец. Подумал немного и, спешив душевный накал, урезонил стоявшего навытяжку вестового: – Старый конь борозды не испортит, то верно, но и глубоко не пропашет. Наливай, братец, ворон не считай!
Архип поспешил исполнить приказ. Однако его бурые, что картофель, руки, как назло, моросила мелкая дрожь, не то с похмелья, не то от утренней колки дров, не то еще от чего, и брага брызгала через край.
– Эй, короста старая! Глаз разве нет? Гляди, добро переводишь! – прикрикнул Григорьев и, послав значительное количество чертей нерадивому вестовому, сам взялся за дело. Однако теплота выпитого, разлившаяся по телу, радость от негаданной встречи сделали свое дело. Уже после нового тоста «за кадетское братство» Виктор Генрихович оттаял, снова был весел, острил, засыпал вопросами о Петербурге, сам отвечал на интересы товарища.
– …Нет, Аркадий Павлович, тут память не дает зарастить тяготы потерь… À la guerre comme à la guerre35, а здесь еще и la guerre de partisans, la guérrilla36, будь она проклята! Хотя нам ли пенять на сие? Не наши ли деды и отцы первыми в мире опробовали ее методы на французах в двенадцатом году? Во-от… а нынче сами хлебаем те же щи из той же чашки. Только уж больно солоны и горьки они… и вкус у них – крови.
Григорьев, подрожав русыми бровями, сглотнул полынный ком обиды, плеснул в кружку со словами:
– Давай помянем наших, Аркаша. Царствие им Небесное, земля им пухом… Вечная память героям!
Выпили. Помолчали. Штаб-ротмистр вспомнил погибших товарищей – кровь густо кинулась ему в лицо, так что даже белый крахмальный обрез подворотничка, казалось, порозовел.
– А где же наша слава, Аркадий? Где?!
– Наша «слава»? – Аркадий внимательно посмотрел в засыревшие от слез и вина глаза друга. – А как в песне, Витя: «Наша слава – русская Держава! Вот где наша слава». Это же так по-русски: задумать невозможное, преодолеть и сделать. Так вот и рождается слава России.
И, точно вторя сказанным словам, за мутным оконцем хаты раздалась разбуженная чувствами старинная казачья песня:
…Но и горд наш Дон, тихий Дон, наш батюшка –
Басурману он не кланялся, у Москвы, как жить, не спрашивался…
А с Туретчиной, ох, да по потылище шашкой острою век здоровался…
А из года в год степь донская, наша матушка,
За пречистую Мать Богородицу, да за веру свою православную,
Да за вольный Дон, что волной шумит, в бой звала с супостатами…
– Вот он, ответ, Виктор Генрихович. – Аркадий допил вино под покорявший свежей крепью тенор, дождался его утихания, смахнул набрякшую, холодно сверкнувшую в углу глаза слезу. – Расскажи еще, голубчик, что здесь и как, решительно все интересно. И не спешите, Григорьев, с вином, а то хватим еще, и шабаш… Обидно-с будет, ей-Богу…
– А что сказать? Спрашивай! – словно выйдя из летаргического сна, вздрогнул драгун. – Офицеры наши исправно посещают офицерские собрания, недурно, скажу я тебе, столуемся, воюем, в карты режемся и… ик, да, да… горячо спорим о судьбах Отечества.
– Ну, а как вот насчет…
– Насчет баб-с? – Григорьев с гротескным злоумышлением в очах заговорщицки понизил голос. – Насчет баб-с – худо. Это тебе, Аркашка, не Червленная, не Ставрополь… Враг близок. Смерть, так сказать, дыбится в рот… Вот и вас на марше дикарь обстрелял… Так что-с с дамами трудно-с, хотя… хотя и здесь, в самом глухом и темном дупле Российской Империи, есть свои проституирующие лоретки. Как говорится: «Поп кадит кадилою, а сам глядит на милую».
– Да не о том я, Виктор! Куда тебя понесло?
– Pardon, тогда о чем? Ты сам-то, голубчик, что за беседы ведешь, рога выставив? Давай-ка выпьем горькое за сладкое!
Штаб-ротмистр, качнувшись корпусом, потянулся было к кувшину, но Лебедев вовремя задержал его руку.
