Когда Алексей повернул в город, Иван Николаевич прошел островок бурьяна, лощину и вышел к большому дачному сектору. Хотелось побыть одному, побродить безлюдными окраинами садовых участков.
Отделенные от города железной дорогой и лесополосой, дачи выделялись заводчанам еще полвека назад. Начиналось всё с энтузиазмом. Рабочие были молоды и полны сил. Своя картошка, огурцы и зелень дополняли дефицитные столы и подсобляли грошовой зарплате. Прошло время, вернее сказать – время ушло, и теперь редко кто в окружении Ивана Николаевича сажал огороды. Домики покосились, частью сгорели, в других выбиты стекла. Дачи растаскивались на металлолом, кирпичи; в других летом жили бродяги. Изредка, кое-где показывались бывшие заводчане в потёрханных спортивных костюмах, пололи или копали картошку, резали зелень, ловили на скамеечках солнце. Здесь в изобилии водились куропатки, обирали груши и рябины дрозды, а зимой Иван Николаевич гонял по линиям ушастых зайцев.
Воздух по-осеннему чист. Сады уже потемнели. Заморозков в мае не случилось и теперь округлые кроны ломились Антоновкой. Собирать ее еще рано. Земля усыпана не гнилой еще, наливной Мельбой и запах свежести пропитан медовым духом. Тишину нарушают стайки дроздов на пурпурных рябинах. Где-то стрекочет сорока, мелькая в ветвях белыми погонами и оповещая об идущем человеке.
Только вот с утра, как не хорохорился он перед Алексеем, не задалось у Ивана Николаевича настроения. Выход на природу сгладил волнение. Но после ухода сына стало Ивану Николаевичу неуютно с самим собой и своими раздумьями. Радость от охоты перебивало смутное беспокойство и волнение – как предчувствие – наподобие того, что испытывала Мария Александровна в дороге.
Заглавной фигурой в его раздумьях служил Алексей. Иван Алексеевич вспоминал – в шебутной молодости, в суровом труде думалось: сейчас наработаем, основу скуем, забетонируем, и легче будет, а околеем – семья в достатке, и детям увереннее, крепче жить в их новой молодости, не то что ему. И всего того – не случилось. Капитал с их зарплаты не скопился, а после обокрали разом всех – хорошо это мы помним, господа, пока живы – не забудем. Легче не стало – ни им, ни детям – нет уверенности и нет покоя. Начались годы выживания. За каждый день дрожишь, знать не знаешь что будет. Беспокойство нарастает, нервность в людях, а следом – у одних слабость и бессилие, у других – злоба. До чего до жил – везением считал, что семью сохранил, о большем и не думал. Маша – опора, нежность его. Алексей. Когда он вырос, Иван Алексеевич стал жалеть, что ребенок один. И не мог ответить, почему так вышло. Сколько борьбы, усилий в пустую. Не заметили времени. Нет у Алексея братьев – сопутников, сестер – утешительниц. Глянуть по правде – и семьи нет. Это жаль было, в семье сила – видел Иван Алексеевич. У него самого – братьев трое и сестер пара. Разворотило всех, разметало по стране – то правда; но всё ж крепко, дружно в молодости жили, помнил он что бывает семья. Смотрел Иван Николаевич на всю жизнь свою, чем дольше жил, тем чаще смотрел со стороны и выходило – не удалась жизнь. В целом, в общем как-то не удалась. Кажется – хорошо, неплохо, все живы-здоровы, не голодают, чего желать еще. А не так всё как-то. Иначе ему виделось.
Ударом для них с матерью стал разрыв Алексея и Ольги. Иван Николаевич осторожничал, не вмешивался, боясь навредить, переживал тяжело и незаметно. Ольга им нравилась и со сватами они ладили. Оборвалось всё разом, вдруг и неясно. Порой казалось – и Алексей до конца не понимает. Исправить не получалось. И в этот приезд Иван Николаевич видел – Алексей сам не свой, переживает до сих пор.
Дело шло к обеду. Над головой прошелестела стайка пуганных дроздов, впереди озабоченно стрекотала сорока. На очередном повороте он услышал необычный шум и грохот с крайнего ряда дач, будто там что-то ломали. Иван Николаевич подошел ближе. Снова что-то грохнуло. Мальчишки, наверное, подумал он. Шпана с окраин любила шерудить по дачам в поисках цветмета и выпивки. Дамик откуда слышался грохот был из капитальных, кирпичный, на редкость ухоженный. Есть что стащить. Иван Николаевич думал разогнать шпану. Он бы не пошел, ну их, дураков. Да сколько ж можно растаскивать, грабить всё, рушить? Посредь бела дня!
У домика мелькнула темная фигура. Охотник бывалый, подходя Иван Николаевич разрядил от греха ружье, зашел в калитку, кликнул:
– Эй, кто здесь?
Тихо. Прошел вдоль стены, свернул за угол. Дверь.
– Чего шумите! – крикнул.
Навстречу из дома вышел мужик его лет, в потертом ватнике, спортивных штанах. Странный. Темное, словно чумазое, лицо. Иван Николаевич немного растерялся.
– Вы чего тут, дом ломаете?
Мужик молчал и смотрел не него. Иван Николаевич сдернул с плеча ружье. В окне дома увидел второго. Совсем молодой, худой и чернявый.
– Чего грабите! – крикнул Иван Николаевич первому. – Милицию вызвать?
– Тихо дядя, – голос сзади.
Третий, подумал Иван Николаевич. Сколько ж их здесь?
