Если вы хотите узнать об одном из решающих событий в последней мировой войне и поворотном моменте в истории человечества, идите за мной. Я проведу вас в тусклую комнату в палате общин – вверх по лестнице, через скрипучую старую дверь, вдоль по плохо освещенному коридору, и вот мы на месте.
По очевидным причинам безопасности вы не найдете эту комнату в путеводителях по Вестминстерскому дворцу; да и экскурсоводы обычно не показывают ее. Впрочем, историческое помещение, о котором я говорю, уже не существует. Оно было разрушено при немецкой бомбардировке, но его копия весьма близка к оригиналу.
Эта одна из тех комнат, которые использует премьер-министр для встреч с коллегами из палаты общин. Интерьер не представляет особого интереса, он вполне предсказуем.
Представьте себе обилие зеленой кожи и латунных обивочных гвоздей, дубовую панельную обшивку с крупнозернистой структурой, обои дизайна Огастеса Пьюджина и несколько криво висящих оттисков. Также вообразите клубы дыма, ведь это событие происходило в послеполуденные часы 28 мая 1940 г., а тогда многие политики, включая нашего героя, были заядлыми курильщиками.
Многостворчатые окна пропускали мало света, но представители общества легко узнали бы действующих лиц. Их было семь, и они составляли британский кабинет военного времени.
Глубину кризиса отражало то, что заседание кабинета продолжалось с небольшими перерывами уже третий день. Они встретились девятый раз с 26 мая, но так и не могли дать ответ на экзистенциальный вопрос, который встал перед ними и всем миром.
В одном из кресел сидел премьер-министр Уинстон Черчилль. Рядом с ним – чопорный Невилл Чемберлен, как обычно со стоячим воротником и щеточкой усов. Он – бывший премьер-министр, которого столь бесцеремонно сменил на посту Черчилль. Обоснованно или нет, Чемберлена обвиняли в фатальной недооценке угрозы Гитлера и провале политики умиротворения. Когда, незадолго до описываемых событий, нацисты вытеснили британские войска из Норвегии, все шишки посыпались на Чемберлена.
Также в заседании участвовал министр иностранных дел – высокий, бледный и костистый лорд Галифакс, его левую руку, парализованную от рождения, прикрывала черная перчатка. В комнате находился и Арчибальд Синклер, лидер Либеральной партии, из которой Черчилль вышел в 1923 г. Здесь же Клемент Эттли и Артур Гринвуд – представители Лейбористской партии, которой Черчилль порою адресовал самые яростные инвективы. Протокол заседания вел сэр Эдуард Бриджес, секретарь кабинета.
Перед собравшимися стоял очень простой вопрос, над ним они ломали голову последние дни, а приходившие новости были все безотраднее. Хотя никто не произнес его явно, но все понимали, в чем он состоит. Должна ли Британия сражаться? Было ли разумно посылать молодых солдат на смерть в войне, казавшейся проигранной? Или же Британии надо пойти на сделку, которая, быть может, спасет сотни тысяч жизней?
А если она будет заключена и война фактически закончится с выходом из нее Британии, может ли эта сделка спасти жизни миллионов людей во всем мире?
Я думаю, что мало кто из людей моего поколения, не говоря уже о поколении моих детей, в полной мере осознает то, насколько близко в 1940 г. мы подошли к тому, чтобы Британия прекратила сражаться. В пользу этого решения были весомые рациональные доводы, а многие вдумчивые и влиятельные люди призывали к «переговорам».
Нетрудно увидеть, почему они так считали. Новости из Франции были не просто плохими – они были невероятно плохими, и не было никакой надежды, что они улучшатся. Немецкие войска стремительно продвигались к Парижу, нанося нокаутирующие удары по французским оборонительным позициям. Они делали это с такой презрительной непринужденностью, что казались новой военной «высшей расой», полной усердия и исключительной эффективности. Танки Гитлера легко преодолевали не только низины, но и казавшиеся неприступными арденнские ущелья. Смехотворная линия Мажино была прорвана.
Сколь патетичны были французские генералы – немощные седовласые старцы в кепи а-ля инспектор Клузо. Всякий раз, когда они отступали к новой линии обороны, оказывалось, что неприятель уже там. Французов с воем атаковали пикирующие бомбардировщики «Штука», и немецкие танки продолжали стремительный поход.