– Видишь ли, – Аркадий словно прислушался к себе, затем утер ладонью лицо, с рассеянной задумчивостью ощупал свою грудь, – самый большой трюк дьявола, брат, в том, что он сумел убедить человечество в своем отсутствии. Понимаешь? Может быть, черное мы называем белым?
– Допустим. И что? – наступательно повысил голос Григорьев.
– А то, что каждый человек, Виктор Генрихович, живет очень сложно, и чем он глубже, умнее, тем паче мучается, страдает в сей жизни. Я все думаю…
– Дорогой Аркаша, я что-то, право, не пойму-с, куда ты гнешь… Не знал, что ты еще и философ. В корпусе, когда в кадетах хаживали, затем в юнкерах, помнишь? Ты был у нас первым, во всем – законодателем, черт меня побери! И мода, и стрижки, и лак для ногтей с китайской бархоткой… А нынче? Ты будто чахнешь над чем?.. Ровно не мед выпил, а стакан печали… А ведь у нас во всем была прежде ясность, – с ностальгией протянул Виктор и покачал головой. – Решительно во всем… и с амурами в том числе, будь они неладны, розовые пуховки: люби и бросай. Уходи и не оборачивайся. Таков след молодости, дорогу к которому я, увы, позабыл. Здесь же! – все проще, грубее, циничнее, что ли… Всему порука война… Она, собака, Аркадий, она, подлая… Курнуть бы, – с тяжелым вздошьем обронил Григорьев, отгоняя докучливую осу, гудевшую над кувшином.
– Именно «война»… Вот мы и подошли к искомому. – Лебедев провел роговым гребешком по густой шапке зачесанных к темени волос, выложил на стол замшевый потертый кисет. Закурили. – Я думал последнее время, штаб-ротмистр. Рассуди. Вот война, вот кровь… Вот гибель товарищей, гибель без счету чьих-то жизней, любви и надежд… А где-то там – их родные: отец, мать, любимая… Так надо ли так России из века в век, Витя? Нет, нет, я все понимаю: немец, француз, швед, турецкая сволочь… Но вот Кавказ… ужели он тоже нужен России? Империи – да, пожалуй… Империи нужно все. Но вот нам? Тебе, мне, другим, кто здесь смерть ищет? Нам это нужно? Или кровь и смерть – в политике это не злой принцип, а средство для достижения цели? Но нет ли здесь того промысла дьявола, о коем я уже тебе говорил? Нет ли опасности, риска, той роковой закономерности, что опирающиеся на штыки рискуют перевернуть землю?
– Хм, на иной маршальский жезл идет лес березовых крестов. Это уж точно. – Драгун затянулся трубкой, долго смотрел на барахтавшуюся в лужице сахарного сиропа осу, потом обронил: – Вот… завязла, неугомонная… Прямо как мы на Кавказе. Что тут скажешь, Аркадий? Остается только se plainder de son sort37. Но разве пристало это паскудство нам – государевым слугам? За силу любят…
– За насилие ненавидят. – Лебедев почти зло оборвал собеседника.
– Постой-ка, брат! – Виктор нервно перебирал пальцами крученую бахрому скатерти. – Опять не пойму тебя? Господи, Адька, я всегда считал тебя другом, верным присяге, царю… и не хотел бы ошибиться…
– Так не ошибись! – Лебедев ровно выдержал пытливый и колкий взгляд.
– Ладно, идет! – Григорьев распрямил плечи, голос его натянулся струной. – Но давай без горько-сладких подслащиваний. Ты что же, против сильной Державы?
– Отнюдь. – По жженой бронзе щек Аркадия прошла тень убежденной твердости. – Только я полагаю: поддерживая здоровье и мощь Империи, не обязательно устраивать ей кровопускание.
– А вот и нет, господин ротмистр! Ошибаетесь, – резко поднял Григорьев голос. – Чем больше мы поливаем нашей кровью древо Империи, тем дороже оно становится и нам, и потомкам. И, надеюсь, к обоюдному согласию: на войне приказывают умирать, а не сдаваться. Вы же, Аркадий Павлович, как вижу, хотите и невинность соблюсти, и капитал приобрести? Так хочу разъяснить на пороге, – морща в запале строгое сероглазое лицо, сцепляя в замок пальцы, заявил Виктор: – В белых перчатках войну не делают. И еще: ты полагаешь, Аркадий, я тут прожигаю деньги? Содержу любовниц и лошадей? Дудки, голубчик! Я служу здесь нашему Государю!
