Дневник Мины Меррей
24 июля. Уитби
Люси, встретившая меня на вокзале, выглядела еще лучше и красивее, чем обычно; мы поехали в дом на Кресент, где они остановились. Городок живописный. Речка Эск протекает по глубокой долине, расширяющейся вблизи гавани. Долину пересекает виадук, сквозь его высокие арки открываются виды, кажущиеся более удаленными, чем в реальности. Местность утопает в зелени. Склоны ее столь круты, что с одной стороны видишь лишь противоположную, а чтобы заглянуть вниз, надо встать на самый край обрыва. Дома в старом городе – чуть в стороне от нас – крыты красной черепицей и громоздятся друг над другом, как на пейзажах Нюрнберга. На холме над городом виднеются руины аббатства Уитби, некогда разоренного датчанами, оно описано в поэме «Мармион», в той ее части, где девушку замуровывают в стену. Руины величественные, монументальные и романтичные. Существует легенда, что в одном из окон порой появляется женщина в белом одеянии. Между аббатством и городом расположена приходская церковь, при ней большое кладбище с множеством памятников. По-моему, это живописнейшее место в Уитби: оно находится над самым городом, и оттуда открывается прекрасный вид на гавань и бухту до мыса Кеттлнесс, уходящего далеко в море. Спуск к гавани отсюда так крут, что часть берега осыпалась и некоторые могилы разрушились. В одном месте обломки памятников сползли с могил на песчаную дорожку. Во дворе церкви стоят скамьи, многие горожане проводят здесь целые дни, любуясь прекрасным видом и наслаждаясь морским воздухом. Я сама буду часто приходить сюда и заниматься. Вот и сейчас пишу, пристроив тетрадь на коленях и прислушиваясь к разговору трех стариков, расположившихся на моей скамейке. Они, кажется, дни напролет просиживают здесь.
Гавань расположена прямо подо мной; ее дальняя сторона ограничена длинной гранитной стеной; она выступает в море, к концу загибается, и там находится маяк. Выступ этот защищен капитальной дамбой. На ближней стороне акватории дамба делает резкий поворот, образуя скобку, и в конце ее тоже стоит маяк. Два пирса разделены узким проходом в гавань, который потом резко расширяется.
Во время прилива панорама особенно живописна; когда же вода спадает, остаются только речушка Эск меж песчаных берегов да скалы, которые здесь повсюду. За гаванью виднеется большой утес, растянувшийся на полмили, его острая верхушка выступает из-за южного маяка. У подножия утеса покачивается бакен с колоколом, заунывные звуки которого разносятся ветром в плохую погоду. Местная легенда гласит: если корабль сбивается с курса, то в море слышится колокольный звон. Спрошу об этом старика, идущего сюда…
Он выглядит колоритно: от старости все лицо испещрено морщинами, напоминающими бороздки на коре дерева. По его словам, ему почти сто лет, он служил матросом в рыболовном флоте в Гренландии еще во время битвы при Ватерлоо. Наверно, большой скептик: когда я спросила его о колоколах в море и женщине в белом, старик ответил мне очень резко:
– Не стану грешить против истины, мисс. Все это дребедень. Не скажу, чтобы ничего такого и вовсе не было, но уж только не в мое время. Эти бредни хороши лишь для бездельников – вот они и мотаются сюда из Йорка и Лидса, чтобы лакомиться здесь копченой селедкой да чаем надуваться, а на уме – как бы по дешевке перехватить вещицу из гагата. Но вам, такой молодой и славной леди, это ни к чему. Диву даюсь, кому только охота сочинять такую чепуху, даже газеты такого не напишут, хотя там полно разных глупостей.
Думаю, старик знает немало интересного, и я попросила его рассказать что-нибудь о ловле китов в былые времена. Но только он сел поудобнее, чтобы начать, как часы пробили шесть. И, не без труда поднявшись, старик сказал:
– Пора возвращаться, мисс. Внучка не любит ждать, когда чай остывает, а ведь мне нужно время, чтобы доковылять по этим чертовым ступеням до дома – их так много! – а есть я люблю по часам, мисс.
