Черная, в серых пятнах, ящерица ее испугалась и так заспешила соскочить с камня, на котором нежилась на солнцепеке, что ее хвост развернуло над туловищем, и она на глазах у Ирины мелькнула белым брюхом. Звук падения тела, говоривший о размерах хвостатой, заставил Ирину изменить свое намерение пройти вглубь участка.
Сколько себя помнит, столько и боится всего, что ползает или прыгает. Так боялась в детстве лягушек, что даже зимой, когда оставшиеся на дороге после снегоуборочной машины снежные комья, освещенные фарами, отбрасывали от себя черную, движущуюся тень, в страхе замирала, пронзенная мыслью, что по дороге прыгают лягушки. Летом такое в их маленьком городке случалось. Осветит машина фарами центральное шоссе, а по всей его глади прыгают по своим надобностям, напоминая рассыпавшиеся мячики, лягушки. Вот писк начинался! Только она и пищать от страха не могла, шла, вытянувшись в струну, будто желая приподнять себя над дорогой, в ожидании холодного и липкого шлепка по голым ногам. Оттого и зимой ее пронзало страхом от макушки до пяток при виде скачущих теней, прежде чем вспоминала, что снег кругом, а по снегу лягушки не прыгают.
Пекло полуденное солнце. Даже чертополох на обочинах дорог поник от жары, и улицы нового дачного поселка, что распластался вблизи деревни с веселым названием Вобля (между собой его жители называли «Дворянским гнездом»), будто вымерли.
Ирина жару любила – в детстве намерзлась в плохой одежке. С удовольствием подставляя под нее открытые плечи, на которые не хватало тени от полей шляпы, решила прихватить фотоаппарат и выйти за село, к речке с тем же веселым названием.
Первую неделю она жила в своем новом деревянном, в два этажа, с верандой «фонариком», загородном доме, строительство которого, хоть и тратила на него деньги легко, совсем лишило ее покоя. И о стройке думай, и о качестве работ да еще бойся краж и пожаров. Но покоя не обрела, когда и дом был выстроен, и знакомства завела со всеми соседями, людьми с достатком, и на пенсии не потерявшими жизненного лоска. Хоть и наблюдали все вокруг за своей и соседской собственностью, а все же мир и благополучие всегда непрочны. Все что угодно может случиться, когда жилье пустует. А пустовать оно будет часто.
Без недоделок строить у нас почему-то невозможно, однако в целом молдаване постарались. Кафель в ванной и туалете выложен аккуратно, полы отшлифованы. Но что ей особенно в доме нравилось, так это лестница, сработанная артелью из Брянска. Дерево на ней светлое, ласковое, и ладошку от перил отнимать не хочется. Так и гладила их всю неделю, снуя по лестнице вверх и вниз.
Никого не позвала обживать свой дом. Да и вещи решила пока не завозить – только шторы, ковер, стол да кресло-качалку с телевизором. Свободно и шикарно. Ковер на середину кинула, шторы в тон к нему до пола спустила. Так хороша была комната с распластанным на полу ковром, будто убранная специально для бала, что даже телевизор с креслом на кухне пристроила, благо места в ней – хоть в футбол играй.
Легко и радостно стала просыпаться по утрам. В одно мгновение. Глаза откроет – и сна нет. Потянется вкусно, как в детстве, всем телом, вскочит с матраца, что раскладывает себе на ковре, и на кухню. Пока кофе варит, в окно смотрит. И все за окном ее занимает, веселит и глаз радует: и самая обычная птица, и распустившийся на полупустой еще клумбе синий ирис, и белая голова одуванчика, и пролетевшая мимо бабочка, и доносящийся из деревни крик петухов…
Вот уже года три даже звонок мобайла слышать ей невмоготу. Сидела бы одна в тишине при спущенных шторах.
Только она и больше никого.
И захотелось ей свой домик иметь. Обязательно деревянный, чтобы зимними морозными ночами потрескивал от мороза бревнышками, а в летнюю звездную ночь вздыхал, как живой, отдыхая от жары, будто мечтая о чем-то, да хорошо хранил как тепло, так и прохладу. Но чего больше всего захотелось Ирине, так это распахнуть окна.
Настежь.
Вот, чтобы вошла в дом – и сразу к окну, и распахнула его в сад.
И чтобы потом тюль на ветерке тихонько колыхалась…
Сорок пять лет, конечно, не старость, но бывает и помоложе женщины малого намека на свой возраст не терпят, даже если это и не намек вовсе, а просто попадутся на глаза молодые девчонки… Злятся и к косметологу бегут. Иные и не смеются вовсе, чтобы лишних морщинок не насмеять. Эта разновидность сумасшествия современности благополучно миновала Ирину – чужая молодость ее не злила и свои морщинки не пугали. Но стала уставать. Больше душой, чем телом. А здесь, в своем доме, и вовсе поняла, что ничего другого в жизни ей и не надо – лишь тишина, душевный покой да одиночество.
Родных у нее не было, а двоюродных не любила. Дай да дай… Клянчили еще тогда, когда вещами торговала, что на своем горбу таскала из Турции. Не в гости приходили, а инспекцию проводить – по всем углам глазами шарили, новое выискивая. И если что заметят, так сразу у всех настроение плохое…
Пожалеть, если бы все шло у нее из рук вон плохо, они смогли бы. Наверное, искренне бы жалели. А вот ее успех, даже малый, снести им было тяжело. Так что, когда пришло время, уехала ото всех без исключения и все концы обрезала.
Много было в ее жизни всего. Не обошлось и без грязи. С тех самых пор, когда стала торговать на рынке, такая волна, такой ее поток надвинулся на Ирину, что не захлебнулась она в нем из-за самой, казалось, малой малости – не пила и не материлась. Начни она тогда сквернословить, эта грязь накрыла бы ее с головой. И изнутри всю заполнила. Но ни единому грубому слову не позволила сорваться с языка.
Не то что осознала ясно видимое, но не всеми замеченное – не было еще никого счастливого из тех, кто матерится и водку пьет, а сами по себе слова, от которых несет базаром и похмельем, произнесенные ею в минуты уныния и сплошной безнадежности, оскорбляли ее сильнее, чем сказанные даже в ее адрес.
Тогда она выживала, как могла, вместе со всеми. В Турцию ездила, утюги оттуда привозила да белье женское. Все было враз: и унизительно, и страшно, и интересно. Чужие края все же. А домой вернешься, опять беда: торговать привезенным богатством надо. Первый раз от волнения перед предстоящим торжищем ночь не спала, так изнывала ее, бывшей золотомедалистки, душа, что даже под утро стошнило. Потом втянулась – иные знакомства, иные развлечения.
Кто знает, где бы она теперь была, да встретила мимолетного знакомого по университету, когда-то на студенческой вечеринке немного о жизни поговорили, и этот чужой сделал для нее столько, сколько родные мама с папой не смогли бы сделать – порекомендовал нужным деловым людям. Неизвестно почему. Может, помня о ее пятерках в институте, где большинству и тройки было более чем достаточно, может, еще по какой причине. Но, что само по себе по гиблым нашим временам чудно и ненормально, совершенно бескорыстно.
Много позже встретилась с ним в столице на одном деловом приеме, и он ни словом, ни взглядом не дал понять, кому Ирина всем обязана. А она, всем своим видом показывая, что помнит, весь вечер потратила на то, чтобы подобраться к нему поближе.
Напрасно.
Лишь один раз издали легко кивнул. Во взгляде улыбка…
Вот за кого бы встала горой по первому его сигналу, да он сам гора.
Романы, если отношения между современными мужчинами и женщинами можно называть этим словом, безусловно, заводила, хотя точно знала, что все ее мужчины имели не только по жене или «девочке», а и по нескольку сразу. Но все же они приходили к ней, и она этим тешилась, как и тем, что в продолжении таких романов всегда была верна, как настоящая жена, своему партнеру.
Конец связям в их среде наступал без сцен. Обыденно и по-деловому. Шли рядом какое-то время – и дороги разошлись.
Какое там шли – ехали.
Еще хорошо, когда успевали на прощание рукой махнуть.
Некоторое время после разрыва Ирина испытывала пустоту, которая селилась где-то в районе солнечного сплетения, и тихонько ныла. Но от этой пустоты у нее было лекарство: примет ванну при свечах с бокалом белого вина и легкой музыкой, нанесет новый макияж, купит дорогие туфли, и – вперед по жизни за новыми баксами.
Но был такой, что и пустоты не оставил.
Отношения у них с первого раза сложились так просто и примитивно, как в современном фильме с обязательным сексом. На часы взглянул и сказал, что у него есть полчаса. В следующий раз и того прозаичней – пришел, пиджак снял и задышал, задышал…
Поняв, что в этом он весь и есть, спросила, отчего к девочкам не идет, где ему явно будет лучше. Поначалу и вопроса не понял, а поняв, растолковал, что секс – это такое же физическое отправление, как на горшок сходить, но интеллигентный человек предмет сексуального влечения оценивает не только глазами, а и мозгами.
Так сказать – интеллектом.
Поэтому он у нее.
«Горшок» Ирине так и не забылся, и всякий раз при воспоминании об интеллигенте от физиологии, она испытывала чувство брезгливости, почти такое же, как в детстве, когда, бегая по заливному, плотно заросшему низкой кудрявой ромашкой лугу, голой пяткой попадала в гусиный, порой еще теплый, помет.
Даже щеками вспыхивала…
По Вобле она шла впервые. Большинство домиков – в три близко посаженных друг к другу, в старых кружевах наличников, окна. Палисадники за щербатым штакетником. В них цветы привычные: золотой шар, нерасцветшие еще астры и георгины. Густой травой затянуты обочины дорог почти до штакетин – верный признак, что автомобиль во дворах – редкость.
На все глядела с любопытством. Да и чего не любопытничать человеку, видевшему за последние двадцать лет не одну страну, но впервые гулявшему по родной деревне, одетому и обутому «с заграничной иголочки»? Легко, без надсады и раздражения вокруг смотрела, без боли и трепета. Как на чужое. Но, милое дело, отчего-то ей было приятно, что русская деревня держит еще свою моду на крыльцо и баньку, на лавочки да на голубой цвет наличников.
Улицы пусты. Может быть, Вобля затихла под зноем, а может быть, она давно обезлюдела? Не понять. Лишь на крыльце нового дома из белого кирпича, что выделялся среди других своей высотой и крепостью, стоял с большущим ломтем арбуза бутуз. По случаю жары на ребенке были надеты одни только синие, с белой окантовкой, трусы. Возле мальчика толпилась стайка подросших к концу лета цыплят. Малец выплевывал им семечки и весь заходился от смеха, когда цыплята, бросаясь на корм, устраивали на крыльце переполох. Не только его щеки, но и круглый, даже на взгляд тугой, словно барабан, живот были в арбузном соке, который, стекая, явно его щекотал, заставляя мальчика размазывать его сверху вниз по животу ладошкой.
Приблизив к себе объективом замурзанную веселую мордашку и щелкнув фотоаппаратом, Ирина воровски оглянулась по сторонам: не окликнет ли кто, не запретит? Было с ней такое на чужбине, когда, умиляясь ухоженной, почти ангельской детской красоте, фотографировала детей на пляже. Там по нынешним временам, когда жизнь научила людей подозревать во всем извращения, такое поведение постороннего человека граничит с правонарушением. С того случая на пляже, где под холодными, жесткими взглядами людей ей пришлось объяснять, почему она фотографирует чужих полуголых детей, прошло больше пяти лет, но и в Вобле она почувствовала себя так, будто только что совершила нечто недозволенное, как тогда на пляже Майами.
Мальчишку окликнули из раскрытой двери, и он, крутанувшись на пятке и кинув цыплятам свой арбуз, рванул в дом.
Старый колодезный журавль поджидал ее на самом выходе из села. В густой траве к нему была протоптана тропинка. Касаясь ладонью трав, изнемогающих от зноя и стрекота цикад, будто гладя их, как перила своей лестницы, пошла к колодцу.
В проеме сруба, совсем неглубоко, маня прохладой, темнела вода. В ней, как в зеркале, четко отразились и ярко освещенная солнцем шляпа, и ничем не прикрытые, выставленные под зной голые плечи, и высокое бездонное синее небо без единого облачка.
Пристроив в траве фотоаппарат, сбросила в колодец прикованное цепью к журавлиному вороту ведро. Оно с шумом шлепнулось о водную гладь и, подпрыгнув на ней, как на батуте, стремительно рванулось вверх. Прежде чем ведро зачерпнуло воды, Ирине пришлось несколько раз бросать его в колодец, а набрав, некоторое время соображать, как ей ловчее будет его оттуда вытащить. Даже вслух порассуждала сама с собой над решением такой сложной задачи. Но все же вытянула, немного запыхавшись и почти не расплескав. И с наслаждением отпила ледяную, отражающую высокое небо колодезную водицу прямо из ведра. А потом, поудобнее приложившись к краю, пила ее, как мучаемый жаждой пьяница, до изнеможения, до ломоты зубовной, вытянув, чтобы не замочить носа, губы трубочкой и следя глазами за солнечными бликами, колыхающимися в водяной толще.
Напившись, долго стояла над ведром, вглядываясь в себя, донельзя незнакомую в соломенном ореоле шляпы на фоне небесной голубизны. Затем медленно, будто боясь расплескать резким движением свое отражение, опустила лицо в воду, одновременно терпя и наслаждаясь ее прохладой, пока вода, хлюпнув через край ведра, звонко плеснув в колодце, щедро не окатила ноги, заставив Ирину весело вскрикнуть и отскочить в сторону.
Рядом с колодцем стояла женщина с пустым ведром и разглядывала Ирину веселыми глазами.
– О! – застигнутая врасплох, кокетливо протянула та и тут же добавила по привычке, – Sorry!
Английские слова в том кругу, в котором она вращалась, были почти обязательными. Железно подчеркивали лоск, особенность, легкость жизни и многое другое, к чему всякий жаждущий денег человек страстно стремится. Импорт от частого употребления оседал не только в сознании, но и в крови и вылезал на свет даже там, где и вовсе не был нужен.
– Да ты не сори, так сора и не будет, – медовым голосом заметила пришедшая. – Дети у нас и то знают, что нужно перелить воду в свою посуду, а уж потом делать с ней, что хочешь. Ведро-то общее…
– Да я нечаянно, – отряхивая края шляпы и не желая обижаться ни на какие замечания, объяснила Ирина, – напилась, а потом… Ни с того, ни с сего…
– Понравилось? – селянка подошла к колодцу и, опростав колодезное ведро от воды, в которой плескалась Ирина, ловко кинула его в колодец.
– Вода? – не совсем поняла вопроса Ирина.
– И она тоже.
– Понравилась. Так понравилась, будто живой водицы выпила. У вас тут замерло все, как в сказке, ничто не шелохнется, и про живую воду вспомнишь, – удивляясь сама себе и своему многословию, щебетала Ирина, с интересом следя за тем, как женщина одной рукой, без надсады управлялась с журавлиным воротом. В одну минуту вытащила полное ведро воды, перелила ее в свое и, легко кивнув (может, на слова Ирины, а может, в знак прощания), пошла по тропинке, отставив для равновесия руку в сторону.
Ирина не обиделась, что женщина не поддержала разговор. Если бы она обижалась на всякое невнимание к себе, с каким она встречалась в жизни, то не было бы у нее сейчас своего дома в два этажа с округлой стеклянной верандой. На втором этаже она обязательно ванну себе устроит, уже решила. Будет ее перед сном принимать – в руке бокал вина, окна распахнуты…
Там, где дорога раздваивалась: одна шла в лес, а другая на речку, – в густом треугольнике травы между ними паслись две козы, рядом сидела старушка. С нескрываемым любопытством и в то же время ласково смотрела она на Ирину своими вылинявшими глазами. Ирина ей улыбнулась, и старушка с готовностью, даже с радостью закивала в ответ седой, непокрытой головой. Это не Москва, где, даже столкнувшись в тесном лифте лицом к лицу, люди делают вид, что не видят друг друга. Улыбнулась бабушке, как могла добрее, но так и не смогла найти для нее иных слов, как только сказать, что очень жарко сегодня.