Британский экспедиционный корпус был отрезан вблизи Ла-Манша. Попытка его контрнаступления была отражена, теперь он готовился к эвакуации из Дюнкерка. Если бы Гитлер послушал своих генералов, он полностью бы уничтожил британский корпус. Его ас генерал Гудериан со своими танками мог бы взломать оборону практически беззащитного клочка земли, убить или захватить в плен большинство военнослужащих. Тем самым он бы лишил нашу страну физической возможности сопротивляться.
Но Гитлер предпочел задействовать люфтваффе. Немецкая авиация обстреливала британские позиции из пулеметов и закидывала бомбами, море было переполнено плававшими трупами, а оставшиеся в живых тщетно стреляли в воздух из винтовок Ли-Энфилд. В тот день, 28 мая, всем – и генералам, и политикам, да и широким кругам общества – казалось крайне вероятным, что большая часть британского экспедиционного корпуса будет потеряна.
Перед кабинетом военного времени стояла перспектива самого большого унижения вооруженных сил со времен утраты американских колоний. Положение казалось безвыходным. Кровь стынет в жилах, если вспомнить, какой карта Европы представала собравшимся.
Уже два года, как поглощена Австрия, отсутствует Чехословакия, сокрушена Польша. За последние несколько недель Гитлер добавил к своему портфелю завоеваний леденящий душу список. Он захватил Норвегию, без каких-либо усилий перехитрив британцев, включая Черчилля, который несколько месяцев вынашивал обреченный план, как опередить немцев.
Гитлер чуть больше чем за четыре часа захватил Данию. Капитулировала Голландия, а бельгийский король малодушно поднял белый флаг в полночь с 27 на 28 мая. С каждым часом все больше французских солдат сдавались в плен – некоторые после неслыханного по храбрости сопротивления, другие же с безысходной, фаталистической легкостью.
Главное геополитическое заключение мая 1940 г. состояло в том, что Британия – Британская империя – оказалась в одиночестве. Помощи было ждать не от кого, по крайней мере в ближайшее время. Итальянцы были против нас. Фашистский лидер Муссолини ранее заключил с Гитлером «Стальной пакт». Поскольку казалось, что Гитлер непобедим, Муссолини намеревался в скором времени вступить в войну на стороне Германии.
Русские подписали тошнотворный пакт Молотова – Риббентропа, по которому они поделили Польшу с нацистами. По понятным причинам американцы испытывали аллергию к европейским войнам: во время Первой мировой войны они потеряли более 56 000 человек, а если учесть жертв эпидемии гриппа – то более 100 000. Несмотря на риторические призывы Черчилля, издалека доносился лишь шепот их симпатий. Не было никаких признаков того, что американская кавалерия, трубя, перевалит через вершину холма и придет на помощь.
Присутствующие в комнате представляли, каковы будут последствия, если Британия продолжит сражаться. Они знали все о войне, некоторые из них участвовали в Первой мировой войне, и ужасной памяти о той бойне было лишь двадцать два года – она отстояла от них по времени меньше, чем война в Персидском заливе отстоит от нас.
Горе пришло почти в каждую британскую семью. Вправе ли они были требовать, чтобы народ снова шел на войну? И с какой целью?
Если судить по протоколу заседания, первым слово взял Галифакс. Он перешел прямо к делу и высказал те соображения, над которыми размышлял несколько дней.
Галифакс производил незабываемое впечатление. Он был высок, очень высок, с его ростом в 195 см он на четверть метра возвышался над Черчиллем – хотя за столом, я полагаю, его преимущество не было столь заметно. Он был выпускником Итона и Оксфорда, ставшим благодаря научным достижениям стипендиатом-исследователем колледжа Всех Душ (All Souls College). Куполообразный лоб Галифакса красноречиво свидетельствовал о его интеллекте. Не забывайте, что Черчилль не получил университетского образования, да и в Королевское военное училище в Сандхерсте он поступил с третьей попытки. Судя по хронике тех лет, Галифакс говорил низким мелодичным голосом, с четким произношением, подобающим его классу. Он глядел на собравшихся сквозь толстые круглые очки и, наверное, поднимал вверх слегка сжатую правую руку, чтобы акцентировать свои доводы.