И поспешно, насколько ему позволяли силы, он засеменил, прихрамывая, по ступенькам. Ступеньки – характерная особенность местного пейзажа. Их много – сотни: они ведут из города вверх к церкви плавными поворотами, и так постепенно, что даже лошадь может легко подняться и спуститься по ним. Наверное, когда-то они вели к аббатству.
Пожалуй, и я пойду домой. Люси с матерью делают визиты, и, поскольку это визиты вежливости, я с ними не пошла. Но они, должно быть, уже дома.
1 августа
Час назад снова пришла сюда с Люси. У нас состоялся занятный разговор с моим старым знакомым и двумя его приятелями. Он явно признанный оракул в этой компании и, думаю, в свое время был весьма властным человеком. Для него не существует никаких авторитетов, и он всех ставит на место. А если не может доказать свою правоту, то выходит из себя и грубит, а потом принимает молчание как знак согласия.
Люси выглядит милой в белом батистовом платье; она здесь похорошела, у нее чудный цвет лица. Я заметила, что старички не упускают случая и подсаживаются к ней, как только мы приходим на церковный двор. Она любезна с пожилыми людьми и сразу покоряет их. Даже мой старикан не устоял и не перечил ей, зато мне попало вдвойне: я завела разговор о легендах, и он разразился прямо-таки проповедью. Постараюсь вспомнить ее и изложить:
– Все это глупость, бред, чушь, и больше ничего! Призраки, привидения – тьфу! Духи, домовые… Чего только не напридумают, чтобы стращать детей и женщин. Пустое это! Выдумки попов все эти знаки да знамения! Крючкотворы сварливые! Шарлатаны бродячие! На месте им не сидится, только и знают, что ребятишек пугать да склонять людей ко всякой пакости. Как подумаю про это, так весь захожусь! И ведь мало им брехни в газетах, с амвона врут так, что уши вянут, а на могилах, погляди-ка, что пишут. Вон сколько памятников, и как они только не падают от вранья, которое высечено на них. Вот пожалуйста: «Здесь покоится тело такого-то» и «Вечная память такому-то», но едва ли не половина могил пуста, а память эта самая не дороже понюшки табаку. Все это ложь, сплошная ложь – хоть про то, хоть про это! Свят-свят! Это что же будет в день Страшного суда, как все подымутся со дна морского в саванах да потащат за собой памятники – дескать, вот мы какие; а ручонки-то у них от волнения дрожат, небось ослабли вовсе, столько в море-то лежать. Тут-то они плиточки свои и побросают…
Старик был так доволен и так лукаво поглядывал на своих закадычных дружков в расчете на одобрение, что я поняла: он играет на публику, и решила слегка подзадорить его:
– О, мистер Суэйлз, вы, наверное, шутите. Не может быть, чтобы половина могил была пуста!
– Как это шучу?! Может, кое-какие и в порядке, в них покойники сохранились даже слишком хорошо, ведь некоторые считают, что бальзамирование сохраняет, как море. Но по большей-то части все это показуха, пшик… Вот вы, человек приезжий, прихо́дите и видите этот церковный погост…
Я кивнула, решив, что лучше согласиться, хотя не совсем понимала его местный диалект. Ясно лишь: старик говорит что-то про церковь.
А он продолжал:
– Неужто вы и впрямь думаете, что под всеми этими каменьями лежат покойнички, обряженные по всем правилам?
Я снова кивнула.
– Ничуть не бывало! Пусты те могилки, как табакерка старого Дана в пятницу вечером.
Он слегка подтолкнул локтем в бок одного из своих приятелей, и все рассмеялись.
– О господи! Да как же иначе? Взгляните вон на ту, самую дальнюю – в том конце, прочтите надпись!
Я пошла туда и прочитала:
Эдвард Спенелаф, шкипер, убит пиратами у берегов Андреса в апреле 1854 года в возрасте тридцати лет.
