Буурал проснулся от крика «Аллах акбар!» Он всегда просыпался от этого крика, такой уж он был человек. Другие не просыпались, продолжали спать, только головы прикрывали руками, да вяло матерились во сне, а он просыпался. Как будто Аллах мог ему помочь. Не кто-то другой – народу вокруг хватает – а именно Аллах: на него была вся надежда.
Но Аллах, если даже и мог, не желал помогать Бууралу. Не пара, видно, он был Аллаху, не компания. А, может, Аллах и сам спал, прикрывая голову руками, и не слышал ничего. Очень может быть, судя по тому, что вокруг творилось…
В любом случае, просыпался Буурал зря, но другого выхода не было все равно. Или просыпаться самому или сапогами тебя разбудят. Под ребра – кияй, кияй… Из сапога хороший будильник получается – строгий, но быстрый.
Проснувшись, Буурал подолгу с тоскою глядел в мокрое бледное небо. В лесу небо было плохо видно, его все время закрывали от глаз ветки. От этого небо сделалось рваным и мохнатым. Вестей с неба не доходило никаких, сколько ни смотри – только дождь иногда накрапывал, падал на лицо солеными каплями.
Буурал поначалу удивлялся – почему дождь соленый, слизывал капли языком. А потом вдруг понял – это не дождь соленый, это щеки соленые. А щеки соленые оттого, что он во сне все время плачет. Прекращал он плакать только тогда, когда боевики по утрам выкрикивали «Аллах акбар!»
Обычно-то они в лесу старались не кричать, говорили вполголоса, чтобы «Вымпел» не накликать. Но для аллах акбара делали исключение. Считалось, что аллах акбар не может быть услышан неверными. Напротив, от имени Всевышнего все гяуры, сколько их ни есть, оглохнут, повалятся на землю вместе со своими автоматами, и их раскатает в свиную лепешку. Бууралу иногда казалось, что даже в Аллаха не все боевики верят, а вот в лепешку верили все до единого. Потому и аллах акбар кричали громко, дико, не стеснялись.
Временами Буурал и сам начинал чувствовать себя свиной лепешкой. Особенно по ночам, когда вокруг устанавливалась непроглядная темень, и казалось, что в кустах змеями шуршат бойцы «Вымпела», чтобы перерезать всех, всех без разбору – и своих и наших. Это сами чеченцы себя так звали: наши. А Буурал звал их «ваши», но про себя, вслух ума хватило не говорить – не оскудела еще сапогами под ребра чеченская земля.
И вот Буурал лежал ночью на земле, распластавшись в лепешку от действия аллах акбара. Лежал и слушал, как, неслышный, ползет во тьме «Вымпел». Он полз, чтобы перерезать его, Буурала и всех остальных тоже, пока они спят, и на горле у каждого тикает маленькая голубая жилка.
В первые дни, как их только взяли в плен, Буурал все надеялся, что ночью появится «Вымпел», боевиков перебьют, а их освободят. Однако дни шли за днями, «Вымпел» все не шел. И тогда Буурал стал думать, что, наверное, никакого «вымпела» и вовсе нет в природе, что этот «вымпел» придумали в Главном разведывательном управлении, чтобы российским солдатам было веселее в плену. Конечно, если бы он такое высказал в части, ему бы кровянку пустили свои же сержанты: «Как, жопа, нету вымпела? А что же тогда есть? На тебе, на, получи!»
Потому что, если и есть в современной армии что святое, то это не Родина-мать, и не березки, за которые любой боец готов лечь в братскую могилу. Святое в армии – это как раз вымпел, альфа и прочее ФСБ. Святое – это особист и верность генеральской линии – так это у них называется. Потому что это они супермены, они зрят всевидящим оком и прозревают все насквозь, они защищают нашу землю, в то время как обычный боец только и способен, что лечь удобрением под пятнистые, как снежный барс, березы.
