Венеция, 1528 г.
Она явилась ему призрачным видением в бархатном облачении, ангелом тьмы с черными и блестящими как уголь волосами и кожей цвета слоновой кости. Модный лиф с низким вырезом и золотой крестик под самым горлом – воображение дорисовало ему мягкую пульсацию под ним – лишь добавляли ее образу провоцирующей притягательности.
Белая и крещеная – дважды запретная.
На улице было многолюдно, воздух звенел от призывных криков лоточников и грязной брани моряков, проигрывавшихся под аркадами. Мимо протиснулся албанец в мешковатых портках, смакуя дольку чеснока будто сладость. Некоторые принялись приветствовать едущего мимо сенатора в пурпурном одеянии, тот время от времени снисходительно помахивал рукою в ответ.
Аббас локтями прокладывал себе путь сквозь толпу вслед за нею – к порталу церкви. Глаза она подняла лишь единожды, и взгляды их встретились.
Сопровождавшая ее старуха лишь смерила его презрительным взглядом при входе в церковь Санта-Мария-деи-Мираколи.
– Видел ее? – шепнул он своему другу Людовичи.
– Конечно. Это же Джулия Гонзага.
– Ты с нею знаком?
– Моя сводная сестра Лючия знакома. Она ей доводится кузиной.
Аббас вцепился в Людовичи и поволок его к ступеням входа.
– Хочу поближе разглядеть.
– Ты спятил! – осадил его Людовичи. – Знаешь хоть, чья это дочь? Ее отец – Антонио Гонзага, тот самый, консильяторе!
– Мне все равно.
Людовичи был встревожен, но в целом не особо удивлен. Аббас был величайшим упрямцем из всех его знакомых. Отец называл его безрассудным. И все это было у него в крови: мавр – он и есть мавр. Но на этот раз Людовичи не даст ему себя одурачить. К тому же затея Аббаса действительно была крайне опасной.
Он припер друга к стене:
– Аббас, нет!
– Я же хочу на нее просто взглянуть.
– Тебе не положено ее видеть. Она же Гонзага.
Аббас ловко вывернулся и устремился вверх по ступеням.
«Ну и черт с ним!» – подумал Людовичи и пошел было прочь, но затем передумал и вошел в церковь следом за другом.
С золоченого потолка осуждающе смотрели вниз святые. Бюст Девы Марии из Санта-Клары хмурил свой лик с балюстрады на стене розового кораллового мрамора.
В церкви царила приятная после зноя площади прохлада. Две фигуры в черном преклонили колени перед алтарем. По обе стороны от них на страже стояли святой Франциск и архангел Гавриил.
Аббас услышал сзади гулкие шаги Людовичи по мрамору.
– Милейшее создание из всех мною виденных, – шепнул он ему.
– Не про твою она честь, дружище.
Дуэнья юной дамы, заслышав их голоса, подняла голову от молитвы. Аббас и Людовичи мигом спрятались за ближайшей колонной. Людовичи приложил палец к губам.
Когда же они осмелились снова выглянуть оттуда, женщин перед алтарем уже не было. Пожилая поторапливала молодую на выход через боковую дверь. На пороге Джулия Гонзага еще раз оглянулась, прежде чем дать дуэнье утянуть себя прочь.
– Ну вот и поглядел, – сказал Людовичи. – А теперь забудь.
Капитан-генерал Венецианской республики провожал взглядом солнце, садящееся за снежные пики Кадора в разжигаемом им пожаре на заднике кучевых облаков. Гондолы и галеры на глазах растворялись во тьме, окутывавшей жемчужную раковину лагуны. Какая гавань, какой город! Так и тянуло почувствовать себя частью всего этого. Но ведь сами-то они не местные. Жаль, что сын его порою об этом забывает.
– Это исключено, – сказал он. – Ты, видно, так до сих пор не понял главного касательно этих людей.
– Значит, защищать их жизни нам можно, а жениться на их дочерях нельзя – это, что ли, главное?
– Жениться? У тебя еще и такое на уме? – Он резко обернулся к тут же отпрянувшему на шаг сыну. Статью Махмуд и так был похож на медведя, а густая и окладистая седеющая борода придавала ему еще больше веса и свирепости. – Венецианцу черный сын мусульманина нужен ничуть не больше, чем мне белая дочь неверных!
Да и ноги бы их в Венеции давно не было, если бы здешний дож мог доверить командование своим воинством хоть кому-то из местной знати. Но иного выбора у дожей во все времена не оставалось, и на посту капитан-генерала Венецианской республики так и сменяли друг друга иноземцы и даже, как ныне, иноверцы.
– Они к нам относятся как к грязи, и обращаются соответственно, – возмутился Аббас.
– Они ко всем чужеземцам относятся как к грязи, это для них в порядке вещей.
– Но мы-то все-таки царских кровей…
– А что для них, по-твоему, значит царская кровь в жилах какого-то мусульманина? Мы для них наемники – и все. Живи ты хоть в палаццо и одевайся как сенаторский сын, ты так и останешься всего лишь чужеземцем. Даже если ты сам вдруг об этом забудешь, уверяю тебя, они не только не забудут, но и быстро изыщут способ и тебе об этом напомнить.
– Ну и что мне в таком случае делать?
– Делай как все молодые наших кровей: ищи, что тебе нужно, на Ponte delle Tette.
Аббасу это место было знакомо: полуобнаженные женщины стояли там с голыми грудями в дверных проемах, зазывая к себе молодых прохожих.
– Незачем что-то делать ради того, что ты можешь с легкостью получить за пару монет. Ты слишком молод, чтобы думать о женитьбе.
– Я хочу не жениться, а просто познакомиться с Джулией Гонзага.
Махмуд тяжело вздохнул. Отец семейства Гонзага в жизни не допустит и мысли не только о знакомстве, но и о том, чтобы его дочь дышала одним воздухом с каким-то мавром. Magnifico из Совета десяти, такой как синьор Гонзага, просто не снизойдет до приватной беседы с иностранцем – пусть и столь высокопоставленным, как капитан-генерал Венецианской армии.
– Это все от молодости, Аббас. Поверь мне, пройдет. Завтра же и думать о ней забудешь.
– Плохо же ты меня знаешь, если так обо мне думаешь, – ответил Аббас.
Джулия Гонзага смотрела на театр венецианского вечера с забранной плетеной решеткой лоджии. Свисающие с гондол фонари оставляли причудливые следы на ряби канала за кормой, из аллей доносились отзвуки голосов и смеха исчезающих в их сгущающейся тьме влюбленных парочек.
Зависть резанула ее кинжалом.