Когда я вернулась, мистер Суэйлз продолжал:
– Скажите на милость, кому это надо волочь мертвяка сюда? С Андреса-то! Как же, ищи́те его здесь, под этим камнем! Да я вам дюжину таких назову, чьи кости остались в морях Гренландии, во-он там. – И он показал на север. – Бог весть куда их занесло течением. А вон – памятники к вам поближе. Своими молодыми глазками вы прочтете на них ложь, вон – мелкими буковками. Этот Брейтувейт Лоури – я знал его отца – погиб на «Проворном» около Гренландии в двадцатом году; или Эндрю Вудхаус – утонул в тех же морях в 1777-м, а Джон Пэкстон – у мыса Фарвеля годом позже; старый Джон Ролингс, чей дед плавал со мной, утонул в Финском заливе в пятидесятом. А ну как все они рванут в Уитби под звуки трубного гласа? Что-то я сомневаюсь. Представляю себе, что за давка здесь будет, в точности как ледовые побоища в старые добрые времена, когда мы дрались весь день до темноты и наши раны врачевало северное сияние.
Очевидно, это была какая-то местная шутка, потому что старик расхохотался после сказанного, а его дружки с удовольствием к нему присоединились.
– Но вы не совсем правы, – возразила я ему. – Вы исходите из того, что все эти несчастные или их души должны иметь с собой свои надгробные плиты в день Страшного суда. Вы правда считаете это обязательным?
– А на что еще нужны эти камни? Ответьте-ка мне, мисс!
– Для родственников, я думаю.
– Для родственников, вы думаете! – повторил он с презрением. – Какое же им удовольствие оттого, что они знают: на плитах – вранье? Да вам любой местный подтвердит, что все эти надписи лгут. – И старик указал на надгробие у самых наших ног, рядом со скамейкой. – Прочитайте-ка враки на этом камне.
Я со своего места не могла разобрать надпись – буквы были вверх ногами, – но Люси сидела поближе, она наклонилась и прочла:
– «Дорогой памяти Джорджа Кэнона. Он умер, исполненный надежды на чудесное воскресение, 29 июля 1873 г. Упал со скалы в районе Кеттлнесса. Горячо любимому сыну от его скорбящей матери. Он был единственным ее сыном, а она – вдовой». Мистер Суэйлз, я в самом деле не вижу ничего забавного в этом! – прокомментировала Люси очень серьезно и даже несколько строго.
– Не видите ничего забавного! Ха-ха! Да вы просто не знаете, что «скорбящая мать» – настоящая мегера; она его ненавидела, потому что он был калекой – сильно хромал, а он ненавидел ее и покончил с собой, чтобы она не получила страховку за него. Он снес себе полголовы выстрелом из старого мушкета, которым обычно распугивали ворон, однако на сей раз мушкет сработал: наоборот, он привлек стервятников да еще мух. Вот так «любимый сын упал со скалы». А что касается надежд на «чудесное воскресение», то я сам часто слышал, как он говорит о своей надежде попасть в ад, поскольку его мать так набожна, что наверняка попадет в рай, а ему бы не хотелось оказаться с ней в одном месте. Так что вы теперь скажете про эту плиту? – Он постучал по надгробию палкой. – Неужто не ложь? Вот потеха будет архангелу Гавриилу, когда Джорди, запыхавшись, выберется на поверхность земли с надгробной плитой на горбу и предложит ее как свидетельство своей благопристойной кончины!
Я не знала, что и сказать на это, но Люси, встав с места, повернула разговор на свой лад:
– Ох, ну и зачем вы все это нам рассказали? Это было мое любимое место, мне бы хотелось и впредь приходить сюда, теперь же оказалось, я сижу на могиле самоубийцы.
– Вам это никак не повредит, моя милая, а бедного Джорди, пожалуй, только порадует, что такая нарядная девушка сидит подле него. От вас не убудет. Я ведь здесь почти двадцать лет сижу, и ничего. Да пусть вас не беспокоит, лежит ли там кто-то или нет! Наступит Судный день – сами увидите, как потащат надгробные плиты да памятники и местность обнажится, как жнивье. Часы бьют, я должен идти. Мое почтение, леди.
И старик заковылял прочь. А мы с Люси еще немного посидели; перед нами открывался такой прекрасный вид, что мы даже взялись за руки. И она еще раз рассказала мне все об Артуре и приближающейся свадьбе. У меня защемило сердце – от Джонатана уже месяц не было вестей.