– Жарко, жарко… – с той же готовностью закивала в ответ старушка. И долго потом смотрела из-под руки Ирине вслед.
Побродила по речке, понаблюдала за мальками, что стайками сновали рядом с берегом, посидела на вершине холма в березовом колке, травинку погрызла, кузнечиков послушала, и когда день перевалил за середину, сделав несколько снимков, не зря же брала фотоаппарат, решила возвращаться.
Улицу Вобли оживили два пропитых мужика, что шли, перепихиваясь матом, по самой ее середине, да парень, что возился возле мотоцикла у сваленных в пирамиду березовых бревен. Зато крыльцо, на котором стоял бутуз с арбузом, пустовало. На чисто вымытых его ступенях лежала аккуратно сложенная влажная тряпка.
В огороде соседнего дома увидела Ирина женщину, с которой встретилась у колодца. Обнажив белую кожу колен, женщина собирала что-то в подол своего платья. Осторожно переступая по грядке, всякий раз выбирая, куда поставить ногу, она в своем синем в мелкий белый горошек платье, из-под которого розовым били рейтузы и сверкали колени, на фоне сочной зелени грядок, окаймленных оранжевыми большеголовыми подсолнухами, была так живописна, что Ирина, боясь оторвать от нее взгляд, будто это яркая тропическая бабочка, которая в любой момент может вспорхнуть и улететь, сделала несколько снимков.
– Эй! Деву-у-шка-а! Фотографию-то покажешь? – раздавшийся за спиной голос остановил Ирину. – Только про тебя вспоминала… Серьезно… Да ты проходи во двор, чтобы через ограду не кричать…
Такого поворота событий Ирина никак не ожидала, но за долгие годы она была впервые полностью хозяйкой своего времени и могла себе позволить не пренебрегать никакими случайностями.
Открыв голубую калитку в высоких, для красоты выпиленных горками, голубых воротах, Ирина оказалась во дворе, окруженном со всех сторон сарайками, в глубине которого под двумя рясными яблонями в незрелых яблоках стоял деревянный стол с лавкой, прикрытой синим, вылинявшим покрывалом, где, спрятавшись от жары, лежала большая, черная в рыжих подпалинах собака. Глядя в упор на Ирину, она стала медленно выбираться из спасительной тени лавки, но тут же заоглядывалась вглубь двора, приветливо замахала хвостом: из-за угла дома, улыбаясь, вышла хозяйка.
– Мне соседка, бабка Марфа, читалка наша, без нее у нас ни один человек в селе не умер, только что сказала, – приподнявшись на цыпочки и вытаскивая из-под крыши сарая старое решето и высыпая в него желтые цветочки, что принесла в подоле своего платья, говорила женщина, – что видела, когда пасла своих коз, красивую женщину…
Я сразу поняла, о ком это она, потому что она сказала так: «Идет, такая стройнинькия, как стаканчик…»
Замерла, весело глянув на Ирину, давая ей время полностью осмыслить и оценить только что сказанное.
– Красиво, правда? Я люблю, как наши бабки говорят… Образно, точно. Жаль, мы потеряли уже этот язык.
И, указывая Ирине на решето, без перерыва продолжила:
– Пустоцвета в этом году много, а огурцов нет. Собрала, чтобы под ноги стаду бросить… Поверье есть такое, если собрать пустоцвет и бросить под ноги коровам, что с выпаса возвращаются домой, то сразу появится завязь на огурцах…
Ирина после этих ее слов почувствовала скуку и враз растеряла ощущение детства, что держалось в ней с той минуты, как окунула лицо в ведро с водой. Двинув губы тонкой усмешкой, пояснила:
– Ну, этому причина есть… Вы ведь всю грядку перетрясли, своеобразное искусственное опыление проделали. Вот и пойдут теперь огурцы. И стадо здесь ни при чем…
Женщина, одернув подол платья, разглядывала, явно любуясь, решето с пустоцветом.
– Я учитель. Ботаника, биология – моя стезя. Но разгадать не могу, отчего, если по выброшенному пустоцвету пройдет вечернее стадо, урожай будет лучше, чем если я сделаю искусственное опыление по всем правилам науки. Думаю только, что в этом деле очень важным является тот факт, что у коров вымя полное…
– Вот как? Действительно? Никогда бы не поверила. Вы что, действительно проверяли? – искренно удивилась Ирина.
– Проверяла. На совесть все делала… Ан бабушкины знания вернее моих ученых… Вера я. Верой меня зовут…
– А я Ирина… Как у нас все по-детски славно получилось… Осталось только куколками поменяться, – рассмеялась Ирина, – и дружить, до тех пор, пока что-нибудь из их нарядов не поделим…
– Ну, куколок у меня нет, сыновья одни в доме, а чай есть. Чаем угощу. В честь нашего славного знакомства. Из колодезной воды, что ты так верно «живой» назвала. Идем, идем… А ты, Дик, – потрепала собаку по кудлатой голове, – марш на место. Видишь, гостья тебя боится. Иди… Позову потом…
И пес тут же послушно покосолапил под лавку.
Дверь летней кухни была завешана от мух капроновым тюлем, по углам которого, чуть только тронь, прыгали, будто дурачась, привязанные для веса зеленые теннисные мячики. Только вошла, увидела большую, потемневшую от времени икону, с которой смотрел старичок с белой бородой и маленьким завитком волос над высоким лбом. Чуть поодаль на стене, в деревянной раме, явно сработанной сельским столяром, старинное мутное зеркало. Рядом, без рамки и оттого будто лысое, – новое, пугающее пустотой зеркальной глади. Под окном стол, покрытый разрисованной под скатерть клеенкой, на нем хлебница из бересты с аппетитной домашней сдобой. Вдоль стола вытянулись две длинные лавки. В углу газовая плита, справа старенький буфет.
Все просто, без затей.
Но Ирина обомлела – почти половину всей постройки занимала русская печь.
Сразу и не могла вспомнить, когда такую видела. Не у родни, в квартирах все жили, а давным-давно, когда была летом с подружкой у ее бабушки на Алтае. Да! Там и видела. Да в кино еще. И вот сейчас – в таком неожиданном месте – не в доме, а в летней кухне.
Подошла поближе к печи и, вытянув шею, заглянула за занавеску – за ней на полосатом ватном матрасе лежала, прищурив зелень глаз, серая кошка с котятами.
– Ты чья будешь? – заглядывая внутрь разномастных чашек, проверяя их чистоту, задала классический деревенский вопрос Вера. – Идешь, верно бабка Марфа приметила, как с картинки. Любому глянуть приятно… У нас таких нет. Молоденькие девчата и животы свои оголят, и глаза намажут, и сигарету в зубы воткнут, и даже банку пива для полного сходства с красотками из рекламы с собой весь вечер таскают, а все неуклюже. И смешно и грустно…
Вздохнула, поставила на газ чайник.
– У меня четыре сына, так я на девчат свой особый взгляд имею… Печальный… А если бы в школе не работала и не знала наверняка, что не перевелись еще у нас хорошие девочки, то встретив очередную голопузую курильщицу, считала бы, что вот и настал конец света, при котором ни семьи, ни верности не жди. А один только секс… И слово-то какое противное – шипит, как гадюка…
Споро собирала на стол: поворачиваясь вокруг себя на средине кухоньки – из старенького холодильника вынула литровую банку молока, достала с полки над столом миску с тремя свеженькими, с желтыми остатками цвета на конце, огурчиками, скрипнув дверцей буфета, вынула вазочку с конфетами. Сгрудив все это великолепие на середине стола, до кучи подвинула к ней хлебницу со сдобой:
– Вот и готово… У нас все по-простому, по-деревенскому… И я с тобой посижу, хоть отдохну…
Чай из трав, на вид бледный, был душистым и на удивление вкусным. Ирина выпила две чашки и не была уверена, хватит или выпить еще? А чашки были не какие-то там маленькие с блюдцами, а такие, что и ладошками не обхватить их толстостенные белые бока с ярко-красным сердцем во всю ширину и мелкой надписью наискосок на английском «I love you dad!»
Вера, явно, пила из своей, на которой красовалось – «I love you mother!».
Чаепитие вызвало у Ирины испарину и странное состояние покоя. Странное – потому что все, что ее окружало, одновременно и нравилось, и не нравилось. Не нравилось – не так сказано. Вызывало смутную тревогу. Стараясь понять ее причину, еще раз оглядела кухню.
Печь.
Дело в печи. Она тянула за собой шлейф каких-то далеких, почти совсем забытых чувств… Верно. Тогда был дождь, и она бежала от реки по дождю. Бежала и боялась, что не найдет дом… А если и найдет, то ведь там все чужие… Отчего-то особенно боялась, что они что-нибудь у нее будут спрашивать, а она не будет знать ответа… Но дом был найден, и сухонькая, на вид даже злая, старушка, с тревогой выскочила под дождь ей навстречу. Да! Она тогда, ткнувшись с разбегу в ее тощий живот, расплакалась и никак не могла остановиться. Слезы без остановки катились из ее глаз по щекам даже тогда, когда она, переодетая этой старушкой во все сухое, сидя на печи, взяла у нее кружку горячего молока…
Состояние после плача…
Именно это чувство напоминала ей печь.
Ирине вдруг вспомнился даже запах. Там пахло куриным пером и новой тканью.
Верно.
Ее укрыли новым ватным одеялом, покрытым цветным, хрустким от краски, сатином. Видно такую красоту старушке не хотелось закрывать пододеяльником, вот и оставила ее всем на загляденье… И когда Ирина, все еще всхлипывая, засыпала, она тоже это вспомнила, то слышала, как в глубине избы отчитывали подругу за то, что та бросила ее одну на берегу реки. Это было Ирине приятно. Так приятно, что наутро она не смела взглянуть Ленке в глаза – вдруг та догадается, как сильно она была рада заданной ей вчера трепке…
Ирина сидела, погрузившись в неожиданные воспоминания и отгоняя от себя надоедливых мух, на чужой кухне, время от времени вскидывая взгляд на свою новую знакомую, чтобы та не поняла, что гостья ничего не слышит из того, что ей говорят про опыление и пустоцвет. А когда, покончив с ними, вновь задумалась над тем, выпить ли ей третью порцию чая, тюлевую занавеску на двери, которая от мух вовсе не спасала, отдернул загорелый мужик.
Ирина в первый миг увидела только рубашку в клетку с короткими рукавами. Даже подумала, отчего это деревенские мужики так клетку любят? Или их жены? И не успев поразмышлять над этим, вдруг увидела его лицо.
И задохнулась.
Ах, какое лицо! Какое лицо…
Как с картин Васильева… Ну, надо же… Откуда?
Оглянулась, ничего не понимая, на Веру, а та, счастливо улыбаясь и, поправляя волосы, живенько соскочила и кинулась навстречу вошедшему. И тут же вспомнив об Ирине, торжественно ей представила:
– Муж мой. Сергей Владимирович…
Тот через стол взглянул на гостью:
– Здрасте…
Если бы так с ней кто-нибудь поздоровался, даже тогда, когда она на базаре торговала, подумала бы – идиот.
А этому сама ответила:
– Здрасте…
И поднялась уходить. Рывком. Даже лавка качнулась и чуть не опрокинулась. Ойкнула и хихикнула почти одновременно, оправдывая свою неуклюжесть нестандартной мебелью. Подхватила шляпу, которую перед чаепитием положила рядом с собой, и, вспомнив, что она ей очень к лицу, тут же ее надела…
А потом в дверях долго путалась в тюле, льнувшем к ее полям…
От собаки до калитки ее проводила Вера, и, не задерживаясь, кинув на ходу, чтобы заходила, тут же поспешила обратно.
Те же забулдыги встретились Ирине. Втянув головы в плечи, будто стараясь быть незамеченными, обдав ее удушливой волной запахов немытого тела и перегара, они молча прошмыгнули мимо.
И больше никого.
Дома включила телевизор, а там – и задышали, и зачмокали…
Будто опасаясь, что с экрана в дом переползет что-то грязное, заразное, тут же его выключила.
Вытащила кресло-качалку на открытую веранду, налила стакан сока и села смотреть вдаль. Но чувство, что произошло что-то некрасивое, и что она в этом участвовала, ее долго не покидало.
Вспомнила душистый чай и то, с каким удовольствием она его пила, и то, как засуетилась перед незнакомым мужиком, и решила, что все это с ней могло случиться только из-за жары.
Отсекая от себя неприятное, будто проводя черту, подумала: «Зной на меня подействовал… Потому слишком опростилась…»
Вечером пришла Лара, позвала в деревню за молоком.
Муж Лары – не просто генерал, а еще и бывший командующий ракетными частями.
Если Ирина все правильно запомнила.
И Лара сама не подкачала – истинная генеральша. Лицо красивое, властное, глаза с прищуром, нос кверху. Маникюр, педикюр по высшему классу – все яркое и свежее. И даже тембр ее голоса дает понять, что его хозяйка привыкла всю жизнь повелевать и ни в чем себе не отказывать.
Шли той же дорогой, которую Ирина дважды измерила жарким днем.
Тишина вместе со зноем ушла из села. Вобля ожила – возле каждого двора жизнь: ребятишки, по виду городские, кричат, мяч гоняют, три девчонки в шортах по бревнам лазают, пересчитывая их по-английски на все лады, по дороге на мотоциклах то и дело проносятся подростки с мрачными лицами, а по краю улицы, поднимая пыль и роняя лепешки, бредет стадо.
Стадо – это слишком. Так – пять коз и столько же коров да телок. За ними шел неопределенного возраста человек с помятым круглым лицом, широкая переносица и глаза-щелочки выдавали дауна. Даун гнал коров и, вглядываясь в лицо каждого встречного, с готовностью ему улыбался.
Лара успевала заметить неполадки во дворах, отсутствие клумб и немытые окна, говорила о русской лени и о расхлябанности, за которые ей перед иностранцами стыдно и за которые те русским постоянно пеняют. Ирина не возражала. Она давно приметила в соотечественниках странность: если ругаешь родную страну, то в этом у тебя всегда много союзников, а если хвалишь, то делаешь это в одиночестве. И приметив, в разговорах о России участвовать перестала.
Подошли ко двору, дорога против которого была усыпана желтыми цветами, и по которым, ничуть их не жалея, шли буренки.
– Да это колдовство какое-то, – глядя на цветы, определила Лара, – на погоду, видно, или на урожай.
– Угадала. На огурцы… Примета верная, испытанная, – ответила Ирина, тотчас догадавшись, у кого Лара берет молоко.
Возле распахнутой калитки, незаметная в зелени палисадника, стояла Вера и тоже смотрела, как по желтым цветам идет стадо.
– Ну, ты еще как при царе Горохе живешь, даже смешно, – заважничала Лара. – Учительница называется. Лучше бы взяла да искусственное опыление провела…
Вера, протянув кусок хлеба отделившейся от стада буренке с красиво выгнутыми рогами, не замечая слов Ларисы, улыбнулась Ирине, как старой знакомой.
– Вера-а-а… – неожиданно закричал пастух. Хлопая самодельным бичом по запыленным сапогам, остановился рядом с женщинами. Оглядывая их сияющими глазками и обнажая в улыбке зубы и радостно сообщил:
– Пригнал коров, Вера-а-а… Всех! Их слепни кусали, а они как побежали… – При этих словах даун обхватил круглую голову руками, демонстрируя, какое это было для него страшное событие. – Далеко побежали, побежали…
– А ты молодец! – хлопнув буренку ладонью по крутому боку, провожая ее в калитку, участливо, а не только чтобы отвязаться, ответила дауну Вера. – В такую жару слепни особенно животных донимают. Устал, наверное, Егорушка?