Он сообщил, что итальянское посольство известило о готовности выступить посредником в переговорах, время которых пришло для Британии. Информацию об этом передал сэр Роберт Ванситарт. Галифакс сделал ловкий ход, упомянув это имя, ведь дипломат Ванситарт был известен антинемецкими взглядами и яростным отторжением политики умиротворения Гитлера. Но смысл итальянского предложения, с его изысканной и привлекательной оберткой, был вполне очевиден.
Это была не просто инициатива Муссолини, а, вне всякого сомнения, сигнал его старшего партнера. Щупальце Гитлера, извиваясь по Уайтхоллу, проникло в самое сердце палаты общин. Черчилль точно понимал, что происходит. Он знал, что отчаявшийся французский премьер находится в Лондоне, а тот в действительности только что встречался с Галифаксом за ланчем.
Месье Поль Рейно осознавал, что Франция разбита, а также (чему отказывались верить его английские собеседники), что ее армия, подобно оригами, сворачивается с волшебной скоростью. Рейно понимал, что он войдет в круг самых презренных людей в истории Франции. Он надеялся, что если удастся убедить Британию также начать переговоры, его унижение будет разделено и уменьшено, а главное – ему удастся добиться более приемлемых условий для Франции.
Смысл послания, переданного итальянцами, поддержанного французами и исходившего от немцев, состоял в том, что Британии нужно образумиться и смириться с реальностью. Мы не знаем в точности, какие слова Черчилль использовал для ответа, у нас есть лишь лаконичное и, наверное, облагороженное резюме сэра Эдуарда Бриджеса. Нам также неизвестно, каким предстал премьер-министр перед коллегами в тот день, хотя мы можем догадываться.
Свидетельства современников отмечают, что Черчилль начал показывать признаки усталости. Ему было шестьдесят пять, и он сводил с ума генералов и свой штат служащих привычкой работать глубоко за полночь, подпитываясь бренди и ликерами. Он совершал множество телефонных звонков по Уайтхоллу, требуя документов и информации, и созывал совещания в то время, когда здравые люди почивают со своими женами.
Как всегда, он был облачен в странное викторианско-эдвардианское одеяние: черный жилет, карманные часы с золотой цепочкой, брюки в полоску – он с успехом мог бы сыграть страдающего от похмелья дородного дворецкого в сериале «Аббатство Даунтон». Говорят, что он был бледен и одутловат, и это похоже на истину. К этому добавьте сигару, пепел на одежде, сжатые челюсти с потеком слюны.
Он рекомендовал Галифаксу прекратить разговоры на эту тему. Как сформулировано в протоколе: «Премьер-министр сказал, что с очевидностью французское намерение было в том, чтобы синьор Муссолини действовал посредником между нами и герром Гитлером. А он [Черчилль] был решительно против такого расклада».
Черчилль понимал, что подразумевало это предложение. Его страна была в состоянии войны с Германией с 1 сентября предшествовавшего года. Британия воевала за принципы и свободу – нужно было защитить себя и империю от одиозной тирании и по возможности изгнать немецкие армии из покоренных государств. Начать «переговоры» с Гитлером или его эмиссарами, сесть для обсуждения за какой-либо круглый стол – означало одно и то же.
Стоит Британии принять итальянское посредничество – в ту же минуту расслабятся напрягшиеся мышцы сопротивления, рассеется боевой дух, и над страной незримо будет поднят белый флаг.
Итак, он сказал решительное «нет» Галифаксу – можно предположить, что этого было достаточно, ведь премьер-министр высказался по вопросу жизни или смерти нации. В другой стране дебаты, скорее всего, завершились бы. Но не так работает британская конституция. Премьер-министр первый среди равных – primus inter pares, – и ему нужно увлечь за собой коллег, убедить их. Чтобы понять дальнейшую динамику обсуждения, необходимо напомнить о неустойчивости положения Черчилля.