Позднее
Я снова пришла на церковный двор, уже одна и очень расстроенная. Писем все нет и нет. Надеюсь, с Джонатаном ничего не случилось.
Часы пробили девять. Передо мной город, освещенный огнями, они тянутся рядами вдоль улиц или же горят поодиночке; они бегут по реке Эск и исчезают в ее излучине. Слева от меня вид закрывает черная крыша соседнего с аббатством старого дома. Позади слышится блеяние овец на полях, а снизу с мощеной дороги раздается цоканье ослиных копыт. Оркестр на пирсе играет бодрый вальс – очень кстати. А неподалеку на набережной в закутке – собрание Армии спасения, тоже с оркестром. Оркестры друг друга не слышат, но я вижу и слышу тех и других.
Но где же Джонатан и помнит ли он обо мне? Как бы я хотела, чтобы он был здесь!
Дневник доктора Сьюарда
5 июня
Чем больше вникаю в случай Ренфилда, тем больший интерес он у меня вызывает. У пациента особенно развиты такие черты характера, как эгоизм, скрытность и целенаправленность. Мне бы очень хотелось понять, что у него на уме. Такое впечатление, будто он следует какому-то четкому плану, а вот какому – не знаю. Трогает его любовь к животным, хотя порой она проявляется весьма курьезно, и тогда мне кажется, что он аномально жесток. Наклонности у него довольно странные. Например, с некоторых пор его любимое занятие – ловить мух. И сейчас их уже столько, что я был вынужден сделать ему замечание и велел их убрать. К моему удивлению, это не привело его в ярость, как я ожидал. Он воспринял мое требование просто и серьезно; подумав минуту, сказал:
– Можете дать мне еще три дня? И тогда я уберу их.
Конечно, я согласился. Но за ним нужен глаз да глаз.
18 июня
Теперь Ренфилд занялся пауками. Он запихал в коробку несколько крупных экземпляров. И кормит их своими мухами, количество которых заметно поубавилось, несмотря на то что он тратит половину своего рациона, чтобы приманивать их с улицы.
1 июля
Пауки Ренфилда стали такой же напастью, как и мухи.
И сегодня я сказал, что следует от них избавиться. Он очень расстроился; тогда я предложил ему расстаться хотя бы с частью из них. На это он с легкостью согласился, и я дал ему тот же срок. Ренфилд вызывает у меня сильное отвращение – во время нашего разговора в палату, жужжа, влетела жирная мясная муха, он поймал ее, с видом триумфатора подержал ее несколько секунд между указательным и большим пальцами, а потом, прежде чем я сообразил, что́ он намерен сделать, кинул в рот и съел. Я стал бранить его, но он спокойно возразил, что это очень вкусно, полезно, это жизнь, настоящая жизнь и источник жизненной энергии для него. Это навело меня на мысль, точнее, побудило проследить, как он будет избавляться от пауков. Очевидно, у Ренфилда на уме что-то серьезное – он не расстается с маленькой записной книжкой и часто делает в ней пометки. Страницы ее сплошь испещрены цифрами, в основном однозначными, которые он складывает столбиком, полученные же результаты снова складывает, как будто, по выражению финансовых ревизоров, «подводит баланс».
8 июля
В его безумии есть некая закономерность, и у меня возникли кое-какие догадки. Возможно, они скоро оформятся в общую, еще смутную теорию, а уж затем… ох уж это мне подсознательное мышление! Когда же наконец оно уступит дорогу своему брату – сознанию.
Уже несколько дней не виделся со своим «приятелем», так что при встрече сразу заметил перемены, которые за это время с ним произошли. В общем, перемены не бог весть какие, ну разве что он почти избавился от своих прежних любимцев и завел нового: умудрился поймать воробья и уже отчасти приручил его, прибегнув к своему испытанному и предельно простому способу. В итоге поголовье пауков значительно сократилось. Оставшиеся же особи хорошо откормлены – Ренфилд все еще добывает мух, приманивая их едой.