– Не дергайся, – повторил голос из-за спины.
– Мужики, я ж вам ничего, – Иван Николаевич примирительно опустил ружье. – Спокойно.
Первый, в дверях, дернул лицо в улыбке, будто в оскале. Мелькнуло что-то в черных его глазах, как искра вспыхнула. Не к добру, – подумал только Иван Николаевич, и тут что-то с отчаянной силой ударило его сзади, и всё пропало.
Чтобы ни было в чувствах и мыслях Алексея, безразличная к нему общая жизнь шла своим чередом. Жители дрессировано откликались на эхо далекой войны, реже – на внутренние дела навроде Крестного хода. Теребили заботы каждого дня о тепле и хлебе, срочности, распоряжения. Важные для страны события и волнения утопали в повседневности. Никогда еще наша хата не была настолько с края. Скажут – блаженная болотина, суета и скука. Но это был тот необходимый уклад, где всё копошились для продолжения биологического существования, не имея сил изменить условия. Словом, шла обычная жизнь.
Со стороны Алексей не был похож на того, кто ходит в театры (ходит один), да еще после охоты – и вовсе дикость, нестыковка – и прочитай он такое в книжке, вот вам крест (или зуб отдай), не поверил бы. Он сам с усмешкой раздумывал об этом. Ты же слишком обычный, говорил он себе, ты же из этой общей безразличности, что копошится сама по себе, и нет ей дела. При всем том он ходил в их крохотный местный театр в каждый приезд к родителям едва не со школы, точно это была добрая привычка, которая напоминает старикам о молодости.
Алексей знал большую часть труппы из молодежи. Не глядя на копеечную зарплату, они не уезжали, как сам Алексей, работали, ставили порой смелые, хваткие спектакли. Директора Веру Петровну он называл про себя подвижником и шутил, что ей нужно памятник при входе поставить. Лет пятнадцать как она стала основателем театра и служила второй матерью юным актерам – школьникам и студентам.
Горожане их сразу полюбили, театр – редкость в малом городе – стал многим отдушиной в общей серости. Маленькая, бойкая, в годах, Вера Петровна собой загораживала театр от скороспелых реформ и кляуз завистников – неспокойно нашему человеку когда у соседа порядок в хозяйстве – хочется наворотить справедливости. Директорство состарило и закалило ее – давно, в годы беспорядка приехавшую сюда заниматься театром.
Как и всегда перед вечернем спектаклем, директор находилась в холле и встречала зрителей. Вере Петровне было важно посмотреть кто пришел, что за публика. Стреляя озорным глазом по холлу, она зигзагами передвигалась между зрителями. Сразу схватила Алексея за руку, как своего, чуть улыбнулась, ничего не говоря – точно подтверждала его участие в клубе – наш, свой, спасибо, не забываешь.
– Как вы? – спрашивал он скорее про театр, чем про нее.
– Замечательно, – всегда одинаково отвечала Вера Петровна.
– Как премьера? – Алексей называл это «включить культуру», «приобщиться», неумело подделывая образованность.
Было весело пробовать вообразить себя солидным, с оттенком XIX века на лице в этом холле с советской мозаикой на потолке, маленькими ампирными колоннами и даже крохотным портиком над входом зал.
Вера Петровна неизменно подыгрывала:
– Положение хуже губернаторского. Рискнем не соврать.
– И есть достойные идеи?
– Идей – пропасть. Средств нет, одни идеи, – директор сделала выражение.
– Актеры лютуют, запрашивают оплату в час?
Выдержала лицо:
– Ох эти актеры… Видели бы вы каких мы девочек в прошлом году набрали прекрасных.
Алексей напряг мозг, чтобы не вывернуть пошловатое:
– Чертами небесными и голосом нежным?
– Гением! Гением чистой красоты. И свежей каплей юного таланта.
– Давно подмечено, Вера Петровна, чем грязнее немытая Россия, тем краше девичий румянец. Парадокс!
– Или фатум, – парировала она.
– Настроения, смотрю, у вас тут не очень, – Алексей подумал, что они накидали всего в кучу и диалог не сложился.
– Вы отстали от театральной жизни. Настроения никому не интересны. Скорее наличие автомата под кроватью.
– Или за кулисами?
– За кулисами у нас кое-что поинтереснее: дыба, колесо, кандалы.
– Для зрителей?
– Зачем. Для актеров.
Хорошо было раствориться в этой приятности. Он ощущал себя немного другим. Появлялись непривычные мысли, отходили суета и волнения. Алексей находился внутри чего-то отдельного от остального города, здесь было иначе, словно общие законы согнуты под другим углом, как если бы здесь менялся градус брожения. В этом «включении в XIX век» Алексея было что-то отдаленно искреннее. Точно всем им было нужно начать так говорить, иначе думать, забыть что вокруг и сделать вид, что все они уже научились жить и не завязли в прошлом.
Веру Петровну позвали за кулисы – снова что-то не было готово. Она еле заметно нервно дернула лицом и быстро вышла. Алексей побродил по холлу, поглядел на старорежимных зрителей. Знакомых в театре он давно уже не встречал. Пройдя в зал, Алексей сел в любимый третий ряд, огляделся.
На сцене обстановка тоже была военная – стояли четыре старинные железные кровати «с шарами», небольшой струганный круглый стол и несколько венских стульев. В холле послышался третий звонок. Не спеша, будто нехотя, погас свет.
