17 октября
Начавшаяся в районе полуночи съемка все-таки подошла к концу. Изначально планировалось, что два прохода по набережной и два разговора – прямо у парапета на фоне Дома музыки и где-то посреди домов и деревьев – будут отсняты часа за четыре, однако час, отведенный на всякие ожидаемые накладки, начал стремительно удлиняться и быстро превратился в четыре. Сперва у осветителей прочно вышел из строя какой-то жутко важный прибор, и его всем миром пытались уговорить в строй вернуться. Потом гример ухитрилась опрокинуть свой импровизированный столик, и пришлось (опять-таки всем миром) разбираться в обсыпанном пудрой хаосе коробочек и кисточек и мыть упавшие прямо на асфальт кисточки и спонжи. Потом у актера, появившегося на съемке через час после окончания двенадцатичасовой смены на каком-то другом фильме, отчаянно разболелась голова, и администратор сломя голову понесся на поиски ближайшей круглосуточной аптеки… Все запланированные накладки, разумеется, тоже случились, и в итоге страстно желаемая всем трудовым коллективом фраза «Всем спасибо!» прозвучала уже под заметно посветлевшим небом.
Кира смачно выдохнула, изо всех сил потрясла головой и полезла за шиворот блузки отдирать намертво приклеившийся прямо к коже крохотный микрофон. К ней тут же подлетел звукооператор (он же «чебурашка») и изъявил полную готовность помочь в этом волнительном процессе.
– Брысь, – невозмутимо сказала Кира, сопроводив неласковую реплику своей фирменной улыбкой – одновременно соблазнительной, хитрющей и трогательной.
«Чебурашка» с видимым сожалением отправился на помощь актеру, который, чертыхаясь, отковыривал такой же микрофон от волосатой груди. Кира, поморщившись, оторвала все-таки приставучий приборчик от кожи, измученной звукооператорским скотчем и ночным холодным ветром, вытащила из-за пояса джинсов увесистую «базу», передающую сигнал с микрофона, наскоро намотала на нее провод от микрофона и бросила все это хозяйство на «чебурашкин» пульт.
Вокруг все привычно-торопливо собирали обильное съемочное хозяйство в кофры, коробки, сумки и прямо в багажники машин, не обращая внимания друг на друга. Кира огляделась в поисках гримерского чемодана и, высмотрев знакомый серебристый «кирпич», двинулась к нему. Гример Анечка – умилительная тридцатилетняя топотушка с большущими круглыми глазами, из-за дальнозорких очков напоминавшими о героинях японских анимэ – тут же вынырнула откуда-то из-за заляпанной еще сентябрьской грязью «Газели»:
– Кира, вы, наверное, влажные салфеточки хотите?
Кира сейчас больше всего на свете хотела именно влажные салфеточки, чтобы отскрести с лица тональный крем вместе с миллионом слоев пудры, но совершенно не хотела, чтобы ее называли Кирой. Правда, Анечка не так давно появилась в съемочной группе их долгоиграющего сериала и пока еще имела право этого не знать.
…Кира терпеть не могла свое имя, вполне способное обозначать особь и женского, и мужского пола. Конечно, оно было все-таки чуть-чуть лучше Саши, Вали или Жени – там-то совсем беда. Тем не менее возненавидела его Кира еще в школе – как только обнаружила, что с абсолютной очевидностью относится к девочкам, а никак не к мальчикам. С этим надо было немедленно что-то делать, и Кира начала искать приемлемые варианты.
Долгое время ничего подходящего не приходило ей в голову и не находилось ни в словарях, ни в прочих книгах. Венгерские, польские и прочие славянские Киры звались совсем уж невкусно – Цирилами, Цирушами и даже Цирыльками, – а в большинстве европейских языков девочек-Кир не существовало в принципе. Самым благозвучным можно было считать Киру французскую – Сириэль, но даже в нежном десятилетнем возрасте Кира сумела догадаться, что это будет, пожалуй, явным перебором. «Зовите меня Сириэль»… Да уж.
Так она промаялась до восьмого класса, когда ее вдруг обуял интерес к музыке. Собственно говоря, она и родилась-то в музыкальной семье: мама – педагог по вокалу, папа – сто восемнадцатая, но очень увлеченная скрипка в каком-то оркестре. Соответственно, все друзья семьи принадлежали к тому же музыкальному кругу, не лишенному своего особого снобизма, однако до пятнадцати лет Кире как-то удавалось противостоять родительским стремлениям приобщить ее к делу их собственной жизни.
А в пятнадцать она вдруг услышала вагнеровский «Полет валькирий». То есть, конечно же, она и раньше это слышала, но… Видимо, все-таки не слышала. А теперь музыка потрясла Киру настолько, что она забила всю память своего плеера этим треком, бесконечно заканчивавшимся и начинавшимся снова.