19 июля
Мы прогрессируем. У моего «приятеля» теперь целое семейство воробьев, от мух и пауков и следа почти не осталось. Когда я вошел в палату, Ренфилд бросился ко мне и стал просить меня о большом одолжении – об очень, очень большом одолжении! – и при этом ластился ко мне, как собака. Я спросил его, о чем речь, и он ответил с каким-то упоением:
– Котеночка, такого маленького, хорошенького, гладкого, игривого котеночка, я буду с ним играть, учить его и кормить – кормить, кормить и кормить!
Его просьба не застала меня врасплох – я заметил: его любимцы быстро увеличиваются в размерах. Но я не хотел, чтобы чудное семейство ручных воробьев было уничтожено, подобно мухам и паукам. Поэтому я обещал ему подумать и спросил, не подойдет ли ему больше кошка. Пыл, с которым он ответил, выдал его:
– О да, мне бы хотелось кошку! Я попросил котенка, боясь, что вы откажете мне в кошке. Но в котенке-то мне не откажут?
Я покачал головой и сказал, что сейчас, пожалуй, это невозможно, но обещал ему подумать. Лицо у него помрачнело, а в глазах вспыхнул сигнал опасности – неожиданно злобный взгляд искоса, таивший в себе жажду крови. У этого человека потенциальная мания убийства. Попробую удовлетворить его страстное желание завести кошку и понаблюдаю, к чему это приведет. Возможно, тогда ситуация прояснится.
10 часов вечера
Я вновь зашел к нему. Он сидел в углу, погруженный в раздумья. Увидев меня, он бросился на колени, умоляя разрешить ему завести кошку, и уверял, что от этого зависит его выздоровление. Однако я был непреклонен; тогда он молча вернулся в угол, сел и стал грызть ногти. Зайду посмотреть на него с утра пораньше.
20 июля
Навестил Ренфилда рано утром, до обхода дежурного врача. Он уже встал, мурлыкал какую-то мелодию и сыпал на подоконник сахар, который сберег, очевидно, чтобы снова ловить мух; он делал это ловко и с удовольствием. Я огляделся и, не увидев его птиц, спросил, куда же они подевались. Не оборачиваясь, он ответил, что улетели. В комнате на полу валялись несколько перьев, а на подушке я заметил пятнышко крови. Я ничего не сказал, но, уходя, поручил санитару поставить меня в известность, если в течение дня с Ренфилдом произойдет что-нибудь необычное.
11 часов утра
Только что ко мне зашел санитар и сообщил, что Ренфилду было очень плохо, его рвало перьями.
– По-моему, доктор, он съел своих птиц – просто хватал и глотал их живьем!
11 часов вечера
Дал Ренфилду сильную дозу снотворного, чтобы он заснул, а я меж тем заглянул в его записную книжку. Брезжившая в моем мозгу догадка окончательно оформилась, гипотеза подтвердилась: я имею дело с маньяком-убийцей особого рода. Мне придется дать определение ему как типу «маньяк-зоофаг» (пожирающий все живое); мой пациент одержим желанием поглотить как можно больше жизней – по восходящей: пауку он скормил множество мух, птице – множество пауков, множество птиц были предназначены кошке. Что же будет дальше? Вероятно, эксперимент стоит продолжить. Однако пойти на это можно, только имея достаточно оснований. Опыты на животных когда-то высмеивались, но посмотрите сегодня на результаты! А как развивать самую сложную область науки – изучение мозга? Если бы я постиг тайну церебрального механизма, если бы подобрал ключ к фантазиям хоть одного безумца, то мне бы удалось вывести мою науку на такой уровень, по сравнению с которым физиология Бердон-Сандерсона или учение о мозге Ферье померкли бы, оказались бы просто пустым звуком. Лишь бы это было оправданно! Но мне не стоит думать об этом слишком много, а то искушение чересчур велико и, пожалуй, перетянет чашу весов, ведь, возможно, у меня самого мозг устроен как-то по-особенному.
Как складно рассуждал Ренфилд! Сумасшедшие всегда кажутся вполне логичными в определенных пределах. Хотел бы я знать, во сколько жизней он оценит жизнь человека, хотя бы одну. Итог он подвел точно – закрыл счет, а сегодня начал все заново. Многие ли из нас способны каждый день открывать новый счет?