Блестящие металлом кровати на фоне темной стены, за сценой гремят взрывы (красные отсветы), тревожит сирена в ожидании бомбежки (становится светлее), на кроватях силуэты четырех девушек.
Удивительное, в чём-то химическое свойство организма – безошибочно выделять красоту, в секунду узнавать то самое по еле уловимым росчеркам. Она играла расковано, свободно. Роль вольная, чувственная. Едва не подросток – лет шестнадцать-семнадцать, с ясными большими глазами и волнующей густотой пшеничных волос. Именно так, по-книжному банально. Лицо азартное, игривое —бодрящая свежесть летнего утра, девичья радость молодого дыхания, без намека на задумчивую усталость. Где в нём эта энергия, это буйство радости от каждой минуты? Он почти завидовал ей. Радостное, упругое напряжение тела когда она двигалась по сцене. Сколько полудетского чудачества, юной силы, без раздумывания о том, правота это или нет, а этой молодой силой двигающей, имеющей правоту в существе своем. Совсем девушка, и еще раз банальное – хрупкая и прелестная, иначе не сказать.
Живой, забытый ребячий восторг внутри растопил что-то заиндевелое в нём, просветлил мысли. Наслаждаться одними глазами, внимать нетронутому образу. Какая свежесть, какая живость, какая игривая легкость! – валы прародительских штампов проносились у Алексея в голове, точно он не прекратил «включение в культуру» и теперь играл сам с собой. Вот уже правда – чем хуже дела в отечестве, тем красивее женщины.
Свою Ольгу он встретил с умеренной душой и лишь в минуты бодрящей ревности или откровения взволновано ухало в груди. В такие редкие моменты Алексей слышал, как не разучилось биться сердце, как вырастает легкое, воздушное в нём – из того, что призвано очеловечивать. Так было в начале жизни Алексея с Ольгой, он чувствовал ее, чувствовал себя. С их разрыва душа затвердела, сердце затихло, как покинутое жилище, сокращалось где-то само по заведенному биологией порядку, отдельно его чувств. Внутри установился молчаливый покой. Политическая стабильность на примере одной души.
И вот сейчас от девушки со сцены пахнуло оживляющей радостью. Всё это происходило в Алексее в первые минуты спектакля. Персонажи пьесы – четыре девушки на войне – что-то обсуждали, спорили, начинали закручивать сюжет. В один момент девушка вынесла гитару, вышла вперед и глядя в зал, точно на самого Алексея, и неторопливо, протяжно запела:
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит.
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит…
Да нет же, какая она девочка, – подумал Алексей, как только актриса вышла на край сцены с гитарой. Чуть вздернутый подбородок, горделиво выпяченная губа, блеск желания в глазах. Да, блеск, именно блеск здесь главное, – смотрел Алексей на нее – блеск азарта жизни, нежность, переходящее в женскую самость. Так случается впервые, когда она в глазах напротив чувствует, что может больше, может овладеть. И весь куплет песни – он не сомневался – она будто бы смотрела на него и только на него, не видя ничего в темном зале. Пела гладко, протяжно, неожиданно грудным голосом и не раскачивая слова. Столько желания жизни в этом голосе. Вся правда о ее чувствах, о ее молодой силе вместе со словами песни выходила из ее груди. Как волнительно дышала эта грудь, трепетно покрывалась мурашками юная кожа, волосы, лицо – всё вызывало в нём волнение. Алексей чувствовал ее движения, скользил взглядом по изгибам тела. Представлял нежное прикосновение этой чуть выпяченной губы, как находит волнительно бьющуюся жилку на шее. Как прикасается к ее плечам, проводит пальцами по узкой длине спины в узорах тонких мышц и бугорков позвоночника, осязает ее тепло, ласку кожи, обоняет свежесть груди. И казалось, он вправду может коснуться этой красоты, он всё готов отдать за это – ничего не нужно – прикоснуться, завладеть, почувствовать всем нутром своим что есть в ней, в ее теле, всё что взять из ее блеска глаз.
Алексей вспомнил похотливое желание к пассажирке утром. Ее некрасивое толстое лицо в рассветных сумерках, черную мятую одежду. Какая пропасть между ними, словно эти женщины созданы разной природой. В красоте девушки на сцене и в притягательности этой красоты – блаженный, незнакомый ему дар. Когда она запела, Алексей увидел, как что-то в желании ее – горячем, остром – начинает меняться. Словно он лежит на жарком пляже, смотрит в холодное небо и чувствует пустоту. Дышит, замирает, врастает в песок. Теплая, ласковая волна накрывает его и уносит. Он нежится в теплой воде, несется с волной и чувствует как отогревается и начинает шевелиться его нутро, как вздрагивает и гулко бьется сердечная мышца в груди. То самое случилось с Алексеем сейчас, в темном зале театра, и для этих чувств не нужно было пляжа и моря.
Что же это за радость такая? – Алексей смотрел на нее с распахнутой душой. Поймал в себе мысль, совсем случайной, точно эта мысль пролетала где-то рядом в космосе и зацепилась за его сознание. Мысль эта была в том, что людям можно жить хорошо.
Девушка на сцене продолжала говорить свой текст, передвигаться, о чем-то рассуждать и спорить с другими актрисами. Она снова пела, тот же самый куплет, снова выходила вперед, смотрела в зал, словно пела не зрителям, а всей природе, и тогда окружающее исчезало, Алексей словно проваливался в пространство ее голоса.