Она еще раз подумала о том, что с нею приключилось днем в Санта-Мария-деи-Мираколи. Почему тот мальчик так на нее заглядывался? Черный мавр, с лица как гондольер, вот только одет он был совсем иначе, чем прочие черномазые: шапка с драгоценными камнями, льняная рубаха с распахнутым воротом, как у самых высокородных модников.
Синьора Кавальканти, ее дуэнья, конечно, не уставала поучать ее, что молодые красавцы – дьявольское искушение на погибель ее души. Но Джулия порою задумывалась: не лучше ли этому соблазну поддаться и навлечь на свою душу вечное проклятие, чем то, что она имеет?
Ее ведь и так погребли заживо.
От девки разило вином и потом. Она со смехом рухнула Людовичи на колени. Он запустил руку ей за вырез платья и выкатил наружу грудь, взвешивая ее на ладони, будто плод на рынке. А сосок-то подрумянен, отметил для себя Аббас.
– Вот, гляди! – обратился к нему Людовичи. – Зачем сам себе голову морочишь? Все они одинаковые под покровом!
Девка игриво обвила юношу руками за голову, а затем, с наигранной стыдливостью подтянув лиф, ретировалась. Людовичи поднял кубок и залпом влил в себя густое rosso. Часть вина выплеснулась ему на белую рубаху – и расползлась кровавым пятном по его груди.
Таверна была битком набита сыновьями богачей и их подстилками. При этом девки на фоне их кавалеров поражали буйством цветов. Согласно строгим законам La Serenissima, как любили величать свой город венецианцы, лишь трудовому люду да проституткам дозволено было одеваться во что им вздумается; жены же и дочери патрициев обязаны были носить только черное.
– Слишком уж серьезно ты относишься к жизни, – сказал Людовичи.
– Устал я от всего этого, – ответил Аббас и рывком поднял молодого венецианца на ноги. – Пойдем уже. – Выпавший из рук друга кубок с клацаньем ударился о деревянный пол.
Людовичи было запротестовал, но был слишком пьян, чтобы сопротивляться. Аббас выволок его наружу и прислонил к стене таверны, удерживая его за рубаху. Та была насквозь мокрой и липкой от вина.
– Слушай, – сказал Аббас, – ты мне обязан помочь.
– С чем помочь?
– С Джулией. Можешь как-нибудь доставить ей письмо?
Людовичи разразился смехом.
– Я серьезно. Сделаешь?
– Синьор Гонзага же тебя просто убьет!
– Ты говорил, она кузина Лючии.
– Так это же ничего не меняет.
– Она же может передать от меня письмо.
Людовичи обвис у него на руках.
– Ничего хорошего из этого не выйдет.
– Ну пожалуйста, сделай это ради меня. Я тебя умоляю.
Людовичи застонал.
– Ладно, попрошу ее. Только теперь отпусти уже. – Он замотал головой. – Опасно это!
– Опасность как раз и придает жизни смысл.
– Куда чаще она полагает ей конец. Ну да если даже и встретишься ты с нею, – хотя это и невозможно, поскольку без эскорта она нигде не появляется, – так ведь после твою голову даже твой собственный отец не спасет. Нельзя же безнаказанно играть в игрушки с честью такого человека, как синьор Гонзага!
– А как насчет моей чести, Людовичи? – проговорил Аббас. – Отец мой, может, и готов быть верным псом при доже, но я-то – сам себе хозяин. Напишу письмо сегодня же ночью.
С этими словами он обнял друга за плечо и увел его в направлении площади Святого Марка.
Джулия, нежась на солнце, разложила кружевное плетение у себя на коленях. Подле нее сидела Лючия, нашептывая ей милые сплетни, услышанные от брата. Летом кузина частенько ее навещала, чтобы поболтать за шитьем, – под присмотром собственной дуэньи, разумеется.
– Слышала, ты замуж собираешься, – сказала Лючия.
– Да, по осени.
– Он красивый?
– Я о нем только со слов отца знаю. – Джулия сделала вид, что поглощена изучением своих стежков. – Он его вернейший союзник в ближнем кругу дожа – Consiglio di Dieci. Третьего лета овдовел.
– Так он, верно, немолод?
– Скоро шестьдесят стукнет. Но, возможно, он все еще хорош собой. – Девушка едва сдерживала дрожь в голосе.
Синьора Кавальканти резко посмотрела на нее и нахмурилась. Джулия опустила глаза.
– Я его видела, – сказала Лючия. – Весь такой важный из себя.
Они погрузились в молчание. Синьора Кавальканти отложила свою вышивку.
– Думаю, мне пора отдохнуть, – сказала она и удалилась с лоджии внутрь. Джулия услышала, как она зашторивает окно у себя в спальне на верхней террасе.
Блики отраженного каналом солнечного света играли причудливой светотенью на стенах. Увешанная сушащейся одеждой веревка танцевала на свежем бризе. По другую сторону канала женщина, высунувшись по пояс из окна, вытягивала веревкой из причалившей гондолы корзину с провиантом.
Дуэнья Лючии, извинившись, также ненадолго отлучилась, и девушки остались без присмотра. Лючия тут же извлекла из складок широкого платья запечатанное сургучом письмо и почти небрежно кинула его на колени подруге с таким видом, будто это в порядке вещей.
Джулия ошеломленно уставилась на доставленное ей послание:
– Это еще что такое?
Лючия оглянулась через плечо – никого.
– Быстро вскрывай!
Девушка сломала печать, вынула из конверта листок и прочла лаконичную записку:
Видел тебя в церкви. Мы должны встретиться. Ты – само совершенство. А.
– От кого это?
– От друга моего брата, сама я его не знаю.
– Как его звать?
– Брат не говорит. Просто попросил тебе передать. Покажи-ка.
Лючия попыталась выхватить письмо из рук у Джулии, но та сложила его и сунула за лиф платья. Конверт же изорвала в клочки и вышвырнула с балкона в канал.
– И зачем, интересно, этот друг твоего брата шлет мне письма? Опозорить меня хочет?
– Людовичи сказал, что это единственный способ.
– Единственный способ чего?
– Единственный способ вас познакомить, полагаю.
Джулия попыталась хоть как-то собраться. Щеки пылали. Она обмахивалась вышивкой вместо веера. Письмо она тут же сожжет, как только останется одна. Если бы его автор был достоин ее общества, он бы договорился о встрече через отца. А само то, что он подбил друга переправить ей записку контрабандой, лишь подтверждает, что этому типу не место не только в знатной семье, но и просто среди порядочных людей.
– Что делать будешь? – шепотом спросила Лючия.
– Выясню-ка, кто он такой, – прошептала в ответ Джулия. – Синьора Кавальканти спит каждый день с полудня до вечерни, пока я изучаю Библию. Передай своему брату, чтобы друг его гондолу не отпускал, чтобы стояла у канала наготове. И если заявится раньше или позже, я к нему не спущусь – и пусть после этого меня больше не беспокоит.
