Она чаще видела мои фотографии и видео, нежели меня. Сомневаюсь, что она помнила, какой у меня цвет волос и глаз, пока не открывала фотографию и не восклицала: «Какие красивые голубые глаза! А какие красивые шелковистые волосы! Гордись ими, Елечка», до этого будто и не видела.
Я поняла, что потеряла свою мать тогда, когда осознала, что на меня смотрят не её человеческие глаза, а камера телефона или фотокамеры.
Сначала это казалось чем-то безобидным: «Елечка, покажи, как ты улыбаешься. А ручки поднимешь? А ножки сложишь?», но потом оно переросло в строгое и манипулятивное: «Еля, сколько раз тебе говорить? Улыбайся зубами, только дёсна не показывай! Как мы учились сидеть? Не надо, так некрасиво, как я тебя учила?», а потом и вовсе в злостное и докучающее: «Ангелина, смотри на меня. Я кому говорю! Ты что, мать не слышишь? Посмотри на меня! Я кому сказала?!»
Чем старше я становилась, тем больше я избегала свою мать, только бы не видеть камеры. Чаще всего это была камера телефона, с фотоаппаратом у матери были сложные отношения: она занималась профессиональной съёмкой, но меня хотела снимать в моменте, не тогда, когда надо настроить фотик, выбрать выдержку и экспозицию. Из-за этого у матери сначала был один глаз, потом их стало два, а там и все три.
Вид камеры вызывал раздражительное омерзение, плывущее вязкой красной лавой. Хотелось взять телефон и выкинуть его, разбить, утопить, вдолбить его каблуком в землю вместе с матерью… Я сразу заметила, когда акцент с телефона перешёл на мать, и злость моя стала сильнее. Она была тем, к кому я испытывала настоящее омерзение. Телефон – лишь инструмент в её руках.