Он не мог и не хотел сопротивляться этой силе. Лишь снова проскользнуло по краю сознания, что не помнит, было ли такое с ним когда. С Ольгой было, когда он любил ее, улыбался ее красоте, ее нежности, только всё это придавила тяжелая плита долгих месяцев, и вот сейчас расцвело нечто новое, светлое. Ничего специально он не делал, только позволил этой радости войти в себя, открылся ей навстречу, ожидая, когда это новое поглотит его и будет всё сначала – новая попытка в новый день, каждый день в попытке дотянуться до этого и ощутить в себе.
Легкость ветра, скромный луч через обидчивые облака. Небо, снова небо! Ветер-дружок – движение воздуха от перемены давления атмосферы – вспомнилось Якову из школы – такой еще недавней, но такой далекой. Вот уже три дня он дышал и не мог надышаться. Слышался в этом отзвук из школьного: «Ты хочешь знать, что делал я на воле?». Как они вырвали себя из затхлого подземелья, норы из железа и бетона, с минуты как он освободился от этих звериных рож, этих бычьих морд. Свобода. Как вольно! Всё ж человек рожден свободным. Когда-то это записали и создали нас. И не нужно глупых дополнений и уверток, абсолютных законов, где написано всё, что желаешь. Ты родился здесь, в природе, тебя так создали и все это для тебя.
Они шли окраинными улочкам и пусть городок – вша паршивая, юродивое смешение битого асфальта и косых заборов – ничего, это мелочь. Это свобода. И никто не покусится, никто, Богом клянусь, пока жив, не отнимет. Вот за что стоит бороться, биться стоит. Одного уже побороли, Яков поборол, спас свою новую свободу.
– Чё Дух скорчился, словно бабу голую зыришь? – дернулся к нему Иван.
Ишь ты, молчком в ответку, только глазом сверкнул. Перебор зубоскалит лох этот, видать зубы лишние выросли. Духу хорошо, башкой в трубу улетел, мозги набекрень и всё трынь-трава. А Ваньку, каково? Сутки, считай, не жрамши. До города рукой подать, расчет был сразу раздобыть чё, а завяз раньше вышел, и все их уговоры с охранными псами полетели в тартарары. Батя выручил, как не раз уже. Крепкий батя у него, вытащил их. Четыре года – не, ну вы пораскиньте мозгами-то своими – четыре, нахрен, года! И благо батя под боком, а то первый год совсем худо Ивану выходило. Эх, как жрать охота. Они аж слабеть начали. И всего, всего попробовать нужно, чего лишен был так долго. И бабу, бабу срочно ему. Молоденькую, пухленькую, губастенькую. Хоть как Маринка его последняя. Во была! Жар-баба. Хорош был последний раз, ночью-то, после бухаловки у Серого. Как вспомнишь, аж скулы сводит. Темень – глаз коли, брошенная такая детская площадочка в кустах – ржавые качельки, лесенка в землицу вросла. Как он ее, как! Взвыла аж. Словно чуял, звериным чутьем своим, что загребут его поутру. И в дерьме этом, без бабы, четыре года… Вот наказанье-то истиное. Но ниче, ниче, Ванёк свое возьмет еще. Сколько на посылках шестерил, сколько на поклоны бегал. Нет теперь воров, нет блатарей, нет ментов над ним. Батя подмога ему. И он, Иван, возьмет свое. Никакая вша поперек не пикнет.
– Глядь, Ванёк, магаз на углу зыришь? – сщурился Бугор.
– Вижу, Бать. Чо, загребем шо ли? – заржал Иван.
– Хорош тюльку гнать. Дела наши плевые. Ванёк, гони в магаз, гляди в оба, чурка, как охрана, кто на кассе. Воды купи для виду, – Бугор выудил из кармана мятый полтинник.
Утек Ванька. Эх, не спокойно у Бугра в дыхалке. Не по норову всё это. Зря в город сунулись. Одни фраера. Но как тут? Эти лохи еще вчера взвыли с голодухи. Иван – сопля – за столько лет на зоне и крупицу уважухи не заработал. Гнули его как хотели, если б не Бугор, опетушили б давно. Благо, у Бугра всё схвачено, перевели к пацану. Этому баклану совсем бы не попадать, он Бугру на воле нужен был. Погорел, как лох последний – золотишко сняли с бабы в подворотне. Хоть заломить ее не догадались. Племянница прокурора оказалась. Дали семь лет. И когда неделю назад, без подготовки, без запаса, Бугор решил срочно уходить, Ванька решил брать с собой. А то крышка. Да не про то он: зря они в город сунулись. Вид сильно обтрепанный. Шмотками б обзавестись, да не с руки. Правда, ствол теперь есть, у Бугра в узле, по заточке у каждого, а у Бугра еще и нож, добротный, рабочий. Стой Бугор, не о том всё, за лоботрясом своим смотри, не выкинул бы чего.
– Чистим магаз и уходим из города, – Бугор проверяюще вгляделся в Духа.
Этот еще тут увязался.
– А, че? – Дух смотрел куда-то вверх и словно очнулся.
– Ты че, сучонок, зеву растопырил, – двинулся на него Бугор. – Заметут на раз-два. Тут мусоров как крыс.
– Спокуха Бугор, всё чисто. Заворачиваем магаз и уходим. Пожрать бы и нормуль.
И откуда такие берутся? Ниче сами. Никакого расчета на них. Надо б мозгами пораскинуть. Утром на дачах встречу не ждали. Но вышло как вышло. Оно как поглядеть. С одной стороны ствол, с другой – висяк. Если не заметут – вот главное. Так что уходить надо.