Он был на посту премьер-министра менее трех недель, и не было до конца ясно, кто за столом был его настоящим союзником. Эттли и Гринвуд, лейбористская квота в кабинете, оказывали ощутимую поддержку, Гринвуд даже в большей степени, чем Эттли. То же можно сказать о либерале Синклере. Но их голоса не были решающими. Тори были крупнейшей партией в парламенте. Им Уинстон Черчилль был обязан своими полномочиями, а тори отнюдь не были уверены в нем.
Ведь только став молодым членом парламента от консерваторов, он подвергал собственную партию нападкам и насмешкам. Затем он стал дезертиром и перешел в Либеральную партию, и, хотя в конечном счете он вернулся в ряды тори, слишком многие из них считали его беспринципным оппортунистом. За несколько дней до описываемых событий тори бурно приветствовали со своих скамей появление Чемберлена в палате общин, а их реакция на Черчилля была крайне сдержанной. И теперь Черчилль сидел рядом с двумя влиятельнейшими тори: самим Чемберленом, лордом-председателем Совета[3], и Эдуардом Вудом, лордом Галифаксом, министром иностранных дел.
Оба конфликтовали с Черчиллем в прошлом и, при их складе ума, имели основания считать его не только пышущим энергией, но также иррациональным и абсолютно авантюристичным.
В свою бытность канцлером казначейства Черчилль привел Чемберлена в немалое раздражение планом по урезанию налогов на бизнес. Чемберлен опасался, что при этом будут несправедливо уменьшены доходы консервативных муниципалитетов. А вспомните те нескончаемые упреки, которыми Черчилль осыпал Чемберлена за неспособность противостоять Гитлеру. Что касается Галифакса, он был вице-королем Индии в 1926–1931 гг. и также объектом критики Черчилля, у которого, на взгляд Галифакса, была саркастическая и реакционная оппозиция всему, что имело привкус индийской независимости.
Был и дополнительный аспект в политическом положении Галифакса, который в те зловещие майские дни негласно поднимал его авторитет даже по сравнению с Черчиллем. Решающий удар по Чемберлену был нанесен 8 мая, когда многие тори отказались поддержать его в дебатах по Норвегии. На ключевом заседании 9 мая стало известно, что уходящий премьер-министр видит Галифакса своим преемником. Король Георг VI также предпочитал Галифакса. Многие в Лейбористской партии, в палате лордов и прежде всего на скамейках тори хотели бы видеть Галифакса на посту премьер-министра.
То, что им стал Черчилль, произошло из-за того, что Галифакс после жуткой двухминутной паузы, последовавшей за высказанным ему предложением Чемберлена занять пост, ответил отказом. Это решение было обусловлено не только тем, что ему представлялось крайне трудным руководить правительством из неизбираемой палаты лордов, но и тем, что, по его словам, невозможно быть капитаном, когда на палубе появляется необузданный Уинстон Черчилль.
Тем не менее то, что король предпочел бы видеть его премьер-министром, придавало Галифаксу уверенности. Несмотря на жесткую оппозицию Черчилля, Галифакс продолжил перепалку. Но то, что предлагал он, было воистину постыдным, если судить задним умом.
Суть его слов была в том, что необходимо начать переговоры с итальянцами, которых благословлял на то Гитлер. Как уступку с целью получения выгоды в дальнейшем он предлагал передачу им некоторых британских владений. Хотя он не уточнил, о каких владениях шла речь, возможно, подразумевались Мальта, Гибралтар и доля управления Суэцким каналом.
У Галифакса было несомненное хладнокровие, раз он мог предлагать такое Черчиллю. Поощрять агрессию началом переговоров? Передать британские авуары нелепому тирану Муссолини с его выступающими челюстями и высокими сапогами?
Черчилль повторил свои возражения. Если мы по совету французов встанем на путь переговоров, то эта скользкая дорожка приведет нас к капитуляции. Наша позиция будет гораздо сильнее, если Гитлер постарается организовать вторжение и потерпит при этом неудачу.
Но Галифакс не унимался: мы получили бы лучшие переговорные условия сейчас, когда Франция не разгромлена окончательно и поэтому люфтваффе еще не переключилось на нас и не бомбит наши авиационные заводы.