Все это время Лебедев сидел напротив, неторопливо курил трубку с костяным наборным мундштуком и то поигрывал желваками, то смеялся темной зеленью своих глаз.
– De quoi s'agit? Qu'est-cе que tu dis là?38 Какого черта смеешься надо мной? Я не слепой!
Аркадий, видя возбужденное замешательство друга, вновь улыбнулся, не удержался. Взгляды их столкнулись, и Григорьев, краснея хрящами ушей, поднял голос:
– Я прошу объяснений, ротмистр! Довольно здесь faire le pitre!39 – Изволь, давай обсудим, брат.
– Я не люблю дебатов.
– Тогда не начинай. – Аркадий хлопнул о каблук трубкой, выколачивая из чубука прогоревший пепел, и примиряюще сказал: – Брось ершиться, любезный. Тень на плетень наводить, то я тебе не друг?
– В том-то и дело! – не скрывая обиды, почти по-детски открылся Григорьев. – Брутальный тип ты, Лебедев. Гляди-ка, как забурел, в Польше ли своей, в Санкт-Петербурге… Совсем перестал смертоньки бояться, Аркаша… чужой и своей. Ты вот тут язык распустил, а того не знаешь: на Кавказе и стены уши имеют. У меня пронесет, а вот за порог выйдешь – смотри. Ссыльный край, та же каторга. – Виктор понизил голос, оглядчиво посмотрел на приоткрытое окно, за которым был слышен скрип бычачьих подвод. – Тут, в перезвоне шпор… тайных глаз, ушей и чернил будь здоров разлито. Поди разберись, кто из них военный пристав, кто скрытый филёр, кто agent secret. Услышат речи твои, ткнут перо в склянку с ядом… и поминай как звали. Для начала разжалуют, а там гляди… Уж сколько героев таких погорело.
– Н-да… – Хмурый ротмистр машинально жевал кусок кáды40, гоняя по-над скулами комки желваков, не ощущая сладости выпечки. – А я-то думал, на Кавказ ссылают…
– Ты «ду-мал»! – вновь набивая трубку, горячо перебил Виктор и, напряженно щуря из-под длинных выгоревших ресниц яркий живой глаз на Аркадия, молвил: – Вот тебе мой совет: о политике забудь. Дерьмо не трогать, сам знаешь… Не наше это дело, грязь да и только. Мы офицеры, брат, рождены для другого. У нас еще так говорят на собраниях: «Политики нет там, где свинью громом убило». На кой тебе эти самокопания? Тьфу, тьфу… быть может, для тебя лютый чечен уже пулю отлил, а ты?..
– Ну спасибо, голубчик. За такую ворожбу следует непременно выпить. – Лебедев беззлобно улыбнулся и потер костяным мундштуком о колено. – Все верно, Виктор Генрихович, все правильно. Спасибо за совет… Все не без греха. Все страдаем от глупости: дураки – от собственной, умные – от чужой.
– Рад, что согласен… Рад, что убедил! – Григорьев оживленно зажурчал брагой и, явно желая сменить неприятную тему, подытожил: – Главное – не ставить иллюзорных задач, Аркадий Павлович, решение оных тебе неизвестно. Давай зажжем Божью свечу в нашей беседе. И вообще, к черту мрачные мысли! Живем один раз, а разговоры все за упокой да за душу. Давай лучше о женщинах, о вине… Только в восторгах любви люди ощущают счастье бытия и, прижимая губы к губам, обмениваются душами. Но у нас, дорогой, Аркашенька, дам нет, а посему целоваться в губы, как фавны, не будем. К слову сказать: без женщин жить трудно, а с ними накладно. Так что все к лучшему. Зато есть вино и водка. А алкоголь, как известно, тем паче на войне, есть посредник, примиряющий человека с действительностью. К примеру, водка! – Григорьев, будучи в ударе от выпитого и от негаданной встречи, бурлил и кипел: – Так значит, водка-с – это, mon cher, ей-Богу, волшебная жидкость, коя превращает черную тоску нашего пограничья в белую горячку. С этим злым демоном можно смириться, бороться или сойти с ума. Сегодня, по обстоятельствам… я-с предлагаю бороться!