Словом, Вагнер пробил внушительную брешь в ее обороне против музыкального воспитания, хотя до музыкальной школы она так и не дозрела: решила, что поздновато. Родители страстно убеждали ее в обратном, но Кира была неумолима. Тем не менее, все тот же Вагнер неожиданно приохотил ее к тому, чем она до сих пор продолжала самозабвенно заниматься.
Но главное озарение случилось много раньше. По счастливому стечению обстоятельств, папу Киры звали Валентином, и вариант «Валь-Кир-ия» показался ей просто-таки сногсшибательно прекрасным.
Оставалось придумать, как ненавязчиво ввести в обиход окружающих ее новое имя. И новоявленная Валькирия так увлеченно разрабатывала сценарии, придумывала мизансцены и репетировала их перед зеркалом, что спустя два года ей уже и задумываться не пришлось, куда идти учиться. Нельзя сказать, что дочь-актриса была именно той дочерью, о которой мечтали ее родители, но актерство все-таки казалось им более приемлемым, чем, скажем, юриспруденция или ветеринария: все-таки хоть какое-то отношение к творчеству дитя будет иметь.
В общем, и профессией, и главным увлечением, и даже собственным любимым именем Кира была обязана исключительно Вагнеру. К слову сказать, вся прочая вагнеровская музыка ей не нравилась категорически…
…Кира затаенно-удовлетворенно улыбнулась, услышав, как кто-то из осветителей шикнул на Анечку и быстро забормотал что-то ей на ухо, настороженно косясь в Кирину сторону. Было забавно наблюдать, как Анечкины глаза, и без того выглядевшие огромными, еще больше округлялись, пока техник ее вразумлял. Можно было не сомневаться, что гример еще долго не рискнет выговорить вслух обязательную «Валькирию», но рано или поздно это непременно произойдет – в этом Кира не сомневалась ни секунды: в этой съемочной группе ее любили (как, собственно, и во всех предыдущих). Даже с самым юным и бестолковым ассистентом, которому еще ничего не доверяли, кроме «хлопушки», она была мила, никаких капризов на площадке себе не позволяла и не давала никому повода заподозрить, что она сама отчаянно хочет быть Валькирией, а не Кирой. Наверное, поэтому «Валькирию» ей не просто прощали: все кругом воспринимали возможность так ее называть знаком приближенности к ее знаменитому и прекрасному телу.
Кира тщательно оттерла все слои тона и пудры, не тронув макияжа на глазах: домой она собиралась идти пешком, а на улицы уже выбирался спешащий на работу народ. Негоже любимице зрителей представать перед поклонниками черт знает в каком виде. Вообще-то обычно ей было плевать, как она выглядит вне съемочной площадки – просто сегодня случилось такое настроение, что хотелось пройтись по набережной красивой и с печально-усталыми глазами.
Ее партнер, режиссер и еще несколько обремененных автомобилями членов съемочной группы уже рванули домой, а она, прилежно выкинув в огромный мусорный мешок пучок испачканных салфеток, наконец распрощалась с оставшимися и двинулась по набережной, провожаемая истошным воплем костюмера:
– Валькирия, дорогая, не забудьте: вечером у вас первая сцена в этой же одежде!
…Кира не спеша шла по набережной, жадно выискивая за каменными зарослями другого берега признаки пробуждающегося солнца. Небо было ясным, ветер, всю ночь изводивший съемочную группу, к утру стих – да и гонять ему по небу было нечего: ни одного облачка над Москвой не наблюдалось. Можно было надеяться, что варвары-дворники еще не успели сгрести листву, снесенную ночным ветром, в унылые кучи. Может, удастся даже погулять по шелестящим листьям, когда Кира поднимется с набережной по крутой лесенке, ведущей в сторону Крутицкого подворья, а заодно и Кириного дома…
Все вышло именно так, как она мечтала: дворники то ли еще не встали, то ли гребли листья где-то в другом месте, и дорожка по верху склона над набережной была пестро-оранжевой и шуршащей. Кира с детским энтузиазмом шаркала подошвами ботинок по асфальту, взвихривая листвяные волны и наслаждаясь их хрустящим шумом. Давным-давно она завела себе правило подниматься на свой седьмой этаж исключительно пешком независимо от наличия сил, тяжелой поклажи или спешки. Но сейчас она не спешила приступить к обязательным упражнениям: внезапно навалилась усталость, усиливаемая невеселым предвкушением очередных вечерних съемок. Кожа, измученная кистями гримера, зудела, а теплые ботинки, казалось, уже просто жгли ступни.