Но Буурал уже несколько дней был в плену, и в мозгу его, как микроб, проснулось и заворочалось свободомыслие. И он уже думал, что вымпел – это выдумка, альфа – выдумка, а, может, даже и политрук, с его хлюпающим гриппозным носом – тоже выдумка. Или, вернее говоря, сказка, которая сама себя рассказывает, чтоб боец не врага боялся, а его, политрука.
Но однажды Буурал подслушал, как боевики разговаривают про вымпел между собой. Они говорили про вымпел с ненавистью и страхом. Они, конечно, убеждали друг друга, что вымпела нисколько не боятся. Но как раз по этим словам Буурал и понял, что вымпел есть, он повсюду, и от этого боевикам все время страшно.
Раскусив эту хитрость, и сам Буурал тоже стал бояться вымпела. Он догадался, что спецназовцы появятся и перережут всех, не разбирая, кто свой, кто чужой. Зачем же резать всех без разбору? – спросит кто-нибудь, с кем Буурал не знаком. Во-первых, на всякий случай, чтобы не рисковать. Во-вторых: а разве в обычной жизни иначе бывает? Во всяком случае, если бы Буурал был спецназовцем, он бы так бы и поступил. Перерезал всех и – под березки, упревать.
Но пока вымпел все не шел, и жизнь потихонечку продолжалась – в длинных дневных переходах по горам сквозь лес, под сенью вечно мокрых ясеней и жимолостей.
Кроме Буурала в плену у боевиков оказалось еще двое русских ребят – всего значит, три, святое число. Непонятно было только, что делать с этой святостью, если даже воды им вволю не давали. Но вода ничего, воду можно было с листьев слизывать.
Однажды за этим занятием его застал старший группы, угрюмый абрек Абдулкерим. Пару секунд он мрачно наблюдал за Бууралом. Тот, застигнутый врасплох, улыбнулся искательно:
– Я – как лось…
– Баран ты, а не лось, – отвечал Абдулкерим и пошел прочь по своим чеченским делам.
Буурал на него не обиделся. Баран у мусульман священное животное, его режут на праздник рамадан. К тому же не в обычае у Буурала было обижаться. Старый Кирсан, бывало, говорил: «На обиженных воду возят». На самом деле он, конечно, крепче говорил, про воду там ничего не было. Но Буурал все равно запомнил: обижаться нельзя.
С едой тоже были проблемы: давали ровно столько, чтобы ноги таскать. Есть хотелось все время. Скулы сводило – вот как хотелось есть. Иногда Буурал отлавливал в лесу ягодный куст или упромысливал себе гриб. Грибы были жирные, волокнистые, хорошо заполняли пустое брюхо. Только единственное от них было беспокойство – дрист сокрушительный, неудержимый, словно водопад Виктория или ядерная бомба.
Двое других пленных были не такие, как Буурал. Они были десантники.
Сначала десантников был целый взвод, но чеченцы подстерегли их на горной дороге и били по ним из автоматов и гранатометов. Били-били, били-били… Гранатомет – плохая вещь. Когда подсчитали убыток, десантников осталось только двое. Ну, и еще Буурал к ним в довесок. Но все равно мало, можно бы и больше. Так и сами чеченцы говорили.
Правда, Буурал тут вообще был ни при чем, он же не был десантником. Он просто возвращался в свою часть, стал голосовать на дороге – десантники его и подбросили. Они пылили на большой грузовой машине, в кузове, им было все равно. А тут чурка на дороге стоит – почему не подбросить чурку? Все лучше, чем пешком тащиться. Всемирная отзывчивость русской души – вот как это называется, в школе проходили.
Но лучше бы они его не подбрасывали, лучше бы он пешком шел – как думаете? Буурал тоже теперь считал, что лучше пешком. А тогда он думал – какая разница: пешком, не пешком? Тогда он не знал, чем все закончится. А закончилось все как всегда, то есть очень плохо. Русских десантников всех перестреляли, а кого не перестреляли, тех взяли в плен.