– Браво-о! – Лебедев от души рассмеялся, поднял кружку с хмельным нектаром. – Право, отрадно сознавать, Victor, что мы снова вместе. А также отрадно, что офицер, с коим мне суждено служить, так думает. За дружбу, за Государя!
Чокнулись, выпили; заедали ядреную брагу чуреками и хинкали. Смотрели друг на друга, вспоминая далекую юность, ощущая при этом сыпкие мурашки, бежавшие по телу.
Григорьев изменился за годы неузнаваемо. Почти ничего не осталось в этом мореном солнцем, ветром и временем кавалеристе от того щуплого голенастого Витьки, с которым более пятнадцати лет назад Аркадия развела судьба. Он заматерел, раздался в плечах, хотя по-прежнему оставался поджарым и легким на ногу. Волос в густущих усах порыжел и кое-где схватился инеем седины, стал жестким, как проволока; лицо огрубело, равно и голос, и он казался Лебедеву старше своих действительных лет. Одни лишь глаза оставались те же, вернее, правый глаз, другой же смотрел недвижимым осколком стекла, будто чужой, мешая стороннему взгляду. Аркадий гнал от себя неудобство, внимал собеседнику, прицельно глядя в здоровый глаз, и тонул в искрящемся беспокойстве его зрачка, в котором мелькали картины и лица былого.
– …Вы жизнью-то то не брезгуйте, голубчик… Лучшего не придумали, черт возьми! – Григорьев продолжал балагурить, не забывая налегать на вино. – Эх, все же ловко мы нынче сошлись лоб в лоб. У меня, ей-ей, в разуменьях все помутилось… Ты брось, Аркадий, свою известную брезгливость да гордость. Ешь, не стесняйся, что Бог послал. Тут, брат ты мой, полнейший халал, харамом41 не пахнет! Что делать? С волками жить – по-волчьи выть. Мы тут и в пище, и в иных делах бытуем как азиаты. Руководство одно: «дозволенное» либо «греховное», ну-с, все понятно, в разумных пределах, без фанатизма, по-русски… А ну, давай еще вздрогнем, когда теперь придется? Давай, давай, встряхнись! Иначе я буду неумолим. Вот, вот, по-гвардейски! Хочу пожелать тебе стать генералом, Аркадий! Чтобы тебя, дай Бог, любили солдаты, уважали офицеры и боялись враги. Чтобы там, где появлялись твои молодцы, земля бы горела под ногами краснобородой сволочи, и пусть удача всегда сопутствует тебе!
Выпили. Обнялись. Закусили.
– Ну вот!.. А ты не хотел. – Штаб-ротмистр, шпаклюя сапогами пол, обошел полукружье стола и, торжествующе глянув на Лебедева, икнул: – Я ж не изверг, не мегер какой! Эко, как проскочила зараза! Даже и неприлично-с… А почему бы нет? Да за такой-то тост… Вот попомни Григорьева, быть тебе генералом! Ты, Аркадий, всегда был первым средь нас.
* * *
Вырваться из цепких рук Виктора Генриховича Лебедеву удалось едва ли не с боем. До дому, где столовался, он добрался уж к вечеру, и то, признаться по совести, выручил случай. Не на шутку раздухарившийся штаб-ротмистр гремел «воспоминаниями» и «победами», швырял деньги под ноги, грозно звенел шпорами и командным голосом призывал своего порученца, желая немедля отправить того за новым ведром чихиря. При этом он рвал на себе стоячий ворот мундира и, боево сверкая глазом, орал:
– Что деньги, брат? Дерьмо! Ежели их не разбрасывать, как навоз, от них, подлюк, толку не будет!
Наконец объявился Архип, и из-за раззявленной двери сквозняк потянул с база запах конской мочи и подопревших бревен. Насилу разглядев в табачном дыму господ офицеров, он подтянулся, продолжая, однако, мять заскорузлыми пальцами полинявшее сукно шаровар.
– Где тебя носит, дубина? Службу не знаешь, подлец? – насыпался на него с порогу Григорьев. – Ишь, чертило, глаза вылупил! Знаю я тебя, деятеля… Верно, опять за спиной у меня мутишь свое? Роешь лапами, как кобель хориную нору, м-м?
– Никак нет, ваше скородие-с. Подсоблял порохá солдатам до складу таскать.