Тот в знак согласия, продолжая лучезарно улыбаться, быстро-быстро закивал головой.
– Приходи, я тебе пирожков напекла… Бабушке покажись, чтобы не волновалась, и приходи. Будем ждать тебя…
Егорушка, не снимая с лица улыбки, морщившей его лицо, как печеное яблоко, хлопая бичом дорогу, побежал к скособоченному на правый бок домику в облезлых зеленых наличниках.
Вера стояла и смотрела долгим взглядом ему в след.
За ее спиной женщины переглянулись.
– Мы за молоком, а его еще нет… – усаживаясь на лавочку возле ворот, прокомментировала события Лариса, хлопая наманикюренной рукой Ирине на место рядом с собой.
И добавила повернувшейся к ним Вере:
– Я тебя порекомендовала своей соседке. Что молоко у тебя жирное и сама не грязнуля. Не будешь ли ты и ей продавать?
– Молоко не у меня жирное, а у моей коровы, – рассмеялась Вера, – но и мое молоко, ты Лариса права, тоже жирное. Четырех парней вырастила на своем молоке, до девяти месяцев не подкармливала. Жирности хватало…
Улыбнулась Ирине:
– Литр найдем, но больше не могу.
Ирина, кивнув в знак согласия, присела рядом с Ларисой.
Во дворе, где Ирина была несколько часов назад, слышались звуки активной жизни: хлопали двери, лилась вода, в спортивном азарте вскрикивали юношеские голоса…
– Ты бы видела, какой мужик у Верки красивый! – отчего-то зашептала Лариса. – А сама-то без затей – как кастрюля с отварной картошкой. Баба и только. За внешность ей больше чем три с плюсом не поставишь, а в объятиях какого мужика оказалась…
Была бы помоложе – отбила бы…
– Что, и своего Степочку бы бросила? – удивилась ее откровению Ирина.
– А кто меня знает? – заулыбалась соседка и, подтолкнув Ирину мягким боком, добавила еще тише:
– Но пока бы его не попробовала, не успокоилась… Это точно.
Ирина не захотела признаваться в том, что уже видела Сергея, и разговор сам собой сошел на нет.
Посидели, слушая, не поворачивая головы, звуки во дворе, думая каждая о своем.
Обратно шли, наслаждаясь наконец-то спустившейся на землю вечерней прохладой. Не шли – брели. Неся перед собой по банке теплого парного молока, которое Ирине и не было нужно.
…Летели дни отпуска. Мобильник отключила, берегла покой. Лишь однажды съездила в город сдать пленку, что успела нащелкать. На ней – дом, вид, что со второго этажа открывается, старый колодец, Вера в огурцах да малыш с арбузом. И такие славные получились фотографии, что тут же приобрела для них рамки. Решила, что стены дома оформит своими фотографиями, и на фотографиях этих не должно быть ничего другого, а только то, что касается ее дома и села.
И еще Ирина читала. Лет пятнадцать мечтала перечитать русскую классику, и вот время пришло. Начала с Толстого. Сядет на закате в кресло, прикроет ноги пледом, возьмет книгу, нальет рюмашечку ликера – читает и пьет ароматную густоту малюсенькими глоточками, вздыхая по милой, безвозвратно ушедшей родной старине до тех пор, пока на страницы не опустится бархатная темнота…
От городского мира отделилась, а местный властно захватывал ее в свою орбиту, как ни старалась она от него отгородиться: то на шашлыки соседи зовут, то на рыбалку, то попариться… Знала уже, какой пар в роскошных соседских банях с отдельной парилкой, что сауной все стали величать, и которые топили почти каждый день – ведь в таком удовольствии трудно себе отказать. Но с Ларисой неожиданно и даже будто и против воли подружилась. Та, борясь с полнотой, парилась часто и Ирину тащила с собой. А после бани – чай на веранде. Тоже достойный внимания обряд: сидишь чистый-чистый, в сухой льняной простыне, всей кожей ощущая прикосновения самого легкого ветерка.
А кругом – простор!
И если смежить веки и смотреть на мир сквозь стоящий прямо перед тобой на столике кувшин с полевыми цветами – просто рай получается.
Лара дом вела со вкусом – всякая вещь на своем месте, и все красивое. И готовить любила. С утра начинала разговор о том, что будет у нее на обед. Детей у супругов не было, и беречь свои капиталы им было ни к чему. Вот и наслаждались жизнью, как умели.
Первый желтый лист привечает березка. Не успеешь еще забыть, как радовался набухшим почкам на деревьях – ан в густой зелени маячит, напоминая о быстротечности лета, желтизна. Да и о том, что летом в деревне хорошо, а осеннюю тоску лучше на асфальте, в густоте людской переживать. Осенью не потянет с утра в окно вглядываться, наоборот, шторками его захочешь посильнее запахнуть. И первый затяжной дождь тоже все это Ирине напомнил.
И ощущение радости сменилось скукой…
В дверь забарабанили властным, вызывающим раздражение – «кого там принесло?» – стуком. Пошла открывать в ожидании увидеть Степочку Ларисы, а на пороге под старым мужским зонтом с банкой молока стояла Вера.
Пока Ирина готовила кофе, Вера не спеша обошла дом. Оглядела лестницу, ведущую на второй этаж, и, поднявшись по ней, прокричала оттуда:
– Вот бы детям раздолье где было… И чего ты их себе не заведешь? Тут, на твоих просторах и десятерых можно бы было вырастить, а ты одна сидишь. И не страшно?
Спустилась, постояла возле портрета мальчугана с арбузом, поулыбалась. На свой смотрела долго, даже сняла со стены и придирчиво разглядывала, поднеся к окну.
– Вот Сергей говорит, что я красивая, а я не верила, – не выпуская рамку из рук, повернулась к Ирине. – А ведь, посмотри, это правда! – по-детски наивно потребовала подтверждения сказанному. – Ты на стену себе меня повесила, значит – верно. Красива! – жена красавца, дурашливо раскинув руки, потрясла плечами.
С тем же счастьем в голосе тут же добавила:
– Да не смущайся… Я про свою красоту все знаю, а то еще побоишься со мной серьезно разговаривать…
Присев к столу, долго удивлялась тонким английским кофейным чашкам, разглядывая их с тем же, что и фотографию, вниманием:
– Правда, они такие деньги стоят? И ты их отдала за них? Сумасшедшая! Да за такие деньги я бы всем своим пацанам по куртке купила… А тут какая-то чашечка… Да из нее и не напьешься даже, только и знай наливай. Не то, что наши. И на какую ерунду люди только деньги не тратят…
Ирина с любопытства наблюдала за Верой. Она ей показалась еще проще, но в то же время – интересней. Впервые не видела она в человеке и тени зависти к материальным благам другого и понимала, что это от того, что ценит Вера в жизни совсем иное, чем дорогие английские сервизы или дом в два этажа, по лестнице которого не бегают дети. Не только ценит, а и обладает. И цену этому иному, гораздо более важному, знает. Она стала испытывать странное, доселе почти неведомое ей чувство к этой неподходящей для нее ни в подруги, ни, тем более, в соперницы, располневшей, неухоженной женщине. Похожее на зависть.
Вера отказалась от второй чашки кофе, стремительно засобиралась:
– За молоком не приходишь, а я беспокоюсь – вдруг ты подумала, что я отказала тебе? Да и баню сегодня Сережа закончил липой внутри обшивать, натопим сегодня. Приходи. Но первое дело, из-за которого я пришла – фотографии. Интересно мне стало на них взглянуть. Я в студенчестве тоже фотографией занималась. Мы сейчас своим пацанам на хороший фотоаппарат собираем, вдруг кто из них всерьез увлечется. А то у нас мыльница старая… Так что все дела сделаны. Пойду… А фотографии твои мне понравились. Очень.
Ирина не удерживала.
Стоя на веранде, смотрела, как ее неожиданная гостья, прикрывшись от дождя не успевшим еще просохнуть зонтом, идя к калитке, энергично перекатывает толстыми ягодицами.
Обернулась, махнула Ирине рукой:
– Приходи!
Ирина не обещала.
Лара появилась тут же, и дождя не испугалась. Видела, что молочница была в гостях у Ирины, и пришла, как выразилась, в большом обалдении – первый раз Верка по гостям в наши дома ходит.
То, что Вера позвала Ирину в баню – ей понравилось. Тут же напомнила Ирине, что муж у Верки очень красивый и что не мешало бы им его хорошенько рассмотреть поближе. Да и к тому же мужик этот не просто лесник, а ученый. Когда при Ельцине горбачевская перестройка вошла в штопор, он вынужден был науку бросить и вернуться в село. Верке профессию не пришлось менять – так же учителем устроилась, а он в лесники пошел и докторскую свою не дописал. Так что, – хохотнула, – экологически чистый и умный. Да еще у него родословная интересная – из семьи потомственных сельских врачей. Еще дореволюционная родословная. Чуть ли не от прадеда в роду врачи. Он первый, кто династии изменил и в технари пошел…
Наверное, теперь жалеет.
Врач, он в любые времена везде и всегда при деле, не то что какой-то доктор или кандидат наук…
– Ты что, специально о нем узнавала? – удивилась Ирина, слушая Ларису с тайным удовольствием.
– Да нет, – отмахнулась Лара, – тот коттедж знаешь, там, где домработница на крыльцо с колокольчиком выходит звать к накрытому столу? Так вот, их дочка время проводила с Веркиным старшим сыном. И между собой они его называли «красивым голозадым»…
А домработница, идиотка, возьми и расскажи Верке об этом…
Как-то пришла я к ней за молоком, а она заплаканная. Переживала очень, потому что сын ее влюбился в ту дурочку. Вот и рассказала мне все о своей семье.
Старший у них теперь в военной академии где-то в Питере. От любви туда махнул. В прошлом году это было…
Дождь закончился. Напористому желанию Ларисы пойти с ней в новую Веркину баню Ирина не могла противиться. Тем более других дел, кроме как идти в баню к Ларисе, не было. Начала собираться. Захотела нанести на лицо макияж, но устыдилась – в баню все-таки позвали, не на вечеринку. Зато одежду подбирала тщательно.
И в сумку с банным халатом и шампунями положила рамку с фотографией Веры…
На середине двора стоял в окружении троих сыновей Сергей. Младшему лет десять всего, а то и меньше. Красотой в отца не пошли – больше на Веру смахивали, но все же не обратить на них внимания было нельзя: крепкие, ладные, с быстрыми умными глазами под светлыми челками. Выстроились – видно так им было привычно – и по росту, и по старшинству – в ряд, и разом замолчали, уставившись на вошедших во двор женщин.
Лариса поразила Ирину. Как только увидела Сергея, сразу преобразилась. Движения, как у кошки, которая вытягивается перед прыжком – мягкие, хищные, мощные. Смех зазывной, красивый. Блестит глазами, шутит сразу со всеми, но все внимание на Сергея, все вопросы к нему. Ирину тут же попросила найти Веру и предупредить, что они вдвоем в баню к ним пришли…
Вера домывала пол в предбаннике своей новой, по сравнению с размерами коттеджных, прямо-таки игрушечной баньки. Вспотевшая, в поддернутом стареньком платьице, она энергично шуровала тряпкой по некрашеным, распространяющим запах древесины, доскам.
Увидев Ирину, обрадовалась:
– Баня как раз поспела, хочешь, иди первая – если жар любишь, а нет – пойдем после мужичков.
Расстелила на свежевымытом полу чистые домотканые половики:
– Я люблю ходить последней – можно вволю попариться и посидеть, отдохнуть… Вернусь когда с бани – а все в доме спят. Покойно так, хорошо…
Ирина отказалась от чести мыться первой в новой бане, сославшись на нелюбовь к жаре, и прежде чем сказать про Ларису, протянула Вере фотографию. И увидела, что та и впрямь может быть красавицей – глаза ее при виде подарка вспыхнули таким неподдельным удовольствием, таким счастьем, что не только осветили все лицо, а и преобразили его. Взглянула на Ирину с такой благодарностью, что даже вызвала неловкость – такой пустяк.
Выбор, кому достанется первый пар, сделали Верины мужички. Сказали, что они, строители, хотят, чтобы первыми в бане мылись женщины – примета есть: простоит дольше.
Дух в бане стоял ароматный, настоянный на новой, еще ни разу не распаренной, липовой доске. О большой температуре, царившей в ней, Ирине подсказал ее вмиг раскалившийся золотой крестик, под который она спешно подложила полотенце. Белые липовые лавки, обшитые липовыми же, гладкоструганными досками стены издавали такое банное благоухание, что даже застывший в пренебрежении нос Ларисы размяк. Хоть и круче была ее сауна, а эта банька все же была хороша. Да и сработана она как-никак красивым мужиком, на которого она засматривалась совсем не так, как положено даме в ее летах.
Разложив на новых ароматных полках свои огромные махровые полотенца, Ирина с Ларисой принялись потеть. Говорить в таком жару было непросто – горячий воздух, стоило только открыть рот, першил горло, заставляя кашлять, хотя видно было, Ларисе не терпелось что-то обсудить, и она, прикрывшись полотенцем, что-то под ним бормотала. Ирина и не пыталась с ней говорить – лежала, разомлев от липового духа, прикрыв глаза, перед которыми, как на фотографии, в ряд стояли трое светловолосых мальчишек с голубыми, почти синими, глазами.
Вызвав у распаренных подруг оторопь, в баню с шумом ворвалась, запоздав из-за приготовлений к послебанному столу для гостей, голая Верка.
Полосатая.
Из-за ног, загоревших до колен, которые и в бани умудрились блеснуть яркой белизной нетронутой солнцем кожи. Рук – казавшихся особенно загоревшими рядом с не знавшей солнца белой кожей тела. Из-за загара в вырезе на груди и сзади, на шее, граница которого обозначена была так четко, будто солнце его провело по линейке.
Полосатая Верка, распластав, как для объятий, руки, ничуть не смущаясь направленных на нее двух пар глаз, в восторге оглядывая свою баню, ахала от восхищения.
– С новосельем тебя, Вера! – первой нашлась Ирина…
Вера разрушила однообразие полусонного потения женщин – налила им из термоса чаю, настоянного на яблоках, ошпарила березовый веник и, казалось, совсем не устав и не запыхавшись, отхлестала им Ларису с Ириной. Умаяв обоих, сама повалилась на полок. Ирина с ужасом подумала, что не только не сможет попарить ее в ответ, а и не найдет в себе сил просто сдвинуться с места. Ждать от Ларисы что-нибудь и вовсе не приходилось – та лежала, не подавая признаков жизни.
– Хоть выгоняй из бани, а тебя парить сил нет… – простонала Ирина.
– Да и не надо! – бодро, будто и не в парной она, а в бассейне, отозвалась Вера. – Меня Сережа потом напарит…
И не заметила, как на эти ее слова Ирина с Ларисой, несмотря на упадок сил, тут же переглянулись.
После бани их ждал неожиданно хорошо накрытый стол – с букетом цветов посередине, с салфетками и красивой посудой.
Сергей варил пельмени.
Ими пахло так, что Ирина даже вытянула шею, стараясь заглянуть в кастрюлю, в которой, выгибаясь горкой, кипела вода.
Второй раз она оказалась в этой деревенской летней кухне, и второй раз с ней происходили странные вещи: она начинала испытывать небывалый аппетит.
Села, запахнув поглубже толстый банный халат, на прежнее свое место на лавке и замерла в ожидании угощения. Лариса устроилась во главе стола. Она имела хороший дар: чувствовать себя везде не только на своем месте, а еще и на главном.