Они были веселые – тех, которых перестреляли. В пятнистой зеленой форме, шутили все время по дороге, подкалывали Буурала, звали его чуркой. Буурал тоже шутил в ответ, подкалывал, говорил, что он не чурка, а чучмек. И все смеялись, и радовались, и называли его теперь уже правильно – чучмеком. И это были очень хорошие времена, это была жизнь и дружба народов.
А потом все кончилось. Десантники лежали мертвые, уткнувшись лицами в дорожную пыль – там, где каждого застала неприветливая смерть. И форма их была тяжелой и мокрой, и уже было не разобрать, где кончается кровь, и начинается маскировка.
А двое десантников выжили. Один был легко ранен, а второй просто в пыли перепачкался. Это потому, что они струсили и не стали стрелять из своих автоматов. И Буурал струсил, и потому жив остался. Об этом еще старый Кирсан говорил, напившись кумыса и подбирая белые капли с лица пальцами, чтобы не достались мухам: «Самое говно всегда и выживает, помни это, сынок! Хорошему человеку в мире места нет, а говно всегда свое возьмет…»
И хоть Буурал себя таким уж говном не считал, но мудростью старого Кирсана пользовался. Вот так и вышло, что он выжил в бою.
Но выжить в бою было мало – надо было выжить в плену.
Первым делом, чтобы выжить, требовалось понять, кто и зачем их держит. Ну, кто – это были, конечно, чеченцы, никаких других зулусов или папуасов здесь не водилось. А вот зачем – этот вопрос Буурала очень мучил. До такой степени, что он решил спросить десантников.
Из двух один десантник совсем был как мертвый: белый, словно мел, глаза остекленели и смотрели прямо перед собой, как две дырки. Человеческие чувства он проявлял только ночью: скрипел зубами, вскрикивал и страшно матерился. А второй был еще ничего себе, ворочал головой по сторонам, и в лице его временами блуждала какая-то мысль. Звали его Вася. Раньше Буурал думал, что такие имена только в фашистских фильмах бывают или в анекдотах – про русского, немца и калмыка.
Но при взгляде на васино лицо, конечно, не хотелось думать ни о каких анекдотах. Смотреть на это лицо было немного неприятно. Но смотреть на лица чеченцев было еще хуже. Поэтому Буурал предпочел Васю.
– Зачем они нас? – спросил у Васи Буурал.
Вася перевел на него взгляд, из которого еще не ушла окончательно мысль и сказал:
– Менять будут, вот зачем.
При этих словах Буурал немного оживился.
– На что менять? – спросил он. – Если на верблюдов или овец…
Можно было найти овцу или даже верблюда, старый Кирсан мог дать – с отдачей, конечно. Берешь верблюда, а возвращаешь верблюдицу с верблюжонком – это называлось с отдачей.
– Верблюд твоему горю не поможет, – отвечал на это Вася. – На сигареты менять будут. На сигареты и водку. Ты вот маленький, с тебя жира немного – хорошо, если на поллитру выменяют, да и то – паленую. А вот за меня не меньше канистры спирта запросят.
Тут, наконец, Буурал понял, что ему морочат голову, и отполз обиженно в сторону.
Странный человек этот русский десантник Вася, думал он. Его, может, убьют сегодня, а он все шутки шутит. Да, может, он сам его и убьет, этого Васю, почему нет? Не ждать же, когда чеченцы прочухаются. Дотерпит, когда ночью все уснут, возьмет камень и ударит по башке, прямо в череп. Чтобы в другой раз думал, какие шутки шутить…
«Нормальному человеку нет время шутки шутить, – говорил, бывало, старый Кирсан. – Нормальный человек должен о жизни думать».
Сам Кирсан никогда не шутил, он был сын врагов народа. На эту тему его, бывало, другие тоже подкалывали.
– Эй, – говорили они, – сын врага народа! Может, ты сам враг народа?