Это пораженчество бедного Галифакса сейчас воспринимается с сильнейшим раздражением. Но мы должны понять и простить его упорство в заблуждениях. Знаменитая филиппика Майкла Фута «Виновные люди», изданная в июле 1940 г. и направленная против политики умиротворения, в немалой степени способствовала подрыву репутации Галифакса.
Он ездил в 1937 г. на встречу с Гитлером, при этом случился знаменитый казус, когда он принял Гитлера за лакея. Но мы также должны признать, что Галифакс вступил в непростительно дружеские отношения с Герингом. Оба любили верховую охоту на лис, и Геринг прозвал его с омерзительной закадычностью «Галалифаксом» из-за немецкого охотничьего крика «Halali». Однако совершенно неверно было бы считать Галифакса апологетом нацистской Германии либо пятой колонной в британском правительстве. Он по-своему был не меньшим патриотом, чем Черчилль.
Ему казалось, что он видит путь, как защитить Британию, сохранить империю и спасти множество жизней. В своих представлениях он не был одинок. Британский правящий класс изобиловал – или, по крайней мере, был заметно заражен – сторонниками уступок Гитлеру и теми, кто симпатизировал ему. В их числе не были только Митфорды и другие последователи доморощенного дуче сэра Освальда Мосли, основателя Британского союза фашистов.
В 1936 г. леди Нелли Сесил отметила, что почти все ее родственники были «благосклонны к нацистам». Причина этого была проста. В 30-е гг. «сливки общества» сильнее, чем Гитлера, опасались большевизма и подстрекательной коммунистической идеологии передела. В фашизме они видели бастион против «красных», и у этих взглядов была политическая поддержка на самом верху.
Дэвид Ллойд Джордж побывал в Германии, он был настолько впечатлен фюрером, что уподобил его Джорджу Вашингтону. Бывший британский премьер-министр заявил, что Гитлер – «прирожденный лидер». Он хотел, чтобы «человек столь же высочайших качеств встал во главе власти в нашей стране». Поразительно, насколько был одурманен герой Первой мировой войны, тот человек, который привел Британию к победе над кайзером!
Убеленный сединами валлийский волшебник был околдован сам. Бывший политический наставник Черчилля стал отъявленным пораженцем. Вскоре и пресса подхватила эту мелодию. Daily Mail упорно вела кампанию за то, чтобы у Гитлера было право распоряжаться в Восточной Европе по своему усмотрению, ведь так он мог лучше поколотить большевиков. «Если бы Гитлера не было, – писала Daily Mail, – вся Западная Европа сейчас бы громко призывала подобного воителя».
The Times настолько придерживалась политики умиротворения, что, как рассказывал редактор Джеффри Досон, он, просматривая гранки, непременно выкидывал пассажи, которые могли обидеть немцев. А газетный барон Бивербрук самолично запретил колонку Черчилля в Evening Standard на том основании, что он слишком жестко критиковал нацистов. Респектабельные выразители либеральных взглядов, такие как Джон Гилгуд, Сибил Торндайк, Джордж Бернард Шоу, театрально призывали правительство «рассмотреть возможность» переговоров.
Конечно, за предшествовавший год настроение в обществе серьезно изменилось, антинемецкие взгляды ширились и укреплялись. Все же отметим, что неправоту Галифакса несколько умаляет то, что в своем миротворчестве он пользовался поддержкой многих британцев из разных слоев общества. Итак, в тот критический час продолжался спор между Галифаксом и премьер-министром.
Снаружи был теплый и великолепный майский день, каштаны в Сент-Джеймсском парке украсились свечами соцветий. А внутри продолжался пинг-понг.
Черчилль сказал Галифаксу, что любые переговоры с Гитлером – ловушка; попав в нее, Британия окажется в полной власти фюрера. Галифакс заявил, что не мог понять, чем так плохо французское предложение.
Чемберлен и Гринвуд также приняли участие в разговоре, сделав довольно бесполезное замечание, что оба варианта – и продолжать сражаться, и начать переговоры – были довольно рискованны.
Когда время приближалось к пяти часам, Галифакс сказал, что ничто в его предложении, даже отдаленно, не может расцениваться как окончательная капитуляция.
По словам Черчилля, шансы того, что Британии предложат приемлемые условия, были один к тысяче.