Вернулся с водой Иван.
– Чухня, нет никого. Одна бабка за прилавком. Мусоров нет.
Бугор еще раз повторил им. Валим кассу. Продавца не трогаем. Брем пожрать и уходим.
Не задалось утро Марфы Игнатьевны. С подвозом опоздали из-за Крестного хода, товар пришлось принимать и утренних кого обслуживать. Хотя покупатели у нее вышколенные. Знают как с ней надо – чтоб и в долг шкалик когда надо записала и отложила когда дефицит. Забавное какое словечко – дефицит – молодостью отдает, незатейливостью. И она с покупателем знает как – полжизни за прилавком. Контингент давнишний, стабильный, за счет них магазин только и держится – по большей части местные алики – тоже словечко доброе, из пионерской комсомольности – да из рабочих кто на скорую руку взять. Бузят, правда, временами. Нечасто, хотя случается. Свои когда ладно еще, сама разок огреет скалкой, угомонятся. Хуже, когда молодежь. Борзые, без краев. Эти пить не умеют, разойдутся – не остановишь. И полки ей рушили и товар били, и холодильник раз даже. На такой случай у Марфы Игнатьевны кнопочка есть. Владелец еще весной поставил. Хоть и татарин, а с местными ладит. Раньше Паша брюхастый сидел, из бывших ментов, как и все они. Гонял аликов и сослуживцев вызывал по надобности. А после кнопочку поставили. Служит верно, да и участок через квартал, за углом, ехать минуты три. Кнопочка неприметная, под столом, у кассы. Сколько раз выручала – этот орет себе, а ты стоишь себе за прилавком спокойно. Заходит наряд и забирает. И пикнуть не успеет. Так что с учетом запойных – самое оно. Особо как вести с войны начнут перемалывать да раздувать, бомбежки там, заваруху какую или гробик очередной привезут, пройдут с оркестром для пышности – так, верно, жди на вечёрку гостей.
Последние месяцы и те землячки прикладываться стали, о ком она думала в последнюю очередь. Как тот же Володя, из служивых, даже из секретных каких-то, а нынче учителем рисования в школе. Невысокий, с пролысиной, крепкий мужичок. В молодости за границей служил, как выпьет – по-иностранному бормочет. В отставку вышел (шефа его сняли) – а куда податься? На руках две дочки – и пошел в учителя. Но и здесь у него всегда порядок и уважение. Только вот заходит к Марфе Игнатьевне с неделю назад – как раз передали по радио – где-то в пустыне (народ там в жаре живет дикой) попали бомбой в госпиталь для беженцев, и новости все показывали какого-то чумазого мальчугана лет шести, слоем пыли и крови покрытого. Так вот заходит Володя к ней, пузырек просит, и видит она – глаза у него тяжелые, пепельные, словно земли в них насыпали, лысина торчит, обмылки волос растрепаны. Уж принял хорошо, думает Марфа Игнатьевна. Ты бы, Володя, поберегся, говорит ему улыбчиво, матерински (как умеет еще, слава богу). А он натянулся вдруг всем лицом, да как зашипит – не лезь баба не в свое дело. И вот такое едва не каждый ее горький денек. А пуще того как призыв. Призывают помалу (только вот зачастили что-то), зато провожающих много. Как ввалятся толпой, пьяные уж все, хоть беги. Хватанет какой-нибудь бритый призывника (тоже бритого) за грудки, да как заорет – эх, Сережа, последний раз, может, пьем! Не поминай братву лихом! – вот страху-то! Так и думаешь, разворотят сейчас всё.
Эта троица ей сразу не понравилась. У Марфы Игнатьевны глаз на таких. Молодой, шустрый, заходил уж перед этим, че-то всё зыркал по углам, бутылку воды взял. Что ж она, Марфа Игнатьевна не знает – такие воду не берут, такие из колоночки попьют, что через дорогу. Другой, бритый, щурый, зубы свои черные всё кажет. И одеты не по людски – в обноски какие, точно спецовки с завода утянули старые. Да и морды не здешние, чужие, со степной азиатчинкой. Сами лыбятся, да так, что хорошего не жди.
Магазинчик Бугру не понравился – на видном месте, на перекрестке. Правда, охраны нет. Так, забегаловка для местных фраеров. Завернули, огляделись бегло. Быстрее только, быстрее нужно, повторял себе Бугор.
– А чего-то у вас в округе народу нету как-то? – осклабился.
– Крестный ход в городе, да праздник, – чего эта убогая бабенка хмурится на них? – Но заканчивается уже, скоро пойдут, – говорит спокойно, да подозрительно. Резче надо, резче. – А вы что, не здешние?
Ну вот, начинается.
– Нет, – надо оглядеться последний раз, – залётные.
– Как же вы ко мне попали? – не унимается. – С этой окраины и въезда в город нет никакого, дачи да поля.
– А мы, бабочка, пешочком, пешочком, – Бугор боком приблизился к ней.
Резко схватил ее за шею и приставил заточку к горлу.
– Молчи да слушай, сука старая. Не трепыхайся и выворачивай кассу. Дух, мешок! – крикнул белобрысому.
– Бать, пожрать собираем? – откликнулся Иван от полок с продуктами.
– Только шнуром!
Иван соврал у кассы пакеты и начал скидывать в них консервы, колбасы, водку.
– Чего стоишь? Не врубилась? – Бугор толкнул продавщицу.