– Может быть, не знаю, – отвечал старый Кирсан. – У нас такой народ – ему все враги…
Чеченцев в лицо Буурал вообще не различал – от страха. Они все почти были одинаково черные и пугали его, каждый был готов убить бедного Буурала в любую минуту. Только Джохар выделялся среди прочих.
Этот Джохар был хуже всех, кого ни возьми. Рыжий, заросший колючей щетиной и такой маленький, что жутко было на него смотреть. Буурал, встречая его взгляд, пламенеющий темным огнем, всякий раз вздрагивал. Все боялся, что ударит. Подпрыгнет и ударит головой прямо в подбородок.
Джохар мучил его все время. Настоящий был живодер. Жестокий, как турникет в метро. С другими было проще – ударит ногой в пах, автоматом добавит по голове: лежи потихоньку, кровь сплевывай. А этот не такой. Как начнет говорить – остановиться не может. Говорит-говорит, пока сознание от ужаса не потеряешь.
– Ты, – говорит, – не раб, не скотина… Ты должен мне в глаза смотреть. Ты человек, понимаешь? Смотри мне в глаза!
Знаем мы твои глаза, думал Буурал. Посмотришь, а он тебе промеж этих самых глаз – прикладом.
– Не надо, дяденька, – тонким голосом говорил Буурал. – Не надо в глаза… Я же не десант. Я в свою часть добирался.
Но Джохар даже не слушал его оправдания. Он чего-то все от него хотел, чего-то добивался.
– Мы, – говорил, – не враги с тобой. Мы оба – русские люди. Хоть я чеченец, а ты – чучмек обыкновенный. Но оба – русские. Понимаешь, почему?
– Понимаешь, – кивал головой Буурал, хотя ни черта не понимал. Он – чучмек, тот – чеченец, где русские?
– Ничего ты не понимаешь, – злился Джохар и Буурал сжимался судорожно: ударит башкой в живот – все грибы назад полезут. – Мы с тобой в советской школе учились, оба одну литературу читали. Русская поэзия, понимаешь?
Буурал кивал, боясь, что врежут сапогом промеж ног. Как же, русская поэзия, помню! А тот, скотина, пристал, как банный лист, все свое долдонит.
– Какие, – говорит, – стихи любишь?
– Разные, – Буурал прятал взгляд. – Разные люблю.
– Ну, какие разные? – Джохар не отставал.
– Ну, вот это… – Буурал мучительно морщился, вспоминал. – Снесла курочка яичко. Не простое, а золотое…
Джохар останавливал его жестом крепкой ладони.
– Это не стихи, дурак. Это фольклор. Вековая мудрость русского народа. Понимаешь? А ты стихи давай…
Как же Буурал его в этот миг ненавидел. Стихи ему подавай, черножопому! Говорила ему в школе русичка Татьяна Пална, добрая женщина: учи стихи, козел малолетний, в жизни пригодится. Он не верил: где ж там пригодится, на заборе их что ли, заместо мата писать? А вон оно как обернулось – и правда, пригодились бы стихи. А теперь что ответишь? А Джохар все пытает, не отстает.
– Какую, – говорит, – великую русскую поэзию помнишь?
Буурал второй заход делает, мало на что надеясь:
– Колобок, колобок, я тебя съем…
Но этот стих Джохар даже слушать не стал, весь затрясся, глаза кровью налились – вылитый патиссон из вампирского фильма «Сумерки»:
– Издеваешься надо мной, да?!
Буурал не ушами – спиной, кожей, третьим глазом услышал, как передергивается затвор на его автомате.
Третий глаз – это его ламы научили уму-разуму. Эти ламы жили в монастыре недалеко от их юрты, жирные все, толстые как директор комбината. Все время ходят, четки перебирают, Будде молятся: гыр-гыр-гыр, Амитабха, гыр-гыр-гыр, Майтрейя.
Но несмотря на это, очень были душевные люди.
– Третий глаз, – говорят, – у тебя во лбу находится, все чувствует, все знает заранее. Только его открыть надо.