Положение было патовым, и вот тогда, согласно большинству историков, Черчилль сделал гениальный ход. Он объявил перерыв в заседании до 7 часов вечера. А затем собрал кабинет министров в полном составе – 25 человек из всех ведомств. Многие из них должны были услышать его в качестве премьер-министра в первый раз. Постарайтесь понять его положение.
Он не мог переубедить Галифакса, как и просто сокрушить или проигнорировать его. Только накануне министр иностранных дел был настолько смел, что обвинил Черчилля в том, что тот несет «ужасный вздор». Если бы Галифакс ушел в отставку, положение Черчилля значительно ухудшилось бы: ведь его первую попытку как военного руководителя, кампанию в Норвегии, нельзя было признать удачной. Он разделял большую долю ответственности за это фиаско.
Апелляция к разуму провалилась. Но чем больше аудитория, тем более жаркой становится атмосфера – пришло время воззвать к чувствам. Он произнес ошеломительную речь перед кабинетом министров в полном составе. В ней не было даже намека на интеллектуальную сдержанность, которую должно проявлять на совещаниях в узком кругу. Это был «ужасный вздор» на стероидах.
Пожалуй, лучший отчет о той встрече содержится в дневнике Хью Далтона, министра экономической войны, и нет никаких причин не доверять ему. Черчилль начал довольно спокойно:
Несколько последних дней я провел в сосредоточенных размышлениях, не надлежит ли нам начать переговоры с тем человеком [Гитлером].
Но совершенно необоснованно полагать, что, если бы мы постарались заключить мир сейчас, нам удастся получить лучшие условия, чем те, которые мы можем отвоевать. Немцы потребуют наш флот (и назовут это разоружением), наши морские базы и многое другое.
Мы станем подъяремным государством. В нем Гитлер, наверное, создаст марионеточное британское правительство, возглавлять которое будет Мосли или подобный ему субъект. И куда это нас в конечном счете приведет? Впрочем, у нас есть огромные резервы и преимущества.
Речь завершалась шекспировской кульминацией:
Я убежден, что каждый из вас восстанет и низвергнет меня с моего места, допусти я хоть на миг возможность переговоров или капитуляции. Если долгой истории нашего острова суждено пресечься, то пусть это случится лишь тогда, когда каждый из нас будет лежать на земле, захлебываясь своей кровью.
Последние слова настолько потрясли людей в комнате, что они, как вспоминают и Далтон, и Лео Эмери, разразились возгласами одобрения и криками. Некоторые из них подбежали к Черчиллю и стали хлопать его по спине. Черчилль беспощадно драматизировал и персонифицировал дебаты.
Это не какой-то дипломатический менуэт. Это – речь накануне битвы, в ней голос крови и древних сражений, в ней призыв встать на защиту своей страны перед лицом смертельной угрозы. Дебаты были завершены. Когда в 7 часов возобновилось заседание кабинета военного времени, Галифакс уже не оппонировал. У Черчилля была явная и шумная поддержка со стороны министров.
В течение года с момента принятия этого решения – сражаться, а не договариваться – были убиты 30 000 британских мужчин, женщин и детей, почти все они были погублены немцами. Крайне трудно представить, что у какого-либо из современных британских политиков, встань перед ним выбор – унизительный мир или избиение невинных, хватит мужества пойти по пути Черчилля.
Даже в 1940 г. никто другой не мог бы стать подобным лидером – ни Эттли, ни Чемберлен, ни Ллойд Джордж и уж конечно не 3-й виконт Галифакс, бывший самой заметной альтернативой.
Черчилль придумал каламбур и дал Галифаксу прозвище Холифокс[4], отчасти из-за того, что тот был набожен, отчасти из-за того, что любил верховую охоту, но в основном из-за его тонкого лисьего ума. Пусть лис знает множество вещей, но Черчилль знал самое главное.
Он видел четче, чем Галифакс, и был готов к тому, что будет принесено множество жертв. У Черчилля было огромное, почти безрассудное нравственное мужество, чтобы понять, что война будет ужасна, но капитуляция была бы несравненно хуже. Он был прав. Постараемся понять это, представив май 1940 г. без него.