В первые секунды та словно онемела и стояла неподвижно, вылупив глаза. После очнулась – без крика, без истерики. Медленно подошла к кассе, открыла лоток с деньгами.
Выручки с утра было чуть, Бугор злился на это. Отдавая деньги, продавщица злобно глянула на Бугра, буркнула что-то. Бугор совсем того не ждал, думал будут сопли, вытьё. Надвинулся на нее:
– Ты чего, дрянь, смотришь? – поднес заточку к глазу. Стальная матовая игла у белого, с желтыми прожилками, яблока. Это мало кто выдерживал. – Глазенки лишние?
– Ничего я не смотрю, спокойно давайте, – ответила она вдруг в тон Бугру и снова из глубины старых, кажется, видевших всё зрачков, глянула злобно.
– Да ты чё? – Бугор снова схватил ее за шею и отволок от кассы. – Страх потеряла?
– Ничего, ничего, – продавщица согнулась, подняла руки. – Спокойно вы. Забирайте и уходите.
– Ты кого успокаиваешь? – придавил ее Бугор. – Иван, собрал? – крикнул в сторону полок.
– Да кажись.
– Все, пакуемся.
Бугор глянул на Духа у кассы.
– Готово, – похлопал тот себя по за пазухе.
За окном заскрипели тормоза, рыкнул мотор. Бугор глянул в окно. Перед магазином на улице стоял полицейский УАЗик, из него выходили двое в форме.
– Это еще чё? – Иван выглянул в прозрачную дверь и обернулся в растерянности. – Это чё, бать, такое? – взвизгнул.
Полицейские, весело переговариваясь, ожидая по вызову раннего пьяного бугая, направлялись к магазину. У того, что помоложе, на груди автомат.
– Это она, бать. Эта старая сука их вызвала, – разделяя слова, говорил Иван и пугливо смотрел то на продавщицу, то на Бугра. – Сдала нас ментам.
Бугор сверкнул глазами и широким, растянутым движением ударил продавщицу по лицу. Она отшатнулась, сделала шаг назад, но не упала. Бугор схватил ее и выставил впереди себя, загораживаясь ей как щитом. Приставил заточку.
Полицейские зашли в магазин и остолбенело замерли. Бугор крепче схватил продавщицу:
– Дернитесь и ей крышка. Руки на виду! Тихо, не рыпаясь, выметаемся из магаза. Если что, я ее прирежу, мне – раз плюнуть, – гаркнул он.
Полицейские очнулись, словно пришли в себя.
– Вы чего, охренели, уроды! – двинулся к ним полицейский что постарше, лет сорока.
Другой, совсем молодой, замерев и забыв про автомат на груди, ошалело глядел то на Ивана с пакетом продуктов, то на Бугра с продавщицей.
– Ты чего, начальник, не пронюхал? Крышка ей сейчас будет! Уходи, не рыпайся, – истерично закричал Бугор.
Старший полицейский посмотрел на продавщицу.
– Ты ничего, Марфа Игнатьевна, ты не бойся. Всё хорошо будет. Не бойся.
И осторожно пятясь, начал выходить.
– Сережа, за мной.
Молодой, вздрогнув, точно повторял его движения.
– Не ерепенься. Не натвори тут дел, – старший полицейский смотрел на Бугра.
– Иди, иди себе, – буркнул тот.
Полицейские вышли, прикрыли дверь. Иван бросил пакеты на пол:
– Батя, это капец. Их тут такая шобла ща понаедет! – в голосе паника, страх.
Дух был спокоен, точно выжидал.
Бугор, ничего не говоря, ударил ручкой заточки продавщицу по голове. Женщина рухнула на пол, толи от удара, толи от страха. Он стал бить ее ногами по полному, рыхлому телу.
– Тварь! Тварь! Тварь! – не говорил, а шипел Бугор, словно вбивал в нее слова.
Остановился, огляделся.
– Дух, ствол собирай резко!
Полицейские отбежали к УАЗу. Старшой махнул Сергею:
– Автомат!
Сергей схватился за автомат и по дрожанию оружия увидел, что руки у него трясутся. Калаш никак не снимался с шеи. Старшой кричал в рацию:
– Всем постам! Ограбление магазина на Кирова! Преступники вооружены, нужно подкрепление!
Сергей наконец снял автомат и едва не бросил его старшому. Тот передернул затвор и вдруг схватил Сергея за подбородок:
– Спокойно, малой. Не дергайся, не вылезай, делай что говорю.
Когда отдал автомат, стало легче, точно сбросил груз. Наверное, он боялся стрелять. Не выпадали еще младшему сержанту такие переделки.
– Оружие приготовь! – косился зло старшой.
Сергей и забыл про пистолет. Достал, передернул затвор, взял наизготовку.
Бугор подошел к Ивану.
– Чего сопли распустил! Все в ажуре будет.
– Да как, бать, как же мы теперя, ща понаедут, – тараторил Иван, подвывая и глядя то на отца, то на улицу.
Дух казался спокойным, даже отвлеченным. Механическими движениями он размотал тряпки и достал разобранную двустволку. Собрал легко и быстро. Подошел Бугор, забрал ружье и патроны. Вскинул стволы, зарядил, примерился.
– Хватай бабу, – обернулся к Духу. – Берем ее и выкатываемся. Ванька, жратва!
Минуты две прошло, рассчитывал Бугор. Пока они бегут, пока заводят. Есть еще момент. Они вышли из магазина. Марфа Игнатьевна под ружьем впереди. За ней Бугор, после Дух и Иван.