Это, конечно, не повод нарушать собственную внутреннюю конституцию, но перед восхождением на тринадцать пролетов имеет смысл собраться с силами.
И Кира присела на лавочку. Не так давно набережную – а точнее, склон над ней, где высились рядком девятиэтажные башни – вполне прилично обиходили, и теперь она выглядела вполне по-европейски: чистые симпатичные лавочки, прогуливающие своих питомцев собачники, густая растительность вокруг аккуратных беседок…
Она блаженствовала, подставляя лицо царившему вокруг холодному безветрию. Со стороны моста донесся перезвон колоколов: видимо, в Новоспасском монастыре звонили к заутрене. Кира закрыла глаза, пытаясь услышать в перезвоне новую, незнакомую тему. Это было ее обычной игрой: в каком-нибудь повседневном звуке поймать то, что потом создаст «портретную мелодию» – она так это называла. Слышишь, скажем, доносящиеся из квартиры сверху звуки работающей стиральной машины, а потом играешь на рояле нечто в ритме стирки на тему «делаем чистоту». Ну или что-то в этом роде. Это уже много лет было ее любимым развлечением. А может быть, даже не развлечением. В общем, чем-то очень важным и радостным.
Сейчас ничего нового поймать не удалось: на теплый, густой, гулкий звон внезапно наложились отдаленные шаги еще одного любителя шуршать опавшими листьями.
Шаги приближались, постепенно перекрывая производимым шорохом голос монастыря. Кира не позволила себе открыть глаза и посмотреть на единомышленника: пусть лучше спокойненько пройдет мимо – тем более, что ее щеки уже ощущали едва заметное прикосновение первых солнечных лучей.
Она про себя досадливо поторапливала шаги, но они внезапно замедлились – и, как на грех, прямо перед ней.
Не пронесло. Сейчас будет какой-нибудь восторженный возглас «Ой, это вы?!», и придется улыбаться очередному поклоннику, жаждущему соприкосновения с сидящим на набережной прекрасным. Рявкнуть «Проходите уже, не заслоняйте солнце»? С поклонниками ссориться нельзя, это закон. А так хочется…
И Кира нехотя открыла глаза.
Над ней возвышался длинный (продолжающийся почти до верхушек молодых березок на другой стороне дорожки, как показалось ей, сидящей), очень худой человек с аскетичным лицом. Кира по привычке примерила его внешность на возможные роли и решила, что он мог бы сыграть в любом костюмном фильме – что-нибудь вроде серого кардинала, или Савонаролы, или главного волшебника, или демона…
Длинный смотрел на нее спокойно, без какого бы то ни было восторга, зато с непонятным сочувствием. По всему было понятно, что просто так он не уйдет: разговаривать все-таки придется.
– Разрешите сказать пару слов? – и он галантно склонил голову.
Кира тренированно улыбнулась, ласково кивнула, но ни на миллиметр не подвинулась на скамейке, чтобы длинный смог сесть.
А нечего. Стоя скажет пару слов, а сидя – еще неизвестно…
– Если вас не пугает вид актрисы с поблекшим после ночной съемки гримом – разрешаю.
Длинный пренебрежительно поморщился:
– Ну что вы, ваш грим не имеет к вам никакого отношения.
Не слишком понятно, но лучше предположить, что это было задумано как приятные слова.
– Собственно говоря, все ваше актерство не имеет к вам никакого отношения.
Это еще что такое?!
Кира почувствовала, как внутри мгновенно разлился тревожный холод. Так было с самого детства: когда кто-то говорил ей что-то обидное или просто неприятное, она не успевала разозлиться. Сначала был вот этот холод. Начинали мерзко подрагивать коленки, и она в ту же секунду верила в то, что сказанное и есть правда. Это потом она начинала думать, соглашаться или не соглашаться, злиться, соображать, что с этим делать, и совершать прочие осмысленные внутренние действия. А вначале всегда был холод, и она ненавидела себя за него. Ей казалось, такая реакция означает, что она вся до последней своей клеточки жаждет только бурных, продолжительных оваций. Поэтому она никогда не читала ничего о себе – ни в Интернете, ни где-то еще. То есть совсем ничего – ни ругательного, ни хвалебного.
Она даже не успела скептически вздернуть брови, как длинный уточнил – без всякой, надо сказать, поспешности:
– Нет-нет, я не хочу сказать, что вы плохая актриса – ни Боже мой. Вы великолепная актриса. Только это не ваше.
Внезапно Кире показалось, что контур длинного (теперь он стоял на фоне постепенно разливающегося розово-золотого сияния решившего-таки взойти солнца) как-то странно зазмеился. Теперь ее собеседник выглядел словно бы обведенным легким мерцанием.