Сергей, усадив женщин, разлил всем черный с добавленным к нему черносмородиновом листом чай, поставил сливки, придвинул поближе красиво разложенную на плоском блюде зелень и сочный, радующий взгляд, зеленый лук, разложил по тарелкам салат из свежих помидоров с огурцами. Затем ловко вынул шумовкой пельмени в большую салатницу и водрузил ее на середину стола.
Лариса тут же протянула ему свою тарелку, охая, что не знает, как ей быть, ведь она после бани не ест, но не останавливая Сергея до тех пор, пока тот не наполнил тарелку до краев. А Ирина даже не нашла в себе сил сказать что-нибудь интеллигентное, подобное тому, что говорила Лара, а лишь молча подставила под пельмени свою.
Те не только издавали аппетитный дух, а и оказались такой вкусноты, что первое время Ирина старалась себя сдерживать, чтобы не показаться хозяевам с голодного края. К пельменям подавался соус из свежих помидоров с чесноком и перцем, присыпанный свежей зеленью, сметана и холодное, в большом кувшине, молоко.
Сергей был предупредителен – разливал чай, предлагал соус. Ненадолго отлучился, чтобы отослать мальчишек в баню, которые без него идти туда никак не хотели, и гостям было слышно, как они с ним по этому поводу препирались. Сергею удалось отправить в баню сыновей лишь после того, как дал им слово, что тотчас придет туда сам.
Разговор за столом начала Вера, спросив, хочет ли кто вина, и тут же сообщив, что в их семье никто не пьет – ни она, ни Сергей, ни, Боже упаси – старший сын, но если гости хотят, то для них они найдут, чего выпить. А у Сережи в роду вообще никто из мужчин не пил – христиане по жизни, а не только пока стоят в церкви. Да к тому же – врачи. И все в семье у них красивые и здоровые, и свекор со свекровью еще очень даже красивые, несмотря на их лета…
Видно было, что ей доставляло удовольствие произносить слово «красивые», говорить о красоте, на которую сама она, видно, еще не успела налюбоваться.
– Дело не в красоте, – стараясь увести разговор в другое русло, погладил ее по еще не просохшей голове Сергей, – а в здоровье. Помнишь? Так отец всегда говорит. А ему его отец говорил. А теперь я своим сыновьям говорю… Здоровье – наше богатство. Алкоголь – первый враг этого богатства…
– Все! Я тоже пить не буду, – воодушевилась Лариса, – тоже хочу быть такой, как Сергей, – и красивой, и здоровой. Разве только уж если совсем скучно или печально станет, то тогда…
– А нам никогда скучно не бывает, – простодушно сообщила еще одну подробность своего счастья Вера, – а водка веселить-то веселит, а взамен забирает гораздо больше. Много больше. Саму жизнь забирает…
За столом началась оживленная беседа, в которой солировала Лариса – о пьяницах, лодырях и о судьбе русского народа.
Как непохожи были друг на друга муж с женой, как различны, несмотря на то, что одеты были оба очень просто, если не сказать – одинаково. На Сергее старая, вылинявшая, с надорванной горловиной футболка, такого же непонятного от старости цвета, как и старый линялый Верин халатик, который сиял в прорехе под правым плечом белизной ее тела. Но Сергей и в таком наряде был хорош, он и в нем напоминал собой короля Артура из нового английского фильма, что видела Ирина в одной из своих поездок в Англию, а Вера была лишь доброй, деревенской, не совсем опрятной в одежде бабенкой. Открытые руки Сергея, его плечи, загорелая шея, которая, как рамкой, была оттенена шелком его льняных волос, выдавали в нем силу, манили красотой. Сидел, держа спину прямо, красиво поворачиваясь, упруго изгибая… – Ирина тут же поймала себя на мысли – конечно, стан! – именно так: сидел, упруго изгибая стан… Так молодо и гибко было тело этого мужчины, жена которого уже опустила плечи и согнула спину, и повороты ее измаянного дневной работой и долгой паркой гостей тела были полны усталой тяжести.
Ирина заметила, что к Вере Сергей относится немного снисходительно, но не без любви. Отметила, что хорошо ухаживает за Ларисой, говорит ей стоящие комплименты про глаза и цвет лица.
А на Ирину ни разу не взглянул.
Даже тогда, когда тарелку у нее из рук брал…
Но, с другой стороны, чего на нее глядеть, она ведь и в разговоре не участвует…
– Моя тетя любимая говорила, когда я замуж выходила: «Вам жизнь начинать, как на крашеный пол ступить – легко», – волновалась Вера. – Она сама в войну замуж выходила, а ее мать в коллективизацию свою молодость извела… Тетушке было с чем сравнивать. А я сейчас на своих смотрю и не могу быть рада их времени – им сложнее нашего и труднее нашего. Столько перед ними расставили соблазнов и ни одной настоящей цели… Душа за них болит. Пьянство и разврат повсюду. И еще – наркотики… Мы разве про них что-нибудь тогда знали?
Сергей слушал свою жену со вниманием и в то же время, будто задумавшись о чем-то своем. Легкая складка легла – и захотелось Ирине опять подумать: на чело – так замечательно было его лицо в своей задумчивости.
– Да, страшное нынче время. Везде, во всем мире страшное, не только у нас. Бездушное и поганое, – бодро решила на правах солирующей перевести разговор в более веселое русло Лариса, – ну́ его, это время, и нас, неразумных, давайте о другом. Все-таки мы после бани… Лучше расскажите, как вы познакомились, прежде чем ступить на «крашеный пол»? – блеснула глазами Лариса, поправляя полы пушистого халата – так ловко и красиво, что чуть Ирина не соблазнилась повторить ее движения.
– О-о-о! – заулыбалась, заискрилась, как счастливая молодоженка, Вера, потянувшись к Сергею:
– Это мой спаситель… Один на всей земле…
И повернувшись к гостьям, время от времени с улыбкой поглядывая на Сергея, продолжила:
– Я в десятом классе вместе с родителями сюда переехала. Они у меня на месте не сидели – как я родилась, так кинули меня на мою тетушку и мотались по стройкам века по всей стране. А когда мне в десятый пришла пора идти – угомонились. Переехали сюда и меня забрали. Вобля тогда многолюдной была… Природа хорошая, дома дешевые, а отец уже прибаливать стал, ему захотелось пасекой заняться, медом своим подлечиться.
Пошла я первый день в школу живой, веселой девчонкой, а вернулась – как во сне… Сергея увидела.
Меня учитель с классом знакомит, а я только его и вижу…
Даже оглохла.
Мне вопросы задают, а я молчу… Все надо мной хохотать. Потом изводить стали. Особенно девчонки. Ну, а Сергей стал меня защищать…
А я и по сей день как во сне живу… – заалела щеками Вера, заставив своих гостей, не выдержавших такой ее искренности, смущенно потупить глаза.
Ворвались, разрушив затянувшуюся паузу, распаренные, розовые и чистые ребята, и все к отцу – чего, как обещал, не пришел? Окружили, обхватили со всех сторон, стараясь повалить на пол. Тот, удерживаясь на стуле, завязал с ними веселую возню, сгреб всех одной рукой, придерживая от неуместного при посторонних за столом веселья, тихонько извинялся.
Усадил детей на лавку рядом с Ириной и забыл обо всем, радостно отвечая на улыбки и просьбы сыновей.
И это Ирине не понравилось.
Как будто ее обманули…
Гостей Сергей с Верой проводили до самой калитки Ларисиного дома, возле которой их поджидал Степочка, который тут же стал всех зазывать в дом. Сергей отказался, сославшись, что их ждут сыновья – так просто и решительно, что скучающий Степочка не стал больше настаивать. Ирину никто в ее роскошном доме не ждал, и она, странно маясь душой, с удовольствием откликнулась на приглашение – ей впервые не захотелось оставаться одной.
Постояли, как и положено, возле калитки, глядя вслед уходящим Сергею с Верой, и только когда их скрыла темнота, пошли, будто в раздумье, к залитой светом веранде.
– Скажи ты мне, если что-нибудь понимаешь? – Лариса выглядела озабоченной. – По мне – так с полосатым телом под «Билайн» ни одному мужику на глаза нельзя показываться. Или он ненормальный, этот раскрасавец? Как в той рекламе – живи на яркой стороне – полосатое себе выбирает?..
Ирина не отвечала, сосредоточенно укладывая в сумку свое снятое с плеч полотенце, которым она прикрывалась, боясь простуды.
Лариса принялась рассказывать Степочке обо всем, что было в гостях, не признаваясь только в своем зазывном смехе.
Бывший генерал, не вникая в красоты «такого мужика» и в тайны загорелого в «полосочку» тела его жены, резонно, выдавая каждым своим словом воинскую сущность, произнес, откупоривая шампанское:
– Любовь зла… И это очень хорошо. И давайте за это выпьем!..
Выпили. И долго сидели на веранде, слушая крики маленькой совки сплюшки, что заунывно, будто дуя в трубочку, кричала на всю округу:
– Сплю-ю, сплю-ю, сплю-ю…
Утро для Ирины вновь не было радостным – в окна хлестал дождь, и весь мир за ними был мокрым, грустным и некрасивым. И в душе у Ирины поселилась печаль. Но не из-за дождя – она это понимала. Она даже знала, что и с окончанием дождя того счастья, что было у нее в этом доме, уже не будет.
Сварила кофе и долго пила его, рассматривая в окно соседский недостроенный коттедж. Потом, стоя подолгу возле своих фотографий – мальчишкой с арбузом и колодцем – побродила по пустому дому. Взяла книгу, но, устроившись вместе с ней в кресле, включила телевизор. Да так и замерла перед ним, бездумно глядя на мельтешащие по экрану картинки.
– Уезжай, уезжай… – барабанил дождь. – Что делать? Что делать?.. – ныла душа.
Вскочила, как и раньше, одним рывком, стараясь сбросить с себя вместе с укрывавшим колени пледом само настроение, и пошла собирать чемодан.
За этим занятием и застала ее Лариса, которая искренне расстроилась, узнав о том, что Ирина надумала уехать из своего нового дома на целую неделю раньше намеченного.
С Ларисой Ирина созванивалась, а на день рождения даже получила от нее открытку – это была первая за долгие годы открытка с поздравлениями, полученная ею по почте. Так получала поздравления от своих родных ее мама. Ларисина открытка напомнила Ирине даже запах фанерного, сколоченного отцом, почтового ящика, откуда она в детстве доставала принесенные почтальонкой газеты, из которых каждый год ко дню рождения мамы торчали яркие открытки. Как бежала с ними в дом, перепрыгивая на крыльце через две ступеньки, чтобы быстрей обрадовать мать…
Присланную из деревни открытку поставила наособицу перед собой на рабочем столе.
Лариса со Степочкой в этом году зимовали на даче – у генерала в городе давление повышалось, да и отвыкли оба от городского шума и гари в воздухе. Жили они в Вобле в ожидании снега, который никак не выпадал. Грязь надоела всем: и в городе, и в деревне. В деревне даже сильнее. Ощущение смерти в ней чувствуется острее из-за малого количества людей, которых непогода загоняет в дома, и у которых дел нынче, кроме домашних, почти не осталось. Справив свое нехитрое хозяйство, сидят, смотрят в окно на пустую улицу да вздыхают, проклиная грязь и скуку. То же делают и оставшиеся за городом новые русские – ждут снега, как спасения от тоски.
Лариса после отъезда Ирины наняла Сергея топить ее дом да хоть изредка в нем ночевать. Тот не отказывался. Видно, для него это был хороший, легкий приработок. Только сказала, тот и согласился. Дрова и уголь в дом завез – перетащил с сыновьями в подвал. Лариса и за дрова, и за уголь с ним расплатилась. Рассказывала Ирине, что огонь в окнах ее дома горит часто – почти всякий вечер, чтобы за дом не переживала – не отсыреет, а, главное, никакие бомжи его не облюбуют. Ирина слушала, соглашалась, вопросов ни о чем не задавала – и так все хорошо. Она бы и не догадалась нанять Сергея, и была Ларисе за ее заботу благодарна. Свой приезд в Воблю не планировала. Разве на Новый год. Да и то только потому, что Лариса отказалась расплачиваться с Сергеем. Так и сказала – дело твое, приедешь, семья будет с деньгами на праздник. Не приедешь – на Веркины учительские будут жить. Деньги в лесничестве Сергею обещали выплатить только к весне, когда получат наличку за проданный кругляк, что из леса можно будет вывезти только по зимним, устоявшимся дорогам.
Снег выпал поздно, в середине декабря. В городе продержался совсем недолго и принес туда с собой лишь слякоть, а в селе – улегся толстым покровом, скрыв под ним все раны, нанесенные земле человеком, и весь мусор, разбросанный им же по всем дорогам и тропинкам, лесам и перелескам. Лариса стала звонить чаще, соблазняя лыжами и морозцем, от которого весело скрипит снег, а также возможностью вспомнить детство, стоит только ей с ними выбраться покататься на санках.
В последний день старого года и отправилась на новом «Лексусе» Ирина вспоминать детство да нежданно объявившемуся в Вобле своему работнику деньги заплатить. Выехала еще по темноте, чтобы проехаться без пробок и заторов, на которые ох, как богаты старенькие, заезженные и неухоженные дороги Подмосковья. И была на месте уже через два часа.
Дороги в «Дворянском гнезде» были расчищены грейдером, и Ирина без труда добралась по ним прямо к своему издалека приметному дому, который стоял, красуясь новыми, медового цвета стенами и блестя стеклами просторных окон. В ограде было все так, будто дом был жилой – дорожка к нему не только была протоптана, как представлялось Ирине, а и широко расчищена – сможет и автомобиль во двор заехать. Остановилась у ворот, нарочито громко хлопнув дверцей машины. И замерла – в окнах веранды сквозь чуть тронутые морозцем стекла виднелась зеленая елка…
Будто чего-то испугавшись, повернулась и почти бегом направилась в Воблю.
Само село зимой поприжухло – голые деревья и кусты не прикрывали ущербности упавших серых заборчиков, как это делали летом, и некрасивости просевших всяк на свой бок банек с сарайками. Старые деревянные дома без зелени садов стояли лишенные летней романтичности, как голые, застигнутые врасплох – все напоказ. Подустав от годов своих, они осели, как кому сподручней – кто на правый бок, кто на левый. Были и такие, кого время в грудь толкнуло и завалило, вздыбив окна в облака, а кого и вовсе – лицом в кружевных наличниках ткнуло в землю. Не прикрытые садами, они выглядели немощно и беззащитно – не до красоты, лишь бы выстоять. Вразнобой среди них стояли дома новые, кирпичные, которым и летний наряд не в силах был придать романтичности, а зимнему это и вовсе было не под силу. Но ухабы на дорогах снег прибрал-сгладил, и белизну свою щедро расстелил по огородам. Зимним этим нарядом село и похвалилось перед заезжей, отряхнув под ноги иней со вздрогнувшей прямо перед ней высокой березы.
Вера стояла на пороге дома в том же летнем платье в горошек, в котором ее Ирина увидела впервые. Только обута была в короткие, с оторочкой из темного ситца в цветочек, валенки. Оторочки напомнили Ирине существовавшие у бухгалтеров времен детства ее мамы нарукавники. Сама крутила в руках такие обутки на одной из ярмарок Архангельска, куда ездила по делам своей компании, крутила и о доме своем думала. Только цвет валенок был белый.
– О-о-о! Как хорошо, что приехала! – кинулась к ней хозяйка. – Надолго? На праздник к нам – если захочешь… Будем рады… – приобняла Ирину, в то же время тревожно, даже испытующе глянув ей в глаза.
– Спасибо, но я сегодня же и обратно, – вдруг неожиданно для себя ограничила свое пребывание в своем загородном доме Ирина. – Приехала деньги отдать. Не хочу новый год с долгами начинать.