– Стоять на месте! – крик старшего полицейского от УАЗа. Он целился в них из автомата.
– Начальник, сам стой! – откликнулся Бугор. – Стой, а то плохо будет.
Бугор думал уходить за город, где знал места. Только он хотел дернуться туда, как со стороны окраины вывернула еще одна полицейская машина.
– Батя, еще, вон, батя, – лепеча, шептал на ухо Иван. – Хана нам.
– Не ссы, Ванька. На зону нам не по пути, – Бугор вскинул ружье и выстрелил УАЗу в колесо.
– Уходим! Резко! – крикнул Бугор.
Бугор швырнул продавщицу. Она с размаху упала на асфальт. Все трое бросились по улице. Бугор бежал, прижав ружье, Дух, сжав зубы, размахивал заточкой, одичало глядя по сторонам, Иван с растерянным лицом, подхватив пакеты. Сзади догоняла вторая машина. Бугор не хотел в центр, оттуда не выберешься. Им бы в частный сектор, где проулки, тупики, да заборы, где тише и затаиться укромнее. Отдышаться и уходить задворками. И там зажать могут, да в центре, среди народа, всегда хуже.
На перекрестке попытались свернуть направо, обратно к окраине. Оттуда на них выехала еще одна машина полиции.
– Окружают! – крикнул сзади Иван.
Бугор от души выматерился, присел и дал выстрел. Дробь забарабанила по металлу, лобовое стекло покрылось белыми паутинами. Машина замерла на месте.
Еще минуту-две выиграли.
– Уходим во дворы, – зарычал Бугор.
Впереди начинался квартал облезлых хрущевок. Они бросились в брешь между домами. Мелькали кусты, магазины, машины. Навстречу попадались редкие жители. Взять машину? – зажмут. Взять квартиру – грохнут, мелькало у Бугра в голове. Кто-то, завидя Бугра с ружьем, шарахался в сторону, другие замирали на месте, провожали беглецов испуганными взглядами. Какая-то старушка, не разобравшись, разразилась им вслед потоком ругани. Пробежали пяток дворов, затаились в кустах за электрораспределительной будкой. Рядом на детской площадке несколько матерей с детьми. Женщины встревожено глядели в их сторону. Бугор ухнулся на землю, отдышался, стал перезаряжать ружье. Здесь только осознал, что два раза стрелял по полицейским. Стрелял-то он по машинам. Но припишут – по сотрудникам. В ментовку теперь нельзя. Сразу хана, всем троим. Иван сидел, оперевшись на кирпичную стену, мелко дрожал всем телом. Бугор видел, пацан вот-вот взвоет шакалом. Упадет, будет грызть землю, ныть и сдастся. Дух сидел с виду спокойным, закостеневшим лицом, уперев куда-то невидящий взгляд.
И деться некуда – Бугор понял, что они почти в центре города. Чертов городишко, надо ж так. Не укрыться. Можно бы в какой хате засесть. Но нет, закроют их. И сидеть нельзя, так тут их и повяжут в этих кустах, а потом передушат по одиночке в говеных застенках.
За домом завыли сирены. Иван глянул на отца. Хотел сказать что-то, но только мелко затряс челюстью.
– Уходим, уходим! – бросил Бугор, и они рванули к ближнему дому. У подъезда стоял подпитый мужик с растерянным видом и слушал сирену.
– Ты! – крикнул Бугор, подбежал. – Из этого подъезда? Ключ! Где ключ, урод?
Мужик рассеяно замычал что-то несообразное и замотал головой.
– Ключ где? Ключ от подъезда? – заорал Бугор, схватил мужика и подтащил к двери.
Тот отмахивался. Бугор швырнул его об дверь. Обтряс карманы, вытащил ключ. Дверь протяжно запищала и не открылась.
– Ключ отсюда?! – бешено заорал на мужика Иван.
Тот мотал головой и мычал с перепугу.
– Сука уродливая, – Бугор осатанело уставился на него, потом с размаху ударил его прикладом в голову. Мужик забарахтался на земле.
Из-за угла показалась полицейская машина и остановилась.
– Твою мать! – заныл Иван.
Бросились от машины вдоль дома. Сзади что-то кричали, Ивану послышался выстрел. Они скрылись за углом дома и выскочили на городскую площадь.
На какую-то секунду все трое замерли перед широким пространством. Справа возвышалось серое здание администрации с флагом на крыше. В центре стоял памятник Ленину, по дорожкам у постамента гуляли горожане. Чуть левее небольшой колоннадой и высокими окнами выступало вперед розоватое здание.
Пацан – что будет с ним? Втопчут сапогами в цемент пола. Разбираться не будут. И всё. Единственный сын. Этих псов он знал. В них его решение. Их выбор прост. Сзади сирена – и пропадать западло и нужно решаться. Бугор махнул рукой и все трое вскачь, будто припрыгивая, побежали к зданию с колоннами.
Со стороны виделось – дело этой троицы кончено, – бегло думал Сергей, младший сержант полиции двадцати четырех лет, впервые с начала службы попавший под огонь. Пускай УАЗ надежно прикрывал, но в ушах у него так и стоял звук свинцовой россыпи по кузову под чумовую ругань старшого. И неожиданный, стыдливый страх, слабость в коленках на фоне отдаленного, как нарастающие сирены, понимания – стреляли по нему, боевыми зарядами, с угрозой жизни.
Сергей кинулся помочь упавшей продавщице, когда сзади трубно заревел старшой:
– Куда! В машину!