– «Пороха», говоришь? Ну, и? – Шея штаб-ротмистра, залитая кирпичным румянцем, натужилась венами. – Что пыжишься, идиот, не лопни. Доложи по форме.
– Так ыть, шо ж доложить? – затруднительно кашлянул в кулак вестовой и суетливо добавил: – Всё путем. Токмо воть… молодняка унтер зазря понагнал. Глупые оне еща, щенки. Воть я им и воткнул, дуботовкам. «Ду-ра-а! – ору. – Эт же пороха, мать вашу в дышло!.. Как берете, ироды? Как ложите? На воздух поднять фурштуд хотите?! Неси нежнёхонько, як брюхатую бабу, с низов придёрживай, не споткнись!»
– Ясно с тобой, Архип. – Драгун, рассасывая трубку, смахнул с губы прилипшую табачинку и, глядя соловым взглядом в светлые разбойничьи глаза порученца, сказал: – Тут вот какое дело, любезный… Мы в состоянии противоестественном, да-с. Сам видишь… Друга своего по кадетскому корпусу встретил… Прошу-с любить и жаловать, – через икоту припечатал Григорьев. – А п-посему мигом… до Петрова, туда и обратно, ущучил, шельмец? Ежели к сроку, пятиалтынный за мной.
– Премного вами благодарен, ваше скобродие! А можно-с и мне… в честь прибытия вашего друга кружечку?..
Виктор Генрихович, вконец ошалевший от выпитого, посмотрел на Архипа премутным взором и, шаря по скатерти пальцами в поисках так и не раскуренной трубки, пожал плечами:
– А хрен тебя знает… можно тебе… или нет. Оставь нас совсем, дурак.
На этой ноте Лебедев вздохнул облегченно, потому как Григорьев, к огорчению вестового и к его, Аркадия, радости, уронил на стол голову и уснул под тихий свирист запечного сверчка. «Вот он, тот случай в жизни, – весело подумалось ротмистру, – когда самой тонкой хитростью оказываются простота и откровенность».
– …Ну, догутарились, значить, помоги нам Боже! – занозисто разорялся впотьмах сеней Архип, раздосадованный финалом. Он был явно не в его пользу. – Вот он – ваш господский ответ… Завсегда так… Сами нажрутся завыше бровей, рассупонются, демоны, а туть знай наглядывай… Жадюги. За чихирем-то бежать, чо ли, ваше скобродие-с? – Озадаченный вестовой с плохо скрытой надеждой ткнулся было к вышедшему на крыльцо Лебедеву.
– Уволь, голубь. Лучше дай направление, как… мне… пройти к мельнице… к дому пора.
Сивоусый Архип нехотя тыкнул вперед себя культяпым, без одной фаланги пальцем и, матькаясь в усы, понурым мерином зачикилял в хату.
* * *
Дымная пыль паутинистой занавеской затянула низкое окно. Невеселое, будто с похмелья, солнце заглянуло в стекло и торопко покатилось под уклон.
…Аркадий, подуставший, но откровенно довольный встречей, лежал на своей походной кровати, закинув руки за голову, и подводил резюме: «Разве нынче не хорошо? Ей-Богу, хорошо! Вот я и в Грозной… легендарной Грозной, ермоловской… то ли еще будет? Есть ли у вас разочарование, mon ami, червь сомнения? – Он сам себе задал вопрос, почесал со вчерашнего дня не бритую щеку. – Ничуть не бывало! Ах, Витька, ах, душа… Как ты там каламбурил: Слабые спят лицом в салате, сильные – в десерте?… Так, кажется… Ну, ну…»
Лебедев поймал себя на том, что ему как-то изнутри по-праздничному зудливо и весело. «И чего это я без дела улыбаюсь? Уж не звоночки ли это запоя? Может быть, кликнуть Васельку… еще рюмку? Нет, будет, сдержись. Запой дело скверное. Он чередуется страхом и эйфорией, когда человек готов броситься в пропасть, лишь бы избавиться от головокружения проблем: неуверенность, муки совести, «Так ли я живу?», «Прав или не прав?», словом, кошмар и морока… Что ж, такое случается… Аргумент из графина тоже аргумент, хотя от рюмки к рюмке истина становится все сомнительней и, как правило, тонет в бессвязных восклицаниях и обостренных обидах… Нет, эт-то несерьезно».