И желая придать вес только что озвученной причине своего приезда, пояснила:
– После твоего огуречного пустоцвета стала суеверной…
Пошли все в ту же летнюю кухню, в которой жарко топилась русская печь, и где вовсю шло приготовление к празднику. До умопомрачения вкусно пахло свежим хлебом, сдобой и жареным мясом.
Вера так же, как и летом, быстро поворачиваясь, суетилась с чаем, одновременно ставя на стол нужное и убирая лишнее. Казалось, все под ее руками, как у сказочного мага, оживало и отзывалось – и чайник засвистел, будто стоял и ждал только того момента, когда понадобится, и чашки чайные – застучали, зазвенели, и даже банка с молоком как-то весело хлопнула капроновой крышкой, будто и свой голос добавить хотела в общее веселье.
Все так и не так было здесь – жарко натопленная комнатка была и уютна, и в то же время грязна из-за натасканного обувью и размокшего в тепле снега. Старичок на иконе смотрел из-за стекла, в котором отражалось окно с белым снежным сугробом, совсем заголубелыми глазами, чем стал напоминать хозяина. Новое зеркало от пара кипящих с краю русской печи кастрюль припотело и не пугало своей пустотой.
Ирина медленно сняла перчатки, расстегнула вышитую по полам куртку, с долгим козьим мехом, опустилась на лавку. Почти на то самое место, где и летом сидела. Вытащила конверт с деньгами, которые ее стесняли, и пристроила под тарелкой со сдобой.
Вера заметила конверт и тут же взяла его в руки:
– Не знаю, как быть. Сергей не хочет никаких денег с тебя брать, говорит, что ночевать в твоем доме и топить печку – не труд, не работа. Тем более, он решил вернуться к своей докторской – списывается с теми, с кем на кафедре работал, книги все свои в твой дом перетащил. Работает там в тишине… Ему бы компьютер сейчас, да разве с нашими зарплатами его купишь? Вот я и надумала на него копить…
– Возьми! – поспешно вскрикнула и даже привстала с лавки, испугавшись того, что Вера может не взять деньги, Ирина. – Возьми! Сергей работает! Охраняет дом, печь топит… Не возьмешь – я-то в каком положении буду? К тому же такого человека, чтобы я не боялась на него дом оставить, – я просто не найду…
– То-то ты его вообще бросила, дом этот, – кладя конверт с деньгами за икону, вдруг удивительно бесцветным голосом отозвалась Вера.
Чай пили молча. Ирина не могла заставить себя смотреть Вере в глаза и томилась, и маялась, боясь, почти как во сне, того, что она очутилась в этой кухоньке, где ей, когда деньги отданы, делать стало абсолютно нечего. Подумала, что никогда не была у Веры в доме – чей муж, так странно, в ее доме топит печь, чистит снег во дворе так, чтобы во двор могла въехать машина – а лишь в этой отдельно стоящей кухоньке, спасающей дом от лишней грязи.
Выпили чай, и Ирина стала прощаться – дела. Только подъехала…
Вера не удерживала. Встала проводить. Вышла, в чем была, на порог.
– Замерзнешь, замерзнешь, – тяготилась даже этой минутой быть вместе Ирина и, на ходу натягивая перчатки, поспешила к калитке. И тут же, словно чего-то испугавшись, быстро, всем телом, обернулась.
Вера, прижав руки к своей полной груди, бежала вслед за ней.
– Я тебя не виню, – запыхавшись, скороговоркой, почти припав к Ирине, проговорила, выдыхая на морозце клубы пара, – я-то его сразу полюбила, а он любит лишь мою доброту. Но я всегда знала, что когда-нибудь и он полюбит – ждала и боялась… Боялась, всегда боялась… Но ведь и он должен же быть счастлив?! А? Мне и так много дано… – И, схватившись руками за виски, почти вскрикнула: – Ой, что же это я?
Отстранилась от онемевшей Ирины и, на ходу стаскивая платок с головы, побрела обратно.
Так же медленно, как и Вера, Ирина, немного постояв возле калитки, пошла вслед за ней.
Вера сидела на лавке смотрела в окно и, время от времени вытирая нос скомканным платком, плакала. Плакала она по-особому, без всхлипываний, рыданий и глубоких вздохов – слезы, быстро и дружно, одна за другой, сами собой катились по ее щекам.
Подвинулась, давая Ирине присесть возле себя.
– Ты что, – устало произнесла та, опускаясь рядом, – белены объелась?
Посидели, помолчали.
– Да нет, – начала от слез дрожащим голосом, Вера, так же пристально глядя в окно, – не объелась я ничего, а просто знаю, что нет его у меня… Хоть он ни словом, как говорится, ни взглядом… Детей любит…
И без всякого перехода, неожиданно сорвалась на бабий плач:
– Ой, что делать, не знаю!..
– А я-то здесь при чем? – шепотом спросила ее Ирина.
Верка сквозь слезы рассмеялась.
– Может, и ни при чем. Но знай, я тебя ни в чем не подозреваю и не виню – сама тебя в дом привела. И тебе рада была. Необычна… Богата и проста. Редкость… Не вульгарна, не кичлива, приятно задумчива…
Как раз такая, какая Сереже под стать…
– Замолчи, замолчи! – приглушенно закричала, закрыв ладонями уши, Ирина. – Глупости! Я же его почти и не видела… Только, если после бани тогда…
Решительно встала с лавки:
– Если даже ты и говоришь про реальные вещи из вашей с ним жизни, то я-то здесь при чем? У меня своя жизнь, и мне не до ваших фантазий и проблем. Своих, знаешь ли, некуда девать…
– Даже в твой дом идет, как на праздник, – глянув на нее неожиданно сухими глазами, перебила Вера. – Тесно ему дома стало, скучно. А мне смотреть на это еще горше, чем… чем… – не договорила, отвернулась к окну.
– Ты знаешь, как он мне в любви объяснился? – вдруг почти задушевно, повернувшись к Ирине, спросила и, поймав досадливое ее движение – уволь, мол, поторопилась:
– Мы в Москву ездили, уже старшекурсниками, с выпускниками школы на экскурсию. В школе нашей в те времена много детей училось, и директор нас попросил ему в этом помочь. А время уже тяжелое наступило. Нищие по всей Москве…
Я сразу почти все свои деньги на милостыню раздала. Да и денег-то было – так, на мороженое… Но других не было. Оставила себе на колготки – они мне очень, помню, нужны были. Оставила и хожу по Москве на нищих не смотрю, отворачиваюсь – дать ведь больше нечего.
На метро «Третьяковская», как сейчас помню, поднимаемся уже на поверхность по переходу, там бабушки стояли и торговали всякой всячиной. И одна из них соленой капустой торговала. И капуста у нее была, помню, необычная – в мешочках целлофановых красиво расфасована, с красным перчиком, с укропчиком, и не серая там какая-то, лежалая, а золотистая. А рядом, ну, прямо на пути у людского потока стоял человек. Явно убогонький. Лет сорока пяти… Лысинка на голове у него уже такая большая была, помню, и бородка длинная… В грязной, такой засаленной одежде…
А глаза – большие, невинные…
Стоит, руки к груди прижал, смотрит на валивший прямо на него народ, и безостановочно говорит:
– Купите мне, пожалуйста, капустки! Купите мне, пожалуйста, капустки!..
Видно, очень ему той красивой капусты захотелось…
Народ идет бессердечный – оглохший, онемевший. А иные, правда, глядя на него, смеялись. Я посмотрела – на мешочке с капустой лежит бумажка с ценой – почти столько, сколько я на колготки оставила.
Прошла мимо.
А когда мы все уже вышли из перехода, не выдержала, бегом вернулась, купила капусту и отдала этому человеку. Вот…
А через год, когда встретились с Сережей, он мне и сказал, что в то самое время, когда я возвращалась от того несчастного, которому я купила капусту, он решил, что у его детей мать должна быть обязательно доброй…
Вот такое было мне признание в любви и предложение руки… – Глянула на Ирину, шмыгнула красным от слез носом:
– А ты помнишь, когда мы познакомились, что ты мне сказала? Что будем дружить, пока тряпочки не поделим? А как поделим-то? А? Ты вот даже помнишь, сколько раз ты его видела…
Сидели молча, не шевелясь, глядя в окно, пока на крыльцо дома не выскочил в одной рубашке и в спортивных мягких штанах младший сын Веры. И та в тот же миг живо соскочила с лавки, провела руками по лицу, будто проверяя, все ли там на месте и в должном порядке, и кинулась нарезать пирог.
– Я пошла, – радуясь возможности уйти, заторопилась к выходу Ирина.
Ее никто не удерживал.
Дверь открыла одновременно с мальчиком, волосы которого были, как у его отца – блестящие, льняного цвета. Удивленно вскинул на нее глаза, засмущался, и быстро, скороговоркой произнес:
– Здрасте.
Ирина в ответ только кивнула. И услышала за спиной медовый, счастливый голос:
– А-а-а! Сыночек пришел…
Давно не видела она такой красоты. Снег вокруг лежал белый, чистый – не разъезженный колесами, не изгаженный копотью машин, не затоптанный людской толпой. Вольно раскинувшись во все стороны, под лучами яркого солнца блестел-переливался крупными жемчужными блестками до самой неохватной глазом дали, где темной кромкой виднелся лес.
Лариса встретила Ирину радостным криком – выскочила навстречу, бросилась обнимать, и та, вдруг ощутив болезненный в сердце толчок, сжала в объятиях эту чужую, во многом почти невыносимую женщину как родную и, скрывая невесть откуда-то взявшуюся на глазах влагу, уткнулась ей в плечо.
Лариса, не переставая говорить, металась с угощениями от холодильника к столу, одновременно давая указания Степочке, который должен был приготовить баню, принести елку, которую без Ирины Лариса не желала украшать, достать игрушки, а также налить им по фужеру «того» вина.
Ирина слушала ее, несколько растерявшись от ее натиска и решительного настроя вместе встречать праздник. Идя от Веры, она окончательно решила сдержать неожиданно вырвавшиеся у нее слова – тотчас уехать обратно. А теперь ей стало жаль Ларису – видно было, как она ждала, как хорошо приготовилась к встрече. Да и кто ждал Ирину в городе? Разве только уютная квартира да джакузи с бокалом вина?
«И это немало», – подумалось тут же, – но вставить решилась лишь слово о том, что еще не была в доме и не видела, все ли там в порядке.
– Я с тобой схожу, – вмиг собралась быстрая на подъем Лариса, – сколько ни смотрела, Сергей там все делает, как будто ты скоро заявишься и оценивать будешь его работу – и полы моет, и снег убирает. А осенью, я не говорила тебе? Клумбы тебе разбил.
Увидев застывшее лицо Ирины, дурашливо подтолкнула ее локтем:
– По темноте возился и к Верке не торопился…
Сергей стоял прямо на пороге дома. Ждал. Широко распахнул двери и, не глянув в глаза Ирине, улыбнулся.
Ирина скользнула по нему взглядом. Он ей показался в зимней, серой одежде довольно неуклюжим. Таким, кого нельзя сразу знакомым на глаза показать. Оброс шелковистой на вид бородой. Отросшая его шевелюра не только спрятала глаза, а и придала вид какой-то средневековой дикости. Одет был в потрепанные старые камуфляжные штаны и индийский, крупной вязки свитер – именно такими когда-то торговала ее соседка по рынку. На ногах самовязанные шерстяные носки.
Даже комок к горлу подкатил – то ли от нахлынувших так неожиданно рыночных воспоминаний, то ли от жалости к Сергею.
Спасла Лариса. Весело принялась расспрашивать, как содержит образцовая хозяйка по имени Сережка дом? Есть ли проблемы? Заохала от чистоты в доме и разлитого по нему запаха кофе. Заахала над красотой елки, поставленной так близко возле окна, что на нее со всех сторон лился свет, и которая, в то же время, не закрывала собой снега под окном, а, казалось, сама стоит на уличном просторе, в сугробе, что горкой навалил под самое окно Сергей.
Лариса была удобной собеседницей – задавала вопросы, не думая выслушивать на них ответы. Сергей молчал, улыбаясь. Достал чашки, те, которые его жена не могла понять, как можно было их купить, разлил по ним горячий, только что сваренный кофе, по запаху которого Ирина отметила, что это был не тот, что у нее здесь оставался, другой, но не хуже. Поднес первую чашку Ларисе, которая, предоставив Ирине возможность примоститься на нижней ступеньке лестницы, удобно устроилась в кресле-качалке. Со второй, сосредоточенно глядя на чашку, будто боясь расплескать ее содержимое на чистые полы, приблизился к Ирине.
Лариса что-то говорила, Сергей ей отвечал и, уже подойдя вплотную, вдруг глянул прямо в глаза так пристально и с такой затаенной болью, что Ирина не могла поднять руки, чтобы взять кофе. А он, лишь она справилась с замешательством, тут же подхватил шутку Ларисы и, сняв с батареи сохнувшие там валенки, стал в них обуваться.
Обувался некрасиво, по-стариковски, с притопыванием прилаживая валенки себе по ноге.
До неприличия обыденны после только что пережитого Ириной, почти оскорбительны были его движения, демонстрирующие, что ничто в его положении и жизни его не смущает, и ни на кого он внимания не обращает, а живет своей жизнью и ни в ком не нуждается.
И Ирине стало казаться, что взгляд Сергея ей просто померещился. Да и немудрено было этому случиться из-за пережитого у Веры.
Почувствовав раздражение, отставила в сторону чашку с кофе и стала оглядывать свой дом.
Он Ирину поразил своей обжитостью – подоконники, заново отшлифованные, сияли новым свежим лаком. Найденный ею на участке перед самым отъездом красный камень, который она отмыла и водрузила на кухонном подоконнике, отражался в нем, как в зеркале. Эта новая их красота, которая придала дому дополнительную ухоженность, отмечена ею была сразу, как только она вошла. В самом доме было тепло, и, несмотря на недостаток мебели, комната, пронизанная слепящими лучами низкого зимнего солнца, уютна.
Сергей, одев куртку, стал у порога.
– Вы уже? – попробовала голос Ирина. – Вы… Я еще не сказала, как я Вам благодарна… И вы еще должны сказать, сколько я должна Вам…
– Да разве сейчас о благодарности нужно говорить? – перебила ее Лариса. – После семи ждем тебя, Сережа, с Верой к нам. Отме-е-тим и отблагодарим! Детей, если захотите, берите с собой – негоже детям на Новый год без родителей оставаться…
– Спасибо, – тихо, но как только он один мог, настойчиво произнес Сергей, заставив даже Ларису замолчать, – мы Новый год всегда дома отмечаем.
Улыбнулся, сглаживая наступившую тишину:
– Вы, если надумаете, приходите к нам…
В просвете между елкой и стеной было хорошо видно, как шел, немного втянув голову в плечи, Сергей по двору. По пути поднял оброненную сосной ветку и воткнул ее, будто посадил, в сугроб. Круто обошел, даже не глянув, «лексус», и пошел, выпрямившись, торопливым шагом по дороге к Вобле.
– Ох и завораживает меня этот мужик! – покачала головой, глядя ему вслед Лариса. И, повернувшись к Ирине, деловито спросила. – Как ты думаешь? Сходим к ним потом?
Оставшись одна, Ирина прошлась, прислушиваясь к своим шагам, по дому. Погладила ладошкой, будто здороваясь, лестницу, провела пальцами по сияющим лаком подоконникам.
Сергей сделал эту работу, не спросив и даже не намекнув на нее, будто доподлинно зная, как не нравилась Ирине шершавость подоконников. И теперь, глядя на них, она уже ничуть не сомневалась ни в сказанных ей Верой словах, ни во взгляде Сергея.
Поймала себя на счастливой улыбке.