Старшой прыгнул за руль, бросил ему автомат, продолжая орать матом. Сергей решил, что важно не растеряться и стал предполагать про себя как бы он перехватил бандитов и как должна в таких случаях действовать полиция.
В десять минут бандиты переполошили половину городка. Все дежурные наряды полиции бросились к ограбленному магазину. В какой-то степени это помогло бандитам. Они уже кинулись в бега, а наряды все съезжались по вызову к магазину. Увидев обстрелянную машину полиции, ошалев от бешенства, наряды летели вслед беглецам. Всё делалось торопливо и с горячностью. Уже в первом сообщении старшого о бандитах прозвучало «заложник» – о продавщице. На такой сигнал у наших какая-то звериная реакция. Ограбь, убей в драке – дело ясное, пусть страшное и невозвратное. Известие о заложнике – другое. Кто-то, может твои родные, близкие, в опасности смерти. В спасении заложников всегда есть героическое – спаситель рискует собой за других. Это всё так кажется со стороны (когда до дела не дошло и явного риска нет). Всё же, патрули по которым стрелял Бугор попадались на их пути менее всего ожидая, что будет стрельба. И старшой возле УАЗа и вторая машина были не готовы. Такое у нас случалось ли? И старики не вспомнят. В обоих случаях полицейские не то чтобы испугались, – размышлял Сергей когда они прочесывали дворы в поисках беглецов, – а скорее застыли, оцепенели, путаясь и не торопясь догнать беглецов.
В своем спокойствии Дух угадывал бездну впереди. Словно бы неведомое чудище развернуло перед ними пасть и ожидало их. Как люди на самом краю, действовал он механически хватко и решительно. Причина этого сочеталась с чувством необъятной воли, что захватило его уже как более двух суток, с минуты побега, овладело им и подчинило его мысли и волю. Дух не мог позволить схватить себя, растоптать его свободу.
Проснувшись сегодня затемно на той даче, Дух вышел на улицу и впервые за годы вместо бетонного потолка увидел холодное звездное небо, в котором хотелось утонуть. Звезды, яркие и близкие, протяни руку и возьми двумя пальцами вон ту, что чуть отдельно от других приклеилась к небу. Тогда Дух поклялся кому-то там на верху, что не потеряет свободы. После опустил глаза и будто заглянул в себя, в темное нутро неведомой черной глубины; поклонился другому, кто восседает там на троне из костей, и поклялся о том же – сохранить свободу, любой ценой.
Дух был готов отдать себя кому угодно, лишь бы было так. И в то же время был готов напасть на магазин ради еды. Он не знал разницы – обойти город или идти через него, это не мешало его свободе. И когда появилась полиция, он был готов. Дух уважал Бугра, знал, что тому в тюрьму нельзя. Потому и бежал с ним, видел, Бугор за Ивана пойдет на всё. Дух решил, что если Бугра убьют, возьмет его ружье и будет отбиваться сколько сможет, а кончатся патроны, будет колоть заточкой, и убьет сколько нужно для своей свободы. Потому он делал всё легко и верно. И когда бежали, Дух бежал впереди, размахивал крепко сжатой заточкой. Высокий и бледный, с натянутым, точно маска, лицом, готовый кинуться на любого, он даже больше распугивал прохожих, чем приземистый Бугор с ружьем.
Продавщица Марфа Игнатьевна не пострадала. От чего-то была уверена, что не убьют, не нужна она, и верно – отделалась ссадинами. По нашей жизни главное – не высовываться, знала она. Вцепившись в землю при стрельбе, дождалась когда троица убежит, как кинутся за ними машины полиции. После встала, отряхнулась, поглядела в сторону где скрылись бандиты. Кряхтя и шаркая, вернулась в магазин и стала разбирать беспорядок. Ждала полицейских давать показания, но через час и два никто так не появился. Еще чудно – до самого вечера не прошло ни единого покупателя. Марфа Игнатьевна, возмущенная невниманием, позвонила в полицию, где ее резко обрезали тем, что не до неё. Это окончательно расстроило продавщицу. Она закрыла магазин и ушла домой. Жила Марфа Игнатьевна на самой окраине, считай за городом, в крохотном домишке, что остался от отца. Состряпала поесть. Приняла на грудь пятьдесят для успокоения. Никаких радио и телевизоров не слушая, обиженно хмыкнула и легла спать.
Следователь – чужак, не из наших, в дорогом черном костюме, с каким-то гладким лицом и скользкими неуловимыми глазами – появился утром и был к Марфе Игнатьевне невнимателен. Осмотрел магазин, лениво выслушал ее возмущенный рассказ. Марфа Игнатьевна на это злилась, но виду не показывала, потому как знала всё с раннего утра, когда новости (да какие новости – потрясения невиданные в их местах) пронеслись по городку. Но ожидая полицию, на площадь, как все, не побежала, а пошла к себе в магазин. Словом, для Марфы Игнатьевны всё осталось по-прежнему, а единственное за много лет приключение с бандитами и стрельбой обернулось пшиком. И только после, во многих, развернувшихся на месяцы пересудах, слухах и официальных заявлениях властей, во время скучных допросов, на соседских посиделках и даже двух интервью – местной и областной газетам (экой невидалью в небольшой жизни Марфы Игнатьевны), напрягаясь от странной гордости, она усердно напирала на то, что началось всё, конечно, с ее магазина, и будь полицейские посмелее и точнее в перестрелке, тут же бы всё и кончилось.