Еще вчера мне казалось, что рухнули все надежды и жизнь моя кончилась, но я все-таки открыл новый счет. И буду вести его до тех пор, пока Великий Счетовод, суммировав все и подведя баланс прибылей и потерь, не подведет черту в моем гроссбухе. О Люси, Люси, я не могу сердиться на тебя и своего друга, чье счастье стало твоим; я должен жить дальше, утратив всякую надежду, и работать. Работать! Работать!
Будь у меня стимул такой же мощный, как у моего бедного безумца, – подлинный, бескорыстный источник, заставляющий работать, – это было бы воистину счастьем.
Дневник Мины Meppeй
26 июля
Очень тревожусь, и единственное, что меня успокаивает, – это возможность высказаться в дневнике; мне кажется, я нашептываю кому-то что-то по секрету и одновременно внимаю своему шепоту. И конечно, стенографическая запись существенно отличается от обычной.
Меня беспокоят Люси и Джонатан. Когда от Джонатана не было вестей, я очень волновалась. Но вчера милый, добрый мистер Хокинс переслал мне письмо от него. Как раз перед этим я хотела узнать у мистера Хокинса, что слышно из Трансильвании, а он, оказывается, только что получил письмо Джонатана, а в нем письмецо для меня, всего одна строчка: Джонатан выезжает домой из замка Дракулы; не понимаю, в чем дело, и мне как-то не по себе. А тут еще Люси, хотя выглядит и чувствует себя хорошо, вернулась к своей привычке бродить во сне. Мы с ее матерью, обсудив это, решили запирать на ночь дверь нашей спальни. Миссис Вестенра вбила себе в голову, что лунатики непременно разгуливают по крышам домов или по краю обрыва, а когда внезапно пробуждаются, то падают вниз с душераздирающим криком, который разносится по всей округе. Бедняжка, она действительно боится за дочь, даже призналась мне, что это у Люси наследственное – от отца, который часто вставал по ночам, одевался и выходил, если его не остановить.
Осенью у Люси свадьба, и она уже обдумывает, как все устроит в своем будущем доме. Я хорошо ее понимаю, сама мечтаю о том же, только нам с Джонатаном придется начать новую жизнь скромнее – нам будет трудно сводить концы с концами. Мистер Холмвуд, точнее, достопочтенный сэр Артур Холмвуд, единственный сын лорда Годалмина, приедет сюда, как только сможет оставить Лондон: его отец нездоров. Милая Люси, наверное, считает часы до его приезда. Она хочет показать ему нашу скамейку на кладбищенском утесе и живописную панораму Уитби. Возможно, именно ожидание и выбивает ее из колеи, но она поправится, как только приедет ее жених.
27 июля
От Джонатана никаких вестей. Очень беспокоюсь, хотя пока особых причин вроде бы нет. Ну хоть бы еще одну строчку получить от него! Лунатизм Люси прогрессирует, каждую ночь просыпаюсь оттого, что она ходит по комнате. К счастью, сейчас тепло – бедняжка не простудится, зато на мне начали сказываться постоянная тревога и беспокойный сон. Я стала нервной, плохо сплю. Слава богу, хоть в остальном Люси здорова. Мистера Холмвуда неожиданно вызвали в Ринг, их семейную усадьбу, – к отцу, который разболелся не на шутку. Встреча с Артуром откладывается, и Люси расстроена, но на ее внешнем виде это не сказывается. Она немного поправилась, на щеках появился нежный румянец, прежняя бледность прошла. Молюсь, чтоб все у нее было хорошо.
3 августа
Прошла еще неделя – никаких вестей от Джонатана, даже у мистера Хокинса. Очень надеюсь, он здоров, иначе наверняка сообщил бы. Перечитываю его последнее письмо, и меня одолевают сомнения. Как-то непохоже на Джонатана, хотя, несомненно, почерк его.
Люси на этой неделе спала довольно хорошо, гуляла по ночам мало, но с ней происходит что-то странное, совершенно мне непонятное. Она как будто следит за мной; даже когда бродит во сне, пытается открыть дверь и, обнаружив, что она заперта, ищет ключи по всей комнате.