Наблюдая за быстро черневшей синевой неба, Аркадий словно порвал доселе сковывавшие его путы, и перед ним понеслась галерея образов, но отчего-то все большей частью тяжелых и томительно-грустных.
…Сегодня за столом Виктор не только сыпал историями и анекдотами из фронтирной жизни… Дрожали на его ресницах скорбные слезы и о погибших, и о маменьке Татьяне Владимировне, о скоропостижной кончине которой он узнал из запоздавшего на месяцы письма. «Господи. – Аркадий Павлович наложил на себя крест. – И моих-то любимых старичков – самых родных и близких на земле – уж давно нет. Помяни Боже души усопших рабов Твоих, родителей наших и всех сродников по плоти… и прости их вся согрешения вольная и невольная, даруя им Твое Царствие… Все мы под Тобою ходим, все не знаем, где и когда сложим голову».
Не желая рвать душу столь печальными думами, Аркадий сосредоточил память, живо вспомнил важное утверждение штаб-ротмистра:
– Верь, верь мне, Аркадий! Бьюсь об заклад, граф Бенкендорф положительно уведомил меня – со дня на день в Грозной грядут перемены. А Константин Константинович, я тебе доложу, не фунт изюму. Раз сказал – значит, тому и быть. Полковник слов на ветер не бросает. Да ты еще наперед убедишься.
– Я, кстати, предписан поступить под его начало, – поделился Лебедев. – Доклады и знакомство с начальством вновь прибывшим назначены на послезавтра, с утра.
– Искренне поздравляю! – Виктор крепко пожал руку Аркадию. – Граф превосходный, опытный командир и благородный человек. Вот крест, не пожалеешь, голубчик.
– Дай Бог… Значит, прибытие на Кавказ светлейшего князя Воронцова не нонсенс, – вслух заключил Аркадий. – Да, все течет, все изменяется. Что ж, alea jacta est − Жребий брошен… Лишь бы это решение в Петербурге не было сделано currente calamo.42
– На все воля Божья. – Григорьев в тон сомнениям ротмистра развел руками. – В штабе недвусмысленно говорят: «Государь остался крайне недоволен безрезультатностью операций на Кавказе. По его разумению, плохи были и Гурко в Чечне, и Лидерс в Дагестане… Не справились генералы с возложенной на их плечи миссией».
– А что же его высокопревосходительство генерал Нейгардт? У меня… была с ним аудиенция в Ставрополе. Старик угостил даже своим грузинским «коньяком».
– Вот как? Занятно, – подивился Григорьев, затем изломил крылом бровь, покрутил кольцеватый ус и выдал: – А что Нейгардт, Аркадий Павлович, супротив Императора? Тут, брат, субординация, как у нас шутят: «Никогда не напоминай слону, что его сделали из мухи». Писал наш Нейгардт, писал Александр Иванович в столицу, разбирая причины неудач последних экспедиций. Он мудрый вояка, битый волк… Он понял причину. «Чем больше войск, тем больше затруднений и медлительности…» Именно так он и доносил Его Величеству. Увы, у победы тысяча отцов, поражение всегда сирота. Шамиль ведет партизанскую войну. Уж сколько лет он избегает открытого боя, изматывает, стервец, наши войска, завлекая в горы и нарушая их сообщения. Моль обожает менять гардероб. Так и гололобые не стоят на месте. Что ни говори, а они хорошие тактики. Взять хоть того же Граббе. – Штаб-ротмистр с досады плюнул под ноги, помолчал, прислушиваясь к басовитому жужжанию мух, потом задвигал острыми скулами: – Жаль, что и пример несчастного движения графа Граббе в Ичкерию три года назад с непомерным отрядом остался напрасным… Вот и на Акушу двигали целый корпус, а толку? Скопища Шамиля разлетелись, как саранча, ищи ветра в поле. А наши с обозами, без дорог, по ущельям… Вот и вас пригнали уплотнить ряды… Куда?! Сменить бы солдат гарнизона, дать отдохнуть егерям-куринцам, то дело… Но ведь вас пригнали сюда на забой. Да, да, не поднимай бровей, Аркашенька, как пушечное мясо. Истинный Бог. Я же говорил тебе соображения графа Бенкендорфа… Его Величество, будучи в Царском Селе, решил проникнуть в Андию и одним железным ударом покончить с ненавистным имамом. Исполнение своей монаршей воли он возложил на своего любимого генерал-адъютанта князя Воронцова…
– Так значит, главнокомандующим будет…
– Да, mon cher, его сиятельство светлейший князь… вместо Александра Ивановича. Как Бог свят, дело генерала Нейгардта – табак. – Григорьев снова сплюнул, растер сапогом плевок, потом, прочищая трубку, глянул прямо и коротко в глаза собеседника: – Так вот что… такие новости, Аркадий Павлович. Дождались. Недолго Нейгардту осталось «панствовать» кавказской «линейкой». Увы, заслуги стареют быстрее, чем их герои. А новая метла, сам знаешь… Да тебе-то что за печаль?