Джулия обернула вокруг плеч длинную накидку и натянула капюшон пониже на лицо. «Еще не поздно отказаться от всей этой затеи и вернуться к себе», – подумала она. Заслышав доносившийся из спальни синьоры Кавальканти храп, она рассмеялась. Все-таки приятно было перехитрить старую дуэнью.
Девушка открыла тяжелую деревянную дверь и окинула взглядом каменные ступени, ведущие к воде.
Гондольер, высокий мавр в атласной рубашке с лоскутными рукавами и в широкополой шляпе, окантованной алой лентой, небрежно накинул веревку на полосатый швартовочный столб и стоял, опершись на багор, с заносчивой непринужденностью.
Она тихонько притворила за собою дверь и сделала глубокий вдох. Сбежала вниз по ступеням. Гондольер раздвинул перед нею занавес, Джулия запрыгнула внутрь – и чуть не ахнула.
Она тут же узнала того, кто встречал ее внутри гондолы.
– Все говорят, что у меня есть все задатки для того, чтобы стать отменным гондольером, – сказал юноша. – Но отец бы мне этого так или иначе не позволил. Он думает, что сыну главного защитника республики подобает стремиться к бо́льшему.
– Твой отец – капитан-генерал нашей армии?
– Да. А самого меня зовут Аббас. Если же внешность моя тебя слишком шокирует, миледи, можешь уйти прямо сейчас, и я клянусь, что в жизни тебя больше не потревожу.
Он был молод, разве что самую малость старше нее самой. Кожа у него была цвета красного дерева, волосы плотно-курчавые. В левом ухе переливался рубин.
Девушка села на скамью.
– У меня есть всего несколько минут, иначе хватятся.
Синие бархатные занавеси со всех сторон надежно скрывали их от любопытных глаз. Единственное, что Джулии было видно из крошечной каюты, – пестрая штанина гондольера на его посту на корме. Лодка пахла плесенью и грецким орехом.
Аббас высунул голову за полог занавеса и что-то сказал гондольеру. Лодочник отцепил веревку, и она услышала мягкие всплески шеста: тот выводил их на середину канала.
Она запустила руку за накидку.
– Вот твое письмо.
– Мне оно без надобности.
– А мне слишком опасно его хранить. Если хочешь, я его сожгу.
– Нет, не надо. – Юноша забрал у нее листок. – В нем ровно то, что я имел тебе сказать. С тех пор как я увидел тебя, ни о чем другом думать не могу.
Джулия почувствовала прилив жара к щекам.
– Ты знаешь Людовичи Гамбетто?
– Отец у него генерал и советник моего отца. Мы тут оба изгои, полагаю. Чужаки.
– Но ведь Гамбетто – знатная венецианская фамилия.
Аббас выглядел явно смущенным.
– Людовичи же внебрачный сын. У синьора Гамбетто была любовница. Она умерла, когда Людовичи был еще младенцем. Синьор Гамбетто – человек добрый, вот и воспитывал его наравне с законными детьми, но Людовичи здесь никогда не примут как своего среди людей, обладающих весом. Я полагал, тебе это известно.
Но откуда ей было это знать? Никто ей никогда ничего не рассказывал.
– Мне жаль, что все так обстоит. – Аббас развел руки и ухватился ладонями за бархатный полог. – Я хотел, чтобы мой отец замолвил перед твоим слово за меня. А он сказал, что это невозможно. Но я верю в то, что нет на свете ничего невозможного. – Он протянул руку и откинул капюшон с ее лица.
У нее перехватило дыхание. Внезапно все риски этого дня оказались стоящими того.
Джулия понятия не имела, что ей теперь делать или говорить. Она ошеломленно надвинула капюшон обратно на лицо.
– Мне пора домой.
– Нет еще.
– Если дуэнья обнаружит мое исчезновение, у меня будут страшные неприятности.
Тень прошла над навесом, это гондола проскользнула под мостом. Сверху до нее донеслись крики играющих на мостовой детей.
– Мне нужно с тобою снова увидеться, – сказал он.
– Не могу. Осенью мне предстоит выйти замуж. Жених мой вернется с Кипра в конце лета прямо к свадьбе.
Он взял ее за руку.
– А могла бы ты полюбить мавра так же, как я полюбил неверную?
Девушка не ответила. Аббас вздохнул, высунулся за полог и отдал распоряжения гондольеру. Мгновения спустя Джулия почувствовала, как лодка заскрежетала бортом о нижнюю ступень лестницы под ее палаццо.
– Ты меня больше не увидишь, – сказала она, выкарабкалась из гондолы и убежала внутрь. Добежав бегом до самой своей спальни, венецианка рухнула на колени перед деревянным распятием на стене и принялась вымаливать прощение.
Через некоторое время на смену раскаянию пришло другое чувство. На нее нахлынуло сожаление. Нужно бы было ей оставаться с ним подольше.
Теперь же как знать, выдастся ей второй такой шанс или нет.
Антонио Гонзага уловил неявную перемену в настроениях дочери и встревожился. Горько ему было глядеть на ее нездоровый румянец и нервозность поведения. Подобные признаки при всей их малости не подобало являть миру юной даме, которой полагалось все свое время делить между религиозным воспитанием и плетением кружев.
Служанка поставила перед отцом и дочерью по тарелке. Гонзага наблюдал за дочерью. Та взяла ложку.
– Расправь плечи.
Джулия исполнила.
Гонзага раздраженно нахмурился. Чем раньше он сбагрит ее замуж с глаз долой, тем лучше.
– Скоро ты будешь женой члена Consiglio di Dieci. Он будет ждать от тебя хороших манер.
Видел он и раньше такие коровьи глаза на женском лице: у жены в их первую брачную ночь и у любовницы всякий раз, как она беременела от него очередным ублюдком, а делала она это с незавидной регулярностью.
Мужчина пил вино, не закусывая. Да ведь точно, это из-за мыслей о предстоящем замужестве у нее щеки так пылают.
От осознания этого он издал долгий и тяжелый вздох.
– Что-то мне нехорошо, – сказал он дочери. – Мне нужно пойти прилечь. Извини. – И отец оставил ее заканчивать ужин в одиночестве.
Друзья вывались из таверны, опираясь друг о друга, от них разило вином. Людовичи скрючился, упершись ладонями в колени, и блеванул на мостовую. Аббас прислонился к балюстраде каменного моста и залюбовался лунными бликами в канале.
– Никогда еще не чувствовал себя столь живым, – сказал он. – Я люблю ее.
Людовичи вытер рот.
– Ты же о ней ничего не знаешь. Если ты чем и очарован, так это собственной наглостью.
– В горьком же мире ты обитаешь.