6 августа
Прошло еще три дня, по-прежнему никаких вестей. Неопределенность гнетет меня. Если б знать, куда писать или ехать, было бы легче. Но о Джонатане с тех пор, как пришло его последнее письмо, ничего не известно. Боже, дай мне терпения!
Люси возбуждена еще более, чем прежде, но в целом чувствует себя хорошо. Вчера ночью погода испортилась, рыбаки говорили, что будет шторм. Как бы мне хотелось научиться предугадывать погоду по тем знакам, которые она подает!
Сегодня пасмурно. Пока я писала, солнце скрылось за тяжелыми тучами, где-то высоко над Кеттлнессом. Все стало серым, кроме зеленой травы, которая на таком фоне кажется изумрудной; серый земляной утес; серые облака, сквозь которые у дальнего их края просвечивает солнце, нависли над серым морем, а к нему, как серые пальцы, тянутся песчаные отмели и песочные насыпи. С моря на сушу надвигается туман, волны с ревом набегают на отмели. Горизонт тонет в сером тумане. Безграничный простор, тучи громоздятся, словно исполинские скалы, а над морем предвестием неотвратимого рока навис зловещий гул. На берегу сквозь пелену тумана виднеются темные фигурки людей, проходящих, как деревья. Рыбачьи лодки спешат домой, в гавань, и то появляются, то исчезают в волнах прибоя. Вот идет мистер Суэйлз. Он направляется прямо ко мне, и по тому, как он здоровается, приподнимая шляпу, вижу: ему хочется поговорить со мной…
Меня тронула перемена в бедном старике. Сев подле меня, он заговорил очень мягко:
– Мне нужно кое-что сказать вам, мисс.
Ему было явно неловко, поэтому я взяла его старческую морщинистую руку, попросила не смущаться и говорить откровенно; не отнимая руки, он сказал:
– Боюсь, дорогая моя, я напугал вас на прошлой неделе ужасами о мертвецах, что не входило в мои намерения. Мне бы хотелось, чтобы вы узнали об этом, пока я жив. Мы, старики, глупые – уже одной ногой в могиле, а все стараемся не думать о ней, но и грех на себя брать не желаем; вот и решил я с вами объясниться, душу облегчить. Но, видит Бог, мисс, я не боюсь смерти, совсем не боюсь, просто неохота умирать, но ничего не поделаешь. Мой конец уже близок, я стар, сто лет – мало кто на такое рассчитывает. Знаю, старуха уже точит свою косу. Видите, никак не могу избавиться от дурной привычки сетовать, все ропщу и ропщу. Скоро уж ангел смерти вострубит надо мною. Но не нужно горевать, милая! – воскликнул старик, заметив, что я пла́чу. – Если даже сегодня ночью он придет ко мне, я готов откликнуться на его зов. Жизнь-то ведь наша и есть только ожидание чего-то большего, чем наша суета, а смерть – она неминуема, она-то не подведет. А я и рад, милая, что она приближается, вот-вот нагрянет. Сидим мы тут и любуемся, а она уж на подступах. Может, этот ветер с моря несет с собой утраты и погибель, и горе, и печаль. Правда, правда! – вдруг закричал он. – Повеяло смертью. Чувствую ее приближение. Господи, дай мне силы стойко встретить ее, когда наступит мой черед!
Старый моряк благоговейно простер руки к небу и снял шляпу. Губы его шевелились будто в молитве. Помолчав несколько минут, он встал, пожал мне руку и благословил. Попрощавшись, он поковылял прочь. Я была растрогана и очень огорчена.
Появился охранник береговой службы с подзорной трубой под мышкой, я обрадовалась, увидев его. Он, как обычно, остановился поговорить со мной, но при этом глаз не сводил с какого-то странного корабля.
– Не могу понять, что за судно, – заметил он. – По виду – русское. И как-то чудно́ передвигается. Похоже, капитан не может принять решение, как быть; видит: надвигается шторм, но не знает, то ли идти на север, в открытое море, то ли войти в бухту. Вот опять, смотрите! Шхуна как будто вовсе не слушается руля – с каждым порывом ветра меняет направление. И дня не пройдет, как мы еще услышим о ней…