«Да, нечего сказать, попал ты, брат, в переплет… – Аркадий устало провел рукой по лицу, похрустел пальцами, мысленно пробежал взглядом по светлой картине недавней пирушки, и она как будто потускнела. – Так что ж мне делать теперь с приказом командующего? Может, как по старинке: «Нет человека – нет проблемы»? Князь Воронцов в душу ко мне не заглянет. Кто я для него? Худородный, отнюдь не столбовой дворянин из мелкопоместной семьи? Один из многих тысяч, заброшенных в жернова Кавказа… Васелька сказал бы точнее: «Вашему тыну двоюродный плетень». Это в десятку, это в яблочко… и все же: доносить его сиятельству о конфиденциальном разговоре с Нейгардтом? Тяготит меня мысль быть филером, воротит с нутра. Подозревать благородных людей, украдкой шпионить, искать среди них мерзавца, а позже фискалить наверх… Черт, есть в этом занятии что-то порочное, срамное, гадливое. Впрочем, человечество и этому давно нашло индульгенцию. Подлецу все к лицу. Оправдаться человеку несложно, стоит просто сравнить себя с другими: я ограбил одного, а он – шестерых, значит, я лучше. Но это ли не падение в бездну? Зачем всяк испрашает у Бога: «Почему, Господи, мне так плохо?!» И ведь никто, решительно никто не спросит: «Почему мне, негодяю, столь хорошо?» Видно, недаром у старцев на это сложился ответ: «Не требуй у Бога скорого суда, ибо если бы Бог не был столь долготерпелив и многомилостив, Он давно бы тебя покарал»
Раздраженный собой: горячкой мнительности, отсутствием воли сделать решительный выбор, Аркадий нервно потеребил хлястик ремня висевшей в изголовье сабли, затем порывисто поднялся, сел на кровати, уперев ноги в пестрый, из лоскутов, половик, и, тряхнув головой, прислушался к голосу сердца.
«Нет, врать не смогу. Это уж подло! От себя не убежишь… Тогда что прикажешь? Век ходить с опрокинутым лицом и презирать свою слабость? Краше записаться на прием и ахнуть все разом:»Не могу и не желаю сдерживаться, ваше сиятельство! Как честный человек, дворянин, офицер, не имею возможности быть фискальным швецом. Ежели не угоден, ради Бога, сделайте одолжение – увольте. Почту за честь… быть разжалованным в рядовые…» Эх, подари, березка, мне свои сережки… Каков запал! Какая прыть! Ну не мальчишество ли это? Глупо. Как это похоже на тебя… и как смешно…»
Он язвительно усмехнулся и посмотрел долгим взглядом в полутемное оконце, через которое просачивался голубой свет позднего предвечерья. Поднялся, прошелся к низконогому кавказскому столику, запалил свечу и, глядя на узкий, стрельчатый наконечник пламени, твердо скрепил:
– Довольно ломать комедию. Довольно пустозвонной болтовни. Ты не зеленый юнец на святочном балу, чтобы занимать девицу во время танца легкой causerie43. Ты уже задавал себе сей вопрос, и похоже, давал на него ответ. Так вспомни, и к стороне – раз и навсегда:
Тебе, а не кому-то, доверились.
Тебе, а не другому, был порукой его высочество Великий Князь Михаил Павлович.
Тебе был отдан приказ командующим, и ты обязан его исполнить. В конце концов, служение Государю вносит в твою жизнь порядок, покой и смысл. И попросту нам, кто единожды присягнул на верность, следует помнить о долге русского офицера.