Принесла из машины сумку, в которой уложены были продукты и вещи. Разложила, заботливо оберегая аккуратную стопку книг Сергея, ее содержимое на столе. Придирчиво оглядела выбранный ею для праздника наряд, и, не сумев удержаться от заполнившего ее с головы до пят восторга, одним махом поднялась по лестнице на второй этаж.
Солнце перевалило за середину и уже покрасило розовым собравшиеся на горизонте облака. Вобля, которую уже не мог скрывать зимний лес, была видна как на ладони. Блестела льдом речушка и темнел дальний ельник. Ирина даже рассмотрела одинокий голенастый колодец за селом и протоптанную к нему тропинку.
Поискала глазами дом Сергея, но тут же, устыдившись этого своего подглядывания, отошла от окна.
Спускаясь по лестнице, решила, что остается здесь на столько, на сколько получится.
Дней на десять, это точно.
Оглядела елку, которую ей приготовил Сергей – зеленая красавица стояла, расправив и распушив в тепле ветви до последней иголочки, благоухая лесом, свежестью и самим праздником. И не было, в этом Ирина была уверена, в лесу более красивой елки, чем эта.
Радуясь этой красоте и чему-то еще гораздо более важному и большему, начала распаковывать свои любимые, серебристого цвета елочные игрушки, из которых думала соорудить на кухонном окне гирлянду – такую, какую делала для нее мама, тогда Ирина еще была уверена в том, что вся ее жизнь будет полна счастья.
Елка хорошела с каждым повешенным на нее шаром, и, словно меха красавица, с готовностью подхватывала ветками дрожащий, будто живой, дождик, закутывалась, словно в боа, в пушистые шуршащие гирлянды.
Ирина отошла в сторонку – полюбовалась.
Разве могло быть на свете что-то более красивое?
За окном заметно посерело, и вдруг неожиданно, словно кто на небесах вынул заслонку, повалил хлопьями совершенно новогодний, как по заказу, снег. И заворожил Ирину, и заставил ее стоять, забыв обо всем, прислонившись к оконному проему, будто шторой, закрыв забор, распахнутую в нем калитку и видневшуюся в ее проем машину.
И там, за снегом, ей почудились глаза Сергея – как он глянул на нее с затаенным страхом и любовью.
Кто из нас не любит Новый год? Всякий на него возлагает надежды, даже самый пропащий. Кажется, что стоит лишь, замерев на минуту, попросить его, лукаво путая с Богом, о счастье, он тебе его и выдаст.
А год пройдет, как ничего тебе не суля заранее, так ничего и не принеся позже. Но ты, ничему им в очередной раз не наученный, с той же наивной верой потянешься, обмирая душой, с фужером шампанского в руке, за счастьем к новому. И даже наряд для этого, как жертву язычник, новый припасешь. Только язычник бы не мелочился – наряд свой, чтобы потрафить Новому году, выпрашивая у него счастье, под цвет свиньи или гада какого-нибудь заморского подбирать бы не стал, и любимого салата для этого себя бы не лишал. А жертву бы принес традиционную, из века в век приносимую.
Год змеи, так год змеи – надеть нужно черное, серое и обязательно серебристое. Что есть змеи желтые, красные, белые и даже в яркую полосочку – знать вовсе не обязательно. Лишние знания всегда жизнь осложняют. Но Ирина не придерживалась восточных глупостей, платье для праздника выбрала белое с красными итальянскими кружевами. Знала – не мнется на нем дорогая материя, но осторожно и любовно уложила его отдельно от подарков, что приготовила для Ларисы и ее Степочки. Она давно обрела спокойствие к нарядам, просматривая их, порой, десятками не в одном фирменном магазине, да так ничем и не соблазнившись. А это платье так ее обворожило, что она дважды примеряла его дома, торопя и предвкушая торжественный повод, по которому будет всего уместнее в него нарядиться.
Выбрала – Новый год.
Собираясь уходить к Ларисе, постояла, будто прощаясь с домом, на пороге, улыбнулась нарядной елке.
Новогодних игрушек в доме генерала было гораздо больше, чем у Ирины. Пришлось выбирать, какие повесить, а какие и вовсе из коробок не вынимать. Неподдельное удовольствие все получили, разглядывая и развешивая игрушки, даже генерал на долгое время забыл о кресле у телевизора – сам водрузил верхушку на елку и вязал для шаров из ниток петельки. А когда новогодняя красавица засияла, заискрилась импортным и отечественным блеском, запереливалась гирляндами, а стол накрыли английской, расшитой новогодним пейзажем скатертью, и расставили на нем хрусталь и особый праздничный сервиз – отправились в баню смыть с себя все неудачи уходящего года.
На улице уже было темно. Привычную для села тишину нарушали выстрелы петард, огненно расчеркивающие черное, еще почти беззвездное, небо. Постояли, полюбовались на наряженную елку, видневшуюся в глубине дома, которая с морозной улицы смотрелась еще красивее, и на американский манер светящиеся гирляндами дома «Дворянского гнезда» и побежали, весело покрикивая и повизгивая, как молодые девчонки, к бане.
Ирина чувствовала себя по-настоящему счастливой.
И даже больше.
Такой, у которой все впереди.
По бане соскучилась – растянулась на полке, прикрыв от удовольствия глаза. Лариса, явно утомившись от предпраздничных хлопот, тоже притихла. Понемногу стали вспоминать о прошедшем годе, который их свел вместе, и о том, когда последний раз парились. И разговор сам собой перешел на Сергея и Верку.
– Сходим к ним? – Лариса, чтобы увидеть лицо Ирины, даже приподнялась. – Я у них дальше бани не была, интересно ведь, как это в шалаше с любимым живется. Да и Верку интересно увидеть принаряженной – со смеху, наверное, помереть. Это будет что-нибудь из табачного ларька… И за что этакой распустехе такое счастье?
Ирина почувствовала – ее настроение, как упавший клубок, начало отматываться от полного счастья к полной грусти. Да так стремительно, словно кто-то без устали дергал этот клубок за веревочку резкими рывками.
Быстро приподнялась.
– Ты что? – испугалась Лариса. – Тихонько надо, на сердце и так нагрузка большая…
– Наверное, я в Сергея влюблена… – совсем не желая сказать то, что только что сказала, да и не осознавая до последнего мгновения того, что произнесла, не к месту ухмыльнулась Ирина.
– Ба-а-тюшки! Удивила… – вновь улеглась на полотенце Лариса. – Уверена, не только ты, многие в него влюблены. А он, ну надо же, идиот, выбрал Верку…
Слезла с верхнего полка, подсела поближе к Ирине.
– Тебе бы от него родить… А то пока найдешь мужа, время все твое выйдет… Вот, хоть на меня посмотри – и муж замечательный, а что я без детей? Стараюсь не думать, что будет, когда кто-нибудь из нас один останется…
– Ро-о-дить? – рассердилась Ирина, – это в сорок пять-то лет?
Посидели еще некоторое время молча, думая каждая о своем, и стали собираться – ни к чему перед бессонной ночью сильно распариваться.
– А знаешь, – заворачиваясь в халат, снова начала в предбаннике Лариса, – я хорошую жизнь прожила: муж при чинах, людей вокруг море, все угодить старались. А вот, остались одни. Если что случится, то, думаю, что только к тебе, может, и обращусь, да еще к Верке. Видишь, как я к ней отношусь… Но от нее не убудет, если ты родишь от ее мужа… Да и не все дела нужно напоказ выставлять. Ведь, по большому счету, – от кого же родить, как не от Сергея? Кого еще такого, как сейчас говорят, экологически чистого ты видела? Да с нормальными мозгами? Ну? Мой Степочка, к сожалению, стар, да и пил много, а то и от него можно бы было родить… – И вдруг заплакала, продолжая сквозь слезы говорить:
– Он очень хороший… И я бы даже очень этого хотела…
– Сдурела баба! – Ирина даже хлопнула себя в сердцах руками по бедрам, напомнив сама себе этим жестом Верку. – Да вы что, сегодня, сговорились? Свести с ума меня хотите? Называется – приехала отдохнуть…
Лариса, непохожая сама на себя, высморкавшись в полу своего шикарного халата, пригорюнившись присела на лавку.
– Ведь это я виновата, что у нас со Степаном нет сына. Сначала я не хотела, а потом, – перешла на шепот, – не смогла…
Растерла по щекам вновь соскользнувшие с еще красивых глаз слезы.
Ирина села рядом, обняла.
– Чего теперь плакать? Говорят же – нет худа без добра. А вдруг он у тебя пьяницей каким-нибудь бы был? Чего хорошего? Или, вот подумай только, наркоманом? Или – еще хуже – на машине вашей разбился?
– А интересно мне узнать, – высвободилась Лариса из ее объятий, – почему это ты такого плохого мнения о нашем сыне?
В дом вбежали, смеясь и дурачась, – виной чему стало их совместное падение в снег. Поскользнулись на тропинке, что вела от дома до бани. Видно Степан, наливая воду для бани, ненароком облил, и подмороженная тропинка катком бросилась им под ноги. Упали в мягкий на ее обочинах снег, выпавший днем будто специально ради праздника.
И опять вернулось ощущение счастья.
Почти как в детстве.
Отправили Степана в баню, а сами разошлись по комнатам наряжаться к празднику.
Ирина цвела последней красотой – еще чуть-чуть и обвиснут щеки, ослабнут мышцы на руках, поникнут плечи. А потом и спина согнется. Но пока платье, словно живое, охватило ее все еще гибкое и красивое тело, придав ей особое очарование и утонченность. Плотная ткань тяжело упала, прикрыв ноги до самых щиколоток, красиво, при каждом движении, колыхая тяжелой волной.
Натянула на ноги тончайшие колготы, щелкнула по щиколоткам застежками туфель.
Вглядываясь в зеркало, несколько раз повернулась вокруг себя – коротко стриженые волосы от мытья в бане настоящей водой без всякой укладки красиво лежали на голове. Провела по ним щеткой – встряхнула. Замечательно. Каждая прядь блестит, что елочная игрушка. Глаза восторженные, полны ожидания близкого счастья. Открытые плечи, красоту которых подчеркнули красные, ручного плетения заморские кружева, манят к себе взгляд бархатистостью кожи.
Надела сережки с маленькими бриллиантиками, а длинную шею украсила кулоном с большим.
Отступила от зеркала, еще раз оглядела себя и тихонько засмеялась от счастья и удовольствия.
Лариса выглядела величественно. Длинное темное платье из тафты, матово переливающееся при каждом движении, высокие каблуки, ухоженные пальцы в перстнях. Темные волосы собраны в высокий узел, глаза в искусственных ресницах, удивительно идущих к ней, загадочно мерцают.
Сошлись в гостиной и ахали, разглядывая друг друга, до тех пор, пока не пришел Степан, который даже крякнул от удовольствия, оглядев женщин и, снимая мокрое полотенце с красной, распаренной шеи, заорал басом:
– Ах, какие женщины, какие женщины! Мне б такую!
– Будет, будет тебе такую, – пообещала Лариса, отправляя генерала переодеваться во все праздничное.
Включили гирлянду на елке, приглушили свет. Осторожно, чтобы ненароком не испортить свежий лак на ногтях, Лариса длинной спичкой зажгла бумагу в камине под красиво уложенной пирамидой из березовых чурок.
И когда в столовую, благоухая французским парфюмом, вошел еще розовый от банного пара Степан, праздник начался.
Она их перепугала. Резко-резко застучала в окно, как бы предуготовляя свое появление, а через мгновение сама явилась на пороге. Говорить от быстрого бега, держась за бок, не могла, лишь хватала воздух открытым ртом. Белая, будто специально скроенная для учительниц сельских школ кофточка выбилась из-под черной юбки с двумя нелепо торчащими на животе складками. Ноги – босые, оттого особенно страшные, красными обрубками пальцев вылезли из разодранных колготок.
Степан подскочил к Верке, раздельно и громко, как глухую, спросил:
– С кем беда?
– С Сережей… – сипло выдохнула та. – Машину надо… В больницу…
Пока женщины, потерявшись от неожиданности, только начали выбираться из-за стола, Степан метнулся в прихожую и вернулся оттуда со своими валенками, в которых любил работать во дворе, и теплой курткой. Накинул на Верку куртку и, став перед ней на одно колено, как ребенка, обул в валенки. Тут же рванулся в спальню за ключами от машины, на которой, как выпал снег, не ездил, по дороге крича Ларисе, не помнит ли она, есть ли в машине бензин?
Ирина опомнилась и тоже закричала, что ее машина стоит во дворе ее дома, и что будет лучше добежать до нее, чем заводить генеральскую. И пока переобувшись в сапоги и натянув пальто, выбежали во двор, Верки уже нигде не было видно.
Ворота были распахнуты, и Ирина, взвизгнув тормозами, зарулила сразу во двор. Под ярко освещенными окнами дома, раскачиваясь с ноги на ногу, словно маятник, вглядываясь в тени снующих в доме людей, тонко повизгивая, словно побитый щенок, переминался Егорушка. Увидев приехавших, схватился руками за голову и стал еще сильнее раскачиваться и громче повизгивать.
В довольно просторной комнате на диване, над которым красовалась сделанная Ириной фотография Верки, лежал окровавленный, бледный, почти синюшный Сергей. Возле него, заканчивая накладывать на плечо повязку, суетился высокий, очень похожий на Сергея, старик. Рядом со сдвинутым в угол, накрытым к празднику столом, в кресле возле убранной елки сидела пожилая женщина со старомодной, с высоким гребнем, прической. К женщине жался младший сын Сергея. Бледное лицо ее выражало тревогу, но она тихим голосом успокаивала ребенка. Двое старших сыновей, двигаясь бесшумно, быстро и беспрекословно выполняли поручения деда. Верка, обутая в тапочки, влажной белой тряпицей вытирала кровь с рук и тела Сергея и, словно вокруг никого не было, шептала мужу ласковые слова.
Генерал, видно не раз бывший в таких ситуациях, попросил у мальчишек тонкое одеяло и простынь. Ловко, словно размеры и вес тяжело распластанного тела не имели для него значения, закутал Сергея в простынь, потом в одеяло. Взял, как гигантского ребенка, на руки и, согнув под тяжестью колени, донес до машины. Полулежа устроил Сергея на заднем сиденье, и, борясь с одышкой, подсел к нему сам. И когда отец Сергея, так и не попав в рукава пальто, сел на переднее сиденье, Ирина, крикнув Верке, которая вцепилась в ручку дверцы, глядя не отрываясь на Сергея, что сразу вернется за ней, рванула машину с места.
В соседнее село, где находилась больница, ехали молча, отец Сергея бесстрастным голосом тихо указывал Ирине дорогу. Старик скрывал отчаяние, и от этого Ирине было его еще более жаль.
В больнице по случаю праздника, на который отпустили почти всех больных, дежурила только фельдшерица с медсестрой. Но они, предупрежденные звонком, уже готовили операционную и поджидали хирурга, за которым Ирина тут же вызвалась съездить, дорогу к которому ей все так же указывал старенький доктор. Все это время Ирина не волновалась – быстрота действий отвлекала от эмоций. Забеспокоилась она только когда за переговаривающимися на ходу хирургом и отцом Сергея закрылась дверь операционной. И, погоняемая страхом, оставив Степана сидеть в больничном коридоре, поехала за Верой.
На диване, где недавно лежал Сергей, сидел, притаившись тихой мышкой, Егорушка. Верка, ко всему безразличная, сидела с краю праздничного стола в накинутом пальто, чтобы из-за нее не было ни секунды задержки. Решили, что Лариса останется с матерью Сергея, Лидией Тимофеевной, а дети с матерью поедут в больницу.
Мальчишки собрались вмиг. Незаметные, как старички, тихо устроились на сиденье, где совсем недавно лежал их отец. Верка села рядом с Ириной.