– Это не горечь. Просто я вижу мир таким, как он есть, и ничего более. Мне тут ясно одно: если бы ты мог завтра на ней жениться с благословения ее отца и твоего, она бы тебя привлекала не больше первой встречной шлюхи в дверном проеме.
– Погоди, однажды и ты влюбишься.
– Только если лишусь ума. Аббас, ты мой лучший в мире друг. Но ты все-таки послушай, что я тебе скажу: любая женщина – это всего лишь женщина, и в мире их полным-полно. Она не более чем мягкая подстилка для твоего тела и теплое вместилище для твоего семени. Допускаю, что кто-то из них может оказаться и доброй спутницей, и однажды я и сам обзаведусь женой – хозяйкой моего дома и матерью моих детей. Но женюсь я на той, кого выберу по трезвому уму, а не по зову сердца. Муж, поступающий иначе, – конченый дурак.
– Значит, я и есть дурак, потому что, клянусь тебе, я полюбил ее навеки.
– Если твоя любовь к ней продлится до следующей недели, с меня два золотых дуката.
– Жаль мне тебя, Людовичи. Бесчувственный ты внутри. Но однажды жизнь вынудит тебя снова испытывать чувства.
– Просто ты влюблен не в нее, а в собственную влюбленность.
– Вот увидишь. Так что лучше гони два дуката сразу.
Людовичи покачал головой. Бутылка выскользнула у него из руки и разбилась о брусчатку. Над головой у них из окна высунулся мужчина в ночной рубашке и принялся громко звать ночного сторожа, и друзья со смехом убежали прочь.
Гонзага сидел в кабинете, пристально глядя на пламя свечи. В убранстве комнаты над всем доминировало «Успение Богородицы» кисти Карпаччо; по обе стороны от него висела пара подношений поскромнее – «Мадонна с младенцем» Беллини и его собственный портрет, заказанный им пятью годами ранее у Якопо Пальмы. Каминную полку украшали две бронзовые статуэтки работы Андреа Риччо.
В дверь постучали.
– Да?
– Синьора Кавальканти, Ваше Сиятельство.
– Войдите.
Дуэнья прокралась в кабинет и склонилась в поцелуе к рукаву его бархатного платья.
– Посылали за мною, Ваше Сиятельство?
– Да. Я глубоко встревожен, синьора Кавальканти.
– Не каким-нибудь моим недосмотром, надеюсь?
Гонзага нащупал на рукаве выбившуюся нить и предельно аккуратно удалил ее.
– Даже и не знаю, синьора.
– Заверяю Ваше Сиятельство в своем безмерном усердии, – развела руками она. – Все свои обязанности я выполняю неукоснительно.
– Точно? – Старая дама отпрянула в испуге. – А я вот имею основания полагать, что госпожа Джулия от вас кое-что утаивает.
– Не думаю, Ваше Сиятельство.
– Правда? Много ли она с вами говорит о предстоящей радости выхода замуж?
– Очень мало.
– Стало быть, предвкушение свадьбы не доставляет ей удовольствия? – Гонзага решил дать ей время подумать над ответом или хотя бы изобрести нечто вразумительное и занялся приведением в порядок меха у себя на плечах. – Без присмотра она ведь никогда не остается?
Ага, вот оно! Взор дуэньи чуть потупился, щеки едва заметно покраснели. Готовится солгать.
– Никак нет, Ваше Сиятельство.
– Вот и продолжайте следить, – с притворным облегчением выдохнул он. – Пристально следить. Глаз с нее не спускайте! Понятно?!
– Да, Ваше Сиятельство. Еще как понятно. – И дуэнья с небывалой поспешностью откланялась.
«Хорошо, должно сработать», – подумал Гонзага. Как и собирался, он и запугал, и насторожил ее. Если там есть нечто, о чем ему нужно знать, она теперь это точно выведает.
О второй встрече Джулия и не помышляла, однако ровно через неделю после их первого свидания знакомая гондола вдруг снова появилась у выхода к воде, и устоять перед столь великим искушением было выше ее сил. Ну а второе свидание упростило и третье. Так они и привыкли видеться, и число их встреч теперь, вероятно, перевалило за дюжину. Девушка и сама дивилась собственной смелости.
– Могу остаться еще лишь на несколько мгновений, – сказала она.
Джулия протянула руку, и Аббас нежно уложил ее в свою.
– Я люблю тебя, – пробормотал он.
– Нельзя тебе меня любить. Я же говорила: это невозможно. Этот раз должен стать последним.
– Но я теперь не могу остановиться. Разве что могила меня остановит.
– Аббас, мне скоро замуж. – Она и сама представить не могла, как ей жить без этого. Как вернуться к созерцанию мира через окно?
– Давай сбежим.
– Что?
– Могу устроить нам проход на корабль.
– Покинуть Венецию? – Джулия поверить не могла, что он способен замышлять подобное.
– Можем отправиться в Испанию. Там у нас будет надежное убежище от твоего отца. А мой нам поможет деньгами.
– Ну пожалуйста, прекрати.
– Нельзя тебе выходить за богатого старика, чтобы провести остаток жизни взаперти в его дворце.
Джулия оцепенела от ужаса. Легко же ей было до этой минуты обманывать себя, делая вид, что все это просто игра без всяких последствий.
– Что я буду делать в Испании? – услышала она невольно сорвавшийся у нее с уст вопрос.
– Будешь моей женой. А я там найду себе работу – хоть солдатом-наемником.
– Лючия мне рассказывала истории о том, как мужчины увозят женщин, обесчещивают и бросают. Это же безумство!
– И ты лучше проведешь остаток жизни за семью запорами в клетке со стариком?
– По крайней мере, я буду в безопасности. Да и грех-то какой, Аббас, разве нет? Если мы так поступим, Господь нас покарает, если и не в этой жизни, так в следующей.
Юноша взял ее за плечи и привлек к себе. Она ощутила легчайшее прикосновение его губ к своим, столь же нежное, сколь грубой была хватка его рук. Джулия закрыла глаза и замерла, едва дыша и вкушая тонкий аромат его одежды и сладко-гвоздичного дыхания. Наконец он отстранился от нее.
– Давай сбежим, – повторил он.
– Ты же про меня ничего не знаешь, – сказала она. – Мне пора домой.
Джулия выскочила из гондолы и взбежала по ступеням лестницы к палаццо будто в тумане. С порога напоследок оглянулась: он стоял меж раздвинутых занавесей и смотрел на нее.
Она потихоньку приоткрыла скрипучую дверь в палаццо. За дверью, скрестив руки на груди, стояла синьора Кавальканти.
– Так ты меня, значит, обманываешь, – сказала она.