…Аркадий Павлович, все еще ощущая не то ноющую, не то саднящую пустоту в груди, поднялся с кровати, прошелся по стонущим половицам хаты и, ероша в усталом томлении волосы, покачал головой. «Господи… как все меняется в жизни, как меняемся вместе с нею мы сами». Ему неожиданно захотелось исповедаться, откровенно, без тайных ширм с церковным батюшкой, своим духовником, о наболевшем, о том, что маяло сердце, давно давило виски, что накострилось несмываемой накипью в душе за последние годы. Недавние терзания, сомнения по поводу возложенного на него поручения остались где-то за бортом мыслей, зато дыбом вставшая жизнь опалила жаром, являя ему в этот час свое порожнее нутро.
«Вот они – истинные муки совести! Отчего я здесь, на чужом мне Кавказе? Отчего на мою голову пал выбор его высочества везти незаконнорожденного младенца?.. А это гнусное убийство старика – графа Холодова?.. Боже мой! Всему виной ты сам! Crétin! Être le dindon de farce44 – вот твоя судьба. Дьявол! Как глупа, как слепа и самонадеянна молодость! До каких же пределов я был дураком, уже будучи в академии?.. Моя carrière… Моя le premier amour45… Милая, бесконечно любимая Светлана… прости, прости… tant qu'à faire, il faut faire les choses correctement».46
Аркадий в бессилии хрустнул пальцами. Незримые слезы тихо душили его, во рту все явственней разливался вкус ржавчины.
Безо всякой видимой связи ему вспомнилась ОНА. Чтобы хоть как-то быть осязаемо ближе к ней, к своей Светлане, Аркадий поспешил снять с груди нательный крестик (ею подаренный крестик), нежно поцеловал его трижды; на губах его дрожала улыбка, щекочущее волнение хватало за сердце, когда он прикасался к черненому серебру распятия; затем, будто во сне, вернулся к остывшей кровати, разбросанно думая о тех давно отцветших поцелуях, о тех давно канувших лучших днях, бледный призрак которых он бережно хранил в своей памяти; упал на подушку, вновь чувствуя знакомый тупой укол угрызений, что уж не первый год точили его душу, в отчаяньи сцепил зубы.
* * *
Все между тем было обыкновенно, просто до тошноты.
…В тот памятный черный день, когда петля долгов стремительно затягивалась на шее Аркадия, его вездесущий и всемогущий un vieil ami47 – Рокамболь – Георгий Извинский предложил ему сделку.
– Бу-бу-бу! Не надо трагедий, поручик, – не люблю! – Жорж сверкнул глазами, разом оглядывая несчастного должника и его «гарсоньерку» из пяти меблированных комнат. – Мост под тобою и вправду шаткий, дружище, а поток под ним ужасающе бурный… Но, как говорят у меня на родине, tak, to dobrze! Zgoda, pan!48 Семь тысяч, говоришь, серебром? – Извинский вновь холодно, словно колотым льдом, блеснул глазами из-под светлых бровей.
– Именно так, – воротя лицо к застуженному окну, глухо, не без стыда буркнул Аркадий. При этом он ощутил, как запершило в горле, как дрогнуло что-то внутри и натянулось струной (совсем как тогда, у maman в будуаре). – Сволочи! Эти жиды-кредиторы! Как они смеют так подло со мной! Словно цепные псы! Твари! Совсем не желают слушать, Жорж! Как смеют!..
– Смеют, Адик, смеют… как видишь. Spotkaliśmy się wreszcie! Jak pan sie czuje? Ха-ха-ха!! Сo za mile spotkanie…49
Поляк резко как начал, так и оборвал свой смех.
– Так значит… семь тысяч серебром? – со злорадным сочувствием повторил он вопрос. – Ну и вензель, поручик!
– Ты… что же… пришел издеваться надо мной? – Лебедев смерил улыбавшегося Рокамболя упрекающим взглядом.
– Отнюдь. Твои страхи и затруднения – сущие пустяки. У тебя есть я, а значит…
– Жорж! – Аркадий замялся, нервно куснул щегольской ус. Он готов был боготворить всесильного графа-одногодку. – Бесценный Жорж! Я… я по гроб жизни буду обязан тебе. Клянусь честью… до конца дней моих! Веришь?