– Что все-таки случилось? – выехав за околицу, решилась наконец-то узнать Ирина.
– Дороги сейчас в лесу установились, значит самое время лес воровать. – Верка строго глядела в темноту за окном. – А тут еще праздник. Что леснику в такое время в лесу делать? А Сергей поехал да еще детей взял. Прямо на воров и выехали. Те на трех машинах. Уже все погрузили, кричат ему: уезжай – ты нас не видел, а мы тебя… А он требовал, чтобы разгружали… До выстрелов дело дошло…
Мальчишки спасли отца – выскочили из машины, им до того Сережа запретил из нее выходить… Мужики опомнились… Да знаем мы их… Местные…
– Ужом они у нас будут виться, дай срок только, – донесся сзади неокрепший еще басок старшего из сыновей.
Верка быстро оглянулась назад.
– И не думайте так, сыночки! Думайте только о том, как я счастлива, что вы живы, да чтобы отец выздоровел. Я так счастлива, что отец жив, и вы все живы, что и зла никакого ни на кого не держу… Ну их! Лишь бы отец жив-здоров остался… Я так счастлива буду… – и, безобразно скривив лицо, заплакала.
Слезы матери испугали сыновей, которые, как один, протянули к ней руки и молча стали гладить ее, кто куда дотянулся, – по плечам, всклокоченным волосам, щеке…
Над селами отчетливо были видны праздничные сполохи салютов. Народ ради праздника обильно расстреливал в воздух петарды, обогащая производящих их китайцев. Их выстрелы отчетливо были слышны даже сквозь плотно закрытые окна автомобиля. Ехали, не замечая праздничных салютов, не слыша звуков выстрелов, думая о Сергее, что лежал сейчас на операционном столе.
– Хорошо, что у нас дед врач, – продолжая гладить мать, дрожащим, полным слез голосом, и в то же самое время с гордостью, явно озвучивая мысли каждого, произнес младшенький.
Ирина поймала себя на мысли, что имен детей Веры и Сергея она не знает. Конечно же, они при ней называли друг друга по именам, но в памяти у нее это никак не обозначилось.
– Да-а-а, родимый… – певуче отозвалась Верка. И, развернувшись к детям так сильно, как разрешало это сделать сиденье автомобиля, не сказала, а почти как колыбельную запела:
– И в мыслях не держите ничего страшного. Папка ваш сильный, молодой, смелый… Он обязательно поправится… Слышите? Верите? Ну, вот и прекрасно!
И, отвернувшись от детей, стала пристально смотреть на дорогу, словно ожидала увидеть именно на ней что-то необычайно для себя важное.
В коридоре больницы никого, кроме сидящего на обшарпанном стуле генерала, не было. Увидев приехавших, он поспешил им навстречу. Обнял Верку за плечи и, провожая ее к стулу, стал вполголоса говорить, что операция еще продолжается, но дед выходил и сказал, что все идет хорошо, чтобы не волновались…
Уселись рядком и молча, боясь своими голосами помешать идущей за плотно закрытыми дверями операции, принялись ждать.
Стула для Ирины не хватило и она, все это время ощущавшая свою к Верке и детям чужеродность, еще острее теперь это почувствовала. Так остро, как обиду, что слезу выдавливает.
Медленно пошла вдоль больничного коридора по направлению к операционной. Подошла, приложив ухо к двери, послушала, и, услышав едва различимые редкие голоса, словно лишившись сил, привалилась к ней спиной, неожиданно прямо перед собой увидев Веркины почти сумасшедшие, в красных прожилках глаза. Отодвинулась, давая той простор прикладываться к двери то правым, то левым ухом, продолжила медленную ходьбу по коридору.
Глухое раздражение поднималось внутри нее. Все, все кругом ее раздражало. Особенно суетящаяся под дверью Верка. И это раздражение перерождалось в щемящую к себе жалость.
Дверь операционной открылась так стремительно, что Верка чуть не свалилась под ноги свекру. Тот подхватил ее, обнял и, очень похоже на то, как это недавно делали его внуки, погладил Верку по растрепанным волосам. Что-то тихо ей говоря, снял с себя халат и шапочку, протянул их Верке. Та, радостно замотав в знак согласия головой, тут же сбросила с себя на пол пальто и, облачась в халат и нахлобучив на волосы шапочку, оглянувшись на сыновей, скрылась за дверью операционной.
Ребята тут же обступили деда.
Детям приказано было ехать домой и быть рядом с бабушкой, которая одна и которая сейчас тревожится больше всех. Операция прошла, теперь нужно только ждать. Поблагодарив Степана, Ирину, проводил к выходу упирающихся внуков и, не дождавшись того, когда все уйдут, тут же сел, прикрыв глаза рукой, на стул.
Ирина остановилась. Старый доктор был единственным, кто не вызывал в ней раздражения. И не только не вызывал – он вдруг стал ей дорог.
Ей захотелось увидеть, как он смеется, как беседует с Сергеем, с внуками… Узнать, ругал ли он когда-нибудь их, и за что? И доволен ли своей снохой?
Глядя на него, она с необычайной ясностью поняла причину своего раздражения – ни перед кем из них она не могла показать всего своего страха за Сергея.
Но если бы только это.
Она увидела во всех них то мощное, сильное, что связывает людей, живущих одной жизнью, одной судьбой. Переживающих вместе и плохое и хорошее, и создающих то необходимое каждому человеку богатство, что называется самым будничным словом – семья.
И что ее счастье возможно только в том случае, если Сергей пустит по ветру эти накопленные сокровища.
И глядя на Веру и детей, ежеминутно понимала – не будет этого.
Даже и не вступив с ними в борьбу, она знала, что уже проиграла.
Конечно, она была бы согласна, как неоднократно соглашалась в своей жизни даже без любви к человеку, быть его временной тайной, его временной гаванью. Но знала, что Сергей, теперь уже, именно теперь, после всего пережитого им и этими людьми, никогда не пойдет на такое.
Словно прощаясь навсегда, как перед смертью, со своими надеждами на счастье и с чувствами, которые ей долго удавалось держать взаперти, и только что вырвавшимися и заполнившими мощно и властно все ее существо, подошла к отцу Сергея и погладила его седую голову.
А когда доктор поднял на нее свои усталые глаза, так похожие на глаза сына, быстро наклонившись, поцеловала его в лоб…
Пока отвезли детей, успокоили Лидию Тимофеевну и, уступив ее уговорам, для приличия присели к столу – за окном засерело. Бесконечно повторяя слова благодарности и извиняясь за испорченный праздник, мать Сергея проводила их на крыльцо и стояла на нем до тех пор, пока ей было видно отъезжающую машину.
Сил говорить ни у кого не было. Даже у Ларисы, которая все это время разговорами отвлекала Лидию Тимофеевну от тревожных мыслей. Ехали молча, отстраненно глядя на повсюду темнеющие на снегу, еще недавно белоснежном, остатки петард и на непривычно многочисленных для этих мест прохожих, которые, увидев машину, не спешили дать ей дорогу. Люди, хмельные ради праздника, выкрикивали, стараясь заглянуть внутрь машины, поздравления с Новым годом и счастьем, и от избытка чувств и количества выпитого и съеденного пронзительно свистели.
– Обезьяны, как пить дать, обезьяны! – не выдержала очередного такого внимания Лариса. – Кругом одни рыла, только и вспомнишь с удовольствием, так это Веркиных ребят…
Сердито откинулась на спинку сиденья:
– Как это Сергея угораздило? Да провались все эти бревна! Да и весь лес, если его даже выкорчевать, жизни не стоит… Не знала, что он такой Дон Кихот. Даже смешно…
Ирина ехала медленно, сосредоточенно глядя на дорогу. Ее тоже раздражали пережившие обильное застолье люди, вышедшие теперь проветриться и продолжить праздник по всей ширине дороги – нужно было быть особенно внимательной, чтобы успеть предугадать, на что толкнет их пьяная бесшабашность.
Подъехав к своему дому, притормозила – странная фигура темнела возле самой калитки. Степан тоже насторожился, вглядываясь в стоящего человека, в котором, поравнявшись, оба признали пастуха.
Егорушка стоял, осматривая вокруг себя дорогу, прижимая к груди красными обветренными руками, никогда не знавшими перчаток, черную лакированную туфлю на толстом каблуке.
– А я… Я это… Я-то знаю, где второй найти… – шмыгнув носом, сказал, как только Ирина опустила стекло.
– А этот где нашел? – Ирина почувствовала, как сильно она устала. Так сильно, что ей даже трудно дожидаться ответа от Егорушки, чтобы подсказать ему, где должна быть вторая Веркина туфля, которую та, явно на ходу, сбросила с себя, побежав за машиной.
– А, там… Это… Возле забора…
– Вот там и ищи вторую. Она в одной туфле сюда не добежала бы. Она их с себя одновременно сбросила. Ты все вокруг там осмотри. В другую сторону отлетела, наверное…
Егорушка радостно закивал головой:
– Я ей их принесу, а она скажет – «Вот какой Егорушка понятливый, знает, что мне туфли нужны…»
И вдруг заплакал, тоненько, навзрыд, страшно кривя свое старенькое лицо.
– О! Е-мое! – простонал генерал, – скажи ему… А, нет, я сам… – выбрался из машины и закричал через крышу:
– Ты же мужик? Ну и не плачь, если мужик… А с Сергеем все хорошо. Его прооперировали, и он сейчас спит. Понятно? Он спит, а завтра проснется… Ясно?
Егорушка, перестав плакать и, показывая, что он все понял, быстро-быстро закивал генералу головой.
– А хочешь, поехали к нам. Ты водку пьешь? Выпьем сейчас за его здоровье…
– Нет, нет, – испуганно зачастил Егорушка, – водку пить нельзя… Я пойду… Буду искать… – и согнувшись, вглядываясь во всякую чернинку, пошел по дороге к Вобле.
– Иди, иди… – поглядев ему вслед, усаживаясь в машину, пробормотал генерал.
После суматошной ночи и больничной неустроенности возвращение в дом генерала и Ларисы было похоже на возвращение в иной мир: блестела, переливалась разряженная елка, строго и величественно свисала с сервированного стола скатерть, алыми пятнами на которой ярко выделялись салфетки, которые они даже не успели смять. Не сговариваясь, замерли у порога, разглядывая этот уютный, ухоженный мир, покинутый ими всего несколько часов назад.
– Год дома не была. – Лариса расправила платье, которое почти не пострадало от свалившихся на него испытаний. – Даст Бог, с Сергеем все будет в порядке, а я, хоть это, может быть, и неприлично, есть хочу…
Генерал, как и обещал Егорушке, первую рюмку водки выпил за здоровье Сергея, а потом предложил тост за новое для всех счастье в новом, пришедшем к ним так необычно, году.
Ирина все это время боролась с желанием заплакать так же тоненько и навзрыд, как ненормальный Егорушка. Она ела, не чувствуя вкуса, не поднимая глаз от тарелки. Этой ночью она узнала, как непрочно все, что ее окружает в жизни, и как непрочна и сама жизнь: потянул сквозняк – и нет ее. И ничего в ней тогда не жаль – ни нового деревянного дома с верандой фонариком, ни итальянского платья с кружевами, ни «Лексуса» со всеми наворотами. А жаль лишь, что нет на этом сквозняке теплой ладошки на твоей голове, желающей принять на себя часть твоей боли и твоего страха.
Уронила салфетку под стол, интуитивно понимая, что, чтобы не расплакаться, нужно подвигаться – нагнуться, пройтись по комнате, потрогать игрушки на елке или, наконец, выпить стакан воды… Подняла салфетку, уложила ее на свое место, но, так и не победив слезы до конца, сосредоточенно принялась укладывать на коленях концы широкой юбки.
И на правой ее стороне вдруг увидела уже забуревшее пятно крови.
Видно задела юбкой стул, на котором лежала окровавленная одежда Сергея, или близко подходила к Верке, когда та вытирала с Сергея кровь.
Положила на пятно ладонь.
Будто желая его согреть…
– Вот чего бы я хотел еще в жизни, – прервал молчание за столом генерал, – так чтобы из-за меня женщина зимой по снегу босиком бежала… И давайте выпьем за такую женщину, которая уже это сделала. Честь ей и хвала. И я, как и положено офицеру, выпью за нее стоя.
Тяжело поднял свое наломавшееся за ночь по больничным стульям тело, наполнил, не приглашая дам, доверху свою хрустальную рюмку и выпил, не закусывая, засмотревшись на что-то, одному ему видимое, сквозь стол.
– И верно, – подняла свой фужер с шампанским Лариса, – выпьем за Верку, пусть все в ее жизни будет хорошо. Ей никакого нового счастья и желать не надо, пусть у нее ее старое остается…
Генерал, продолжая стоять на фоне новогодней елки, макушечка которой сияла над его головой, отражая блеск хрустальной люстры весело и празднично, будто желая вселить радость в любого, смотрящего на нее, вдруг с каким-то вызовом, словно продолжая начатую ранее с кем-то дискуссию, спросил:
– Кто бы отказался от такой мамки? Не о женщине я говорю красивой. Или там с фигурой красивой, на которой наряды хорошо сидят, а о том, какую каждый из нас с вами или любой ребенок бы выбрал себе мамку? Ту, что только о своей фигуре печется, или такую, что всю себя, вместе со всей своей красотой своему мужу и дитю отдаст? А? Никто бы от такой мамки не отказался… И я бы тоже выбрал Верку…
Опустился в кресло, налил себе еще:
– Да и какая мне разница, что за фигура у моей мамки? Разве придет такое кому нормальному в голову? Или у жены моего дитя? Любовнику? Ха! Это я понимаю. Ему разница есть…
– А я бы хотела, – глядя на генерала так, как если бы она в эту минуту боролась с желанием выплеснуть ему содержимое своего фужера в лицо, подняла тост Лариса, – чтобы в моей жизни был кто-нибудь, чтобы ночью, не дожидаясь рассвета, пошел искать свалившиеся с меня туфли.
Генерал, глядя в глаза жене, медленно приложил, как отдал честь, руку к виску…
Беспокойно проведенная ночь давала о себе знать каким-то нервным весельем и обостренным желанием комфорта и покоя. Сидели в мягких креслах и смотрели, попивая винцо, припасенный для этого случая Ларисой красивый американский фильм о легкомысленных заокеанских проблемах, Рождестве, подарках и домах, сплошь в праздничных гирляндах огоньков.
Проснулись поздно.
Пока женщины пили кофе и рассматривали забытые под елкой подарки, Степан съездил на Ирининой машине в село узнать о здоровье Сергея. Вернулся с новостями:
– Дом закрыт, соседка сказала, что все уехали в больницу. Постеснялись нас потревожить, нашли какого-то тракториста, тот повез их на своих «Жигулях». А Сергей утром в себя пришел – Лидия Тимофеевна соседке так сообщила: «Ключица у него вся раздроблена – это плохо, а в остальном – все хорошо, хоть еще и в реанимации…»
– Хорошего вообще ничего не вижу, но, слава Богу, будет жить, – вздохнула, выслушав мужа, Лариса, искоса взглянув на Ирину, которая вновь засобиралась уезжать в город. Лариса, все понимая, ее не удерживала, а генерал обиделся, как ребенок, и даже демонстративно сел смотреть телевизор, всем своим видом показывая, как безразлична теперь ему Ирина. Но все же вышел вместе с женой на крыльцо ее проводить.
Та, уже открыв дверцу машины и небрежно кинув на заднее сиденье сумку со своим новогодним платьем, повернулась к ним, сильно прищурив глаза, чтобы не пустить в них слезы, сказала:
– Кроме вас у меня никого нет… На всем белом свете…
И не дожидаясь их реакции, хлопнув дверцей, рванула с места.