Джулия развернулась, захлопывая за собою тяжелую дверь, – и ринулась вниз по лестнице обратно к каналу, но гондола уже отчалила. Девушка хотела было окликнуть его и позвать обратно, но, заслышав позади звук шагов дуэньи, спускающейся вслед за нею по каменным ступеням, поняла, что звать его теперь, тем более окликая по имени, было бы предательством.
Старуха грубо схватила ее за руку и поволокла обратно наверх. Она оказалась поразительно сильной. Но Джулия все-таки еще раз успела оглянуться и вроде бы заметила колыхание полога навеса, и тут гондола скрылась за изгибом канала, никакой уверенности, что ее тайный друг что-то видел, у девушки не было.
Антонио Гонзага стоял у окна, стиснув приподнятые кулаки и вперившись в высящиеся поодаль над крышами кампанилу собора Святого Марка и Дворец дожей.
Посреди комнаты стояла, скрестив руки на груди и отводя глаза, Джулия.
– Кто этот парень? – прорычал он.
Дочь не ответила.
– Я спрашиваю, что это за парень?!
Синьора Кавальканти стояла поодаль в тени, дожидаясь своей очереди; глаза ее блестели от удовлетворения. Ничего, с нею он позже разберется. Сама эта ситуация в жизни бы не возникла, если бы она исправно выполняла свою работу. Кроме того, если позволить ей трепать языком, об этой истории завтра будет говорить вся Венеция.
Он пересек комнату и отвесил дочери оплеуху такой силы, что та рухнула на пол. Встав над нею, изготовился повторить, если дочь поднимется и осмелится и дальше не повиноваться.
– Буду бить тебя как собаку, пока не выдашь мне его имени.
– Ни в жизни, – сказала она.
Неожиданная сталь в голосе дочери еще более взбесила его. Он схватил ее за волосы, как следует тряхнул, отволок к окну и дал ей хорошего пинка. Джулия закрыла голову руками и, всхлипывая, свернулась в клубок, пытаясь защититься от дальнейших побоев.
– Ваше Сиятельство, – вмешалась синьора Кавальканти. «Да она, похоже, в шоке, – подумал он. – Неужто полагала, что деловому человеку чужды уличные повадки?» От его грозного взгляда дуэнья тут же забилась обратно в угол.
– А теперь ты скажешь мне его имя.
Он ухватил дочь пальцами за дутые рукава и рывком поставил на ноги. Отвесил ей еще две мощные пощечины, другой рукой прочно удерживая, чтобы не увернулась. Наконец отец ослабил хватку, и Джулия рухнула на пол во второй раз за экзекуцию.
Похоже, сегодня он от нее толку не добьется. Ну да ладно, у нее теперь будет время одуматься.
Рукав и лиф ее платья он порвал при наказании.
– Прикройся, шлюха! – рыкнул он. Руки у нее тряслись, и она все никак не могла прикрыть срам.
– Отведи ее в спальню, – приказал Гонзага дуэнье, – и запри снаружи. Затем возвращайся сюда. Хочу с тобою поговорить.
Синьора Кавальканти в жизни не бывала так напугана. Она всегда почитала Его Сиятельство за человека строгого, сурового и даже грозного, – и в этом он был для нее в чем-то сродни самому Господу Богу. Но сцена, свидетельницей которой она только что стала, потрясла ее до глубины души.
Когда она вернулась в кабинет, Гонзага уже вполне овладел собой. Он сидел за рабочим столом, сложив руки на коленях. Лишь всклокоченные пряди волос из-под берета напоминали о недавнем всплеске буйного насилия.
– Моя дочь постыдно упряма.
Синьора Кавальканти не нашлась, что ответить. Она лишь вглядывалась в скорбный лик «Богородицы» Карпаччо и испытывала неимоверный стыд.
– Похоже, она не понимает всю меру причиненного ею урона, – добавил он.
– Я верой и правдой наставляла вашу дочь, объясняя, в чем ее дочерние обязанности, в чем ее долг перед Республикой и в чем перед Господом, Ваше Сиятельство.
– Возможно. – Гонзага сжал губы и постучал указательным пальцем себе по виску, будто обдумывая, не поднять ли ставку налога на шерсть. – Но, если ты говоришь правду, почему она оказывает мне подобное неповиновение?
Тут только дуэнья осознала, что теперь она и сама на допросе с пристрастием. Нужно было оставить свое открытие при себе и самой разобраться с подопечной. Впрочем, сделанного не воротишь.
– Отсюда вытекает много вопросов, – сказал Гонзага. – К примеру, как устраивались эти свидания?
Синьора Кавальканти сглотнула так и рвущееся из нее искреннее «не знаю», ведь таким ответом дуэнья расписалась бы в собственной некомпетентности.
– Непременно дознаюсь, – ответила она вместо этого.
– Надеюсь, что так, синьора Кавальканти, – ответил он и улыбнулся. – На самом деле я не просто надеюсь, а полагаюсь на это!
Аббас следовал за каретой пешком от самого палаццо. Он было потерял ее из виду на узких улочках, но снова нагнал в рыночной толчее на Кампо-Санта-Мария-Нова. Продираясь сквозь ряды торговцев фруктами и коробейников, юноша без тени смущения прокладывал себе дорогу к цели и даже опрокинул тележку с отрезами шелка.
Церковь Санта-Мария-деи-Мираколи была одной из красивейших в городе, с фасадом из античного мрамора. Карета остановилась у ступеней, и Аббас увидел, как с нее сошли две женские фигуры – грузная коротышка и высокая, стройная и грациозная красавица. Лицо второй скрывала вуаль, но он узнал ее по одной лишь походке.
– Ну пожалуйста, Аббас, не надо, – выпалил настигший его Людовичи, запыхавшийся от уличной погони за товарищем.
– Тебе действительно не доводилось влюбляться, Людовичи?
– Это не любовь, а эскапада какая-то!
– Жить без нее отныне не могу.
– Ты дышишь, ешь, пьешь. Этого достаточно для жизни. Все просто. И каждому доступно.
– Так это не жизнь, это лишь борьба за место под солнцем. – И Аббас устремился к церкви.
Внутри было пусто. Святой Франциск уставил на него мраморный палец, будто указывая солдатам дожа, кого хватать.
Где же они? Только что были здесь – и вдруг растворились тенями среди теней. И вот уже семенят прочь за двери у него за спиной.
– Джулия!
Когда он выскочил обратно наружу, их и след простыл. Аббас осел на ступени. Людовичи взирал на него, сокрушенно мотая головой. Карета уже катила прочь по Via delle Botteghe под стук колес и звон копыт по булыжной мостовой.
Это была ловушка, и Аббас в нее с ходу попал.
– Аббас Махсуф? Сын мавра?