Это ей совсем не понравилось. Холод тоже никуда не уходил.
Длинный начал нервно расхаживать перед продолжавшей молчать Кирой.
– Послушайте, я смотрел один ваш фильм… По-моему, это были «Песни разводящихся». Помните, вы там играете на рояле? Я музыкант…
Вообще-то могла бы и сама догадаться: потусторонний вид, лицо, явственно демонстрирующее сопричастность высшим материям, недоступным всем, кто не способен отличить музыку Лютославского от музыки Шнитке… Сейчас, небось, начнет говорить, что дилетанту не стоит издеваться над тем, чему люди жизнь посвящают. Слышали. И не однажды.
Длинный, видимо, по-своему истолковал проступивший на Кирином лице скепсис и добавил в свой тон еще чуточку убедительности:
– Я хороший музыкант, Кира. Простите, я не знаю вашего отчества…
Она легонько мотнула головой – вот еще, какое там отчество!
– Спасибо. Так вот я уверен, что вы импровизировали – причем в тот самый момент, когда играли. Более того, я уверен: если бы в фильм вошли все дубли, которые вы сняли – всюду музыка была бы разной. Это так?
Ничего себе, какой догадливый…
Огромные – чуть навыкате, как у восточных мужчин – темные глаза длинного полыхнули гордостью:
– Можете не отвечать, я все понял. Я прав. Тогда еще одно предположение: мне показалось, вы играли своего рода… портрет, что ли… человека, который играл с вами в той сцене.
Силуэт длинного зазмеился чуть сильнее, но Кире это уже не мешало – слишком уж стало интересно:
– Ну да, я с ним разводилась, а в этой сцене вдруг поняла, что…
– Нет-нет, – досадливо поморщился длинный. – Вы сейчас говорите о персонаже, а я – об актере…
Кире пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы прийти в себя.
– Не удивляйтесь. Я просто несколько раз сталкивался с этим актером, и у меня есть свое представление о нем. Он… – и длинный тонко усмехнулся, – он, скажем так, не очень похож на персонажа, которого играл в том фильме. Так вот то, что вы играли, не имело отношения к персонажу. Музыка не подходила. Понимаете, настроение не сходилось! Вы играли то, как относитесь именно к актеру.
Окончательно забыв про привычное актерское «держать лицо», Кира тихонько выругалась – то ли восхищенно, то ли ошеломленно.
Длинный внимательно посмотрел на нее и покачал головой:
– Вы сейчас будете удивляться – дескать, тогда никто этого не понял, даже режиссер, а режиссер был хороший, по-настоящему хороший. А тут пришел какой-то странный мужик и вдруг все понял. Не удивляйтесь, дело сейчас не в этом.
Его голос вдруг стал доноситься до нее так гулко, будто в монастыре снова зазвонили колокола, и звонили эти колокола словами длинного.
– Дело в том, – неумолимо продолжал длинный, наклонившись ближе к Кириному лицу, – что вы даже не понимаете меры своего таланта. Вы прекрасная актриса, спору нет, но ваше актерство по сравнению с вашим музыкальным талантом – это как… ну не знаю… как рисунок одаренного первоклашки по сравнению с росписью Сикстинской капеллы.
– Спасибо, конечно… – подавленно пробормотала Кира, но продолжить длинный ей опять не дал:
– Не гневите судьбу! Ну поверьте же мне, это просто опасно! Судьба охраняет свои дары…
Теперь его голос казался Кире совсем странным: будто бы колокола грохотали совсем рядом, а она сама была завернута в толстый слой ваты и не разбирала ни слова. Лицо длинного придвигалось все ближе и ближе, змеилось все сильнее и сильнее…
От ужаса Кира на секунду зажмурилась, а когда снова открыла глаза, длинного рядом не было. Колокольный звон сразу отдалился, начал стихать и довольно скоро совсем истаял. Наступила тишина.
Кира растерянно огляделась.
Никого. То есть вообще ни одного человека.
Ну не мог же этот сумасшедший длинный просто растаять в воздухе вслед за колоколами!
И уйти бесшумно он никак не мог: дворники так пока и не вышли на промысел, и все кругом было завалено сухими листьями.
Она огляделась.
Путь к двум подъездам, видным от ее лавочки, тоже пролегал по целому морю листьев и никак не мог быть преодолен длинным беззвучно. Да и вроде бы ни один домофон не пищал и ни одна дверь не хлопала…
Кира вышла на дорожку между лавочкой, где только что сидела, и круто уходящим вниз, к реке склоном. Посмотрела направо, налево…
Никого.
Черт возьми, что это такое было?!