Возле своего дома притормозила, посмотрела через окно на наряженную в серебро елку и, перестав сдерживать накопившиеся слезы, громко, с удовольствием от того, что, наконец-то, может это себе позволить, заплакала…
Снег застал ее как раз на середине дороги, что вела от эстакады к их коттеджному поселку. Он, как и день назад, навалился неожиданно, и был такой густой, что заставил Ирину остановиться. Боясь лихача, съехала на обочину. Опустила стекло и стала слушать необыкновенную тишину, спустившуюся вместе со снежными хлопьями на землю. Тишина вокруг стояла такая, что, казалось, слышен был сам шорох падающего снега.
Снег падал, будто шепча, не внушая надежды, то ли о потерянном счастье, что только помануло да и бросило, то ли о том, что его никогда и не было. А может быть, тихо-тихо плакал, будто сам ей жаловался на невыносимость жизни.
Закрыла окно и, нажав на педаль, помчалась в город по еще хорошо заметной дороге.
Уже все спали – дети на печи, мать, постанывая во сне, на лавке. По стенам, только задула лампу, с шорохом пополз прусак. Подумала уже в полусне, уже в легком забытьи, что надо бы сходить к старой больной Садовничихе да обмазать ей избу изнутри, а то сожрут ее зимой клопы да тараканы – столько у нее их там расплодилось в старых деревянных стенах.
Теплый носок, который она обязательно вязала перед сном и не укладывалась спать, пока не закончит, грел, чуть покалывая, ногу.
Вскрикнула на печи во сне, будто перед прыжком, младшенькая Анюта и тут же, вслед своему крику, весело хохотнула…
– Набе-е-галась, – улыбнувшись дочкиному смеху на самом краю глубокого сна, с умилением подумала Панка.
Но что-то сдергивало ее с самого тонкого края, что-то мешало ей, не давало нырнуть, как в омут с головой, в спасительный сон. Не найдя в себе сил присесть, чтобы дотянуться рукой, стянула, потерев нога об ногу, просторный, только что связанный носок из самопряженной шерсти – может, это он колет, сон отгоняет. В лицо ударил лунный снопик, проскочивший через низкое окно. Прикрыла, не найдя в себе сил от него отвернуться, глаза ладонью. Что-то мягкое щекотнуло лицо. При лунном свете оглядела ладонь – край суровой, кольцом завязанной на безымянном пальце нитки, отмотался и щекотал ладошку. Не сумев распутать, перекусила нитяное кольцо и, решительно рванув свое изломанное дневной работой тело на бок, отвернулась к стене:
«Спать, спать… Скоро вставать…»
Уже три года, как Панка похоронила мужа – знатного тракториста, имевшего даже в войну за свой необходимый колхозу труд бронь от фронта. Завидовали тогда ей селянки – муж дома, не боишься, что убьют… А он, когда уже и война кончилась, и даже понемногу стали о ней забывать, в марте, перегоняя новый трактор из МТС в колхоз, чуть не провалился с ним под лед. Возле самого берега лед не выдержал. Но на последнем сильном рывке, не растерявшись, успел Василий, наддав газу, выхватить трактор из ледяной крошки. И заглох тот, захлебнувшись водой, уже почти на самой кромке, не сумев перескочить вставший перед ним дыбом ломаный ледовый затор. Пришлось лед расчищать да быков пригонять, чтобы вытянуть его. Бегал вокруг трактора Василий в мокрой одежке и запускал его, почти оледенев. В бане отогревали, а не отогрели. Слег с воспалением и не поднялся.
На тракторе сейчас Михаил работает, чья жена Анфиса особенно завидовала, что и Панка сама молоденькая, и муж у нее не на фронте. А Василия нет.
Рыдала-голосила Панка, не жалея горла: Как жить? Как жи-и-ть? Спрашивала его, лежащего посреди избы на столе, безучастного, и даже будто помолодевшего, с чужой строгостью на лице.
Да, вот, живет.
Мать-старуха помогает, ей и днем минуты покоя нет, и ночью стонет-переживает и изломанные работой руки не знает, куда пристроить. Без нее Панке с тремя детками хоть в омут с головой – трудодни надо зарабатывать в колхозе, а дома все дела бы стояли да дети бегали без присмотра.
Да и как без него, без колхоза? Зерно курам на прокорм, мука на зиму – из колхоза. Бригадир обещал и подводу, сено свезти, дать. И, опять же, на тракторе Мишка дров привезет. Как же без колхоза? Только Витьке после армии здесь делать нечего. Лучше бы и не приезжал…
Рано подоила корову, еще пастух, дед Чипизуб, не кричал, не щелкал кнутом в дальнем конце села, и бегом к подруге и соседке Марии библиотекарше. Да не в хлев, как надо бы было, ясно же, что все хозяйки еще коров доят, а прямо в открытые двери дома сиганула. И в сенях не задержалась, сразу шасть в горницу – время же не терпит…
А там, на кровати с простынями в кружевах, что Мария всю зиму плела, ее муж, Панкин бригадир, Иван, с Марииной сестрой, кривой Стешкой, хлещутся…
Выскочила, как ошалелая, заметив краем глаза только, как Иван стал на нее голову поворачивать. Из-за плеча, воровато так…
Как кипятком ожёг.
Выскочила, в хлев к Марии заскочила и стала у нее за спиной, как оглушенная. А та сидит под Майкой своей и песни поет. А Панка и забыла, зачем к ней торопилась. Стоит дура-дурой – только улыбается.
Мария, заметив ее, сама напомнила:
– Что ты, Панка, я еще шерсть и не начинала прясть, сама принесу, как только закончу. Да не бойся, не затяну, мы с сестрой вдвоем быстро сделаем. К будущему воскресенью и сделаем…
– Ага… – только и сказала Панка, потоптавшись еще немного в хлеву, да и пошла домой. Но у ворот остановилась, кинулась обратно к Марье:
– Приходи, когда время будет. Помнишь, тебе мой платок сильно нравился? Так я его тебе подарю…
И пошла домой корову выгонять, – уже закричал дед Чипизуб, уже защелкал кнутом на дальнем конце села, да Иван-бригадир на крыльцо вывалился, поверх головы Панкиной глядит, от дыма глаза щурит.
Мария давно сестру к себе в дом взяла – в войну еще. Сестра младшая, на поле девчонкой глаз повредила – он и вытек. Не было лекаря рядом никакого толкового, бабки ее лечили – кто во что горазд – и глаз не спасли, и повело малость лицо у девчонки в сторону. А ладная девка была бы. Мария, старшая сестра, красавица, все у нее в руках спорится. Младшей и лицо жизнь испортила, и характер – все бы ей полежать, поболеть, да позлиться. Но и сама Мария ее баловала и всегда жалела. А она, Панка, надо же, как-то раз ей возьми и скажи – ну, просто так, просто к болтовне бабьей, когда как-то вечером на лавочке сидели – а не боишься ты, что сестра у тебя, девка старая, живет?
А та ей:
– Да ты чего мелешь, Панка?
И задумчиво так прибавила:
– Да нет. Не позарится на нее Иван…
Не позарится…
Выгнала корову, взяла, положив в просторную корзину приготовленный матерью узелок с перехваткой: двумя картошками, огурцами да шанежкой с бутылкой молока, и на работу. Сено сгребать.
– Ну, принесла? – обступили бабы, только подошла к конторе, откуда их на полуторке на дальние луга развозили.
– Чего? – уставилась на них Панка.
– Как чего? Да вышивку, что ты в девках вышивала? Аль не помнишь? Уже две недели несешь! И вчера, чтобы не забыла, сама себе нитку на палец в обед навертела! Неужто забыла?! Говорила – гляну и вспомню…
– Ну, пропасть, – хлопнула себя Панка по бедру, – да я ее перекусила и выплюнула… Тьфу, пропасть… Да и чего это я сегодня с утра все не туда попадаю?
Полезла, засопев, вместе с бабами в кузов, язык прикусила, радуясь, что вовремя подъехавшая полуторка никому не дала возможности зацепиться за ее последние слова.
– А давайте, бабы, ей лицо солидолом намажем! Как дети ее испугаются, так она враз вспомнит, что в сундук надо лезть и вышивку взять… – смеялись, рассаживаясь в кузове по лавкам, бабы.
В девках Панка вышивала хорошо. Лучше всех. Сама придумывала, что вышить. Карандашом нарисует на бумаге, что задумала, на тряпицу затем перенесет, и вышивает. Крестиком особенно любила и как можно помельче его клала, чтобы рисунок, как бархатный, получался. Но и гладью цветы ей удавались. Во многих домах ее вышивки в рамках под стеклом красуются – дарила добрым людям к празднику на память. Дома только и уцелели те, что матери дарила. Да еще та, что Василию ко дню их свадьбы вышила. Целую картину – олень, водопад, рядом с водопадом камни круглые да кусты невиданные все в цветах. А рядом на траве девушка сидит в длинном белом платье. Олень смотрит на девушку, а та прямо глядит. Красиво получилось. Сказочно. Думали сразу в рамку завести, да потом решили – как отдельно жить станут, тогда. Но не получилось им вдвоем этой вышивкой любоваться. Как лежала в сундуке, так и лежит. Теперь ее сама Панка не хочет в рамку заводить. Пусть детям остается.
Как память.
Захотят – заведут. А ей уже не до рамок. Бабы вот, вспомнили, надумали для себя перерисовать, а Панка принести все забывает.
Год выдался дождливый. Да так умно дождь шел – просто на радость людям. Ночью простучит-проколотит шумно по крышам, а с самого раннего утра солнце сияет во все небо. Грибов в лесу – хоть литовкой коси. Младшие, Ванюшка с Анютой, как на работу в лес бегают, грибы таскают. Бабка не успевает чистить и в кадушку рядами складывать. Да сушит еще. Но никто не стонет – зимой будет жить веселей с грибком-то. А смороды, что на Скороходовской пасеке в ложбинах возле ручьев зарослями стоит – хоть черная, хоть красная – сказывают, уродилось тоже нынче немерено, рви, что корову дои. Ведро за час играючи напластать можно. Тоже нужно хоть разок туда сбегать, время выбрать.
Ворочая сено, уложенное в рядки на просушку, чтобы к вечеру в копны собрать, думала Панка о том, как сбежать с работы пораньше, чтобы пешком пойти да по дороге грибов насобирать. И все поглядывала по сторонам, словно от ее поглядов станет понятно, нагрянет к концу дня бригадир или нет. Неизвестно, когда примчится – то не всякий день приезжает, а то может зарядить несколько дней подряд наведываться. После сегодняшнего Панке особенно не хотелось с ним в разговоры вступать. Боязно почему-то, да и стыдно – приперлась в дом, колода, в самый неподходящий момент.
Теперь хоть шторки на глаза вешай, не знаешь как ими на соседей смотреть…
Когда бабы к концу дня, уже в ожидании машины, что вскоре должна за ними приехать, стали работать спустя рукава, Панка, сказав им, чтобы не теряли, что пойдет домой сама, подхватилась напрямик через лес – хорошо бы найти гриб дорогой, белый да в город завтра свезти.
Как-никак копейка.
Любила Панка лес. Покойно ей в нем становилась, весело, будто и нет никаких бед и трудностей на свете. С грибами разговаривала. Да. Идет если, идет, а грибов все нет, начинает с ними говорить – ласково, с укоризной:
– Чего вы это, ребятушки, не хотите со мной встречаться? Да чего это вы со мной так долго в прятки играете? А кто первый, а кто смелый?! Да домой вас принесу, да деткам покажу. А уж как они рады буду-у-т. Особенно Анюта…
И много еще чего говорила. Иногда даже сама смеялась, как удачно выходило. Никому об этом не рассказывала, но уверена была: грибы на ее голос отзывались – то один покажется, то второй, а потом – рядами да кругами, на каждой полянке, под всякой березкой да под сосенкой. Никогда пустой из леса не приходила. Из-за этих с грибами разговоров всегда и отнекивалась от компании – никого с собой не брала и ни с кем не соглашалась в лес идти.
К ней бабы уже и не привязывались:
– Да иди, чтоб тебя волки там съели… Есть ли во что собрать аль свою корзину дать?
Предложенную корзину Панка взяла – если гриб пойдет хороший, и три корзины упрешь, не только две – своя ноша не тянет.
Побежала к лесу, будто и не работала весь день на солнцепеке.
Грибов в лесу и без разговоров с ними было много, но белых все же нужно было поискать. Под них Панка оставила корзину свою, побольше, а всю остальную грибную братию брала в чужой кузовок. И как только начала она белый гриб кликать, поклонившись ему в пояс, попросив его пожаловать к себе в лукошко, так он и попер – не успевала ахать и благодарить…
Даже в горле пересохло от удовольствия, даже запыхалась от какой-то жадности, заставляющей ее быстрее грибы хватать, будто и не одна она в лесу, будто из-за спины сейчас кто-нибудь выскочит да и посрезает все грибы быстрее и проворнее ее…
Еще солнце не скатилось к горизонту, наполнила корзины, вышла на дорогу и побрела по ней, пытливо оглядывая обочины – не мелькнет ли где грибная шляпка.
Особенная, которую просто грех не взять…
В предвечерней тишине слышно далеко. Скрип колес бригадирской брички услышала Панка еще до того, как та из-за поворота показалась. Не мешкая, вместе с корзинами, нырнула в овражек близ дороги и упала на землю. Лежит – затаилась.
Как только скрип колес мимо прокатился, выглянула из травы. Иван впереди, а сзади него, к нему спиной, Стешка сидит, ноги с брички свесила. Безучастны друг к другу, будто и не их видела сегодня Панка на Марьиных кружевах.
Любой глянет и ничего худого не заметит.
Сердце у Панки аж в горле стучит, а саму смех разбирает: а что, думает, будет, если сейчас как выскочу да как закричу: «Ах вы, обманщики, все про вас людям расскажу-у-у…» – и представила себе эту картину, и чуть ли не до слез зашлась в тихом смехе.
Отсмеявшись, вольно откинулась на спину и замерла – плотной синевой раскинулось над ней небо, чуть розовеющее с одного края вечерней зарей. Высокая трава выделялась на нем будто на цветной фотографии с обложки журнала. Одинокое белое облачко куриным перышком прицепилось в вышине и краями размыло небесную синеву до голубизны.
Басовито жужжал бархатный шмель, возившийся в желтой серединке цветка, своей тяжестью пригнувший его чуть ли не к самому Панкиному лицу.
Лежала, глядела, пока не потянуло от земли холодом по спине.
Мать стояла, опершись на жердину ворот, ее выглядывала – баню уже истопила, воды в нее натаскала. Подхватила из рук дочери корзины, отнесла на погребник – без слов поняла, что эти грибы на продажу. Когда вернулась, Панка на крыльце осела тяжелым куском глины – не сдвинуть. Мать прошла мимо, ласково дотронувшись до плеча:
– Айда в избу, родимая, поесть надо…
Зеленые щи с щавелем и грибами да со сметанкой ела поначалу, забыв и о детях справиться – сыты ли?
– Сыты, ешь не волнуйся, – успокоила мать, – на речку отпросились искупаться. Ивану за Анютой наказала смотреть… – сидела напротив на широкой и долгой, во всю стену, лавке, смотрела на дочь, спрятав, словно укутав, под фартуком изработанные руки.
Панка облизала ложку с последними каплями щей и тоже посмотрела на мать:
– Ох, мастерица, ты, мама, щи варить… Да все делать… Вон какие блюда нам готовишь, прямо из ничего. Прямо – из топора…
И пригорюнившись, добавила:
– Что бы я без тебя делала?
– А и нечего тебе без меня шлындать, – нарочито сердито ответила мать, вставая с лавки и забирая у дочки пустую чашку.
– А и не буду… – улыбнулась, совсем обмякнув после еды, Панка.