Синьора Кавальканти истово закивала, упиваясь собственным коварством. До чего же ловко и просто она его заманила и вывела на чистую воду! Она была уверена, что Его Сиятельство придет от нее в восторг.
Гонзага вскочил на ноги, с грохотом откатив дубовое кресло до самой кафельной стены у себя за спиной.
– Мавр, значит?!
– Он за нами проследовал внутрь, так же как и в первый раз. Видела его собственными глазами. Он ее еще окликнул по имени, когда мы выходили из церкви.
– В первый раз? Какой еще «первый раз»? Когда? И ты мне ничего об этом не говорила?!
Дуэнья осознала свою ошибку, и у нее сперло дыхание.
– Так на вид-то был сущий пустяк…
– И как тот пустяк случился?
– Я о нем и не задумывалась. Мужчины же на нее вечно пялятся.
– Потому она и носит вуаль!
– Летом, говорит, ей слишком жарко. Вот изредка и откидывает.
– И ты ей это позволяешь?
– Она упряма и своевольна.
– Я тебе деньги плачу́ разве за то, чтобы ты ей потакала?
Синьора Кавальканти понимала, что линию допроса нужно как-то отвести от себя, обратив внимание Его Сиятельства на что угодно иное.
– Я там еще кое-кого заприметила оба раза.
– И кого же?
– Людовичи Гамбетто.
Он ошеломленно вытаращился на нее.
– Думаешь, она успела столковаться с ними обоими?
– Да нет же, конечно, Ваше Сиятельство. Этот просто приглядывал. Я видела, как он нас провожал глазами, когда мы отъезжали от церкви. Полагаю, что они с мавром друзья.
Гонзага подошел к окну. Вверх и вниз по Гранд-каналу шли гондолы и барки. Ему нужно было осмыслить это интригующее открытие.
– Вот, значит, каков выблядок моего свояка! Думаешь, через него записки передавались?
– Его сестра Лючия здесь частая гостья.
– Понятно, – кивнул Гонзага. – Ну конечно же! Поздравляю с раскрытиями. Награда за мною, синьора Квальканти. А теперь можешь идти.
Дверь за дуэньей тихо затворилась, и Гонзага погрузился в обдумывание имеющихся у него вариантов. Если он вынесет дело в суд, то выставит себя на посмешище перед всей Венецией и однозначно лишится места в Consiglio di Dieci.
Можно было, конечно, довести суть дела до сведения отца Людовичи, но и это было не менее рискованно. Жена Гамбетто-старшего – его собственная сестра – давно мертва, а сам он метит в дожи, состязаясь за право занять это место лично с ним, Гонзагой, и вполне может воспользоваться любой возможностью для разжигания скандала вокруг его имени.
Дело щепетильное и долгое, решил он. Наказание Людовичи можно и отложить до лучших времен. А вот с мавром нужно разделаться прямо сейчас.
В тот же день, едва Лючия прибыла, ее дуэнью отпустили, а саму девушку синьора Кавальканти препроводила вместо лоджии Джулии в личный кабинет Гонзаги.
– А, Лючия, – сказал он. – Как приятно с вами снова увидеться.
– Ваше Сиятельство, – сказала Лючия, встревожившись, и, преклонив колено, облобызала его манжету.
– Иди сюда, сядь рядом, – сказал он ей, взглядом указав синьоре Кавальканти на выход.
Она опустилась на диван у окна подле него, и он принялся разглядывать ее с застывшей улыбкой на лице. Лючию затрясло в этой гнетущей тишине. Неужто проведал про письмо?
– Полагаю, тебе есть о чем мне сказать, – произнес он наконец.
– Я ничего плохого не сделала.
– Знаю, что не сделала. Все хорошо. Джулия мне все рассказала.
– И вы не сердитесь?
– На нее сержусь, и еще как! А на тебя? Сержусь и на тебя тоже, дорогуша. – Он вперился в нее своим палаческим взором, по-прежнему улыбаясь. – Но ты все еще можешь заслужить помилование в моих глазах. Ведь ты же, в конце-то концов, была лишь гонцом.
– Я же понятия не имела, что там внутри. Брат попросил ей это передать – только и всего. А больше я ничего не знаю.
– По-твоему, это оправдывает твое соучастие в обмане меня и синьоры Кавальканти?
– Не знаю, – ответила он, уставившись в ладони.
– Может, ты и права. Думаю, это для тебя достаточное извинение.
– Вы и вправду так считаете, Ваше Сиятельство?
– Тебя попросили передать послание от друга. Разве это грешно?
– Ничуть.
– Конечно же. Так не соизволишь ли ты и мне протянуть руку помощи и оказать ровно такую же услугу?
Лючия смотрела на него в ошеломленном недоумении.
– Скажи, – продолжил он, – а не доводилось ли тебе доставлять брату письма от самой Джулии?
– О нет, Ваше Сиятельство. Только то единственное через моего брата ей. Ничего в ответ она мне в жизни не вручала.
– Это хорошо. Потому что теперь мы это изменим. – Он достал из ящика стола и передал ей конверт с тяжелой сургучной печатью. – Это Аббасу.
– Аббасу? От кого, Ваше Сиятельство?
– От Джулии, вестимо.
Она замялась.
Гонзага перегнулся через стол, и улыбка исчезла с его лица.
– Слушай меня внимательно и запоминай. Передашь это своему брату и скажешь, чтобы вручил Аббасу, и что передала тебе это письмо для него собственноручно Джулия. О нашем же с тобою разговоре не должна знать ни единая душа. Если подведешь, доведу до сведения твоего отца, какую роль вы с братом сыграли, и тем самым покрою ваши головы таким несмываемым позором, что путь в приличное общество La Serenissima вам обоим будет заказан по гроб жизни. Да и отцу вашему скандал вполне может стоить места в Совете десяти, и он вас за это по головке не погладит. Я доходчиво объяснил?
Лючия кивнула. Конверт в ее пальцах дрожал.
– Можно мне теперь увидеться с Джулией?
– Боюсь, что нет. Ей нездоровится и не до приема гостей. – Он встал и распахнул дверь на выход. – Синьора Кавальканти проводит вас до порога.
Когда она проходила мимо него, Гонзага опустил ей ладонь на плечо.
– Сделай так, чтобы Аббас это послание получил всенепременно. Иначе я об этом все равно узнаю.
Лючия лишь кивнула, будучи не в силах вернуть себе дар речи. Едва лишь дверь за нею затворилась, девушка схватилась за стол в поисках точки опоры. Голова ее шла кругом от страха. Зачем только она позволила брату подбить себя на это?! Все, чего ей хотелось теперь, – это поскорее передать Людовичи послание синьора Гонзаги и навсегда покончить с этим делом.
Дражайший мой Аббас,
Меня отсылают в монастырь в Брешии до самой свадьбы. Времени в обрез. Верю в тебя. Я все-таки сумею выбраться к тебе, но это будет последняя возможность. Дверь на канал теперь от меня навеки заперта, но я найду какой-нибудь другой путь. Жди меня завтра в полночь на Античном мосту. Готова отправиться с тобою, куда захочешь. Жизнь моя отныне в твоих руках.
И да пролетят поскорее часы, остающиеся до завтрашней полуночи!
Джулия.
Он перечитал письмо еще дважды. Людовичи нетерпеливо наблюдал за другом.
– Что пишет?
Аббас порвал пергамент на куски и поднес обрывки к свече. Вскоре на столе остались лишь перистые черные хлопья.
– Ничего, – сказал он.
– Так-таки ничего?
– Ты хороший друг. Не хочу и дальше подвергать тебя опасности.
Аббаса проводили в отцовский кабинет для совещаний в здании Военного министерства. Махмуд оторвался от разложенных перед ним карт Апеннинского полуострова и прилегающих к нему османских владений.
– Что за срочность такая у тебя, чтобы беспокоить меня здесь?
– Прости, отец. Но мне нужны деньги.
– Тебе жалованья офицера моей армии не хватает?
Аббас сделал глубокий вдох.
– Мне придется уехать.
Махмуд выпрямился и заткнул большие пальцы за широкий серебряный пояс. Он живо напомнил Аббасу огромного бурого медведя, некогда виденного им в лесу под Беллуно. В тот раз зверь вот так же предстал перед ним в полный рост, правда с десятью стрелами в спине. Сюда бы лучников, промелькнуло в голове…
– Куда это?
– В Испанию.
– Зачем тебе в Испанию?
– Я тайно встречаюсь с одной женщиной. Мы с нею планируем покинуть Венецию как можно скорее.
Махмуд покачал головой.
– Ты дурак, – сказал он.
– Я люблю ее.
– Я в твоих чувствах смысла не вижу. Ты же нам обоим, считай, головы на плаху положил.
– Когда все свершится, Гонзаге придется с этим смириться. Год, от силы два, – и я вернусь в Венецию.
Махмуд покачал головой.
– К твоей изобретательности еще бы толику ума. Как ты исхитрялся обманывать Гонзагу так долго, я не знаю, но ты даже не помышляй о том, что он когда-либо простит тебя после того, как узнает, что ты наделал. И мне не простит. Он же вспоен змеиным ядом вместо молока.
– После того, как мы обвенчаемся, что он сможет поделать-то?
– Много чего. Кто-нибудь еще знает об этом?
Аббас покачал головой.
– Хорошо.
Удар был столь неожиданно внезапен, что Аббас на ногах не устоял, а просто вдруг оказался на полу со сводчатым потолком перед глазами. В ушах гудело, во рту был вкус крови.
Махмуд поднял его как перышко одной рукой и припер к стене.
– А теперь слушай меня. Я тебя люблю и не позволю разрушить твою собственную жизнь – и мою заодно – по порыву юношеской похоти. Купи себе любовницу, а Джулию Гонзагу оставь в покое. Понял?
Аббас опустил голову отцу на плечо и дождался прояснения чувств. Тут он почувствовал, что хватка отцовских пальцев ослабла. Как только это случилась, он вырвался и, пошатываясь, ринулся прочь.
– Прощай, отец, – сказал он, вываливаясь за дверь.
Никому из Magnifico по закону не полагалось беседовать с капитаном-генералом армии один на один. Члены Consiglio di Dieci пуще всего опасались, как бы кто-либо из знати не попытался использовать их армию против них же. Поэтому Махмуда повсюду сопровождали два сенатора. Были они при нем и тем ранним утром, когда Махмуд ворвался в частные покои Антонио Гонзаги.
Гонзага восседал в дальнем конце помещения спиной к окну со свинцовыми стеклами. За окном на фоне сиреневого неба чернели купола Сан-Марко.
– Мое глубочайшее почтение, преподобный синьор, – пробормотал Махмуд и склонился в поцелуе к рукаву мантии Гонзаги.
– Мне сказали, ты хочешь видеть меня по делу неотложной срочности, – сказал Гонзага, переглянувшись с двумя сенаторами. – И дело это частное, а не государственной важности, если я правильно понял?
Махмуд замялся от смущения. Лучше бы это было обсудить наедине с Гонзагой, но закон не позволял.
– Дело в наивысшей мере деликатное, синьор…
– И оно имеет отношение к делам сердечным, не так ли?
Махмуд с облегчением понял, что Гонзага уже знает. Это упрощало обсуждение при двух сенаторах, которые уже облизывались в предвкушении скандала. Нужно попридержать языки в присутствии этих господ.
– Так вы уже отчасти в курсе событий?
– Знаю только, что некой юной даме достало наглости тайком передавать своей подруге письма от одного зарвавшегося юнца. Отношу это на буйство молодости.
– Мне нужно было убедиться, что вы в курсе ситуации.
– Подобные неосторожности, конечно же, недопустимы. Но я ценю, что вы пришли меня предупредить. Заверяю вас, что мною уже приняты все необходимые меры для пресечения этих глупостей, дабы эти юные особы не отбились от рук.
– С облегчением вижу, что вы хорошо осведомлены.
– Примите мою благодарность, генерал. Но могу я все-таки спросить, как вы сами об этом проведали?
Махмуд чуть помедлил с ответом. Теперь, когда есть все шансы замять скандал в зародыше, какой смысл раскрывать Гонзаге, что сам он своего сына со вчерашнего вечера не видел?
– От самого молодого человека. Его долг – служить Венеции. Как и мой.
– Не расстраивайтесь. У нас все предусмотрено.
Махмуд откланялся. Покидая палаццо, он убеждал себя, что все, в конце концов, обойдется.
Аббас держался в тени. Денег ему хватило на оплату места для них на купеческой галере, отплывающей с утренним отливом, только до Пескары. Как и на что им оттуда добираться до Неаполя и дальше в Испанию, он понятия не имел, но был уверен, что что-нибудь придумает. Главное для него было вызволить Джулию из палаццо Гонзаги и сбежать из Венеции.
Весь тот день Аббас прятался на Джудекке в квартире, которую Людовичи снимал для своей любовницы. Вечером, заглянув его проведать, Людовичи сообщил Аббасу, что солдаты Махмуда рыщут за ним по всему городу и переворачивают вверх дном гостиницы и таверны.
– Что будешь делать?
– За меня не беспокойся, – сказал Аббас. – Я и так тебя сверх всякой меры в это вовлек.
– Игра теперь пошла смертельно серьезная. Я ведь тебя предупреждал.
– Это не игра, и для меня все это изначально было смертельно серьезно. – Аббас кивнул в сторону темноволосой девушки, хмуро наблюдавшей за ними из угла комнаты. – Она все думает, что ты решил ею со мною поделиться. Заверь уже ее, что я сегодня же ночью отсюда уберусь, оставив твой дом и твою любовницу в целости и сохранности.
– И куда отправишься?
– Даже тебе не могу сказать. – Аббас обнял его. – Спасибо тебе. Ты самый лучший друг, какой только может быть у человека.
Людовичи сунул ему в ладонь увесистый кошель. Аббас не протестовал. Без этого ему бы в Пескаре по прибытии было и на хлеб не наскрести.
Куранты на Piazza San Marco пробили полночь, и он поплотнее укутался в плащ. Гондола была пришвартована и ждала его у ступеней под мостом.
Людовичи был прав: он же ничего о ней не знает, подумалось Аббасу. Но ведь любовь – не в знании; познается все лишь в браке. А любовь – это волнение, тайна.
Тень метнулась из проулка по ту сторону моста.
– Джулия!
Аббас ринулся к ней через мост. Завидев его, она повернулась к нему спиной. Но, прежде чем молодой человек успел настичь ее, он услышал топот шагов по мостовой у себя за спиной. Обернулся через плечо: ночной дозор.
– Джулия!
Капюшон соскользнул с ее головы. В неверном свете половинки луны на него из темноты с кривой ухмылкой взирал бородатый незнакомец.
– Что, не похож я на твою красотку? – сказал он. Аббас увидел блеск клинка и ощутил сильный укол острием между ребер. – Может, я и не Джулия, но путь к сердцу мужчины знаю.
Аббас ответил ему ударом колена. Мужчина согнулся пополам и рухнул у его ног. У Аббаса перехватило дыхание. Падая, нападавший полоснул-таки его по боку кинжалом.
Юноша обернулся, выхватывая меч и зная, что прятавшиеся в тени подельники ряженого теперь у него прямо за спиной.
Он попытался было спастись бегством, но поверженный в капюшоне вцепился ему в ногу. Аббас нанес мечом колющий удар сверху вниз и почувствовал хруст кости под лезвием. Мужчина вскрикнул от боли и разжал хватку.
Но его уже окружили. Аббас отступал, пятясь, пока не оказался приперт спиной к холодному камню моста. Он услышал, как его гондольер поспешно отчаливает, отталкиваясь багром от ступеней. И тут же тени ожили; двое подскочили с боков, и оба были отнюдь не столь дерзки и неопытны, как все еще корчившийся у его ног в предсмертных муках первый убийца. Аббас рассек воздух вокруг себя мечом, и эти двое отступили обратно в сумрак.
Но еще одного их сообщника он и заметить не успел. Просто на луну вдруг упала тень, а ему на голову и плечи – сеть. Аббас попытался ее сбросить, но споткнулся об умирающего и упал, и оба они оказались в одном улове. От попыток выпутаться сеть только сильнее затягивалась. Тут еще и умирающий напомнил Аббасу, что с кинжалом до сих пор не распрощался.
Он пронзительно закричал от жгучей боли в лице. Но тут они на него и обрушились, и от удара чем-то тяжелым по затылку юноша провалился в темноту.
Когда он открыл глаза, вокруг не было ни малейшего просвета. Чувствовался лишь затхлый запах застоявшейся в трюме воды и медленный плеск волн о корпус судна. И было там кое-что еще, знакомое ему по полю боя: трупный запах.
Кем бы ни были напавшие на него, это точно были не уличные головорезы ради денег. Они же его вырубили, когда он запутался в сети, и легко могли добить, но делать этого не стали. Он попытался пошевелиться, но обнаружил себя прочно связанным по рукам и ногам. Лицо горело огнем.
Аббас попытался здраво рассудить о своем незавидном положении.
Должно быть, это люди Гонзаги. Если письмо написала Джулия, значит, она его нарочно заманила в эту ловушку; но не исключено, что письмо вышло из-под руки ее отца. Ему хотелось на это надеяться. Но почему они его просто не убили и не швырнули в канал?
Тут донеслись шаги по сходням и мужские голоса. Люк распахнулся, и в трюм хлынул свет факела. Юноша повернул голову и оказался лицом к лицу с тем самым незнакомцем в капюшоне с моста. Тот был мертв. Рядом лежал еще один труп – какая-то старуха в черном с перерезанным горлом.
Он услышал мужской смех. Мучители его были, как на подбор, бородатыми босяками из матросни того пошиба, что вербуется прямо на причале в Маргеро за поденную плату в несколько денариев. Один из них, обдав Аббаса смрадом дешевого вина и немытого тела, склонился над ним и поднес пылающий факел к самому лицу.
– Ну-ка, мальчик мой, поглядим. Неважнецки ты теперь выглядишь, бывший красавчик. Бартоломео-то тебе щеку напополам раскроил, прежде чем помер. Но тебе до этого скоро дела не будет. Даже очень скоро.
Двое других позади него снова разразились смехом.
Он склонился еще ближе к лицу Аббаса.
– А видишь, кто тут рядом с Бартоломео? Это бывшая дуэнья Гонзаги. Настоящий бой нам дала, а как же. Только не особо ей это помогло. Тебе свинью резать доводилось? Было чуток похоже. – Он ухмыльнулся. – Но ей еще повезло по сравнению с тобой, это факт. Тебе еще захочется поменяться с нею местами этой ночкой.
Один из троицы рассек путы на щиколотках, а другой стянул с юноши штаны. Они схватили его за колени и насильно раздвинули ноги. Аббас кричал от ужаса и пытался отбрыкиваться, но они были намного сильнее его.
Первый выхватил нож. Аббас извивался, сопротивляясь. Теперь он знал, почему его не прикончили прямо на Античном мосту.
– Ты хотел, чтобы дочь синьора Гонзаги поигралась с этими игрушками, так ведь? Ну так ты не против, если мы их ей передадим через консиляторе, чтобы он их своей дочери мог лично преподнести?
От ужаса у него разжался мочевой пузырь, и троица заржала.
– Прощайся с ними, мавр, – фыркнул главарь. Лезвие блеснуло в свете факела, и мир обратился в пылающий ад.
Молочный рассвет. Гондолы в черных бархатных драпировках одна за другой выныривали из-под моста Молино и в полной тишине скользили дальше из затона Милосердия через лагуну к кладбищенскому острову Сан-Микеле. Джулия провожала их взглядом, пока они не растворились в тумане.
Отец отсылал ее в монастырь в Брешии дожидаться там того, что сам он называл «радостным случаем ее свадьбы». Она же все думала о своем последнем дневном свидании на борту той гондолы. «Нужно было мне тогда ответить “да”, – думала она. – Это был мой единственный шанс, а я его отринула. Теперь меня точно похоронят заживо».